Текст книги "Божий Суд"
Автор книги: Михаил Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
– Нам надо исполнить некоторые формальности, прежде чем мы вас отпустим, – произнес благожелательный голос.
– Хорошо, я понимаю, – согласилась женщина.
И тут же за ее спиной возник изящный стул, на который она присела.
Я был поражен таким вежливым приемом.
– Удивляешься, – услышал я голос Валерия за спиной.
Он незаметно и бесшумно появился вдруг в моей ложе.
– Немножко есть, – согласился я. – А кто же она, что ее так необыкновенно встречают?
– Тебе повезло увидеть настоящую берегиню, – сообщил мне начальник смены.
– Берегиня? – переспросил я. – И что это за фрукт? Это звание или должность?
– Это судьба. Сейчас будут просматривать ее жизнь – посмотри.
Я посмотрел.
Ну, что тут можно сказать. Жизнь у нее была действительно достойная, хотя и не яркая. Она родилась в обычной семье и прожила отпущенные ей годы тоже, казалось бы, обычно. Детский сад, школа, институт, замужество, работа, рождение двух детей, опять работа и выполнение домашних обязанностей до самой скоропостижной кончины от быстро прогрессирующего рака. В общем-то ничего выдающегося. Но, тем не менее, было что-то неуловимо специфическое в этой ничем не примечательной жизни: ни одного серьезного проступка, ни одного нарушения заповедей, образцово воспитанные дети, образцово исполненная работа, высочайшая ответственность за порученное дело. Это же надо, так прожить 52 года, что после тебя нет ни одного обиженного тобой, ни одного недовольного тобой, нет никого, кто сказал или хотя бы подумал после твоей смерти:
"туда тебе и дорога".
– Так почему же она не избранная? – спросил я, увидев столь достойную душу. – Разве она не достойна этого?
– Конечно достойна, но она – берегиня, – повторил Валерий.
– И в чем же отличие между нами? Они что, лучше нас, или хуже?
– Они не лучше и не хуже, они просто другие. Они существуют параллельно с нами. Это словно другая раса или цивилизация, если тебе так будет понятней. Вроде бы мы делаем одно и тоже, но каждый по– своему. Мы проповедуем одни и те же истины и одну и ту же мораль, но делаем это по-разному. Мы пытаемся воздействовать извне, ты вот, например, уже был священником, ученым и даже литератором, а они изнутри, воспитывая и внушая наши заповеди в своей семье. Я за четыре пройденных этапа и за пять жизней был русским, украинцем, евреем и татарином, исповедовал мусульманство, иудаизм, православие, униатство и атеизм. А вот она всегда живет в одном и том же роду, оберегая его от напастей и невзгод. За что, видимо, так и называется – берегиней. Когда ей приходит срок умирать в одном теле, то через некоторое время при рождении своей внучки или правнучки она снова появляется на свет. Иногда у берегинь даже имя бывает одно и тоже, а не так, как у тебя, каждый раз новое. И снова берегиня проходит один и тот же путь, находит хорошего парня, рождает ему детей, а потом воспитывает из них хороших людей, внушая им веру в хорошее и в то, что божьи заповеди нарушать нельзя. Это ее долг и обязанность. А потом из таких хороших людей, возможно, и получаются избранные вроде нас с тобой, – задумчиво заключил Валерий. – А, может, и нет. Не знаю. Одно я знаю твердо, что берегини есть. И мне думается, что они намного древнее нас. Как мне кажется, они существуют с доисторических времен, со времени зарождения общества и семьи, с тех давних времен, когда еще не было веры…
Между тем голос судьи сообщил:
– Мы рады, Тамара, что наши ожидания оправдались, и что нам не нужно предъявлять вам никаких претензий и обвинений. Мы видели, что вы прожили достойную жизнь и потому с огромным удовольствием сообщаем, что вы свободны.
Женщина встала, стульчик за ее спиной тут же исчез, и вдруг раздались аплодисменты. Скорее даже овация.
Этого я тоже не ожидал. Но, тем не менее, почувствовал необходимость к ним присоединиться и с удовольствием стал хлопать в ладоши, приветствуя берегиню. И Валерий сделал то же самое.
Для меня так и осталось загадкой, как наши бестелесные руки издавали звуки хлопков. Ведь я отчетливо слышал, как в общий хор аплодисментов влились и наши с ним хлопки.
Берегиня в знак признательности медленно склонила голову, как бы благодаря и прощаясь одновременно, а затем довольно быстро растаяла прямо в лучах божественного света.
– Но получается, что это только привилегия женщин быть берегинями? – спросил я.
– Ну почему же, слышал я, что кое-где, обычно там, где нравы еще патриархальны, встречаются и мужчины, выполняющие подобные функции, – возразил мне мой более опытный собеседник. – Только они называются по-другому – праведниками. Но мест таких, к сожалению, остается все меньше и меньше. Цивилизация здорово подрывает их позиции. Так что у женщин это получается лучше. Зато среди избранных больше бывших мужчин.
Следующим подсудимым был снова молодой парень. Он чем-то даже походил на того бугая, которого судили на моих глазах первым. Тоже коренастый, хотя и невысокий, и у него был такой же тяжелый взгляд из-подлобья. Правда, в отличие, от столь схожего с ним предшественника, этот был сотрудником правоохранительных органов и погиб, можно сказать, геройской смертью при исполнении служебных обязанностей. Несмотря на то, что отпущенный ему жизненный срок был краток, разбираться с ним предстояло долго и основательно. Грешков за бывшим милиционером, как оказалось, было не мерено. Этим он, кстати, тоже напоминал своего криминального предшественника. Числились за ним и незаконные поборы на рынках с торговцев, и избиение подозреваемых во время следствия, и грубость и насилие по отношению к задерживаемым, и использование служебного положения в личных целях, и частые случаи лжесвидетельства и оговоров. В общем полный букет преступлений работника правопорядка.
Поначалу парень тоже пытался изворачиваться и лгать, опять же напоминая мне этим первого подсудимого, но потом все-таки смирился и, как говорят в их среде, начал сотрудничать с правосудием.
Вообще-то, Божьему суду нет дела до большинства взяток, дающихся и получаемых на Земле живыми. Деньги, перетекающие из одного кармана в другой, не волнуют его ни в коей мере. Что за дело высшим силам до того, что какой-то предприниматель сует взятку какому-то чиновнику за право построить какой– нибудь заводик или магазин. Это должно быть прерогативой земных судов и земных законов. Но божественный суд весьма волнует нравственный аспект подобных сделок. Если в результате такой сделки был нанесен вред людям, если кто потерял здоровье или был обижен, то тогда на Суде с этих комбинаторов наверняка спросят. Как не может остаться безнаказанным и человек, подрывавший веру в правосудие и в справедливость, изменяющий присяге. А этот парень поступал именно так, за малую мзду он закрывал глаза на нарушения порядка, предавая дело, которому служил. И пусть его лжесвидетельство дважды помогло избавить общество от опасных преступников, но на этом суде ему ввинили и эти два случая, ибо лгать нельзя никогда, даже ради пользы. А уж то, что вместе с другими своими сослуживцами он не единожды принуждал отловленных ими проституток обслуживать их бесплатно, естественно тоже не украшало его жизненный путь.
А потом парня обвинили еще и в оставлении ребенка. Оказывается еще по молодости от него забеременела его подружка. Но парень отказался от родившейся девочки и не признавал ее своей, никак не участвуя в ее воспитании.
Правда и добрых дел за этим подсудимым было немало. Все– таки он действительно иногда защищал людей и закон. И даже порой проявлял при этом мужество. Да и погиб он от пули преступника при выполнении задания.
Но я не услышал приговора по его судьбе. Еще при оценке его добрых поступков, я вдруг почувствовал какое-то колыхание за своей спиной, чье-то присутствие. Оглянувшись, я сначала увидел неясную тень, а потом она предстала предо мной и Валерием в виде женщины. Той самой красавицы, что приходила к нему в кабинет.
– Вас вызывают, – сообщила она тихо.
Валерий сразу поднялся. А красавица, видя что я все еще сижу, пояснила:
– Вас обоих вызывают.
И после этого заскользила к выходу.
Оказавшись вслед за ней в уже знакомом коридоре, я спросил:
– А куда меня вызывают?
– Пришла пора, друг, – ответил мне Валерий серьезным тоном.-
Тебе нужно в первый портал.
Я понял: пришел мой час.
– Главное, я думаю, ты уже постиг, – продолжал начальник смены устало. – Постарайся все осмыслить и оценить правильно. Дай
Бог тебе удачи.
Сказал он это как-то казенно, не заинтересованно, а сказав, отвернулся.
И я вдруг почувствовал дикое одиночество.
VII
«Интересно, какой смысл в вечной жизни, если всю эту жизнь, всю эту вечность тебе предстоит провести одному. Не только, что родных и друзей, а и врагов-то нет. Ты существуешь, а вокруг – никого! Пустыня, космос».
Эта мысль пришла мне в голову, когда я переступил порог двери, где было написано "1 портал". За дверью оказался очередной стерильно-чистый и длинный коридор, а за моей спиной в очередной раз возникла глухая стена. Все, назад вернуться было невозможно. Регистратура, кабинет начальника смены и смотровая ложа остались в прошлом. В безвозвратном прошлом. Можно было двигаться только вперед, в судебный зал, под свет прожектора. К неизвестности.
Я не спешил. Мне почему-то не хотелось спешить к неизбежному. Хотелось на прощание осмыслить все увиденное мной здесь. Кто знает, кем я выйду из зала суда. Будет ли у меня шанс прожить хотя бы еще одну жизнь, будет ли возможность думать.
"Хотя, если поступить, как Валерий, найти какую-нибудь службу, общаться с другими душами, тогда и вечность может показаться не такой нудной. Но вот вопрос, позволено ли мне будет стать таким служакой?"
Сомнения и тревога наполняли меня, мою душу. После того, как я посмотрел со стороны на судебные заседания, мне моя жизнь не казалась такой уж безгрешной. А сколько событий, в которых я выглядел не очень-то привлекательно, но уже забытых мной, мне еще напомнят и поставят в вину. Я постарался припомнить все такие эпизоды с целью найти своему плохому поведению хоть какое-нибудь вразумительное объяснение, но быстро сообразил, что уподобляюсь тем парням, что пытались выкручиваться на моих глазах. Мои объяснения здесь никого не заинтересуют, так что про них можно забыть.
Будет лучше, если я сразу все признаю и посыплю голову пеплом.
Потом я попытался вспомнить, чего же хорошего я совершил за свою последнюю прожитую жизнь. Какие такие благородные поступки я совершил? И, к своему стыду, не припомнил ни одного. Я даже нищим никогда не подавал. Вернее, раза два все же кидал какую-то мелочь старушкам, несчастный вид которых даже у меня пробудил какое-то подобие жалости. Но это и все за почти полста прожитых лет? А если в молодости я и уступал места в общественном транспорте пожилым людям, так вовсе не по причине своей доброты, а просто по необходимости выглядеть правильно воспитанным человеком. Так что нет мне, похоже, прощения. Придя к такому неутешительному выводу я даже усмехнулся. Мне стало весело. А чего я, собственно, теряю? Вечную жизнь, наполненную испытаниями? Я прожил их четыре и не разу не жил счастливо, в свое удовольствие. И вспомнить-то нечего, кроме тех солнечных дней на берегу реки еще из первой, такой короткой жизни. Это, наверное, единственное полноценно-радостное воспоминание. А во второй я даже плотских утех не испытал, хотя и был влюблен…
Мне вспомнилась Ядвига Русетская – гордая полячка, дочь инженера Станислава Русетского, строившего в нашем городке какие-то склады. Нам было по четырнадцать, когда мы встретились в первый раз. Ядвига была славным ангелочком с тонкими чертами лица, белоснежной кожей, черными смоляными кудрями и стройной точеной фигуркой. Когда я увидел ее впервые, я просто остолбенел и пришел в себя только тогда, когда это божественное создание в кружевах прошло мимо, обдав меня волной запаха дешевых духов.
Этот запах в тот момент показался мне самым сладостным запахом на
Земле.
Я тогда весь день думал только о ней и о том, как бы мне еще ее увидеть. Но виделись мы с ней редко. Родители наши не были знакомы, общих дел не вели. А учились мы с Ядвигой естественно в разных школах: она в женской прогимназии, я в реальном училище, ведь в царской Росси было раздельное образование. Но зато по воскресеньям мои и ее родители приводили нас на мессу в костел, и уж там-то я мог ее лицезреть.
Мы с ней ни разу не говорили, но мне почему-то казалось, что и она смотрит на меня с интересом. А я смотрел на нее постоянно. Как сладостно при этом было на сердце… Надо ли говорить, как я любил и ждал воскресения, как кратки были наши свидания, и как долго длилась неделя в ожидании следующей встречи.
Но где-то через год контракт с городом у инженера Русетского закончился и он уехал вместе с семьей. А затем и я по рекомендации настоятеля храма пастора Людвига отправился учиться в семинарию. По окончании оной я получил свой первый приход в предместье Варшавы. Тогда Польша еще входила в состав Российской империи. И вот там-то я снова случайно встретился с Ядвигой.
Я ее сразу же узнал, да и по ее гордой улыбке было понятно, что красавица– полячка признала во мне, молодом священнике, своего давнего тайного воздыхателя.
К двадцати годам Ядвига расцвела. Если в юности ее можно было сравнить с прелестной незабудкой, то теперь это была прекрасная и роскошная роза. К тому же панночка Русетская была девушкой на выданье, отец давал за ней неплохое приданное. Но мне не светило такое счастье, как известно, католические священники дают обет целибата…
Но все же однажды я имел счастье поговорить с ней. Она пришла сама в мой костел, хотя и не была моей прихожанкой. Пришла в тот день, когда я выслушивал исповеди. Каялась она по мелочам, чисто для проформы, но в конце, когда я уже отпустил ей грехи и вышел из кабинки, она со смиренным видом попросила моего благословения на свой брак с юношей из благородной семьи…
Злая девчонка. Невозможно передать, какие душевные муки я испытал, когда услышал ее милый и певучий голос, сообщающий мне эту новость. Кровь хлынула мне в голову и застучала в висках, а в груди же что-то оборвалось и упало, когда я услышал эти слова.
Сама же девушка была безмятежна и загадочно улыбалась. И мне показалось, что она специально пришла за этим благословением именно ко мне, дабы увидеть мою реакцию на эти слова.
Я с трудом удержался от того, чтобы не перемениться в лице.
Я благословил ее…
А что я еще мог поделать?
После этого я уже с легким сердцем пошел на конфликт с епископом, нрав и поведение которого порочили, в моем понимании, звание служителя католической церкви. У епископа имелись влиятельные покровители, и мне пришлось покинуть Польшу и отправиться в заволжскую глухомань. Как оказалось позднее, на свою погибель.
А на третью мою жизнь пришлись трудные годы войны и сталинских репрессий. Было и тяжело, и трудно, но были, конечно, и в ней радостные моменты. Радость от свершений страны, от того, что молод и здоров. Радость и гордость за успешно проведенные исследования, за свои научные труды. А вот полного счастья не было.
Такого счастья, чтобы переполняло тебя всего и даже выливалось на окружающих. Третью жизнь я все время чего-то боялся. Боялся не так поступить, не то сказать, не то, что надо, сделать…
В четвертую жизнь такого страха уже не было. Годы были относительно спокойные и довольно-таки сытые. Моему поколению даже ни одной приличной войны не досталось. Вроде бы жить и радоваться надо, но тоже почему-то не чувствовал себя счастливым.
Мелкие заботы, мелкие проблемы, но и удачи какие-то мелкие и радость тоже неглубокая.
Свергли коммунистов, вроде бы свобода, но оказалось, что вместо ярма идеологического на меня надели ярмо экономическое. У капитализма оказалось такое волчье лицо, что снова нет никакой радости от моего пребывания на планете Земля. Во истину нет счастья в жизни…
И что же меня заставляет сейчас цепляться за все это? Не знаю. Трудно придумать хоть одну причину, кроме привычки жить и любопытства к будущему. Все-таки интересно знать, что там – впереди.
Так что я боюсь потерять в результате суда? Тоже не знаю.
Перестану думать? А может, это к лучшему? Буду каким-нибудь тараканом. Жизнь по инстинкту: свет погас, пора в разведку за хлебными крошками, потом на водопой. Свет включили – врассыпную, ребята!
А то тапочкой по башке получишь. Устроили тебе газовую атаку, измазали плинтуса какой-нибудь гадостью – перебирайся на соседскую кухню. Ну чем не жизнь, и думать не надо. Хорошо! Только недолго.
И только один раз. Потом превращаешься в безжизненный прах. Вот это уже навсегда. Правда, тебе уже это будет все равно, сознания-то нет.
Размышляя на подобные веселые темы, я плыл по пустынному белому коридору. Хоть бы одна, пусть даже закрытая дверь. Хоть бы одно пятно на белоснежных стенах или полу. Мне стало скучно. Я решился. Будь, что будет – вперед!
И я тут же оказался в каком-то предбаннике перед стандартной дверью, а позади, за моей спиной, бесконечный коридор превратился во все ту же непроницаемую стену. Но она меня больше не пугала. Я распахнул дверь и шагнул вперед.
VIII
Именно шагнул. Потому что я вдруг снова обрел чувство веса.
Причем, у меня было такое впечатление, что вес этот не располагается равномерно по всему моему телу, а давит откуда-то сверху, словно что-то тяжелое положили мне на плечи.
Помещение, где я оказался, опять же напоминало регистратуру. Только стойка была одна и за ней сидела прехорошенькая белокурая девушка – истинный ангелочек. А недалеко от нее в позе задумчивости стоя висел – между ногами и полом можно было просунуть ладонь– Валерий.
– Ну что, прогулялся, – спросил начальник смены.
И, не ожидая моего ответа, довольно сурово добавил:
– Папочку сдай секретарю.
После такой неласковой встречи я молча протянул ангелочку свой файл. Она положила его на экранчик, все опять засветилось алым. А затем моя папка полетела то ли в какую-то корзину, то ли какую-то трубу пневмопочты у нее под столом.
А суровый Валерий продолжил, обращаясь сухо и официально:
– Как всякой душе категории «А» вам полагается обвинитель.
В этот раз подобная миссия возложена на меня. Вы готовы к процессу?
Я молча кивнул.
– Следуйте за мной, – произнес мой обвинитель и поплыл к единственной двери.
Я, тяжело ступая, пошел за ним. И только тут я заметил, что одет в серый балахон из дерюги.
IX
Когда и где я успел переодеться в это рубище – не знаю.
За портьерой меня ожидала кромешная тьма. Но вдруг она рассеялась, откуда-то сверху на меня пролился поток необыкновенного света. Он был ярок, но не резал глаз, он просто выхватывал меня из темноты. Посмотрев вверх на источник света, я понял, наконец, почему все подсудимые так пристально разглядывали невидимый прожектор. Там не было этого самого прожектора, да и, вообще, какого– либо понятного и объяснимого источника света. Там находились весы. Обыкновенные, казалось, весы с двумя чашами и стрелочкой посредине. И тут я все понял. На этих весах будут взвешивать мои прегрешения. Пока же чаши находились в равновесии.
Справа возник еще один столб света, выхватив из кромешной тьмы фигуру Валерия. Одет он был в лиловый балахон, напоминающий рясу, и вид у него был весьма серьезен.
– Высокий суд, Вашему вниманию представляется избранный третьей категории, претендующий на четвертую, – объявил он.
Судя по тому, с каким сердитым видом он это объявил, меня можно было расстреливать сразу, не тратя время на разбор моего дела. Такое начало не предвещало ничего хорошего.
– О том, как он справился со своим четвертым заданием, предоставлено судить Вам.
Теперь Валерий внешне напоминал Владимира Высоцкого в роли
Глеба Жеглова. Та же непоколебимая уверенность в правоте своего дела и полное неприятие врагов и оступившихся товарищей.
Мне даже стало неприятно от осознания того, что не так давно мы с ним мило беседовали в его кабинете, и я был с ним открыт и любезен, а он теперь катит на меня бочку непонятно за что.
– Начнем с жизненного пути подсудимого. С того, как он соблюдал заветы.
Упреки начались сразу же.
– Он не верил в бога, – провозгласил Валерий. – При рождении подсудимый был крещен по православному обряду, но в церковь не ходил, традиций и обрядов не соблюдал, если не считать того, что на пасху любил вкушать крашеные яйца, молитв не учил и не знал, и долгое время сомневался в существовании божественных сил и предначертаний в судьбе. Оправданием ему, в какой-то мере, могло бы служить то обстоятельство, что и родители его тоже были атеистами, или, по крайней мере, людьми не особо соблюдающими религиозные обряды. Так что в семье не было соответствующих традиций.
Но, как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности, а неверие в Бога не является доказательством его несуществования.
Подсудимый, вы хотите, что-нибудь пояснить по этому вопросу?
Последняя фраза относилась явно ко мне. Взглянув вверх, на весы, я увидел, что на одной из их чаш лежит груз, сильно похожий на завязанный кожаный мешочек, а стрелка весов явно отклонилась от середины в сторону красного, опасного сектора.
Ну что тут можно было возразить, если все, что говорил Валерий, было чистая правда. Поэтому я согласился с обвинением.
– Да, я действительно с детства не верил в Господа Бога.
Признаюсь. Но я просто не верил в существование пожилого седобородого дедушки с золотым нимбом над головой, сидящего на облаке и, от нечего делать, бдящего за всеми и всем на свете. Я действительно всю жизнь не соблюдал никаких обрядов какой-либо из религий, и даже более того, готов вдобавок к прежнему обвинению сообщить и то, что я и детей своих не приучал верить в бога и соблюдать религиозные традиции. Прошу, Высокий суд, признать за мной и этот грех.
Хотелось бы еще добавить, что неверие мое продолжалось довольно долго. До тех пор, пока я вдруг не понял, что Бог есть, и часть его заключена в нас самих, в каждом из нас. Господь внутри нас, и именно поэтому все наши действия и помыслы ведомы Ему. И поэтому его невозможно обмануть и невозможно скрыть от него что-либо предосудительное. Ведь невозможно обмануть самого себя или скрыть от самого себя свои плохие поступки. И даже если тебя никто ни в чем не уличил, и ты сто раз считаешь, что ты прав, и даже если совесть тебя не гложет за содеянное, то это совсем не значит, что проступок твой окажется без каких-либо последствий.
Так я понял, что когда-нибудь придется отвечать за все, что я сделал, за все, что не сделал, за все мысли мои и за все мои желания. Одним словом, я осознал существование Бога духа. Но уж в то, что душа может воплотиться в любое тело, я уверовал еще быстрее. Что же касается обрядов, признаюсь, не соблюдал, молитв не знаю и напрямую к Господу поэтому не обращался. Чувствовал, что мне это не дано. Хотя единожды обращался к Всевышнему через посредника. Тогда очень опасно заболела моя дочь. Ее тогда поместили в реанимацию, и врачи долго не могли толком определить, чем же она больна. А девочке не было и полутора лет. Я готов был умереть вместо нее, но Господу не была нужна моя жизнь. И тогда я попросил помолиться за здоровье моей девочки одну свою знакомую девушку. Ее звали Юлией. Она была истинно верующая, я в этом не сомневался, и меня совсем не смущал тот факт, что она была не православной, как я, а евангельской христианкой. Уже тогда я не сомневался, что бог един, а разнообразие религий существует только для того, чтоб люди разных менталитетов могли уверовать в него. И я не сомневаюсь, что Юлия молилась за мою дочь, и, возможно, именно ее молитва спасла девочку. Поэтому мне бы хотелось попросить сейчас не за себя. Я готов ответить за все свои деяния.
Мне хотелось бы попросить Высокий суд за Юлию. Пусть ей зачтется на вашем суде та молитва за мою дочь, как добрый поступок.
У меня все по этому вопросу, – произнес я в заключение.
Валерий внимательно выслушал меня. И, выдержав нужную паузу, возобновил свою речь:
– Что же касается второго завета, то мы не можем предъявить подсудимому серьезных обвинений. Тут он в какой-то мере чист, поскольку за свою жизнь он хоть и увлекался различными идеями и людьми, их проповедующими, но, к счастью, ни разу настолько, чтобы объект интереса превратился для него в кумира. Так что мы не можем предъявить ему обвинение в этом. Но мы не можем и оправдать нашего подсудимого по этому пункту, поскольку идеи, которые он порой разделял и люди, на которых он хотел походить не всегда соответствовали высокой морали избранного.
И Валерий добросовестно перечислил все те моменты, когда я брал себе за образец поведения весьма отрицательных персонажей.
Упоминались в частности Остап Бендер и Энди Таккер. Правда он признавал, что привлекало меня в этих комбинаторах не жульнические их качества – обманывать окружающих я как-то не стремился, а их остроумие и практичный цинизм. Затем я хотел быть крутым рок музыкантом. Мечталось выйти на сцену и сбацать что-нибудь этакое, чтобы девушки завизжали от восторга. Было дело, желал такой славы. Потом я повзрослел и завидовал уже Дон Жуану, ну почему у него столько возлюбленных и так легко, а у меня кот наплакал, да и те даром не даются и не дают.
Если бы у меня было тело и нормальное лицо, я, быть может, покраснел за те мои мечтания, давно уже мной забытые. В данном же случае моей душе пришлось обойтись чувством неловкости.
Отрицать что-либо было бессмысленно и я полностью согласился с обвинением. Действительно, все было. Что ж делать, если только годам к двадцати пяти, я почувствовал себя самодостаточным и понял, что уже не нуждаюсь в кумирах. Многие не избавляются от этого порока до самой смерти.
Потом меня судили за клятвы. Не упоминайте божье имя всуе.
Так это звучало, когда-то давно, когда именами богов клялись и давали обещания. В той жизни, которую я только что завершил, уж не так часто кто-либо употреблял выражение типа "ей богу", или
"бог свидетель", но обещаний давалось не меньше, чем раньше и за каждое из них надо ответить. Особенно за те, которые ты не исполнил.
Когда Валерий стал зачитывать все те случаи, когда я что-либо пообещал, а потом не выполнил свое обещание, я возрадовался, что никогда не был политиком. Бог ты мой, я представил, как же долго и нудно уличают их именно за такие прегрешения. А мой же список оказался не слишком длинным. Мало того, оказалось, что выполненных мной обязательств было значительно больше, чем невыполненных, да и те были весьма и весьма незначительны. То обещал позвонить – и не удосужился, то обещал принести – да забыл или не нашел нужную вещь, то вынужденно обещал что-то сделать, а потом нашел отговорку, чтобы уклониться. Так что стрелка Судебных весов, качнувшись под действием еще одного мешочка на чаше грехов, если и отклонилась влево, так совсем на чуть-чуть. Да-а, не даром я большую часть этой своей жизни чувствовал, что не надо обещать людям того, чего не можешь исполнить…
С четвертым заветом проблем было больше. Согласно ему шесть дней в неделю должны быть посвящены трудам праведным, а седьмой – делам Господа. И если с первой частью завета у меня неприятностей было немного, лентяем я, вроде бы, не был, за трудовую шестидневку отчитаться смог бы без труда. То со второй частью проблем было поболее. Сказывалось атеистическое воспитание полученное в детстве. Мыслям о боге я уделял времени не более, чем ковырянию в носу. В церковь не ходил, нищим не подавал, пожертвований не делал. Мало того, в молодости из озорства и от природной игривости ума я охотно вступал в религиозные диспуты с верующими либо с людьми, считающими себя таковыми, пытаясь доказать им, что напрасно верят они в величие Господа, поскольку бога нет. И каяться бы мне за это по полной программе до скончания века, если бы здесь понимали этот завет также буквально, как понимают его некоторые верующие.
Действительно, когда-то давно, когда эти заветы были даны людям, жизнь их была неимоверно тяжела, заполнена опасностью и непосильным трудом, и главным тогда было элементарное выживание.
В то время был смысл в том, чтобы хотя бы раз в неделю человек отрывался от трудов праведных и посвящал это время отдыху и служению Господу. Но в мое время, в эпоху, когда жил я, это положение уже утеряло свой первоначальный смысл и его стали толковать более широко: ты живешь, тебе дано божественное право на существование, но не забывай хотя бы иногда благодарить Господа за этот дар и не ленись периодически отчитываться перед ним за дела и деяния свои. Думай над тем, угодны ли они Господу.
За нарушение этого завета особо сурово наказывают самоубийц. Душу того, кто добровольно отказался от божественного дара жизни, никогда больше не вдохнут ни в новое человеческое тело, ни в даже другой живой организм. Их удел прах.
Я умер естественным способом, но и такая смерть не спасла меня от неприятных вопросов. Ведь здесь спрашивают за все твои поступки и наказывают за проступки.
Валерий естественно начал именно с проступков и припомнил мне такое, о чем я и сам давным-давно забыл.
– Подсудимый, как вы объясните то, что делали 12 марта 1984 года?
Если бы мне задали этот вопрос при жизни, я бы, пожалуй, никогда не вспомнил этот ничем не примечательный пасмурный день.
Но здесь мне прояснили память настолько, что я без труда, отмотав прожитую жизнь как кинопленку, вспомнил все глупости, что совершил тогда.
Началось все со звонка Сашеньки. Это была очаровательная женщина с дивными белокурыми волосами, с которой мы тогда работали в одной организации, но в разных подразделениях, и которая позволяла мне неровно дышать в ее сторону. Естественно, что мне было приятно, что она вспомнила про меня, и когда Александра попросила о маленькой услуге, я немедленно согласился. О том, что ей требуется Сашенька сообщила при встрече. Позже, когда я уже уверовал в Господа, я бы такими глупостями заниматься не стал и ее отговорил, но тогда я был молод – мне было чуть за двадцать, а еще я был немножко влюблен в Сашу… В общем, она меня уговорила отомстить каким-то своим клиентам, чем уж они ей насолили – не знаю, но, видимо, достали они ее хорошо, если своему коварному ответу моя подруга решила посвятить весь выходной день. Я же должен был быть главным орудием ее мести.
Мы мотались с ней по городу, Сашенька указывала мне адреса, а я повреждал у этих незнакомым мне людей телефонные линии. Всего мы посетили с полдюжины домов. Я не знал этих людей и не имел к ним никаких претензий, но, тем не менее, я участвовал в этом мероприятии и устраивал им подобную гадость. Была суббота и до понедельника никто им ничего чинить бы не стал, два дня они были обречены сидеть без связи. Но самое плохое, что я потом никогда не раскаивался за этот свой поступок, совесть меня не мучила и спал я хорошо. Напротив, я относился к этому происшествию, как к забавному приключению, на которое я пошел ради прекрасных Сашенькиных глаз.
