Текст книги "В двух шагах от рая"

Автор книги: Михаил Евстафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Объявляю строгий выговор, с занесением внутрь!

Это означало, что ротному надо поставить пол-литра, чтобы он нервы в порядок привел.

…мы к нему, конечно же, привыкли, и не реагируем, не

обижаемся особо, уж какой есть… дерганый, быстро заводится,

кричит много, но почти всегда беззлобно… отходчивый он все-таки

мужик, наш ротный… поэтому и прощаем ему вспыльчивость…

орет и орет, обидно, а замолкнет – жалко становится, потому что

знаешь, что не со зла он, что все-таки неравнодушен он, что

переживает он, любит свою роту, и взводных, и «слонов»…

– Пошли? – поднялся из-за стола Епимахов. Перебил Шарагину воспоминания.

– Иди-иди! Я чайку попью…

Почти все пообедали. Шарагин сидел в пустом зале. Лениво смахивал крошки хлеба со столов солдатик, у кухни ворковали две официантки. Боец без ремня мыл пол. Олег макал кусочки сахара в стакан чая, обсасывал их, держа двумя пальцами. Сахар, наполовину сменив цвет, разваливался, таял во рту, – и закусывал бутербродом с маслом, пропахшим вонючим складом.

В тот день, когда провернули вылазку по дуканам, он был несказанно счастлив. Вместе с Зебревым он отправлял в Союз, домой, первые подарки для Лены и Настюши, музыкальную открытку и баночку чая…

…с бергамотовым маслом… не какой-нибудь там

грузинский, и даже не индийский с тремя слонами!.. вот

обрадуются!..

Зебрев не поленился, заехал с посылкой к Шарагиным, посидел, рассказал, что живут они и служат хорошо, успокоил Лену, что опасности почти никакой, изредка только столкновения происходят на границе где-то, но это вдали от расположения полка. «Жена у тебя, – признался Зебрев, – необычная, грым-грым. Скромная бабенка, робкая. Мне б такую. Я ей бакшиши-то из сумки вынул, а она пакет даже не раскрывает. Отложила на диван. Еле уговорил посмотреть. Надо ж, говорю, убедиться, что все подошло. Сколько ж ты чеков потратил? Вообще, правильно, это я пожадничал тогда в дукане. Особенно голубое платье ей приглянулось. Я думал пойдет мерить, моя сразу бы мерить побежала, так нет, странная она у тебя какая-то, села у стола и заплакала. Я спрашиваю, чего ж ты, дуреха, слезы льешь, а она говорит, что никогда в жизни у нее таких красивых вещей не было. Вот тебе на! Прямо неудобно стало. Моя-то коза фыркала, критиковала, что не в тон пришлось кое-что. Да оно ей в самый раз будет, не переживай, она ж у тебя худенькая. Вот, и, значит, стала она детскую одежду разбирать, нарядила дочь. Опять села на стул и давай про тебя расспрашивать. А чего я ей сказать мог? Грым-грым… Как сейчас вижу, сидит на краешке стула, бледная, она чего, больная у тебя что ли? Хрупкая такая.

…как чашечка из китайского сервиза… Пашков себе купил в

дукане такой…

Я ей несу лабуду всякую, а она слушает, улыбается и плачет. Вот дуреха, грым-грым…»

Шарагин прихватил банку кабачковой икры, поблагодарил куривших за столиком в углу официанток, и пошел в роту.

Моргульцев выглядел недовольным, с ходу выпалил:

– Собирайся! Завтра на выезд.

– Опять? Куда?

– А хер его знает! Из политотдела звонили. Там у них какой-то то ли продотряд, то ли музотряд, то ли агитотряд. Тьфу ты! Не понял я толком, не спрашивай! Не нервируй меня, Шарагин! Я сегодня в плохом настроении, сразу предупреждаю!.. Чего стоишь?

– Жду более детальных указаний.

– Уши прочисть, Шарагин, я сказал, завтра на выезд!

– Так точно, куда едем-то?

– Откуда я знаю?! Бляха-муха… Значит так, задача простая. Нужна, видите ли, рота охраны в сопровождение, чтоб, понимаешь, по кишлакам кататься, духов на балалайке учить играть!

– Серьезно?

– Ну откуда я на хер знаю?! Машины разваливаются, запчастей нет, списывать пора, не то, что по кишлакам с самодеятельностью разъезжать! Я им говорю: «Не готова рота к выезду!» А мне: «Приказ, бля, выполняй!» Короче! Бляха-муха! Завтра в четыре ноль-ноль выходим…

Глава шестая
АГИТОТРЯД

Десантная рота с грохотом ползла через не продравший еще после ночи глаза Кабул, словно в отместку за собственный недосып хотела разбудить ненавистных афганцев. БМП скрежетали по асфальту гусеницами, гудели мощные двигатели, рыскали фары-искатели, высвечивая в темноте каменные заборы, редких в столь ранний час людишек. И только когда рота пересекла весь город, начали просыпаться муллы, и с минарета через репродуктор разнесся пронзительный крик: «Аллах велик!»

Загадочный агитотряд дожидались больше трех часов на северном выезде из города, перед последним контрольным пунктом армейской дорожной комендатуры.

Моргульцев бранился, связывался со штабом, выяснял, куда запропастились «артисты». Солдатня дремала.

– Бардак! Бляха-муха!

Рассвело. Проснулись ночевавшие на площадке перед КПП комендачей водители, умывались, чистили зубы, завтракали, наконец, их колонна грузовиков под прикрытием бронетранспортеров тронулась в сторону Саланга.

С наступлением темноты любое передвижение по трассе прекращалось. Происходила временная смена власти в Афганистане. С утра до вечера на дорогах хозяйничали советские, с наступлением сумерек – правили духи.

Лейтенант Епимахов сидел на башне БМП в шлемофоне, в новом бушлате, серьезный, не расставался с автоматом.

…пусть прокатится на экскурсию, поторчим пару дней на воздухе и в

полк…

Прибыл агитотряд. Офицеры и механики-водители, те, у которых имелись, надели очки, мотоциклетные и горнолыжные, чтобы пыль не слепила глаза. Шарагин кивнул приятелю. Епимахов в ответ поднял большой палец, мол, полный ажур!

Рота перестраивала боевой порядок, пропуская между бронемашинами грузовики.

Поднялись на пригорок. И дыхание перехватило: развернулась перед ними красивейшая долина, разрезанная пополам вьющейся бетонной дорогой, а в глубине долины, затерянные в «зеленке», и особенно по краям, приклеенные к горным уступам, как грибы на пеньке, собрались один к другому афганские домишки, образуя кишлачки.

– Я ноль-третий, я ноль-третий! Как слышите меня? Прием! – раздался в шлемофонах голос Зебрева.

– Я ноль-первый, слышу хорошо! Прием! – ответил Моргульцев.

– Ниточка движется нормально, – переговаривался с ротным Зебрев. Его машины шли последними – в замыкании.

Если бы не опасность, занятное дело наблюдать как вьется по бетонке колонна: бронемашины – следом несколько «КамАЗов» – бронетранспортер агитотрядовский – «Уазик» с красным крестом – БТР – бензовоз – БМП – «ЗиЛ» – снова броня – парочка «Уралов» – БРДМ со звуковещательной станцией – еще «КамАЗы» – и еще одна боевая машины пехоты – в замке.

– Внимание влево! – басил в эфире Моргульцев. И стволы БМП развернули влево. Замелькал разрушенный артиллерией кишлак, что означало: «будь начеку!». Навстречу двигались афганские пассажирские автобусы и грузовики. Колонна миновала выстроенные вдоль дороги советские и афганские заставы, подбитую когда-то военную технику, ржавеющую на обочинах, одинокие памятники погибшим советским солдатам.

Добрались до уездного центра, постояли, пока согласовывали предстоящую работу с афганцами. Епимахов отвечал афганцам доброй улыбкой, кивал выклянчивающим мальчишкам.

– Не стоит принимать звериный оскал за дружескую улыбку! – предупредил проходивший мимо ротный.

– Да что вы! Это же дети!

– Сукины дети! – уточнил Моргульцев.

Несколько афганцев, в военной форме, но без оружия, забрались на первую БМП – показывать дорогу к кишлаку. Селение выбрали, как нарочно, подальше от дороги. Тревожно было забираться в такую даль. Переглядывались офицеры и солдаты – не западня ли?

– Надо было сперва блоки выставить, а потом уж лезть в эту дыру! – бубнил Моргульцев.

В кишлаке рота расползлась, заняв оборонительные позиции. Прижались к дувалам боевые машины пехоты, затаились.

– Они глупостями занимаются, а мы их прикрывай! – негодовал ротный. – Без саперов полезли по проселочной дороге!

Одного Епимахова, не понимавшего пока всей опасности затеи с посещением отдаленного кишлака, не нюхавшего пороха, не знавшего коварности афганцев, воодушевляла ура-пропагандистская акция агитотряда. Охватила лейтеху революционная эйфория. Офицеры агитотряда, и те озабоченно поглядывали на холмы, на мелькавших в толпе афганцев вооруженных людей.

– Это кто, с автоматом и четками? – наконец-то забеспокоился Епимахов. – Это не душман?

Нахохлившийся, как воробей, переводчик агитотряда, щуплый узбек, прищурился:

– Ты это слово не употребляй. Это значит враг. А этот, – он кивнул на афганца, – из отряда самообороны.

– А-а…

– Недавно приехал?

– Ага… Николай, – Епимахов протянул переводчику-узбеку руку.

– Тулкун, – рука у узбека была маленькая, безвольная.

– Слушай, Тулкун, ты не мог бы мне подсказать несколько фраз, а то так хочется что-нибудь сказать афганцам?!

– Какие фразы? – узбек насторожился, прищурился.

– Ну, например: «Как дела?» «Все ли в порядке?»

– Афганцы обычно говорят: «Джурасти, четурасти?»

Епимахов записал в книжечку. Повторил вслух. Афганец с автоматом, из отряда самообороны, заулыбался.

– Джурасти, четурасти, хер расти до старости, прилетят верталетасти, будет всем.издец! – передразнил прапорщик Пашков.

– Я тебе советую, – сказал узбек, когда Пашков ушел, – выучить несколько сур из Корана.

– Зачем?

– Всегда может пригодится.

Епимахов записал под диктовку переводчика длинное предложение:

– А что это значит?

– Это значит, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад – его пророк. – Переводчик взял Епимахова за руку, понизил голос: – Если вдруг попадешь в плен, повторяй эту фразу, духи тебя не убьют… Извини, мне надо помочь доктору. Потом поговорим.

«В плен? – опешил Епимахов. – Я не собираюсь попадать в плен к бандитам! И о пощаде, как этот узбек, просить не стану!..»

Непривычно ощущал себя Шарагин от участия в благотворительной акции агитотряда. Сидел он на нагретой солнцем броне, курил, наблюдал за холмами, за бородатыми афганцами с оружием, за действиями агитотряда.

…правильно Моргульцев говорит: «…хороший афганец –

мертвый афганец»… в Афгане все кишлачки стрёмные… с

этими бородатыми глаз да глаз нужен… отвернешься – нож в спину

воткнут за милое дело…

… вот так вот мы и профуфукали Афган! вместо того, чтобы

БШУ нанести, они с ними сюсюкаются, думают, что за мешок зерна

афганцы в друзей превратятся!.. как бы не так! разбежались!..

Воевать привык он против афганцев, а не в гости по кишлакам ездить, с бачами якшаться. А тут:

…доктор Айболит в белом халате их осматривает, умора!

хорошо хоть бойца с автоматом рядом поставил охранять, от

этих обезьян что угодно можно ожидать, говорят: кишлак

поддерживает народную власть, да хер он вам поддерживает!..

просто мужики все в горы ушли или в Пакистане в лагерях мины

ставить учатся, что же им делать остается? работы никакой, пахать и

сеять разучились! а вернутся мужики – так кишлак вновь

духовским станет… дед весь в язвах каких-то к доктору Айболиту

протискивается, к столику с лекарствами… у нас таких из

больницы не выпускают, в лепрозорий тебя надо отправить,

дед, а ты каждый день, конечно же, в поле еще вкалываешь…

Айболит ватку в раствор бульк, по коже деду раз-раз, не

боится заразу подцепить Айболит, иди, говорит через

переводчика, иди, дед, следующий… дехкане, слово какое!

вроде нашего: рабочие и крестьяне! дех-ка-не!

потянулись труженики афганского села из домов, поверили,

что их вот так одним мазком, одной таблеткой от всех сразу

недугов излечат! блажен, кто верует! младший лейтенант

переводчик только и успевает врачу с ихнего разъяснять:

гепатит, язва, давление, понос, триппер… вот молодец

дедушка! говорит давно триппер, а у самого, как пить

дать, еще «стоит», иначе чего тебе, дед, лечиться, может жену

молодую решил завести, у вас тут с многоженством всё в

порядке… ай да доктор Айболит! на все руки мастер!

невозмутим, всем бачам помогает, порошочек

сунет, таблетку пополам разломит – на, бача, эта половина

таблетки от поноса, а эта – от головы… радуются духи, что

вылечил их советский доктор, три таблетки дал и вылечил…

а медсестра агитотрядовская, ох! вот девка что надо! ради

нее готов и неделю в кишлаки ездить…

женщин афганских осматривает… под задранную

паранджу стетоскопом нырк… там, небось, грязи-то! с

рождения не мылась… лица не видать… страшна, наверное,

как сто китайцев страшна… медсестра

ей сердечко слушает: тук-тук, тук-тук, и не догадаешься

сразу, сколько ей лет – двадцать пять или шестьдесят пять – у

всех руки одинаково до черствости высохшие, а остальное

под балахоном скрыто…

эх, медсестричка, лучше бы ты мое сердце послушала!.. а у

грузовика дележка идет, мешки с зерном уходят запросто

так, калоши дармовые расхватывают духи… у нас у самих

страна не вся обута, без дорог который век живем! грязь

везде, в любом городе, лучше б нашим, советским

гражданам бесплатно калоши раздавали: на-те, это вам

заместо асфальта! каждой семье советской по паре калош!..

фиг тебе! афганцам, оказывается, нужней…

дружественному афганскому народу!

революции помогаем… вот так мы всю страну и

разбазариваем… не разбрасывались бы друзьям по лагерю,

по борьбе, давно б зажили нормально… а бабаи-то в драку

полезли, толкаются, как их там называют? саксаулы?

аксакалы! старейшины! как петухи дерутся, им дай волю –

такую драку устроят! зерно выдают мешками, халява!.. кино

запустили… на кой хрен этим папуасам кино показывать?!

фильм-то тем более советский, художественный… «Анна

Каренина», что ли? с переводом, правда, но разве поймут

бачи, что там на экране делается!.. одну

часть показали и сворачивают кино… поагитировали…

а у бээрдээма, что надрывается бабайскими песнями через

громкоговоритель, листовки разбрасывают… лучше бы книги

печатали, вместо листовок, нормальные книги только через

макулатурные карточки, иначе не достать, это же полное

собрание сочинений Дюма можно было издать вместо этих

листовок! ну зачем, зачем, скажите вы мне, этим бабаям

листовки? да они же все подряд неграмотные! они даже

подтираться бумагой еще не научились! ссут и то сидя!..

…лейтенант, который Айболиту помогал, теперь беседует со

старейшинами… вы им, бля, еще под баян спойте, хороводом

походите, может, тогда они нам хоть в спину стрелять не станут,

когда будем выбираться из этого кишлака! накроют нас здесь с этим

агитотрядом!..

– Наконец-то, закончился балаган! – обрадовался Моргульцев.

Поползли обратно на основную дорогу, оттуда – в уездный центр. Командование агитотряда с местными афганскими активистами ушли совещаться в одноэтажные казармы.

…да жрать, наверное, плов пошли… а мы – сиди и жди, вроде бедных

родственников…

Наглые, назойливые бачи, как мухи навозные, зашныряли возле машин. Отдельные по-русски шпарили будь здоров, в основном матом. Вьются бачи, суют, суют всякую мелочь, чтоб купили шурави; двое барахлом торгуют, а четверо зыркают, что бы спереть.

…проморгаешь, всю БМП по деталям за пять минут

растащат…

…бача-то сам ростом ниже колеса БТРа, а готов это колесо

на спине унести…

– Я тебе щас такой бакшиш покажу! – заорал рядовой Чириков и затряс гранатой.

…а бачи не боятся, не уходят, знают, что здесь в них никто

стрелять не станет…

Через дорогу, напротив от машин Шарагина, остановился красно-белый рейсовый пассажирский автобус. Вскоре он двинулся дальше, оставив стоять старика-афганца, на спине которого, обхватив руками за плечи, сидела девочка лет четырех-пяти. Медленно сгибая трясущиеся колени, старик положил девочку, встал, растерянно оглядываясь. Справа, особняком, сидели за чаем индусы-дуканщики, слева сошлись бородачи с автоматами, долго приветствовали друг друга, лобызались, прикладывались щеками.

…то ли духи договорные, что перемирие выдерживают, то ли

так называемые народные ополченцы, в сущности, тоже

духи, только сегодня за кабульский режим, а завтра –

против…

Нерешительно, по-холопски пригибаясь, съежившись, подошел старик к дуканщикам, постоял над ними, промямлил что-то, указывая рукой на девочку. Дуканщики окинули его презрительными взглядами, пожали плечами. Индусы и думать о нем забыли, а старик не уходил, топтался на месте, крутил головой, наконец, остановил прохожего. И тому было некогда выслушивать.

…девчонка хворая совсем… или спать хочет… Настюшка, что

там, интересно, моя Настюшка сейчас делает?..

И он представил, как его родимая дочурка бегает по травке в беленьких трусиках, порхают бабочки, а Лена лежит на одеяле с книжкой, греется на солнышке…

Шарагин наблюдал за растерянно стоящим стариком, который то и дело

исчезал из виду, когда по дороге проезжала машина и загораживала его. Афганец топтался на месте, поглядывал на девочку, которая как-то странно завалилась на бок, на дуканщиков.

…а что, если бы это была моя Настюша?..

– Герасимов!

– Я!

– Ну-ка, сбегайте, товарищ солдат, приведите-ка мне переводчика из агитотряда. Не узбека только, а русский там – младший лейтенант. Пусть узнает у деда… Какого? Вон, переходит дорогу! Пусть узнает, что стряслось с девочкой его! Все понятно? Бегом! Саватеев, Сычев, за мной. – И Епимахову, который подошел к БМП:

– Присмотри-ка за хозяйством.

Спроси кто Шарагина, почему вдруг его затронули проблемы дряхлого афганца, не ответил бы, просто, скорее всего, на тот конкретный момент, ничто другое не занимало лейтенанта, и еще показалось ему, что девочка плачет.

Сбивчиво, многочисленными жестами, по-мужицки бестолково объяснялся афганец.

– У него внучка ранена. Пуля в плечо попала. Врач нужен, – переводил младший лейтенант.

Солдаты перенесли девочку через дорогу, положили на траве, недалеко от БМП и машин агитотряда.

– Чириков!

– Я!

– Ищите врача!

– Есть!

Шарагин повернулся к переводчику, словно оправдывался:

– Я-то думал, может быть, ее в автобусе укачало. Потом вижу, она на бок завалилась…

Посланный солдат вернулся без врача.

– Где Айболит?! – недовольным голосом спросил Шарагин.

– Он там, товарищ лейтенант, с афганцами обедает… Говорит, скоро придет…

Набежали любопытные афганцы, человек тридцать, толкались, карабкались на плечи друг другу.

– Разогнать! – приказал Шарагин.

Рядовой Бурков направил на афганцев автомат, передернул затвор. Мальчишки отскочили, но не испугались. Дразнили советского солдата.

Девочка сидела и тихо плакала. Явившийся наконец врач поднял разорванный рукав, осмотрел наспех перебинтованную несвежими тряпками серую от грязи тонкую детскую руку с запекшимися пятнами крови.

Очевидно, пуля на излете вошла в плечо, и застряла где-то под лопаткой. Переводчик со слов старика объяснял, что произошло:

– Она в поле работала, в верхнем кишлаке. Душманы часто обстреливают советскую заставу, и застава отвечает, а мирным жителям достается. Шальная пуля. Поле посреди, получается, расположено… Часа три назад ее ранило.

…бедная девочка, три часа терпит боль…

Врач сменил бинты, сделал обезболивающий укол, через переводчика объяснил деду, что необходимо срочно везти ребенка в госпиталь, а там немедленно оперировать.

– Скажи деду, что не исключено, задето легкое и перебиты сосуды. Пусть поспешит. Заражение, скажи, может начаться.

– Не знаю, как перевести…

– Скажи просто, что оперировать срочно надо! Пусть в Кабул ее везет. Иначе не выживет!

– Говорит, денег нет.

– Тьфу ты, черт, – рассердился Айболит. – А я тут причем? Я врач или шофер такси? Может, прикажешь на дороге ее оперировать, штык-ножом?!

– Подожди, – вмешался Шарагин. – У вас там мешки с зерном еще остались?

– Наверное, – кивнул переводчик.

– Дай ему мешок. За мешок зерна их любая машина до Кабула довезет.

– Это надо с командиром отряда обсудить…

– А что здесь обсуждать?! В кишлаке сколько мешков духам подарили?! Я пойду сам говорить с командиром отряда. Где он?

– А вот он идет – капитан Ненашев.

Командира агитотряда уговаривать не пришлось, порядочным оказался капитан Ненашев, мигом все понял, отдал распоряжение бойцам сгрузить мешок.

Пока ловили машину, договаривались с водителем, перетаскивали зерно из «КамАЗа», врач накорябал что-то на клочке бумаги. Закончив, протянул переводчику:

– Скажи, пусть в Кабуле идет в советский госпиталь, записку там покажет, я все написал…

Глава седьмая
МОРГУЛЬЦЕВ

Командир агитотряда решил утром выезд по кишлакам повторить, чтобы «избавиться» от оставшейся в грузовиках материальной помощи, а в Кабул вернуться с громким рапортом об очередном успешном пропагандистском рейде.

Десантуру вновь никто не спросил, хочет она – не хочет по кишлакам мотаться. Приставили десантуру охранять, подчинили политработникам, вот и томились в безделье на БМПэшках с раннего утра гвардейцы.

Лагерем встали в поле за советской заставой.

Лейтенант Епимахов помаленьку приобщился к жизни на броне, афганцев рассмотрел вблизи; уверенно и довольно грамотно бойцам позиции определил, часовых на ночь назначил. Командирский тон прорезался в нем, еще пока наигранный и слишком громкий, подражательный, да и это уже было неплохо. Главное, чтобы бойцы все время в напряжении находились, усваивали голос взводного.

…чтобы он им во сне слышался вперемежку с голосом матери…

«Слоны» – те тоже не промах, чуть заприметят слабинку, почувствуют нерешительность, – пиши пропало, падет авторитет командира, сядут старослужащие на шею, оборзеют. Они знают себе цену, вразвалочку передвигаются, умело отлынивают от работы, «шлангуют».

В начале перемигивались, что, мол, инициативу проявлять? Подождем распоряжений, пусть попрыгает «щегол», попотеет, поймет, что без нас он – нуль; зубоскалили дедушки новому взводному.

Епимахов не растерялся – шпарит приказы, на глупые вопросы и остроты не сердится, делает вид, что не замечает, выражение лица строгим держит. По лицу можно подумать, что шибко недоволен взводный, но пока сдерживается, но церемониться не станет, в рыло двинет непонятливому бойцу не моргнув. Дедушки таким его никогда раньше и не видели, и решили тогда, что лучше на конфликт не нарываться, и нашли соломоново решение: разделись по пояс, и, оттягивая подтяжки, с важным видом громко повторяли приказы командира чижам и черпакам. Оголили те свои торсы, поплевали на ладоши, углубились, налегая на лопаты, в землю, подышали ее разрытой свежестью. Заморышам этим и подавно не разобраться было сходу, что за птица новый комвзвода, да и времени нет – лопаты в руки и вперед! пошел копать! до темноты б успеть!

Первый снаряд лег в ста метрах от лагеря. Епимахов повернулся и увидел столб дыма. Через секунд пять второй реактивный снаряд разорвался ближе. Он услышал вначале свист, и, сам не понимая почему, решил, что следующий эрэс попадет прямо в лагерь, и что он непременно будет убит.

Епимахов оторопел, заметался на месте, закричал солдатам: «В укрытие!», хотя большинство и так уже попрятались, взглядом спешно отыскивал безопасное место.

Третий эрэс громыхнул всего-то метрах в пятидесяти, и земля вздрогнула, и от того, что задрожала она под ногами, Епимахову стало жутко.

Ложились снаряды вразброс, в поле за лагерем.

Едва зародившись, страх, глубокий животный страх, охватил все тело и душу лейтенанта, спутал все мысли в голове, вырвал и решительность всякую, и уверенность напускную. Страх пронизывал сознание, но он боролся с ним, боролся с естественным желанием спрятаться, бежать прочь от опасности. Озноб почувствовал он, слабость в коленях, продолжая стоять на месте, повторял про себя: «Ты офицер – ты не имеешь права бояться, ты офицер – ты не имеешь права бояться».

Всего из-за горки прилетело семь снарядов. Шарагин считал разрывы. Прикрываясь, на всякий случай, броней БМП, вместе с офицерами агитотряда прикидывал он, откуда идут пуски.

Духи явно били наобум. Увидели, небось, откуда-нибудь с горы, что советская бронегруппа и грузовики, съехав с дороги, встали лагерем, и решили обстрелять.

Что-то взорвалось вдалеке, где-то сзади, на дороге, ведущей в Кабул, и, в этот раз не на шутку встревоженные, и Шарагин, и офицеры агитотряда, как по команде, обернулись. На мгновение показалось всем, что духи надвигаются с разных направлений. На дороге застрекотали автоматы. Успокаивало лишь то, что там, недалеко, была советская застава – надежное прикрытие хотя бы с одного фланга.

Капитан Моргульцев занервничал, закурил, отправился связываться со взводом Зебрева, вернулся, подозвал Шарагина:

– У Зебрева «коробочку» подбили…

– Где?

– На дороге.

– Выезжаем?! Потери есть? – дернулся было Шарагин.

– Спокойно, все нормально, бляха-муха, – приглушенно и заговорщески сказал Моргульцев. – Потерь нет. Но одну машину сожгли. Я сам поеду разберусь.

Когда обстрел прекратился и стихло, Епимахов выглянул из-за брони, и тут же внутренне смутился, сообразив, что нечего было победу над страхом праздновать после того, как струсил.

Он суетливо оглянулся: не заметил ли кто его растерянный вид? В том, что вид у него был жалкий и растерянный, Епимахов не сомневался. Вроде бы никто не смеялся. Впрочем, от этого легче не стало. Чудовищное презрение обожгло самолюбивое сердце неудавшегося героя.

– Наши, наверняка, засекли пуски и накроют духов артиллерией, – услышал Епимахов разговор офицеров, подходя ближе.

– Как же! Разбежался! – Шарагин прикурил от чужой сигареты, и, бегло бросив взгляд на Епимахова, догадался, отчего не весел лейтеха, но не выказал догадки ни единым жестом, ни ухмылкой. – Они из-за той горы прилетели, – продолжал как ни в чем не бывало Шарагин. – Думаешь, там кто-нибудь остался? Духи сразу же прыгнули в «Тойоту» и смылись. Ищи ветра в поле!..

Епимахов сидел рядом с Шарагиным, но замкнувшись в себе, с забитым видом тыкал ложкой в рисовую кашу.

…нормально, что испугался парень… странно было б, если

не испугался…боится – значит не дурак… привыкнет… ко

всему привыкает человек, привык и Герасим к городской

жизни….

По наезженной колее катил к лагерю бронетранспортер. Майор в шлемофоне, комбат с ближайшей заставы, с виду туркмен, спрыгнул с бэтээра:

– Где командир роты? – завопил он разъяренно. – А, вот ты где! Ты здесь сидишь, значит, чаи гоняешь, капитан, а там бээмпэ твоя горит!

– А вы что на меня орете! – поднимаясь, возмутился капитан Моргульцев. – Знаю про бээмпэшку, сам только что вернулся. Ее духи из гранатомета подожгли. Прямо в масляный бак попали!

– Какой на.уй гранатомет! Какие на.уй духи! – кричал командир заставы. – На моем участке за последний месяц духи ни одной колонны, ни одной машины не тронули! У меня договор с главарем местной банды! Так что не надо мне, капитан, лапшу на уши вешать! Я проезжал мимо ваших трех бээмпэшек, сам видел, что последняя неисправна была, ее ремонтировали… Вы сами ее подожгли!

– Не-на-да, товарищ майор! Нечего на моих офицеров поклёп наводить! – раздраженно выговорил Моргульцев, лицо его сделалось пунцовым. – Все, бляха-муха, слышали выстрел из гранатомета!

– Хорошо, допустим, – не унимался майор: – В таком случае, где ваши раненые, где контуженые? А-а? Молчишь, капитан?! Где же это видано такое, даже контуженых нет!

Словесная баталия затягивалась. И майор, и капитан сражались уже не один на один, а искали в рядом стоящих офицерах роты и агитотряда союзников: чьи доводы весомее?

Майор стянул шлемофон, показав бритую голову.

…и я такой же лысый когда-то ходил…

усмехнулся Шарагин,

…как залупа!..

Командир заставы то прятал, то доставал из карманов руки, жестикулировал, тыча в ротного и в направлении горящей машины, которую из лагеря все равно видно не было.

– Что ты улыбаешься, капитан? Скажи честно, что просто хотел списать неисправную машину на боевые потери! Не выйдет, мальчишка! Где ты видел, чтобы так атаковали бээмпэ?!

– Товарищ майор! – с неприязнью в голосе ответил Моргульцев. – Я, бляха-муха, уже второй срок в Афгане, самого три раз подбивали…

– Если списать надо было машину, – перебил командир заставы, – обратился бы ко мне. Я б тебе показал, на какую мину наехать, здесь их до …!

Где-то за заставой, километра за полтора от лагеря послышались взрывы. Начали взлетать боекомплекты сгоревшей БМП. Майор сплюнул под ноги:

– Только вчера встречался с главарем банды. Договорились, что на моем участке духи к дороге не выходят.

– Значит вы больше верите бандиту, чем советскому офицеру?!

– Слушай, – шепнул Шарагин, – напусти на него нашего замполита. Пусть мозги прополощет.

– Да ну его! – отмахнулся Моргульцев.

– Я, капитан, верю своим глазам. – продолжал, чуть остывая, командир заставы. – Сначала на дороге стоит поломанная бээмпэ, а потом на нее духи нападают. И в результате никаких потерь! Все живы и здоровы! Молодец! А ты подумал, капитан, что теперь будет? Это же ЧП! Что я скажу главарю? Рейнджеры… вашу мать! Выехали повоевать, пострелять, а после вас расхлебывай! Вы завтра в Кабул смоетесь, а мне тут оставаться…

Мало-помалу он затухал, накричался. Тяжело дыша, майор обращался к присутствующим офицерам, как бы ища у них поддержку:

– Подъезжаю, а они заняли оборону и строчат по кишлакам. Я говорю: в кого стреляете? а они говорят: там за дувалом духи должны быть. Видите ли, им па-ка-за-лась, что по ним стреляли. А я в полный рост хожу без бронежилета туда-обратно и унимаю этих рейнджеров! Там этот старлей, как его…

– Старший лейтенант Зебрев, – подсказал Моргульцев.

– Вот именно, Зебрев. Такую пальбу устроил! А если, капитан, твои рейнджеры кого-то ранили или убили в кишлаках? Да завтра вся банда выйдет на дорогу и подожжет в отместку колонну! Что тогда?!

– Пойдемте, товарищ майор, – уводил Моргульцев командира заставы от лишних свидетелей. Минут пять они петляли по лагерю, спорили. Майор уперся:

– Нет, я доложу, что машина загорелась при невыясненных обстоятельствах. Пусть приезжает комиссия, разбирается. И охрану выставлю, чтоб кто-нибудь из твоих рейнджеров не продырявил ее из гранатомета.

В роте происшествие не обсуждали. Молчали глухо,

…как в танке…

Всем было понятно, что приключилось с БМПэшкой. Обычный случай на войне. Чего зря языком молоть?

У одного Епимахова, по наивности и незнанию реалий, тлели весь вечер сомнения, и, когда опустилась на лагерь ночь, вспыхнул в груди молодого интернационалиста протест, захотелось разобраться, обсудить случай с товарищем:

– Ничего не понимаю, – вполголоса рассуждал он. – С одной стороны, если действительно духи машину подбили, значит все герои, так? И можно на медаль посылать! А если правда на стороне майора, а я, да и ты тоже, мы оба видели, когда возвращались, что взвод Зебрева остался на дороге и с бээмпэшкой возится, тогда саботаж выходит, тюрьмой попахивает. Что ж мы сами, значит, технику гробим, а? Это ведь какой кипешь на весь полк будет!..

– Не все так просто, – задумчиво ответил Шарагин. – Замнут это дело, вот увидишь.

…кому охота на войну ехать на поломанной технике!.. нельзя

починить, нельзя списать – в расход ее! иначе на боевых подведет…

– Если не было никаких духов, это же нечестно… несправедливо… Я не думал, что Моргульцев способен на такое!..