Текст книги "Чертик у Флорианских ворот"

Автор книги: Михаэль Кречмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

–Так вы служите в театре? – заинтересованно спросил он, явно радуясь, что сидящая перед ним женщина сама подсказала тему для разговора.

–До войны… Была актрисой в театре Миллениум…Амплуа веселой содержанки. Может быть, видели на афишах– Магда Езерницка. Но сейчас театр закрыт.

–А я Войтыла. Кароль. Я недавно в Кракове. Мы с отцом перебрались из Водовиц. Я начал учиться на факультете польской филологии, но тут…– с этими словами Кароль беспомощно развел руками.

–Отец болеет. Приходиться крутиться, чтобы заработать на жизнь. – пояснил он.

–Вы непохожи на человека, предназначение которого таскать камни. – сказала Магда.

–Скорее их собирать. – усмехнулся молодой человек.

–Вам, наверное, очень тяжело без театра. – осторожно добавил он. – Я ни в коем случае не считаю себя профессиональным актером, но в гимназии занимался в театральной студии. И в Кракове – в студенческом театре. Даже пытался режиссировать собственные пьесы.

Магда сразу поняла, что Кароль не слишком привык рассказывать о себе незнакомым людям, поэтому, произнося это, он смущался, словно признавался в чем-то недостойном.

–Я не знаю, Кароль…– Магда на мгновение закашлялась от сигаретного дыма – Театр закрыли и может быть это к лучшему. Мне странно представить, как люди сейчас идут смотреть пьесы.

–Но почему же? – искренне удивился Войтыла.

Повисло молчание. Было ясно, что разговор подошел к опасной черте, переступать которую без полного доверия к собеседнику могло быть смертельно опасно. И раньше, до войны, были темы, на которые нежелательно слишком распускать язык с незнакомцами, ибо всегда находились любители выявить неблагонадежных, но сейчас разговор с “неправильным” человеком мог очень быстро привести в застенок, а то и на виселицу.

–Какой может быть театр, когда творится все это! – неожиданно для себя, с раздражением сказала она. – Как можно играть спектакли, писать стихи, когда нас хотят превратить в рабов! Они даже школы закрыли! Зато пивные открыты. Я на их месте открыла бы театры и синематограф! Как это было у древних– panem et circenses77
  Хлеба и зрелищ (лат)


[Закрыть]? Люди быстро забудут о том, что они больше тут не хозяева, и будут рабы любой подачке!

“А будь что будет!”– подумала Магда. – “Сколько можно оглядываться на кого -то! Что, немцы такие дураки, что думают, что поляки в приватных разговорах славословят их сраный ordnung?”

–Я убежден, что вера в Бога даст силы нашему народу сохранить достоинство, несмотря ни на что. – сказал вдруг Кароль.

–Не слишком ли много испытаний он посылает нашему народу? Боюсь, в небесной канцелярии вошли во вкус. – с сарказмом в голосе произнесла Магда, но ее молодой собеседник не обратил на это никакого внимания.

–Именно так! Вера поможет нам остаться людьми! Она поможет нам сохранить наш язык, нашу церковь, наши школы, театр, наконец! – Кароль говорил горячо и, казалось, нисколько не опасался, что его слова могут достичь нежелательных ушей. Однако в его речи не было и малой доли столь ненавистного Магде трескучего пафоса, которым были пропитаны патриотические передачи Польского радио в первые дни войны, до того момента как Варшава пала, и радиостанция перешла в руки захватчиков.

–Вы мне настолько доверяете, что говорите все это? – удивилась Магда.

–Чего бы стоила моя вера, если бы я перестал доверять людям. – пожал плечами Войтыла.

–Немцам вы тоже доверяете, молодой человек? – затянувшись сигаретой, спросила Магда.

–Немцы сейчас наши враги. Каждый из них по отдельности – заблудшая душа, которая ослепла от сознания собственной силы настолько, что они считают себя сильнее божьего промысла. Но, как и любое зло, они сами себя сожрут…

–А мы в это время будем делать вид, что ничего не происходит? Пока нас не перевешают? – усмехнулась Магда. Она так для себя и не решила, забавляет ее этот разговор или наоборот, раздражает.

–Я этого не говорил. – нарочито спокойно, словно учитель, объясняющий элементарные вещи нерадивой ученице, произнес Войтыла. – Я только хотел сказать, что на этот момент для нас главное оставаться людьми. Потому что потом, когда все это закончится, оставаться людьми будет еще тяжелее.

–Я, кажется, догадываюсь, что ты имеешь в виду. – Магда внимательно на него посмотрела. – Ты боишься, что, когда немцы уберутся, люди будут мстить?

–Вы знаете, пани Езерницка, со мной работают двое из Кельц. Такие же рабочие, как и все остальные. Они приехали в Краков за полгода до войны искать работу. Так вот, они силезские немцы, и я вижу, что некоторые за одно это готовы перегрызть им горло… Я пытался объяснить своим товарищам, что немцы только этого и добиваются– чтобы мы ненавидели друг друга, а не их! – с горячностью произнес Кароль.

–Не знаю… По-моему, месть – это та мысль, с которой поляки должны просыпаться по утрам. Не имею в виду, конечно, что надо мстить простым работягам. Им просто не повезло родиться среди колбасников.

“Странный малый”– подумалось Магде. – “Надеюсь не с каждым встречным он ведет такие духоподъемные беседы, иначе он очень быстро окажется за решеткой.” Но кое в чем не согласиться с молодым паном Войтылой она не могла.

Немецкая администрация планомерно уничтожала польскую государственность, согласно исходящим из высоких берлинских кабинетов планам Восточной политики. Однако начали немцы даже не с переименования улиц и площадей и разрушения оскорбляющих утонченный арийский вкус памятников. Главное для оккупантов было разрушить то, что до войны гордо именовалось гражданами Второй Речи Посполитой.

Первыми были евреи. Их очень быстро лишили даже тех минимальных прав, которые еще оставались у христиан. Щелкоперы из” Краковского гонца” славословили немецкое командование за избавление Польши от “власти жидовского капитала”. Еврейские предприятия были реквизированы новыми властями, школы закрыты, а единственным занятием, разрешенный евреям, оставался тяжелый физический труд.

Бедная Ада Файнгольд, которая думала, что самое ужасное – это то, что Адам потеряет престижное место в банке! Мало кто из респектабельных краковских буржуа, финансистов, адвокатов и предпринимателей, составлявших элиту еврейской общины, могли представить чудовищные унижения, от которых не защитили ни деньги, ни связи, ни высокое положение. Все это рассыпалось в один момент, как рассыпается в руке иссохший лист папиросной бумаги.

Находились те, кто взахлеб рассказывали о бывших еврейских финансистах или адвокатах, которые покорно таскали тяжелые камни или мели улицы, нацепив по приказу немцев желтые лоскутки на верхнюю одежду. К слову, большинство еврейских жителей Кракова были мелкие служащие, ремесленники или торговцы, и в этом мало чем отличались от поляков, но рассказывали почему-то именно о банкирах и фабрикантах… Очень часто злорадствовали именно те, кто до войны благоговейно снимал шляпу входя в кабинет еврейского финансиста…

Расчет немцев оказался дьявольски прост – униженные поляки будут ненавидеть тех, кому еще хуже, хотя многие каким-то шестым чувством понимали, что завтра могут оказаться на месте евреев. Но то – завтра…А сейчас, через год после того страшного сентября, еврейские граждане поняли, что между ими и остальными выросла непреодолимая стена…

Но то евреи…А вот другие категории польских граждан ощутили на себе трогательную заботу Рейха. Восточные немцы, веками жившие на территории Речи Посполитой, желая того или нет, оказались главной опорой нового режима. Жившие в Малопольском воеводстве горцы– гурали узнали от немцев, что они угнетенное меньшинство, достойное лучшей доли…Необразованные пейзаны из затерянных в горах деревень, изъяснявшиеся на верхнесилезском диалекте, массово набирались на мелкие должности в полицию и жандармерию. Многие из них, прибыв в Краков под начало германских унтер-офицеров, впервые оказывались в крупном городе… Остальные горожане откровенно ненавидели и боялись полицейских “синерубашечников” даже больше, чем их немецких хозяев.

Другим же, как, к примеру полякам-протестантам или русинам-лемкам, делались прозрачные намеки на возможность признания их арийцами. Таким образом, поощрением доносительства и открытым безжалостным террором немцы пытались превратить граждан Польши в сборище ненавидящих друг друга меньшинств…Когда даже близкие друзья не могли доверять друг другу, а ненависть направлена на своих бывших сограждан, организованное сопротивление оккупации, по мнению германской администрации, стало бы невозможным…

–Из Вас, Кароль, получился бы хороший ксендз. – первый раз за весь день улыбнулась Магда, а Хохлик, ошивавшийся тут же, рассмеялся во все горло.

–Спасибо! – тоже улыбнулся Кароль. – Думаю, я этого не достоин. Когда все закончится, я хотел бы вернуться в университет или же посвятить себя театру. Извините, что отнял у вас столько времени.

Он встал со своего места, отряхнул снег с мешковатых серых брюк и направился было к своей бригаде, как Магда окрикнула его, успев отвесить хороший подзатыльника Хохлику.

–Кароль! Спасибо Вам за этот разговор! – сказала она, чувствуя впервые за последний год непонятное и, наверное, неуместное умиротворение.

Молодой человек рассеянно улыбнулся в ответ и помахал ей рукой.

Глава 5.

В тот же день перед завершением работы произошла еще одна встреча. Когда Магда, пританцовывая от холода, с нетерпением ждала окончания смены, она вдруг услышала свое имя.

–Пани Езерницка? Магда? Это вы?

Высокий господин в хорошем черном пальто, перчатках и не запачканных грязью сапогах приветливо махал ей рукой. Она узнала его сразу, но отвечать на приветствие не спешила. Менее всего ей хотелось встретить кого-то из той, прошлой жизни. В особенности графа Берлинг-Домбровского. Судя по хорошей одежде, а в особенности по тому, что граф что-то объяснял по-немецки своим спутникам, а те внимательно слушали, отношения с новой властью у него складывались совсем неплохо.

–Я так плохо выгляжу, что вы меня не сразу признали, пан Домбровский? – спросила она, когда граф, извинившись перед своими спутниками, подошел к ней.

–Вы потрясающе выглядите в любой одежде и на сцене театра и здесь. – несколько неуклюже сделал ей комплимент граф. Метек, а именно так звали графа Домбровского в театре Миллениум, не пропускал ни одной премьеры этого не лучшего городского театра, долгое время считался в краковских богемных кругах “близким другом” актрисы Беаты Кочаровской. Но перед самым началом войны граф надолго исчез с поля зрения. По слухам причина этому была самая, что ни на есть уважительная– графа слегка помял муж Беаты, работавший в том же театре электриком.

–Герр Берлинг! Не будете ли вы так любезны уделить мне немного своего драгоценного времени, когда закончите разговор с Вашей очаровательной спутницей? Мне нужна Ваша помощь, чтобы разобраться в некоторых деталях. – к Метеку обратился по-немецки один из его спутников – невысокий, довольно молодой человек в элегантном городском плаще, из-под которого выглядывал темно-серый костюм и бордовый галстук на фоне ослепительно-белой рубашки. На носу молодого человека сверкали очки в золоченой оправе, а его светлые волосы топорщились на ветру. В руках он держал папку с бумагами и пытался рассмотреть что-то на одном из чертежей, а ветер пытается вырвать его из рук.

–Всенепременно, герр Клоц!– также любезно заверил его Метек и порывистым шепотом пояснил Магде, которая зябко куталась в рабочую телогрейку:

– Это известный архитектор Клоц из Берлина…Проходит по ведомству Шпеера, кажется…

Магда еще раз бросила взгляд на архитектора, который в очередной раз чуть было не выронил папку в грязь в безнадежной борьбе с пронизывающим силезским ветром. Этот человек-немец? Разве немцы бывают такими? Трогательно неуклюжими? Любезно и вполне искренне делающими комплименты? Не приказывающими лающим голосом, а просящими помощь? Все немцы, с которыми Магде пришлось общаться, были другими: некоторые откровенно грубыми, другие презрительно-добродушными, третьи холодно-высокомерными. Но все они смотрели на подшефное население, как на то, что не заслуживает называться людьми.

“Заблудшие души.”– Магда вспомнила недавний разговор с этим странным молодым человеком, как его звали? Кажется, Войтыла…

Ну а чем этот архитектор лучше других? Тем, что носит гражданский костюм? Наверняка в Кракове его поселили в одной из хороших гостиниц, где польские девушки каждый день гладят ему его дорогой костюм, или в какую-нибудь роскошную квартиру, откуда выгнали польскую или еврейскую семью. Наверняка он молится на своего плюгавого фюрера, который, по утверждению всезнающей Беаты Кочаровской, боится дантистов, и мерзко воняет изо рта.

–Он назвал Вас “герр Берлинг”? – усмехнулась Магда. – А куда же подевался граф Домбровский? Вы же так гордились тем, что имеете право на корону Речи Посполитой?

–Прекратите! – зашипел граф. – Когда была регистрация армейских офицеров, я назвался фамилией матери. Чтобы они поскорее отстали от меня! Вот и все!! И то я провел месяц в лагере. Семья моей матери двести лет живет в Кракове! Никакого отношения к Германии я не имею!

Казалось, еще мгновение и граф сорвется на крик.

–Ну да, я понимаю… Домбровский звучит как-то не по-арийски… А в какой список они Вас внесли? Арийцев или ублюдков? Или для таких, как Вы у них есть отдельная папочка? Для недоарийцев? – тоже чуть не срываясь на крик продолжала Магда. – А почему они Вас не позвали послужить фюреру и отечеству?

–Магда!!! Умоляю тебя– прекрати! -взмолился Метек.

–А то что? Пожалуешься на меня друзьям из гестапо? Ты– ничтожество, которое даже немцы отпустили, так как знали, что ты ни на что не способен! – неожиданно Магда перешла с ним на “ты”.

–У меня нет друзей из гестапо!!!– почти в полный голос рявкнул инженер, так, что в их сторону обернулись и немцы, и поляки. Увидев это, он рывком схватил Магду за рукав и не обращая внимание на ее громкий протест потащил в сторону подальше от чужих глаз и ушей.

–Магда, послушай меня! – стараясь придать голосу твердости, заявил Метек. – Ради нашей дружбы, пожалуйста, поверь, что я никого не предавал!

Тяжело дыша, Магда посмотрела на него. Ее шляпка сбилась на бок и густой огненно-рыжий локон упал на ей на глаза. В этот момент ей показалось, что внутри что-то сломалась. Перед ней был Метек, граф Берлинг-Домбровский, с его синими бездонными глазами, римским профилем потомственного аристократа, добродушный весельчак и балагур, обожатель всей женской половины театра Миллениум, на которую он, не моргнув глазом, просаживал отцовское состояние. Метек, в обществе которого было так спокойно…Магда тяжело вздохнула и присела на затвердевшую снежную глыбу.

–Прости…-выдохнула она. – Я не сдержалась…

–Извини, я не спросил тебя, как там Тадеуш…– тихо спросил граф, присаживаясь возле нее.

–Он вернулся… Был в плену два месяца. Был ранен, с трудом ходит. Мы остались почти без средств. Поэтому я и пошла на эту чертову каменоломню.

Магда говорила каким-то бесцветным голосом, и Метек вдруг упал перед ней на колени, схватил ее за руку и стал осыпать поцелуями и повторяя:

–Прости меня… Прости меня…Ты можешь презирать меня, но пожалуйста, давай встретимся… Я тебе все объясню…Только не здесь. Умоляю тебя, Магда…

У входа в канцелярию Магде снова попался на глаза тот обходительный берлинский архитектор. Он все еще возился с бумагами, делая на ходу какие-то пометки.

–Извините, пани. Я видел вас еще вчера. Польские женщины очень красивые, – неуверенно начал он, мешая польские слова с немецким. От волнения папка с документами окончательно выскользнула у него из рук.

Магда на лету поймала папку и широким жестом вручила ее немцу:

–Благодарю вас герр Клоц. Вы немного льстите польским женщинам. По общему мнению, еврейские женщины намного красивее. В этом я могу вас заверить, как истинная полька, – мило улыбаясь, отвечала Магда на прекрасном немецком.

Архитектор, окончательно смутился и, пробасив слова извинения, быстро удалился, прижав документы к груди.

Глава 6.

Магда лежала на животе, уткнувшись носом в упругую подушку и вдыхая чуть дурманящий запах лаванды. Ее вдруг развеселило, что Метек, верный аристократическому воспитанию, даже для этой квартиры он приобрел лучшее постельное белье и вдобавок не поскупился на прованский ароматический порошок. Эту небольшую квартиру в рабочем районе Кракова, из тех, что в Польше именуют квавалерками88
  В Польше– маленькая квартира


[Закрыть], Метек приобрел еще лет десять назад для интимных встреч, ибо приводить девчонок в родительский особняк на улице Салваторской означало бы оскорбить шляхетскую честь старого графа Домбровского и довести до сердечного приступа воспитанную в строгих евангелических традициях мать.

Несмотря на малую площадь квартиры, молодой граф обставил ее по истине с аристократическим размахом. Но, к сожалению, нужно признать, потомственный аристократ Берлинг-Домбровский не отличался особо утонченным вкусом, что, по-видимому, и сделало его поклонником простеньких водевилей, которые ставили в театре “Миллениум”. Квартиру заполнила купленная Метеком мебель в стиле фальшивого барокко, потолок украшала гипсовая лепнина, а на стенах висели картины, на которых было сложно было что-нибудь разобрать на фоне роскошных золоченых рамок. Но вот набор напитков, сигар и шоколадных конфет был действительно впечатляющим. В этом вопросе на вкус графа действительно можно положиться.

Граф долго что-то говорил, периодически покрывая поцелуями обнаженную спину Магды, в то время как та силилась понять, что же заставило ее принять его предложение работать в его инженерной конторе, а потом принять его предложение приехать сюда....

Метек, пустой , ни на что не способный человек, который и шагу не может ступить без семейных денег и связей… Да по сравнению даже Тадеуш, который без очков натыкается на дверь – образец мужества, хотя и не имеет ни атлетической фигуры, ни красивых синих глаз, ни обволакивающего голоса. О своем дипломе инженера он вспомнил только, когда пришли немцы… Магда не была уверена, видела ли она Метека, занимающегося чем-либо кроме приятного времяпровождения в краковских клубах, ресторанах и спектаклей театра Миллениум. Но почему-же с ним так хорошо, что не хочется уходить…

Она внезапно села на кровати и обвила руки вокруг шеи Метека, так что ее груди прижались к его спине. Это произошло так неожиданно, что граф даже застонал от удовольствия.

–А как твои родители? Извини. Я так и не поинтересовалась.

Граф обхватил колени руками и опустил голову.

–Мама в порядке. Старается держаться подальше от своих обожаемых соплеменников. А отец арестован…

–Арестован?! Ты это серьезно? – искренне удивилась Магда, хотя события последних месяцев приучили ее, что последнее, чему стоило бы удивляться, это аресты, казни и просто бесследные исчезновения абсолютно невинных людей.

–Ты помнишь, как эти ублюдки закрыли Ягеллонский университет? Как “рассадник ненависти к германской нации и тысячелетней германской культуре”.

–Помню… Они арестовали всех профессоров… Всех, кто тогда провел занятия, несмотря на запрет.

–Так вот… Мой отец был председателем попечительского совета юридического факультета. Когда это случилось, он надел свой парадный мундир полковника императорской армии, нацепил оставшиеся еще с той войны австрийские ордена и поехал прямо в Вавельский замок, дабы выразить протест самому генерал-губернатору…

–Писали, что Ганс Франк сам доктор юриспруденции…– вспомнила Магда.

– Это да. Но думаю, отец такому “доктору” не доверил бы и полы мыть на кафедре. В общем, не знаю, смог ли он пробиться к самому Франку, но его быстро скрутили и отправили в гестапо со всеми его орденами. Нашлись доброхоты, которые вспомнили как он разглагольствовал на тему величия польской нации и насмехался над немцами с их чертовым фюрером…

–Вы знаете, где он сейчас? – спросила Магда.

–Скорее всего в Освенциме. Недалеко от Кракова. Немцы свозят туда польских заключенных из всей Силезии, размещают в старых армейских казармах. Мы с мамой пытались выяснить, можно ли его навестить, но нам засмеялись в лицо и сказали, что поляки могут туда попасть только в качестве арестантов.

–И ты так спокойно об этом говоришь? – разозлилась Магда. – Не попытаешься, что-нибудь предпринять? Ты же офицер!

–Что я мог сделать?! Что?! Боже мой, я всего лишь инженер, никакой не офицер…– сказал Метек с горечью и внезапно заплакал.

–Когда немецкие части подошли к Кракову, мы не сделали не одного выстрела. Нас поставили в оборону возле Дояздува. Нас было от силы два десятка ополченцев чуть ли не с мушкетами времен короля Сигизмунда против пехотного батальона. Я сказал своим ополченцам не стрелять…

Воцарилась тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов.

–Если бы вы стали стрелять, немцы бы вас убили? – хрипло спросила Магда.

–Нет. Угостили бы шнапсом…– огрызнулся Метек. – Ты пойми, Краковская армия к тому моменту почти что перестала существовать. У меня не было никакого приказа или плана действий…

Глава 7.

Первые месяцы оккупации прошли, как в тумане. Магда в конце концов поддалась на уговоры графа Домбровского, то есть, разумеется, герра Берлинга, и перешла на работу в инженерную контору, расположенную недалеко от Главного Вокзала. О недолгой работе на каменоломне ей напоминала только огрубевшая кожа на руках.

“Вот и все… Теперь ты – любовница-секретарша у своего начальника. Ниже этого – только быть содержанкой у какого-нибудь богатея”– угрюмо думала Магда, приступая по утрам к своим не слишком утомительным обязанностям. Она представила себя в качестве любовницы пана Густава Вроницкого – многолетнего директора театра Миллениум, и только усмехнулась…Несмотря на расхожее мнение об около богемной, театральной публике, директор Миллениума обожал свою не очень здоровую жену и троих детей и никогда не был замечен ни в чем предосудительном.

В конторе у Метека постоянно ошивались немцы. Магда ощущала на себе их откровенно похотливые взгляды и с трудом заставляла себя вежливо улыбаться в ответ на однообразные липкие комплименты о красоте славянских женщин. Во всем этом было что-то до тошноты унизительное, словно она согласилась на гнусное предложение, которое сделал ей негодяй с биржи труда.

Немецкая администрация, едва освоившись в Вавельском замке, погрузилась с головой в наполеоновские планы превращения Кракова, “исконно немецкого города”, в идеальный город будущего, откуда германские чиновники будут управлять дикой восточной колонией – с величественными административными зданиями, широкими проспектами и стадионами, вместо всех этих костелов, синагог, лавочек и лабазов, несущих печать восточного убожества, еврейской алчности и славянской лени. Первыми должны быть снесены памятники, увековечившие дегенеративное искусство и польский анти германский национализм, как, например, памятник Грюнвальдской битве, особенно оскорблявший нежные чувства тевтонов.

Контора Метека была привлечена к этой масштабной работе, как и некоторые другие польские фирмы, сумевшие найти взаимопонимание с новыми хозяевами. Но, как заметила Магда, немецкие гости Метека, в основном мелкие и средние чины Вермахта и СС, приходили в контору не столько корпеть за чертежами, сколько приятно провести время за бутылкой зубровки или шнапса в компании соплеменника.

Но немцы наконец убирались, и Метек с виноватым видом, как нашкодивший подросток, приходил к ней и, даже не пытаясь сказать что-либо в свое оправдание, жадно прилипал к ее губам. Магда на несколько мгновений чувствовала прилив отвращения, но очень быстро страсть захватывала ее. Закончив дела в конторе, она покорно садилась в Паккард Метека и ехала в эту чертову “кавалерку” … Ну в самом деле, не возвращаться же домой, где пьяный Тадек осоловело смотрит на пустой холст или того хуже, погружается в мрачные рассуждения о бренности жизни, собственной ничтожности и несостоятельности.

“Ну почему я стала ходить в эту проклятую “кавалерку” к Метеку? Почему мне так хорошо с ним? Может быть, когда привычная жизнь рушится, как карточный домик на ветру, необходимо что-то, за что можно зацепиться… Что-то постоянное.”– не раз задавала себе вопрос Магда.

И действительно, эти встречи возвращали ее в то ослепительное время, когда был театр, когда после премьер всей труппой шли в ресторан, где кутили до поздней ночи, когда Метек после спектакля ждал ее, Беату и Аду на своем ослепительно белом Паккарде, в то время как несчастный Тадек пропадал в театральной мастерской, работая над декорациями. В те времена у ворот Барбакан играл оркестр городской пожарной охраны, а на Рыночной площади еще стоял памятник Адаму Мицкевичу. Сейчас, главная площадь города была, разумеется, переименована в площадь Адольфа Гитлера, а памятник Мицкевичу снесен, как представителю “дегенеративной” литературы. Новые хозяева, подобно своре псов, стремились пометить территорию и стереть многовековую историю Польши…

– А театр? С тех пор, как немцы закрыли все театры, я даже не была в том районе города.... Отвратительно смотреть на руины прошлой жизни – закурив, произнесла Магда.

–Я был…– сказал Метек. – Здание заколочено, окна разбиты… Только ветер играет с занавесками. А афиша “Веселой пастушки” так и висит…

–Боже мой… Мне тяжело поверить в то, что всего лишь несколько месяцев назад все было по-другому…Казалось, в жизни будут только премьеры, вечеринки с друзьями, покупки во французских магазинах… А потом случится что-то такое необыкновенно-прекрасное, ради чего и стоило бы все это начинать.

–Что, например? – скрестив под собой ноги и затянувшись сигаретой, спросил граф.

–Ну к примеру наш спектакль увидит какой-нибудь известный режиссер из Америки и пригласит меня, Беату и Аду в Голливуд. Или на худой конец в Париж!

–Сразу всех троих? – усмехнулся Метек. – Боюсь, польский театр не оправится от такого удара…

–Но зато все увидят, что американки и в подметки не годятся нам, полькам! – в запальчивости вскрикнула Магда, запустив в графа накрахмаленной подушкой.

–Огонек, что за снобизм? По-моему, все женщины одинаковы – во всяком случае без одежды. – засмеялся тот.

–И немки?

–Не знаю. Вероятно, тоже. – пожал плечами Метек.

–А мне говорили, что когда они орут “Хайль Гитлер” и поднимают руку, то их соски тоже твердеют и устремляются ввысь!

–Кто может нести такую чушь? – раздраженно сказал Метек.

–Да так… Есть такой Ромек. Немного чокнутый. Вчера рассказывал на рынке.

–Этого Ромека упекут в тюрьму за такие россказни, – сказал граф.

–Ты мог бы перестать на них работать? – тихо спросила Магда, уткнувшись головой в его покрытую густыми светлыми волосами грудь.

–На кого– на “них”? – осторожно спросил граф, хотя прекрасно знал, что Магда имеет в виду.

–На немцев.

–Я не работаю на немцев. – устало сказал Метек, понимая, что разговор вновь касается ненавистной ему теме. – Мы выполняем заказ магистрата. Это все. От нас им требуется проект строительства дороги и план работ. И наняли они нас только потому, что в Германии не так легко найти инженеров, которые бы согласились сюда приехать.

–План строительства дороги, по которой поедут германские танки на восток для завоевания мирового господства! – ехидно заметила Магда. Метек давно заметил, что во время подобных разговоров ее голос становился из теплого и невероятно сексуального в холодно-насмешливый.

–Я только делаю свою работу. Или, по-твоему, я не должен зарабатывать на кусок хлеба? И не должен содержать маму?

–Для этого не обязательно брать у них деньги. И не обязательно напиваться с эсэсовцами, как будто это твои лучшие друзья. Куда подевалась ваша шляхетская честь, граф Домбровский? –

Магда отстранилась от него и стала искать рукой брошенную на пол одежду. В такие моменты она чувствовала брезгливое отвращение к самой себе за то, что не устояла перед мужским обаянием молодого графа. Как прекрасно было бы продолжать работать на каменоломне, записывать в толстую тетрадку количество тележек с камнем, сжимая в заиндевелых руках огрызок карандаша, а во время перерыва вести умные разговоры с этим юным философом Войтылой.

–Магда, я не мог отказаться! У них мой отец, наконец. И нет больше никакого графа! Есть только польский инженер Мечислав Берлинг! За графский титул можно запросто угодить в гестапо! Мы должны пережить все это! Потом будем выяснять, где же моя шляхетская честь!

Магда молчала. В словах Метека был свой резон. До Магды доходили слухи, что во многих воеводствах, в особенности на Западе Польши, представителей польской аристократии попросту уничтожали, как и многих других представителей польской элиты. Эти земли должны были присоединены к Рейху, и никакого польского присутствия на них не предполагалось.