Текст книги "Он вернулся"

Автор книги: Михаэль Кондратовец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

5

На выходе Герману преградил дорогу какой-то тюремный чин – усатый, улыбчивый, с умными глазами:

– Молодой человек, категорически вас приветствую, – он учтиво взял Германа под руку. – Зайдём? – и указал на приоткрытую дверь кабинета. Герман подчинился.

Первое, что там бросилось в глаза – стол, заваленный бумагами и почтовыми конвертами. За столом, склонившись над исписанным листком, сидел другой чин – судя по всему, рангом пониже, худой, практически костистый. Увидев усатого, он вскочил и гаркнул:

– Здравия желаю!

– Не ори, у нас гости. И пуговку застегни, – миролюбиво сказал ему усатый. – Читаешь?

– Так точно. Девяносто за утро осилил. Осталось ещё два раза по столько. Имею затруднение со словом «калабарация».

– Какая камера?

– Триста третья.

– Тимофеев?

– Так точно, Тимофеев, семьдесят первого года рождения, – отрапортовал костистый.

– «Калабарация» – это коллаборация, – ответил усатый. – То есть, сотрудничество, процесс совместной деятельности.

Усатый взял со стола письмо и бегло просмотрел написанное:

– Тут же из контекста всё понятно: «Вступил в коллаборацию с руководством изолятора, которое обещало ходатайствовать о смягчении наказания», – усатый прервал цитирование и посмотрел на костистого. – Кто обещало – руководство или учреждение? Тебе не только за орфографией следить нужно, но и за синтаксисом.

– Виноват! – погрустнел костистый.

Усатый увидел, что Герман ничего не понимает, и принялся объяснять:

– Нам полагается контролировать всю переписку. Арестанты пишут родственникам, родственники – арестантам. Это сотни писем в день, и мы их все читаем. Вынужден констатировать, что уровень грамотности, конечно, удручающий. Плюс постоянное использование обсценной лексики. Поэтому мы взяли на себя гуманитарную миссию повысить культуру речи. Обеспечили материально-техническую базу – вот целый шкаф справочной литературы. Разработали собственный регламент, внедрили пятибалльную систему оценки. Тимофеев, к примеру, когда поступил к нам полгода назад, писал: «сиво лишь», «в крации», «жизнь ворам – смерть мусорам»… Абсолютно неприемлемо! Зато сейчас каждое его письмо – это твёрдая четвёрка. Человек из двоечника превратился в крепкого хорошиста. Исправляется. И с родственниками мы тоже ведём работу. Вот, пожалуйста, письмо в сто пятую камеру: «Вчера отправили жалобу на весь этот беспредел. Ждём итогов апиляции». Сами видите – «беспредел», «апиляция»… Что можно поставить за такое издевательство над русским языком? Три с натяжкой. А вот письмо в сто шестую камеру: «Желаем здоровья и творческих успехов всем сотрудникам следственного изолятора и тебе в том числе, дорогой наш папа». Можете сами убедиться, – усатый продемонстрировал Герману, – ни единой помарочки, почерк, как по линейке, отрадно читать. Это – заслуженная «пятёрка», – и внизу листа действительно красовалась выведенная красными чернилами цифра «5».

Костистый кашлянул в кулак.

– Чего тебе? – прервался усатый.

– Разрешите чаю?

– Разрешаю. Тащи. С сахаром, лимоном и кекс захвати.

– Я мигом! – обрадовался костистый и метнулся из кабинета, оставив Германа наедине с усатым.

– Простите, но у меня скоро поезд, – сказал Герман.

– Успеете, – махнул рукой усатый. – Если что, на спецтранспорте вас прямо к вагону доставим. Чайку вот сейчас горяченького пизданём… – и, увидев реакцию Германа, осёкся:

– Прошу прощения, случайно вырвалось. С таким контингентом приходится работать, что волей-неволей нахватаешься.

– Объясните пожалуйста, что происходит? – Герман начал злиться.

– Понимаете, со стороны вашего родственника было допущено серьёзное нарушение – на ладони левой руки он кое-что написал. Полагаю, вам известно, что во время краткосрочных свиданий передавать информацию посредством жестов, записок и надписей запрещено. Поэтому свидание было прервано. Сейчас ваш родственник даёт соответствующие пояснения, но мы не можем установить характер записки, потому что она оказалась полустёртой. Плюс ещё почерк очень неразборчивый, небрежный… Мы можем закрыть глаза на это нарушение в административном плане, но мы не можем проигнорировать установленный регламент по грамотности. На его основании арестованному выдаётся характеристика, подбирается режим содержания, формируется перечень мероприятий по социальной адаптации… Словом, нам нужно знать текст надписи, чтобы мы могли провести её проверку на соответствие правилам русского языка, а также оценить по пятибалльной системе. Мы даже готовы отказаться от наложения на вашего родственника взыскания и прочих мер воздействия – в виде исключения, разумеется…

– Это дохлый номер, – сказал ВВ, который вошёл в кабинет настолько неожиданно, что усатый вздрогнул. – Приветствую вас, Родион Ильич. Зря тратите время. Вот полюбуйтесь, – ВВ ткнул пальцем в Германа, – крашенные волосы, серьга в ухе… Всё на западный манер. А на футболке что написано? Иностранное слово – крупно, во всю грудь. Вы знаете значение? И я тоже не знаю. А вот спросите его – он вам ответит, потому что иностранные слова он знает лучше русских. О какой грамотности и культуре речи мы можем говорить, если у него везде иностранщина и жаргон – хайп, лайк, бабло… Вы хотите от него текст записки получить, а он, может, по-русски читать не умеет. У них же сейчас одни смайлики вместо букв. Это же поколение маргиналов. Нет, не выйдет ничего. Дохлый номер.

– Но у нас существует определённый регламент, он согласован, обязателен к применению… – заупрямился усатый.

– Во-первых, не обязателен, а всего лишь рекомендован. А, во-вторых… Вы же не знаете, может, у него где-то микрофон зашит или объектив камеры. Может, это прямо сейчас транслируется в интернет. Может, там уже сто тысяч смотрят, лайки ставят и комментарии. Люди же разные. Кто-то с позитивом отнесётся, мол, вот как хорошо – за чистоту родной речи борются. А кто-то напишет: превышение должностных полномочий, незаконное лишение свободы, давление… Потом – все эти проверки: следственный комитет, прокуратура, совет по правам человека… Понимаете?

Усатый понимал. Его лицо побелело в мел, а глаза стали наливаться кровью. И тут на свою беду в кабинет вернулся костистый с подносом – чай, нарезанный лимон на тарелочке, кекс.

– Пошёл на хер отсюдова! – рявкнул усатый, и костистого буквально сдуло обратно за дверь.

– Правильное решение, – согласился ВВ. – Поступок сильного, демократичного руководителя. Подчинённые должны понимать, что без стука – не красиво. Может, тут совещание важное проводится. Или комиссия с проверкой приехала. Субординация – основа порядка, – и Герману:

– Чего набычился? Обиделся, что чаю не дадут? Не переживай, дома попьёшь.

На улице Герман спросил:

– Что это было?

– Это было знакомство с начальником следственного изолятора, – ответил ВВ. – Кстати, он мог бы быть вашим соседом.

– В каком смысле?

– В прямом.

6

Семья переехала в Крестов, когда Герману исполнилось семь. Родители – высококлассные специалисты; после внезапного кризиса вынужденно закрыли собственную фирму и потом долго искали работу, но в родном городе её не было. А возраст уже поджимал. Времени, чтобы обеспечить благополучную старость себе и хорошее будущее своим сыновьям, оставалось всё меньше. Поэтому случайно свалившееся из провинции предложение казалось удачным, и виделись хорошие перспективы – достаточные, чтобы осуществить задуманное.

Только что отстроенный на окраине Крестова завод блестел, как начищенный пятак. На фоне города он выглядел межпланетным кораблём. Строгие, светлые линии возносили его над закопчённой трухой других построек. Завод олицетворял какие-то недоступные, талантливо созданные миры. Крестовчане его ненавидели.

Иностранные инженеры привезли туда дорогостоящее оборудование, но напрочь отказались оставаться в этой дыре, чтобы обучать персонал, состоящий из местных жителей. «Они же неандертальцы! – жаловался на работяг отец, которому предстояло отладить все процессы и запустить линию. – Они умеют только калечить. Они считают, что любой вопрос решается кувалдой, а там одна кнопочка стоит дороже всех их никчёмных жизней!» «Всё образуется», – успокаивала мама, но иногда казалось, что она и сама в это не верила.

Герман тоже в это не верил. Он видел, с каким азартом уничтожили во дворе скрипучие качели – обычные деревянные качели, которые так ему нравились. Раскачиваясь, они издавали мелодичный скрип, похожий на вкрадчивый звук флейты: три ноты в одну сторону (пауза) и те же три ноты в другую, сыгранные в обратном порядке. Герман качался и завороженный слушал эту циклическую мелодию, придумывая, как могли бы звучать другие предметы. Соседка Евгеша высовывалась из окна и кричала, чтоб он немедленно прекратил, и однажды выбежала во двор – истерично, постоянно роняя с левой ноги тапочек, – и («К чертям собачьим!») спилила эти качели. «Зачем? – недоумевал Герман. – Ведь их можно просто смазать». «Пошёл вон!» – орудуя пилой истерила Евгеша. Её сын Виталя – малолетний варвар – потом запалил из остатков костёр и вечер напролёт развлекался, наблюдая, как шипят и пузырятся, в муках сгорая, лягушки, которых он живьём бросал в огонь.

Так и не подружившись ни с кем, Герман маялся от скуки. Родители были поглощены работой, и он, предоставленный сам себе, часами не отходил от телевизора, просматривая все мультфильмы подряд, или бесцельно бродил по местному парку, в котором не работала ни одна карусель. Выбирая уголки поглуше, Герман мог подолгу наблюдать за окуклившейся гусеницей (ожидая, что она вот-вот обратится бабочкой) и старался обходить стороной компании ребят, уже зная, что это небезопасно. Мама успокаивала, мол, нужно дождаться окончания лета, ведь потом начнётся школа, и там будут совсем другие дети – умные, дружелюбные, из хороших семей, и Герман ждал, а мама подкармливала эти ожидания, обещая, что это будет совсем другая жизнь и всё будет совсем по-другому.

Накануне 1-го сентября Герман получил в подарок шагающего робота на батарейках, который, с лёгкой руки отца, сразу же получил прозвище Вертер. Робот был китайский, но по тем временам совершенно диковинный. Он целеустремлённо шагал, каждое своё движение сопровождая механическими бзиками: бзииик – шаг, бзииик – второй. Натолкнувшись на препятствие, запускал оранжевую мигалку, как на поливальных машинах, сам себе командовал «цай йоубин» и поворачивался, чтобы обойти преграду.

Когда робот без предупреждения отключился, Герман перепугался. Вертер преодолевал коридор и вдруг застыл неподвижно, а нога, уже занесённая для следующего шага, безвольно опустилась на доску. Герман взял робота в руки и приложил ухо к его кубической груди, внимательно вслушиваясь. Но внутри ничего не билось – ни единого признака жизни. Германа накрыло смесью отчаяния и щемящего сострадания к игрушке. Это чувство было настолько сильным, что перехватило горло. Герман бросился к отцу, боясь проговорить очевидное («Вертер умер».) и одновременно понимая, что любые мольбы о помощи уже бесполезны, потому что, если кто-то умер, то это – навсегда.

Отец весело рассмеялся («Это самоубийство мы сможем предотвратить».) и показал, как нужно поправить батарейку, чтобы оживить Вертера снова.

На следующее утро Герман взял робота с собой в школу. Скорее всего, родители были бы против, но Герман рассчитывал с помощью игрушки завоевать расположение других детей, да и, честно говоря, хотелось похвастаться.

На первой же перемене Герман извлёк Вертера из ранца и тут же оказался облеплен любопытством одноклассников, которые единогласно признали робота диковиной. Жирдяй Андрюша – самый крупный и самый смелый мальчик в классе – пробился к парте, загрёб Вертера в свои пухлые руки и начал вертеть его из стороны в сторону, разглядывая так, будто это была какая-то неодушевлённая вещь:

– Классная игруха. На батарейках? Где запускается? Давай испытаем? – и без спросу нажал кнопку. Вертер тут же оживился, сказал: «Ни хао!» и бодро забзикал по линолеуму: бзииик – шаг, бзииик – второй, бзииик – третий, стоп, мигалка, «цай йоубин».

Андрюша был в восторге:

– Задари игруху. Задаришь? – спросил он Германа, но Герман не понимал, как такое возможно.

– У тебя родители богатые, ещё купят, – убеждал Андрюша, но Герман не соглашался.

– Тогда я его сломаю. Чтоб ни мне, ни тебе. Всё по справедливости, – и Андрюша поймал Вертера, которому явно не хватало скорости, чтобы удрать.

– Вот смотри, – Андрюша перехватил тело робота на излом и начал выкручивать в разные стороны, отчего пластмассовые детали заскрипели, а сам Вертер от боли быстрее задвигал ногами, всё ещё не теряя надежды спастись.

– Нет, не надо, забери его, – Герман согласен был отказаться от любимой игрушки, лишь бы прекратить эту пытку.

– Договор, – согласился Андрюша. – Если наябедничаешь, отдам его тебе по частям. Всё по справедливости. Договор?

Герман кивнул. Он считал, что пусть лучше так, чем смотреть на страдания Вертера.

Но Вертер был другого мнения. Когда новый хозяин вернул его на пол, робот наотрез отказался двигаться.

– Говно китайское, – разозлился Андрюша.

– Нет. Там контакт. Надо поправить, – вступился за старого друга Герман.

– Без сопливых обойдусь, – нагрубил Андрюша и полез своими деревянными пальцами доставать батарейки.

Герман смотрел на это зверство, схватившись за голову: «Какой же он тупой! Какой он тупой! Там ведь нужно ноготком аккуратно подцепить…» Но Андрюша не понимал, что значит «аккуратно». Его злило, что эта загогулина никак не поддаётся и начал рвать её зубами, и в итоге вырвал. Внутри Вертера что-то громко хрустнуло (Герман зажмурился от приступа боли) и наружу вывалились батарейки, а следом – пара колёсиков на проводках. Вертер обмяк, как мёртвый котёнок, и теперь уже навсегда.

– Я же говорил, китайское говно, – с досадой сказал Андрюша. – Просто китайское говно, – и шваркнул робота об пол.

– Это какой-то антимир, – со смехом резюмировал Саня, услышавший эту историю несколько недель спустя. Ему, в отличие от Германа, она виделась просто несуразной экзотикой. Благодаря поступлению в престижный вуз, он вообще был избавлен от переезда, поэтому остался дома, лишь изредка навещая семью в каникулы и по выходным. Мама, конечно, не хотела отпускать старшего сына от себя, надеясь, что он может учиться где-нибудь поближе, однако в разговорах с отцом ей приходилось признать, что поближе просто негде. Герман, успевший возненавидеть Крестов, постоянно просился обратно, под Санину опеку, и Саня был совсем не против, уверяя, что вполне справится, но в этом вопросе родители были единодушны – нет, ни в коем случае.

Герман считал себя несправедливо наказанным. Он вспоминал родной город: Марью Михайловну, которая щедро угощала соседских детей ватрушками; соседских детей, с которыми было весело играть в пятнашки, бесконечно петляя по безопасным дворам, и уличный оркестр, который мог пошутить, надломив юркое allegro Моцарта джазовой синкопой. Герман был обижен на родителей – они лишили его всего этого. Несколько раз больно споткнувшись об извороты Крестова и его обитателей, Герман прекратил любые попытки найти под стать себе компанию. Он страдал от тоски и одиночества. Он не хотел выходить во двор, даже если погода разворачивала перед ним целую ярмарку соблазнов. Он держался особняком в школе. Он даже отказался от музыкального кружка, потому что там предлагали только аккордеон и полонез Огинского. Выбрав добровольное заточение, Герман сам себе придумывал занятия. Он с удовольствием играл в машиниста, с помощью оконных шпингалетов управляя воображаемым поездом, в кабину которого разрешался доступ только рыжему котёнку, любившему ловить скудное осеннее солнце, сидя посреди приборной панели, то есть на подоконнике.

К зиме, после школьной экскурсии на местное радио, была придумана новая игра, захватившая Германа целиком. Она открывала дорогу туда, куда ни один локомотив не смог бы доехать, даже если гнать во весь опор, безжалостно тараня и расшвыривая по сторонам дома и улицы Крестова. Всё начиналось обыденно:

– Это – кабинет главного редактора, вашего покорного слуги, – вёл экскурсию тип, больше похожий на больничного фельдшера. – Это – комната отдыха наших ведущих. Здесь – архив. Сюда направо – туалет, если кому-то надо. А это – прошу любить и жаловать – святая святых, аппаратная.

Аппаратная вызвала восторг. Герман совершенно не был готов к такому, поэтому ахнул в голос вместе со всеми.

– Наша гордость, – хвастался фельдшер. – Цифровой микшерный пульт. Флагманская модель. Инновация в области обработки живого звука. Подарен министерством на 50-летие нашей станции. Таким пультом оборудованы все крупные радиовещательные компании мира и лучшие студии звукозаписи.

Пульт был представителен – от одной стены до другой, матово-чёрный, такой же инопланетный, как новый завод на окраине города. В этом помещении он выглядел неправдоподобным чудом. Но если туповатых одноклассников впечатлило только обилие переключателей и ручек, которыми можно втихаря пощёлкать («Они же неандертальцы!»), то сам Герман как-то сразу понял предназначение каждого рычажка.

– Мне бы такую игруху, – завистливо выдохнул жирдяй Андрюша.

«Что ты с ней будешь делать, дебил?» – мысленно спросил его Герман, вдруг осознавший, что нашёл то главное, что спасёт его от тоски и одиночества в этом городе, и в тот же день перетащил в свою комнату отцовский музыкальный центр и всю коллекцию кассет и дисков.

Теперь после учёбы Герман летел домой, наспех хватая из холодильника приготовленные мамой бутерброды; запирался у себя, часами составляя подборки песен, комбинируя их друг с другом по звучанию, инструментам, особенностям вокала, ритм-секции и так далее. Потом он понял, что плёнку в кассетах можно нарезать на куски и заново склеивать липкой лентой в любой последовательности, вплетая в запись шелест листвы, свист утренней птицы, шум ветра и получая неожиданные, а иногда даже осмысленные сочетания.

7

– ВВ вообще не должен был тебе ничего объяснять, – говорила Ксюша. – Формально, его нанимателем выступаю я. Он только мне отчитывается. Он вообще против бесконтрольного распространения информации, потому что… Вот потому что! – Ксюша развела руками, мол, сам же видишь, какая жесть творится.

Герман хотел обидеться, но решил, что это действительно неуместно.

– И что он тебе объяснил? – спросил он, всё-таки подчеркнув слово «тебе».

– Это – однозначно уголовная статья. До двух лет. Объяснил, если всё делать осторожно, есть шанс получить условно. Но, пока идёт следствие, Сане придётся посидеть несколько месяцев под стражей.

– Бред какой-то. Он же просто защищался.

– Герман, миленький, в нашей стране жертва не должна уметь защищаться; в нашей стране жертва должна уметь быстро бегать.

– Это вообще не про Саню. Он не трус.

– Лучше бы для этого раза он сделал исключение. И все были бы целы, и он сидел бы сейчас дома, а не в следственном изоляторе этого вашего сраного Крестосранска. Мы бы за это время уже нашли другого покупателя, заткнули все дыры в фирме и наслаждались жизнью, а не вот это вот всё, – Ксюша снова развела руками.

– Начнём с того, что он поехал в Крестов, потому что ты настояла. Этот участок можно было продать, никуда не выезжая. Да, было бы дольше; возможно, денег меньше… Налоги пришлось бы заплатить. Но тебя задушила жаба, и ты уцепилась именно за этого покупателя, потому что он не торговался и готов был рассчитаться кэшем хоть завтра. Типа, надо всего лишь, – Герман ещё раз подчеркнул, – всего лишь съездить туда, передать этому мужику дарственную, взамен получить всю сумму наличкой и трам-пам-пам. А ты подумала, что это могло быть кидалово? Ты привыкла, что здесь всё по-человечески, но там, Ксюша, – этот наш сраный Крестосранск, – передразнил Герман. – Я сразу говорил, чем это может обернуться, и всё обернулось именно так, как я и говорил. Нам сильно повезло, что Саня остался жив, а, во-вторых, что это был Саня, а не кто-то другой. Любого другого замесили бы и отобрали документы. А ты такая сейчас прохлаждаешься в палате люкс и рассуждаешь о том, что было сделано правильно, а что – не правильно.

– Да, а я такая прохлаждаюсь в палате люкс. Клиенты грозят исками, собственные сотрудники из-за невыплаченных зарплат подали коллективную жалобу, налоговая сидит уже у меня на ушах, фирма в долгах, мы с Саней на грани банкротства… Пять лет пахоты – псу под хвост. И жених под следствием. И я такая прохлаждаюсь в палате люкс. Да пошли вы все, знаете куда?

И Герман пошёл. Встал со стула и направился к выходу.

– Герман, стой. Не смей уходить. Вернись, иначе я в тебя этим костылём кину, – Ксюша приподнялась на локте и схватила Германа за руку. – Иди сюда, псих несчастный.

Сидя в койке, Ксюша обняла Германа:

– Прости меня, пожалуйста. На меня в последнее время столько всего свалилось. Ты же видишь, в каком я положении. Я даже пи-пи не могу нормально сделать. Присаживаюсь на стульчак, а нога в колене не сгибается, как дуло танка вперёд торчит. Самой смешно и одновременно плакать хочется. Впереди ещё две операции, и я не знаю, когда это всё закончится. Может, хромоножкой на всю жизнь останусь.

– Я тебе апельсины принёс, но забыл их в гардеробе.

– Герман, миленький, сделай то, что Саня просил.

Герман постучал пальцем по своей левой ладони:

– Ты думаешь, он это имел ввиду?

– Ну конечно же! Ну о чём ещё срочном он мог тебя просить? На него ведь там давят постоянно. Он же полностью в их власти. Они с ним могут делать, что угодно.

– Как думаешь, его там бьют?

– Герман, миленький, зачем ты сразу о плохом думаешь?

– Так ведь там ничего хорошего нет.

– Не надо так думать. Соберись. Сделай то, что Саня просил. Тогда они от него отстанут, да и нам эти денежки пригодились бы. Я позвоню адвокату, попрошу, чтобы он документы тебе передал.

– Попроси его, чтоб он и в курсе меня держал тоже. Мне надоели эти его конспиративные игры. Я, в конце концов, брат, а не какой-то посторонний мальчик.

Пасьянс сложился стремительно.

– Покупатель, на встречу с которым ехал Саня, и начальник следственного изолятора – это ведь одно лицо, да? – вопросительный знак здесь был формальностью, Герман уже понял всю сюжетную закавыку.

– Случайное стечение обстоятельств, – ответил адвокат так, будто не видел в совпадениях ничего удивительного. – Город развивается. Везде прогресс. Коммерция, промышленность, госслужба. Люди стали лучше жить, деньги появились. Не хотят ютиться в бетонных коробках, все на природу стремятся. Земля за городом выросла в цене баснословно. Там, где раньше лежали кучи мусора, теперь местная Рублёвка. Все там – губернатор, депутаты, местные бизнесмены. Все сельскую жизнь полюбили. Настоящие патриоты. Элита. Родион Ильич давно хочет там участок приобрести, но свободных нет, всё застроено, только ваш остался.

– Это он тех двух отморозков нанял, да? У Сани ведь ничего ценного, кроме документов на землю, с собой не было.

– Не доказуемо. Родион Ильич – видный общественный деятель, входит в попечительский совет, ведёт просветительскую работу. Убеждённый правоохранитель. Ни разу закон не нарушал. За него полгорода поручится.

– А кто предложил эту махинацию с дарственной? Мол, вам же потом не нужно налоги…

– Вот именно – махинация! – перебил ВВ. – Кто не хотел налоги с продажи участка платить, а? – и с водевильной строгостью посмотрел на Германа. «Ксюша, блин, какая ты всё-таки дура!» – подумал Герман.

– Вот именно! – продолжил ВВ. – Родион Ильич просто по-человечески вошёл в положение. Может, он призывал к благоразумию, может, умолял не нарушать закон, но поддался на уговоры. Не смог проявить жёсткость, пошёл навстречу, предложил взаимоприемлемый вариант с дарственной. На него дарственные часто оформляют, потому что он пользуется заслуженным уважением в среде арестантов. Многие стремятся его отблагодарить. К нему в очередь выстраиваются. И он всегда входит в положение, не хочет обижать людей отказами, но просит, чтоб всё было по закону. Пусть, говорит, дарственные оформляют.

– Хорошая у него работа – у заключённых имущество отжимать.

– Зачем отжимать? Сами дарят. Они же из следственного изолятора потом все – на дальнейшее исправление, в колонию. Зачем им там машины, квартиры? Не надо им там. Всем необходимым государство обеспечит – питание, одежда, здоровый восьмичасовой сон, утренняя гимнастика.

– Вы можете хотя бы иногда разговаривать серьёзно? – возмутился Герман.

– Всегда серьёзно! Не хотите дарить землю Родиону Ильичу – продайте кому-нибудь. А то машете у него перед носом, дразните – и не ему, и ни себе, ни людям. Некрасиво получается. Родион Ильич переживает, эмоционально реагирует. А если участка нет, так и в душе – мир и покой, – ВВ растопырил свою ладонь и красноречиво постучал по ней пальцем, напоминая о срочности.

– Хорошо, я всё понял, – ответил Герман. – Честно говоря, Родион Ильич уже подбешивает. Может, накатать на него куда следует?

– Не надо на хорошего человека катать. Он ещё сильнее распереживается, не сможет работу вверенного ему учреждения контролировать. Там ведь чёрт-и-что может начать происходить – поскользнётся кто-нибудь на мокром, травмируется по недосмотру… Зачем доводить до крайностей?

Возвращаясь домой, Герман зашёл к Марье Михайловне – сердобольной соседке, к которой на время своего отсутствия пристраивал Рыжего.

– Изволят почивать, – сказала Марья Михайловна. – Сейчас принесу. – Она прошла по коридору, свернула в комнату и скоро вышла оттуда, бережно неся на руках Рыжего. Рыжий со сна осоловело глядел на Германа.

– Откушали-с давеча с аппетитом. Вот, держите своё сокровище, – и, отдав кота хозяину, переключилась с картинно-старорежимного на обыденное:

– Торопишься? Есть минутка?

– Есть, – ответил Герман.

– Ну что там?

– Не знаю, Марья Михайловна. Пока идёт следствие, Саню не отпустят. Потом – может, условно дадут. А, может, нет. Бред сплошной творится. От них можно чего угодно ожидать.

– А ты не думай о плохом. Не накручивай себя лишний раз. Ватрушек возьмёшь?

– Возьму, спасибо.

Марья Михайловна принесла из кухни корзинку с выпечкой:

– Про родителей-то не забываешь? Сколько нынче исполнится? Пятнадцать? Сходил бы к ним, проведал…

– Про родителей не забываю, – ответил Герман, который помнил о том, что надо бы сходить, но совершенно не был уверен в том, что хочет это сделать.