Текст книги "Письма шестидесятилетнего жизнелюбца"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Однако лучше всяких слов убедит Вас в моей правоте тот факт, что, когда в пятидесятом году тяжело заболел дон Просперо Медиавилья, никто не возразил против того, чтобы я принял на себя обязанности главного редактора. До тех пор, в течение десяти лет, я составлял обзоры хроники, происшествий, кино, а также занимался общей редакцией материалов, которой первоначально пренебрегал, но с годами полюбил и оценил по достоинству. Поскольку работа, даже сверхурочная, никогда не исчерпывала моего свободного времени, я посвятил эти годы самообразованию, прочтя первоначально таких выдающихся довоенных публицистов, как Маэсту [9]  [9] Маэсту, Рамиро де (1875-1936) – испанский политик и публицист; в начале своей общественной деятельности придерживался прогрессивно-либеральных воззрений, но впоследствии отошел от них, став одним из идеологов испанского фашизма. Маэсту, Рамиро де (1875-1936) – испанский политик и публицист; в начале своей общественной деятельности придерживался прогрессивно-либеральных воззрений, но впоследствии отошел от них, став одним из идеологов испанского фашизма.


[Закрыть], Ортега, Унамуно, а затем, уже в Муниципальной библиотеке, – испанских, французских и русских классиков. Так, между редакцией, гемеротекой [10]  [10] Библиотека, специализирующаяся на хранении газет, журналов и других периодических изданий.


[Закрыть] и городской библиотекой провел я, хотите верьте, хотите нет, десять лет своей жизни, далекий от какой бы то ни было легкомысленности. Моя страсть к журналистике была неумеренной, всепоглощающей, и я, хотя и без какой-то конкретной цели, исподволь готовил себя к более высокому предназначению.

Дело пошло на лад, как я уже говорил, осенью пятидесятого года, со смертью дона Просперо Медиавильи. Отведя кандидатуры двух сотрудников как слишком старых, еще троих – как чересчур молодых, и моего неразлучного друга Бальдомеро Сервиньо как работающего по совместительству, Бернабе дель Мораль с одобрения компании назначил главным редактором меня (обратите же внимание, сеньора, и передайте это своему сыну: компания заявила о согласии с моим назначением). Должность была весьма неудобная, поскольку за неимением ответственного редактора мне предстояло организовывать и распределять работу таким образом, чтобы, с одной стороны, не ущемлять достоинство вспыльчивого и опасного в гневе Бернабе, и в то же время заручиться поддержкой и добиться признания всей редакции, как если бы я на самом деле держал в своих руках бразды правления. Поистине щекотливое положение, из которого я вышел с честью, ибо не только сумел избежать трений и конфликтов, но и за каких-то два года искоренил ставшую уже традиционной утерю корреспонденции, поднял тираж газеты на двадцать процентов и вдвое увеличил объем рекламы. Ну, как Вам мой послужной список, сеньора?!

С течением времени положение директора становилось все более неустойчивым, и, когда в начале шестидесятых годов произошло некоторое ослабление контроля за печатью, хватило одного шага со стороны компании, чтобы окончательно избавиться от Бернабе, человека никчемного, являвшегося, нужно признать, ставленником министерства. Мое восхождение на пост директора представлялось теперь неизбежным, поскольку других подходящих кандидатов просто не было. Любой беспристрастный наблюдатель признал бы это. И тем не менее, друг мой, возобладала политика, неблагодарность взяла свое, и мои поверхностные, попросту говоря, приятельские отношения с Бернабе дель Моралем перечеркнули все заслуги, так и оставив несбывшимися многолетние мечты. Однако описание того прискорбного эпизода заняло бы слишком много времени. Оставим это на другой раз.

Вот уже около двух часов я пишу Вам, беседую с Вами, сеньора, и представьте, ни голова, ни тело мои не чувствуют ни малейшей усталости. Из галереи уже ушла тень, солнце, стоящее почти в зените, заглядывает через стекла в дом и ложится полосой на кипарисовый настил. Ветер утих, зеленая долина погрузилась в тяжелый полуденный сон. Я не удивлюсь, если к вечеру соберется гроза. Над двором кружатся голуби, которых завел я два года назад в старом амбаре; всего-то две дюжины птиц, но они так радуют глаз и, кроме того, время от времени доставляют мне к столу птенчиков, мое любимое кушанье. Пробовали Вы их когда-нибудь? Голуби, дорогая, это поистине царское блюдо, изысканней, на мой вкус, чем куропатка или фазан, и с куда более нежной и сочной грудкой. Моя покойная сестра Элоина знала отличнейший рецепт их приготовления. Перепишите его и попробуйте при первой возможности. Выкладываете дно толстым слоем лука, заливаете по ложке оливкового масла на каждую порцию, затем добавляете зубчик чеснока и веточку петрушки. Опускаете птенцов, обжариваете и ставите тушиться на маленьком огне, причем желательно на дровяной плите, растапливая ее углями или дровами. Время от времени пробуйте их вилкой, до тех пор, пока зубцы не будут легко проходить до кости. Подавайте горячими, не открывая кастрюли. И помните главное: никогда не подливайте воду. Это достаточно распространенная привычка, вызванная опасением, что мясо останется жестким. В крайнем случае добавьте немного уксуса до того, как все закипит. И больше ничего. А попробовав, Вы мне скажете, есть ли на земле что-нибудь изысканней этого блюда.

Простите за столь длинное послание и примите уверения в дружбе и искреннюю симпатию от всецело Вашего

Э. С.

P. S. Прилагаю фотографию, сделанную прошлой зимой. Это мой последний и, кажется, лучший снимок.

10 июля

Дорогая Росио!

Ни разу еще до сегодняшнего дня я не решался написать Ваше имя, начертать его на бумаге казалось мне чересчур самонадеянным и дерзким, и потому я только шептал его про себя, прогуливаясь по дороге и подталкивая кресло-каталку Анхеля Дамиана или уединяясь дома по вечерам, чтобы глядеть на Ваш снимок (когда же Вы пришлете следующий, в полный рост?) либо думать о Вас, Положение обязывает, и я должен признаться, что Ваше имя – взятое отвлеченно, безотносительно к Вам, – не нравилось мне раньше, казалось, как говорят, typical [11]  [11] Типичный (англ.).


[Закрыть], напоминающим о кастаньетах и андалусской ярмарке, тогда как я, не стану от Вас скрывать, совсем не весельчак и не любитель празднеств. В толпе я задыхаюсь. Я, может, и не чужд любви к ближнему, но ненавижу людские сборища. Если я пропал, ищите меня где угодно, но только не на митинге или футбольном матче. Любое скопление людей пробуждает во мне враждебность. Коллективное сознание убийственно. Вам никогда не доводилось наблюдать затравленного судью, оскорбляемого бесноватыми болельщиками? До чего унизительная картина! Вот где проявляется беззащитность человека перед обществом. Так вот, в Вашем имени, как таковом, мне всегда слышались отголоски толпы, ярмарки. Но сегодня, написав его, я почувствовал дрожь. Как оно сладостно! Имя свежее, полевое, рождающее вдохновение и радость, лишенное неприятных ассоциаций. Росио – это Вы, только Вы, и пусть даже в Ваших краях обитают сотни Росио, для меня вот уже три месяца существует одна-единственная.

Вы абсолютно правы, я многого требую от внешности женщины, может быть даже чересчур. Я безотчетно ставлю это качество выше других, и когда отзываюсь «так себе» о какой-нибудь особе, то имею в виду исключительно ее внешность и физические данные, а это значит, что прежде мыслящего существа в нас говорит животное. Чего Вы хотите? Из грязи мы. Более того (к чему лицемерить?): я, как уже говорил Вам раньше, предпочитаю породистое холеное тело смазливому личику.

А вот Вы зато совсем не снисходительны, когда пишете, что я много требую, да мало даю взамен, «других наставляю, да про себя забываю». Не скрою, я низок ростом, приземист и никакой не Аполлон, однако в мужчинах, мне кажется, это совсем и не важно. Мускулы нужны только кинематографическим тарзанам да суперменам. Здоровому мужчине нечему завидовать у мускулистого. Кроме того, мой жир распределен по телу равномерно, под гладкой, никогда не знавшей сыпи кожей. При всей полноте во мне нет рыхлости, это, чтобы Вам было понятней, лишь некоторая грузность, от которой еще можно избавиться. Немного упражнений, умеренная диета, и, как только захочу, я с легкостью скину килограмм пятнадцать. А потом, кому, скажите, мешает моя полнота? Ведь я совсем один. Человек не должен жить один еще и для того, чтобы не опуститься. Моя покойная сестра Элоина была очень строга в этом вопросе, но привязанность заставляла ее видеть меня высоким и даже стройным. Ваше мнение, конечно, вернее, не в силу требовательности, а ввиду его объективности. Но, я думаю, в мужчинах надо обращать внимание на то, что у них в голове, а остальное вторично. И потому меня обнадеживает, что больше всего во мне Вам по душе интеллектуальный облик, который только акцентируется, вне сомнений, новой оправой моих очков. Тут, в любом случае, вы не заблуждаетесь, поскольку, если не считать недолгого периода службы рассыльным, я в жизни не знал иных занятий, кроме чтения и письма. Мои руки не способны ни к чему, кроме работы пером. Потому-то моим первым желанием, после выхода на пенсию, стало научиться хоть что-нибудь делать руками, а именно сеять и жать, так как для испытания себя на других поприщах было наверняка поздно.

Я не знал, что Ваш сын учится на факультете информационных наук, ни тем паче того, что для своей диссертации он интересуется предварительной цензурой в первые послевоенные годы. Действительность была не столь мрачна и достойна сожаления, как ему представляется, но, если он желает, мне не трудно рассказать о принудительных назначениях директоров, отстранениях от должности как мере предосторожности, сокращенных нормах типографской бумаги, обязательных инструкциях, категорических запретах и прочем, хотя, откровенно говоря, я посоветовал бы ему не ворошить прошлое, а устремить свой взгляд в будущее. Задумывался ли Ваш сын о завтрашнем дне испанских журналистов? Меня не удивляет, когда молодежь чувствует влечение к этой отчаянной, влиятельной и рискованной профессии, однако правда состоит в том, что не все то золото, что блестит. Знаком ли Ваш сын со статистикой «Фигаро», согласно которой нынешнего числа дипломированных испанских журналистов достаточно, чтобы покрыть все вакантные места, которые появились бы во всей Европе (!) вплоть до двухтысячного года? Мрачная перспектива. И словно этого мало, сегодня провозглашается, что свобода слова хороша сама по себе, без дипломов и званий, иначе говоря, что для занятия журналистикой теперь достаточно будет шариковой ручки да немного здоровой наглости. Каково? Какой смысл тогда в наших усилиях, в усилиях моего поколения? Вот, на мой взгляд, что требует серьезного изучения, а вовсе не ушедшие в прошлое случаи давления и цензуры. Сегодняшние молодые любят занимать время, тратя его понапрасну, то есть, чтобы Вам было понятно, посвящать себя бесполезным вещам, исследованиям, которые ничему не служат, В прошлый четверг в Корнехо, в помещении музея, обосновались четверо новоиспеченных биологов, которые целыми днями только и делают, что охотятся на крыс. Когда я разговариваю с ними, меня поражает полное отсутствие у них прагматизма. Работают, лишь бы работать, для самооправдания, дабы делать вид, что чем-то заняты. По вечерам расставляют свои ловушки, а с утра вновь разбирают. Такова их задача. И к каким же выводам они пришли? Вы только представьте себе: оказывается, вопреки утверждениям научных трудов мохнатая северная крыса водится не только в Пиренеях, но и в наших краях! Их просто раздуло от гордости за свое открытие, но на мой взгляд, сеньора, все это так же бессмысленно, как пытаться определить пол ангелов. Что нам, простым испанцам, с того, что теперь учебники укажут дополнительную область распространения мохнатой северной крысы? Разве присутствие пресловутой крысы увеличит плодородность наших полей? Или, может, повысит объем производства и уровень жизни испанцев? Как будто не все равно нам, водится ли эта крыса чуть ниже или чуть выше? Наша страна – страна созерцателей. Вы только посудите: четверо здоровенных парней в самом расцвете сил попусту тратят время на крыс, а в сентябре нам не будет хватать рабочих рук, чтобы убрать фрукты, снова придется оставить их на деревьях, как в другие годы. К чему мы придем таким путем?!

Я прощаюсь с Вами. Послезавтра с Протто Андретти и четой Аспиасу, наваррцами, которые уже несколько лет отдыхают в наших местах, я отправлюсь на коротенькую двухдневную экскурсию к устью Кареса. Обернусь очень быстро. Это маленькое развлечение поможет мне скрасить ожидание Вашего письма, с каждым днем все более желанного.

Искренне Ваш

Э.С.

13 июля

Дорогая!

Пишу Вам в Нисериас, на берегу Кареса, на смотровой площадке над рекой. Кажется, что ты прямо под открытым небом сошел к самому сердцу Земли, – таково величие окружающих меня колоссальных форм, Горный хребет здесь обрывается, и можно разглядеть новые ступенчатые отроги, очертания самых дальних из которых размыты завесой тумана. Иззубренная Пенья-Мельера царит во главе этого ансамбля орографического хаоса, где короткими зимними днями солнце появляется всего на несколько (три, как сказали нам здесь) часов. Проезжаешь перевал Пуэнте-Нанса, на идиллический пейзаж которого накладывают отпечаток суровости мрачные гребни Пиков Европы, и попадаешь в этот подавляющий своим величием каньон, где склоны и утесы, при всей своей отвесности, покрыты беспорядочной и разнообразной растительностью: бук, дуб, каштан, ольха, ясень, орешник… Бог мой, какая ботаническая мешанина! А внизу, на самом дне ущелья, река. Однако, сдается мне, что Карес утратил свою прозрачность, ту удивительную голубизну, что выделяла его из всех рек старой Европы. Неужели и это, друг мой, результат загрязнения?

Нежно вспоминающий Вас в горах

Э.С.

20 июля

Дорогая Росио!

Мне кажется похвальным твое предложение перейти на «ты» и доводы, приводимые тобой: «Мы же зрелые люди, а не старички». Именно. Так оно и есть. И теперь, когда мы на пороге полной откровенности, признаюсь, что твои первые «ты» пробудили во мне невыразимое ощущение, одновременно молодящее и эротическое. А «твоя Росио», которым заканчиваешь ты письмо, говорит об интимности, о близости, в высшей степени обнадеживающей меня.

С самых первых писем я чувствовал искушение подсказать тебе то, что теперь предлагаешь ты, однако так и не осмелился. Я всегда был робок и нерешителен, особенно с женщинами, В герои я не гожусь, В свои 65 лет так и не научился первым проходить в дверь. Видно, я родился с каким-то комплексом подчиненности, от которого не сумел избавиться. Мне думается, это происходит в Кастилии со всеми, кто, как я, родом из деревни. Переезд в столицу, усилия, затрачиваемые, чтобы тебя признали, – такое с самого начала ставит в зависимое и, я бы даже сказал, подневольное положение.

Для меня перейти на «ты» – это словно бы приглашение снять галстук и беседовать с тобой в пижаме (не усматривай здесь никакой задней мысли), отбросив всякие церемонии. Как только в наших отношениях пропадает этот сковывающий момент, автоматически исчезают робость и недоверие. Ведь робкий человек недоверчив по сути своей. Он не верит в себя, мнителен в отношении своей внешности, подозрителен ко всему окружающему. Тебе никогда не случалось чувствовать, что ты мешаешь? Никогда не было ощущения, что ты некстати, когда случалось наткнуться на кого-то, вторгнуться в компанию или войти в контору? Малодушие делает нас мнительными, лишает непосредственности и, как следствие, снижает возможности нашей ассимиляции. Мы вполне отдаем себе в этом отчет, однако охвачены неодолимым страхом, с которым невозможно справиться. Ах, если б можно было его победить! Тогда б мы избавились от робости. А так мы оказываемся в положении людей, которых не замечают, что в свою очередь приводит нас в состояние напряжения, чреватое взрывом. Агрессивность робких людей, беспричинная и нелепая, вошла в пословицу. Упаси нас Боже от агрессивной робости!

Но я расфилософствовался, друг мой, тогда как следует благодарить тебя за данное мне новое свидетельство доверия. После прочтения твоего письма я считаю тебя более своей или, точнее говоря, впервые чувствую некоторые права на тебя. Нет сомнений, общение на «ты» сближает, и сейчас, покрывая своими каракулями эти листки, я испытываю блаженное ощущение, будто шагаю подле тебя по парку Марии-Луисы, там, в Севилье, беззаботно болтая о том о сем. Когда же это осуществится наяву?

Здесь у нас все идет нормально. Днем погода теплая, без эксцессов, но после захода солнца начинает дуть норд, упорный и крайне коварный ветерок, вынуждающий надевать жилетку. Вчера вечером я встретился на площадке для игры в шары с Анхелем Дамианом, Аспиасу и Протто Андретти. Кстати, этот, как всегда, увильнул, когда пришла пора покрывать расходы на экскурсию, которые с ресторанными счетами и подорожавшим бензином составили кругленькую сумму. Согласись, дорогая, с ценами творится какое-то безобразие, дошло до того, что просто невозможно выбраться куда-то из дому. Самая скромная еда в придорожном ресторанчике, без десерта и с бочковым вином, обходится в пятьсот песет. Каково? Мы ели пять раз, не считая завтраков, так что можешь прикинуть. И это за какую-то двухдневную экскурсию. Правда, для Протто все равно, два дня или полдюжины, он-то вечный нахлебник. Причем любопытно, что этот тип не умеет болтать ни о чем другом, кроме денег, хотя бумажник он не вытащит даже на спор. Разговоры о деньгах меня угнетают, не говоря уже о том, что тратить их, а затем разглагольствовать об этом – горько вдвойне: когда платишь и когда вспоминаешь. А потом, зачем же изобретались деньги, как не для того, чтоб их тратить?

Ты, наверно, спрашиваешь себя, откуда здесь взялся тип с подобным именем. Я тебе расскажу. Дед Протто приехал в наши края с французами, в прошлом веке, на строительство железной дороги Алар-дель-Рей – Сантандер. В Рейносе он познакомился с девушкой, женился на ней и перебрался жить в Эпсиносу, где поставил лесопилку, прогоревшую после истребления лесов. Протто, единственный парень среди его внуков, когда подрос, отказался эмигрировать, взял жену из столицы, некую Нарсису, и, будучи убежден, что наша зона богата природными ископаемыми, снова пустил в эксплуатацию невесть с каких пор заброшенный рудник в Седеньи, в двух шагах отсюда, где раньше добывали медь. Место это очень красиво. На горных срезах подле дороги проступают синие и зеленые прожилки азурита и малахита, однако, по словам знатоков, месторождение нерентабельно. Может, оно и стало бы приносить доход, кабы вложить в него денег, но только не при том кустарном способе разработки, каким пользуется Протто, каждое утро привозящий на фургоне полдюжины поденщиков. Так или иначе, рентабелен рудник или нет, хоть хозяин при деле. Но тут выкинула номер жена – бросила опостылевшую деревню и в поисках подобающих условий перебралась в Эспиносу, а оттуда в столицу. Томясь в деревне, эта дамочка, чтобы не сидеть без дела, развлекалась тем, что рожала каждый год по ребенку. На седьмом она остановилась и как-то утром исчезла из дома, оставив Протто записку, где сообщала, что сыта детьми по горло и отправляется в Венесуэлу с каким-то профсоюзным деятелем. Можешь представить себе изумление в столице и во всем районе при этом известии. Мужчину в самом расцвете сил бросают с семью ребятишками, старшему из которых девять лет. Даже волчица не поступила бы так! И с того дня Протто принялся наживаться на общественном сочувствии, как раньше на малахите да азурите со своего рудника, только с большей выгодой. С тех пор бумажник его закрылся, и на сегодняшний день за все без малого двадцать лет он еще ни разу не оплатил в баре ни одного круга. Дети его уже вымахали и всегда встречают поддержку, когда нужно куда-нибудь устроиться. Наш народ, жесткий от природы, смягчается перед мелодрамой. История Итальянца, как видишь, весьма поучительна. Но одно дело сочувствие, а совсем другое – злоупотребление, и если Протто не располагает средствами, то лучшее, что он может сделать, – позабыть об экскурсиях и сидеть дома. В конце концов, поездка к устью Кареса – не вопрос жизни и смерти.

С нетерпением жду от тебя новостей и снимок. Только ты правишь, царишь в моем бедном одиноком сердце.

Э.С.

26 июля

Боже мой, дорогая, ты ли это?! Возможно ли, чтобы живая, свободная, беззаботная девушка, простирающая руки к небу, склонив на песок колени, была тобой? Глядя на твое полуобнаженное тело (твои прелести прикрыты только двумя крошечными полосками материи), я понимаю, что можно обмануть время. Обидишься ли, если скажу, что тебе не дать и половины твоего возраста? Я смущен, дорогая, как подросток перед первым эротическим видением, и в то же время чувствую себя непоправимо старым и немощным. С тех пор, как Моисес принес мне вчера твое письмо с фотографией, я нахожусь в состоянии совершенного упоения. Хотел писать тебе сразу, но руки, все мое существо парализованы твоей красотой. Немногие женщины твоего возраста осмелились бы сняться в бикини. Прости за нескромность: сколько лет назад сделан этот снимок? Ты только что из воды, правда? Твои волосы намокли, распрямились, прилипли ко лбу, но не утратили свой золотистый оттенок, а по рукам скользят капли воды, блестя в лучах солнца, к которому ты подняла глаза. Затылок остался в тени и не совсем виден, но как же грациозно переходит твоя голова в туловище, какой изящный и гармоничный изгиб! Хоть и говорят, что женщина, по сути, это волнистая линия, никто не обращает внимания на этот выгиб, внешне такой непримечательный, но столь важный на самом деле. У многих людей голова не сочетается с туловищем, и каждый смотрится сам по себе. У тебя же, напротив, голова является продолжением тела, твоих движений, этих торжествующе воздетых рук, и во всем чувствуется удивительная соразмерность, девическая пропорциональность, а также неумеренное желание жить. А что и говорить о цвете! Ореховый оттенок твоих плеч, слегка размытый на боках и бедрах, придает телу рельефность. Как хорошо ты загорела! Легкость, с какой ты усваиваешь загар, – еще одно доказательство того, что у тебя превосходное тело. Есть люди, которых загар не берет, чья кожа отражает солнце, так что дневное светило только напрасно усердствует изо дня в день. Кожный покров у них, как правило, белесого цвета, холодный, липкий. Ты зато принимаешь и впитываешь солнце, и его лучи золотят твои члены, твои плечи эфеба, всю тебя.

Что же еще? Ты спросишь: «А есть еще что-то?» И я скажу тебе: есть, дорогая, есть – гладкий и тугой живот, глядя на который отказываешься верить, что ты выносила троих детей; ляжки – удлиненные, точеные, мощные и призывные, достойные двадцатилетней спортсменки. Наконец, невыразимая прелесть твоих грудей, маленьких и крепких, словно две шишечки, таких же, как у моей покойной сестры Рафаэлы, когда в свое время загорала она на этой самой галерее, где пишу я сейчас. Давала ли ты грудь детям, любовь моя? Просто невероятно.

В женщине не следует поочередно анализировать деталь за деталью, порознь, сначала глаза, потом талию. На что нужно смотреть, так это на соответствие отдельных частей, то есть сочетается ли данный нос с этими волосами, а волосы – с бедрами. Скажешь, одно не имеет отношения к другому? Неверно, дорогая, это ошибочный подход. Все части тела соотносятся между собой. Нельзя утверждать априори, что, допустим, круглый пупок более или, наоборот, менее красив, чем пупок неправильной формы. Обычно бесформенный пупок указывает на грузный, объемистый, свисающий живот, но это не обязательно так. Иногда такой пупок таит в себе некое восточное коварство. А вот в твоем случае круглый пупок гармонирует не только с формой глаз, но и особенно со сферичностью грудей и округлостью бедер.

Глядя на твой образ, какая-нибудь экзальтированная душа воскликнула бы в пароксизме восторга, что у твоего тела пропорции греческой статуи. И при этом даже не смутилась бы, тогда как на самом деле греческие пропорции еще нуждаются в комментариях. Сказать женщине, что она сложена, ну, например, как Венера Милосская, – значит, на мой взгляд, сделать ей очень неважный комплимент. Для меня Венера как женщина крупна, она широка в талии, а груди ее – груди матроны. Нет, это не мой тип. Где, ответьте мне, упругость тела у Венеры Милосской? А разве может быть красота в женском теле без упругости? Нет, Это все не то, именно так, это все не то, как сказал поэт, правда, в совсем иных обстоятельствах.

Думаю, пора признаться тебе, наконец, что несмотря на свои 65 лет я никогда не знал женщины в библейском смысле. Мужчина я собой не видный, и нельзя сказать, чтобы моя внешность привлекала женщин, но, кроме того, лучшие годы молодости я провел среди книг и бумаг, не имея времени ни на что другое, Оставалось старое как мир средство – продажная любовь, но к нему, веришь или нет, я никогда не прибегал, и не из добродетели, а оттого, что позорная торговля телом не только не возбуждала меня, но вызывала отвращение. При всем том, однако, и у меня есть глаза, и, посещая бассейны и пляжи, я рассматривал множество женщин самого разного возраста, и потому теперь вполне могу сравнивать. Скажу больше, как ты сама признавала в одном из своих писем, моя требовательность в этом вопросе такова, что с одним своим опытом неисправимого любителя пялить глаза я мог бы стать превосходным судьей на конкурсе красоты.

Остается выяснить еще кое-что, я говорю о том, чего не видно на снимке, – о спине. Разделена ли твоя спина надвое? Это, дорогая, существеннейший вопрос. Бывают спины плоские, костлявые, асимметричные; другие – с двумя выступающими острыми лопатками, похожими на косящие груди; третьи вообще мясистые, жирные, раскормленные, под которыми и скелета не видно. Все они никуда не годятся. Красивая, идеальная спина – это спина, разделенная надвое глубокой ложбинкой, спина, которая сужается по бокам к пояснице и в то же время слегка прогибается внутрь, дугообразно переходя в выпуклую линию ягодиц. На снимке, к сожалению, ты стоишь вполоборота, что не позволяет разглядеть твою спину, хотя, принимая во внимание все остальное, невозможно допустить, что Господь мог обойти тебя этой последней милостью.

Еще вопрос: кто эти люди рядом с тобой? Внучки твоей там нет. Я вижу мальчика с разноцветным мячиком подле очень юной девушки в цельном купальнике. Может, это твоя дочь? Вижу позади двух человек, зарывшихся в песок и глядящих на тебя, затем юношу на переднем плане (уж не Федерико ли это, наш журналист?) и еще одного или одну, постарше, чей пол невозможно определить из-за твоей тени. Хотелось бы подробней узнать о них. И самый последний вопрос: на каком пляже сделан снимок?

Я так возбужден, что в эту минуту завидую песку, на который ты склонила колени.

Твой пылкий почитатель

Э.С.

2 августа

Бесценная моя!

Растущая близость наших отношений приводит к тому, что мое уединенное пристанище, по которому я столько вздыхал когда-то, начинает меня тяготить, а порою кажется просто невыносимым. Чем бы я ни занимался, – сидел дома, гулял, отправлялся сыграть в лягушку или партию в шары либо спускался полить огород, – я нигде не нахожу покоя. Одолеваемый этим растущим чувством сиротливости, я ищу спасения у твоей фотографии (последней, конечно) и гляжу на нее с неторопливым наслаждением, отдаваясь этому с удовольствием, какого не находил ни в одном занятии в жизни. Сегодня я долго любовался милыми впадинами твоих подмышек, тщательно выбритых, влажных, затененных, резко контрастирующих с девственной белизной синтетического купальника. Я люблю, когда женщина кокетлива. Кокетство – изначально женское качество, и мне противна появившаяся у молодежи тенденция к универсальной, бесполой моде. Выйти на пляж с невыбритыми подмышками – все равно что ходить с грязными ногтями. Кстати, какого цвета лак, которым ты пользуешься? На фотографиях краски, как правило, обманчивы, и я склонен отнести голубоватый тон твоих ногтей правой руки (на левой видна только ладонь) за счет пленки (синева неба тоже кажется слишком густой, почти цвета индиго) или же низкой температуры воды, откуда ты, очевидно, только что вышла. Не забудь, пожалуйста, уточнить этот момент. Я отдаю предпочтение розовому, телесному тону, а надуманные оттенки навроде синего, на мой взгляд, чересчур причудливы.

В прошлом письме я говорил о твоей коже, о ее удивительной способности усваивать солнечные лучи. По мере того как я присматриваюсь к снимку, это свойство все больше восхищает меня. Твоя кожа светится именно тем самым оттенком червонного золота, который я так люблю. Матовый, отдающий в желтизну, негроидный загар – удел пляжных обывателей, каких не счесть. Но именно тот мягкий, легкий бронзовый оттенок, что я наблюдаю у тебя, придает изысканность обнаженному телу. Но и это еще не все. Ты никогда не замечала, как подчеркивает женскую грацию золотистый загар на теле? Есть мужчины, которым по нраву молочно-белые, не тронутые солнцем тела. Я не из их числа. Окрашивая тело оттенками различной густоты, солнце выделяет округлости, вытачивает и облагораживает их. Обрати внимание на свою грудь на снимке. Тенистая ложбинка, разделяющая обе груди, освещается постепенно, меняя оттенок пигментации, пока не достигает максимальной яркости, после чего уже снова ниспадает, понемногу погружаясь в тень. Если тело женщины выпукло, очень рельефно, солнце только подчеркивает его; оно – лучший союзник женских чар, доводящий их до совершенства.

Однако, должен сказать, Росио, что, утешаясь твоим изображением, я испытываю огорчение по другому поводу. Вчера телевидение сообщило о сорока градусах в Севилье, о том, какое щедрое и жаркое выдалось у вас лето. И я, услышав об этом, приревновал тебя к солнцу, безжалостному светилу, что ежедневно ласкает и золотит твою кожу. За что ему такая привилегия? Ему, а не мне?

Дорогая, мы переписываемся уже три долгих месяца, и желание узнать тебя близко, услышать твой голос, почувствовать рядом растет во мне день ото дня, так что я не могу уже с ним совладать. И я спрашиваю себя, почему так должно быть и дальше? Мы уже не дети, Росио. Совсем не важно, что тебя, по твоим словам, привлекает во мне интеллектуальное, а не физическое начало, а меня, особенно после последней фотографии, наоборот, – прежде физическое; важно то, что эта взаимная тяга существует. Время ничего не значит и кажется безграничным в 19 лет, но не в 65. Почему бы нам не наметить, наконец, встречу на одну из ближайших недель? Место в принципе мне безразлично (Мадрид? Севилья?), а что до времени, самым подходящим был бы, вероятно, следующий месяц, сентябрь, когда спадет зной. В любом случае, мои соображения не более чем ориентировочные предложения, поскольку я по первому слову готов подчиниться твоему выбору. Жду твоего решения по этому вопросу, только очень прошу не откладывать его в долгий ящик.

Я полагаю, ты шутишь, говоря так относительно Протто Андретти, хотя в твоих словах чувствуется доля упрека, не оставшаяся для меня незамеченной. Поведение Итальянца не имеет ничего общего с Историей (с прописной буквы!). История не открывала Протто никаких дверей, ни парадных, ни с черного входа. А он извлекает выгоду из своего положения, своей маленькой семейной истории (со строчной буквы!), личной мелодрамы. Твое чувство юмора, несомненно, прекрасно развито, но мне не доставляет никакого удовольствия сравнение, пусть даже в шутку, моего поступления в «Коррео» с иждивенчеством Итальянца. Повторяю, не я организовал Национальное восстание и не я создал Трибунал по борьбе с масонством и коммунизмом, но это не помешало мне принять действовавшие тогда нормы, как принял бы я любые другие. Сама История (с прописной буквы!) открывала передо мной новые перспективы. Другой, более щепетильный или связанный политическими взглядами, может, и отказался бы от них, но почему это должен был сделать я, человек, повторяю, изначально склонный к скептицизму и далекий от политики? Какое мне дело, любимая, что за привратник открывает или закрывает врата Истории? Тогда как иждивенчество Протто Андретти, касающееся меня самым непосредственным образом, ни в какие ворота не лезет. Протто решил нажиться на своей беде и представил счет обществу, косвенному виновнику его несчастья, однако, если б Нарсиса и не наставила ему рога (прости, дорогая, за грубость), можешь не сомневаться, что он нашел бы другой предлог и все равно протянул бы руку, так как это инстинкт врожденный. И уж в любом случае История не обязана оплачивать экскурсию Итальянца к устью Кареса.