Текст книги "Туман"

Автор книги: Мигель де Унамуно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

XI

Когда на следующий день Аугусто пришел в Дом дона Фермина и доньи Эрмелинды, прислуга проводила его в гостиную со словами: «Сейчас позову». На минуту он остался один и как бы в пустоте. Грудь сжимало как обручем. Его охватило тревожное чувство торжественности момента. Он сел, сразу же встал и для успокоения начал рассматривать картины на стенах; среди них был и портрет Эухении. Ему вдруг захотелось удрать, спастись бегством. Но тут послышались быстрые шаги, и Аугусто, как кинжалом, резануло по груди, а голову, заполнил туман. Дверь гостиной отворилась, вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев, как он помертвел, сама побледнела и остановилась посреди гостиной; затем подошла к нему и спросила прерывистым, тихим голосом

– Что с вами, дон Аугусто, вам плохо?

– Нет, нет, ничего.

– Чем вам помочь? Вы чего-нибудь хотите?

– Стакан воды.

Как будто усмотрев в этом спасение, Эухения вышла, чтобы принести ему стакан воды, и сделала это очень быстро. Вода колыхалась в стакане, но еще больше колыхался стакан в руках Аугусто, который пролил воду на подбородок, не отрывая ни на миг глаз от Эухении.

– Если желаете, – сказала она, – я прикажу приготовить вам чашку чая, а может, хотите, мансанильи или липового настоя? Уже прошло?

– Нет, нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, Эухения, благодарю. – И он вытер воду с подбородка.

– Ну хорошо, теперь присядьте. – И, когда они уселись, продолжила: – Я ждала вас все эти дни и велела прислуге впустить вас, даже если не будет дяди с тетей, Я хотела поговорить с вами наедине.

– О Эухения, Эухения!

– Побольше хладнокровия. Я не воображала, что мое присутствие на вас так подействует, я даже испугалась, когда вошла сюда: вы были похожи на мертвеца.

– Я и впрямь скорее был мертв, чем жив.

– Нам необходимо объясниться.

– Эухения! – воскликнул бедняга и протянул руку, которую тут же отдернул назад.

– По-моему, вы еще не в таком состояния, чтобы мы могли говорить спокойно, как добрые друзья. А ну-ка! – И она схватила его руку, чтобы пощупать пульс.

Пульс у бедного Аугусто лихорадочно забился, он покраснел, лоб его пылал. Глаз Эухении он уже не видел, не видел ничего, кроме тумана, красного тумана. На миг ему показалось, что он теряет сознание.

– Пощадите, Эухения, пощадите меня!

– Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!

– Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…

– Да, хороший мой дон Аугусто, успокойтесь, и мы поговорим.

– Но разрешите мне… – И он обеими руками взял ее правую руку, холодную и белую, как снег, с заостренными пальцами, созданными для того, чтобы, лаская клавиши пианино, пробуждать сладкие арпеджио.

– Как вам угодно, дон Аугусто.

Он поднес руку к губам и покрыл поцелуями, которые едва ли смягчили снежную ее прохладность.

– Когда вы закончите, дон Аугусто, мы начнем разговор.

– Но, послушай, Эухения, я при…

– Нет, нет, без фамильярностей! – И, отняв у него руку, добавила: – Я не знаю, какого рода надежды внушили вам мои родственники, точнее говоря, тетка, но мне кажется, вас обманули.

– Как обманули?

– Да, обманули. Они должны были сказать вам, что у меня есть жених.

– Я знаю.

– Это они вам сказали?

– Нет, мне никто этого не говорил, но я знаю.

– Тогда…

– Да ведь я, Эухения, ничего не требую, не прошу, не добиваюсь; я буду вполне доволен, если вы разрешите мне приходить сюда время от времени омыть мой дух в свете ваших глаз, опьяниться вашим дыханием.

– Оставьте, дон Аугусто, все это пишут в книгах. Я не против того, чтобы вы приходили, когда вам заблагорассудится, и глядели на меня, и разглядывали, и говорили со мной, и даже… вы видели, я дала вам поцеловать руку, но у меня есть жених, я люблю его и собич рагось за него замуж.

– Но вы действительно влюблены в него?

– Что за вопрос?

– А откуда вы знаете, что влюблены в него?

– Да вы сошли с ума, дон Аугусто!

– Нет, нет, я говорю так потому, что мой лучший друг сказал, будто многие люди считают себя влюбленными, но на самом деле не влюблены.

– Он имел в виду вас, не так ли?

– Да, а что?

– В вашем случае это, быть может, правильно.

– Разве вы думаете, разве ты думаешь, Эухения, что я пе влюблен в тебя по-настоящему?

– Не говорите так громко, дон Аугусто, вас может услышать прислуга.

– Да, да, – продолжал он, возбуждаясь. – Некоторые думают, будто я неспособен влюбиться!

– Простите, одну минуту, – перебила Эухения и вьь шла, оставив его одного.

Вернулась она через несколько минут и с величайшим хладнокровием спросила:

– Ну, как, дон Аугусто, вы успокоились?

– Эухения! Эухения!

В это время послышался звонок, и она сказала?

– Вот и дядя с тетей!

Вскоре дядя и тетка вошли в гостиную.

– Дон Аугусто явился к вам с визитом, я сама ему открыла; он хотел уйти, но я сказала, чтобы он остался, потому что вы скоро придете.

– Настанет время, – воскликнул дон Фермин, – когда исчезнут все социальные условности! Убежден, что все ограды и укрытия для частной собственности – это лишь соблазн для тех, кого мы называем ворами, между тем как воры-то – другие, все эти собственники. Нет собственности более надежной, чем та, которая ничем не огорожена и предоставлена всем. Человек рождается добрым, он по натуре добр; общество его портит и развращает.

– Да помолчи немного, – воскликнула донья Эрмелинда, – ты мешаешь мне слушать канарейку! Вы слы шите ее, дон Аугусто? Какое наслаждение! Когда Эухения садилась за пианино разучивать свои уроки, надо было слышать, как пела канарейка, которая была у меня раньше: уж так она возбуждалась – Эухения играет громче, и она заливается без умолку. От этого и умерла, от перенапряжения.

– Даже домашние животные подвержены нашим порокам! – добавил дядюшка. – Даже живущих с нами животных мы вырываем из святого естественного состояния! О, человечество, человечество!

– Вам пришлось долго ждать, дон Аугусто? – спросила тетушка.

– О нет, сеньора, пустяки, одну минуту, одно мгновение. По крайней мере мне так показалось.

– Понимаю!

– Да, тетя, очень немного, но достаточно для того, чтобы оправиться от легкой дурноты, которую дон Аугусто почувствовал еще на улице.

– Да что ты!

– О, не стоит беспокоиться, сеньора, ничего страшного.

– Теперь я вас оставлю, у меня дела, – сказала Эухения и, подав руку Аугусто, вышла из гостиной.

– Ну, как ваши успехи? – спросила тетушка, как только Эухения удалилась.

– О чем вы, сеньора?

– О ваших чувствах, конечно!

– Плохо, очень плохо. Она сообщила мне, что у нее есть жених и что она собирается за него замуж.

– Ведь я же тебе говорил, Эрмелинда, я же говорил!

– Так нет же, нет и нет! Это невозможно. История с женихом – это безумие, дон Аугусто, безумие!

– Но если она его любит, сеньора?

– Вот и я говорю! – воскликнул дядюшка. – А свобода? Святая свобода, свобода выбора!

– Так нет же, нет и нет! Да знает ли эта девчонка, что она делает? Отвергнуть вас, дон Аугусто, вас! Этого быть не может!

– Но, сеньора, подумайте, поймите… нельзя, не следует так насиловать волю молодой девушки, волю Эухении… Речь идет о ее счастье, и нас должно-беспокоить только. одно – ее счастье, мы должны жертвовать собой, чтобы она была счастлива.

– И вы, дон Аугусто, и вы?..

– Да, и я, сеньора! Я готов пожертвовать собой ради счастья Эухении, мое счастье заключается в том, чтобы ваша племянница была счастлива!

– Браво! – воскликнул дядюшка. – Браво! Браво! Вот это герой! Вот это анархист, мистический анархист!

– Анархист? – спросил Ayгycтос.

– Да, анархист. Ибо мой анархизм состоит именно в

том, что каждый должен жертвовать собой ради других, что каждый должен быть счастлив, делая счастливыми других, что…

– Однако ты из себя выходишь, Фермин, если тебе подают суп не точно в двенадцать, а с опозданием на десять минут.

– Ну, Эрмелинда, ты же знаешь, я анархист в теории. Я стараюсь достигнуть совершенства, но…

– Счастье тоже существует только в теории! – воскликнул Аугусто сокрушенно и как бы разговаривая сам с собой. – Я решил пожертвовать собой ради счастья Эухении, я задумал героический поступок.

– Какой?

– Вы, кажется, мне говорили, , сеньора, что дом, оставленный Эухении ее несчастным отцом…

– Да-да, моим бедным братом.

– …заложен и выплата долга поглощает весь ее заработок?

– Да, сеньор.

– Ну так вот, я знаю, что мне делать! – И он направился к двери.

– Но, дон Аугусто…

…Аугусто чувствует в себе готовность на самые героические решения, на самые великие жертвы. Теперь все узнают, влюблен ли он только головой или всем сердцем, влюблен ли он или только выдумал свою страсть. «Эухения пробудила меня к жизни, к настоящей жизни, и, кому бы она ни принадлежала, я ей обязан навеки. А теперь прощайте!»

И он торжественно удалился. Едва он вышел, как донья Эрмелинда позвала:

– Деточка!

XII

– Сеньорито, —сказала, входя к нему, Лидувина на следующий день, – там принесли белье.

– Белье? Ах, да, пусть войдет!

Вошла девушка с корзинкой выглаженного белья. Они поглядели друг на друга, и бедняжка почувствовала, что ее лицо горит; а ведь никогда такого с нею не случалось в этом доме, куда она уже столько раз приходила. Раньше хозяин, казалось, даже не замечал ее, и это вызывало у нее – уж она-то знала себе цену – беспокойство и да же досаду. Не обращает на нее внимания! Не смотрит на нее так, как смотрят другие мужчины! Не пожирает ее глазами, или, точнее говоря, не облизывает глазами ее глаза, рот, все лицо!

– Что с тобой, Росарио? Ведь тебя, кажется, так зовут?

– Да, это мое имя.

– Так что с тобою?

– Почему вы спрашиваете, сеньор Аугусто?

– Я никогда не видел тебя такой раскрасневшейся^ И вообще мне кажется, будто ты изменилась.

– А мне кажется, изменились вы.

– Может быть, может быть… Но подойди ближе.

– Не надо шутить, давайте рассчитаемся!

– Шутить? Ты думаешь, я шучу? – сказал он самым серьезным тоном. – Подойди-ка поближе, чтоб я тебя разглядел,

– Да разве вы не видели меня уже много раз?

– Конечно, видел, но прежде я не понимал, какая ты красавица.

– Не надо, сеньорито, не смейтесь надо мной. – Лицо ее пылало.

– А сегодня – какой цвет лица! И это солнце…

– Перестаньте.

– Подойди сюда. Ты решила, что сеньорито Аугусто сошел с ума, не так ли? Так нет, нет, вовсе нет! Сумасшедшим я был до сих пор – вернее сказать, был глупцом, совершеннейшим глупцом, заблудившимся в тумане, слепым… Совсем недавно у меня открылись глаза. Сама посуди, сколько раз ты приходила сюда и я смотрел на тебя, но тебя не видел. Как будто я не жил, Росарио, как будто не жил… Я был глупцом, глупцом… Но что с тобой, деточка, что с тобой?

Росарио от волнения опустилась на стул и, закрыв лицо руками, расплакалась. Аугусто вскочил, закрыл дверь, вернулся к девушке и, положив руку ей на плечо, сказал самым проникновенным и теплым голосом, очень тихо:

– Что с тобой, деточка, что случилось?

– Вы меня своими разговорами, довели до слез, дон Аугусто.

– Ангел небесный!

– Не говорите мне таких слов, дон Аугусто.

– Как не говорить! Да, я был слеп и глух, жил и как будто не жил, пока не появилась одна женщина, ты понимаешь, другая женщина, она открыла мне глаза, и я увидел мир; главное – я научился видеть вас, женщин.

– А эта женщина… она, наверное, плохая женщина?

– Плохая? Плохая? Знаешь ли ты, что говоришь, Росарио? Знаешь ли ты, что такое «плохая»? Что значит быть плохим? Нет, нет, эта женщина совсем как ты, она ангел; но она меня не любит… не любит… не любит… – На этих словах голос Аугусто прервался и слезы набежач ли на глаза.

– Бедный дон Аугусто!

– Ты права, Росарио, ты права! Бедный дон Аугусто! Скажи: бедный Аугусто!

– Но, сеньорито…

– Ну скажи: бедный Аугусто!

– Раз вы настаиваете… Бедный Аугуств! Аугусто сел.

– Поди сюда, – позвал он.

Словно под действием какой-то пружины, словно загипнотизированная, она поднялась, затаив дыхание. Он схватил ее, усадил к себе на колени, крепко прижал к груди и, прильнув щекой к ее щеке, источавшей огонь, разразился словами:

– О Росарио, Росарио! Я не знаю, что со мной происходит, что со мной случилось! Эта женщина – ты назвала ее плохой, хотя не видела ее, – подарив мне зрение, ослепила меня. Прежде я не жил, теперь живу; но теперь, когда я живу, мне стало ясно, что значит умереть. Мне нужна защита против этой женщины, мне нужна защита от ее взгляда. Ты поможешь мне, Росарио, поможешь мне защититься от нее?

Слабое «да!», как вздох, как отклик из другого мира, донеслось до слуха Аугусто.

– Я уже не знаю, Росарио, что со мной происходит, что я говорю, что делаю, что думаю; я уже не знаю, влюблен я или нет в эту женщину, которую ты назвала плохой.

– Да ведь я, дон Аугусто…

– Просто Аугусто.

– Аугусто, я…

– Хорошо, помолчи, не надо. – И он закрыл глаза. —» Не говори ничего, дай мне поговорить с самим собой, только с самим собой. С тех пор, как умерла моя мать, я жил наедине с собой, одним собой, я спал и грезил. И я не знал, что такое грезить вместе, видеть вдвоем один и тот же сон. Спать вместе! Не спать рядом и видеть разные сны, нет, спать вместе и видеть один и тот же сои! А если нам с тобой, Росарио, увидеть вместе один сон?

– Но эта женщина… – со слезами в голосе начала бедная девушка, дрожа в объятиях Аугусто.

– Эта женщина, Росарио, меня не любит… не любит… не любит… Но она показала мне, что есть другие женщины; благодаря ей я понял, что есть другие женщины… и что одна из них могла бы полюбить меня. Ты полюбишь меня, Росарио, скажи мне, ты полюбишь меня? – И он, словно безумный, прижимал ее к своей груди.

– Мне кажется, да, я полюблю вас.

– Тебя, Росарио, тебя!

– Я полюблю тебя!

В эту минуту дверь отворилась, появилась Лидувина в, воскликнув «ах!», закрыла дверь. Аугусто смутился гораздо больше, чем Росарио, которая, вскочив, пригладила волосы, отряхнулась и прерывающимся голосом сказала:

– Ну что ж, сепьорито, заполним счет?

– Ты права. Но ты придешь еще?

– Приду.

– Ты мне все простишь? Простишь?

– Простить вас? За что?

– Это, это… это было безумие. Ты простишь меня?

– Мне нечего прощать вам, сеньорито. Просто вам не следует думать об этой женщине.

– А ты будешь думать обо мне?

– Ну, мне надо идти.

Он заплатил по счету, и Росарио ушла. Как только она скрылась, вошла Лидувина.

– На днях вы спрашивали меня, сеньорито, как можно узнать, влюблен мужчина или нет?

– Да.

– И я вам сказала, что это узнается по глупостям, которые он делает или говорит. Так вот, теперь я могу вас уверить, вы влюблены.

– Но в кого? Б Росарио?

– В Росарио? Бог с вами! В другую!

– С чего ты решила Лидувина?

– Просто вы говорили и делали с этой то, что не можете сказать и сделать с другой.

– Ты думаешь?

– Нет, нет, конечно, я не думаю, что у вас что-нибудь тут произошло, но…

– Лидувина! Лидувина!

– Как вам угодно, сеньорито.

.Бедняга отправился в постель с пылающей головой. Когда он бросился на кровать, у ножек которой дремал Орфей, у него вырвалось: «Ах, Орфей, Орфей, каково спать одному, одному, одному и видеть один сон! Сон в одиночку – это иллюзия, призрак; сон вдвоем – это уже правда, это реальность. Что же еще реальный мир, как не сон, который видим мы все, сон, общий для всех?» И он погрузился в сон.

XIII

Через несколько дней утром Лидувина вошла в комнату Аугусто и объявила, что его спрашивает одна сеньорита.

– Сеньорита?

– Да, эта пианистка.

– Эухения?

– Эухения. Вот уж и не вы один сходите с ума.

Бедный Аугусто затрепетал. Дело в том, что он чувствовал себя виноватым. Он встал, быстро умылся, оделся и вышел, готовый ко всему.

– Мне уже известно, сеньор дон Аугусто, – сказала ему торжественно Эухения, как только его увидела, – что вы уплатили мой долг кредитору и закладная на дом в ваших руках.

– Я этого не отрицаю.

– По какому праву вы это сделали?

– По праву любого гражданина, сеньорита, покупать понравившуюся ему вещь, которую владелец желает продать.

– Я говорю не об этом, а о том, зачем вы его купили?

– Мне было больно видеть, что вы зависите от какого-то человека, которому вы скорее всего безразличны и который, как я подозреваю, всего лишь бездушный спекулянт.

– Иначе говоря, вы желаете, чтобы я зависела теперь от вас, поскольку вам я не безразлична.

– О нет, нет, нет! Эухения! Я вовсе не желаю, чтоб вы зависели от меня. Мне оскорбительно даже ваше предположение. Вот увидите... – И, оставив ее одну, оа вышел в страшном возбуждении.

Через несколько минут Аугусто вернулся с бумагами,

– Вот, Эухения, документы о ликвидации вашего долга. Возьмите их и делайте с ними что хотите,

– Как?

– Так. Я все отдаю вам. Для того я и купил эти бумаги.

– Так я и знала! Потому-то я и сказала, что вы хотите моей зависимости от вас. Вы хотите связать меня благодарностью. Хотите купить меня!

– Эухения! Эухения!

– Да, вы хотите купить меня, купить, купить! Вы хотите купить – не любовь, нет, потому что этого не ку« пишь, – купить мое тело!

– Эухения! Эухения!

– Да, именно так, даже если вы этого и не желали, это подлость, настоящая подлость!

– Эухения, ради Бога, Эухения!

– Не приближайтесь ко мне, а то я за себя не отвечаю!

– Напротив, я подойду ближе. Ударь меня, Эухения, ударь, оскорби меня, плюнь в меня, делай со мной все, что угодно.

– Вы и этого не заслуживаете. – Эухения поднялась.

– Я ухожу, но знайте – я не принимаю вашей подачки, вашего подарка! Я буду трудиться еще больше, я заставлю трудиться моего жениха, который вскоре станет моим мужем, и мы как-нибудь проживем. А вы берите себе мой дом.

– Но я ведь не против того, чтобы вы обвенчались с вашим женихом!

– Как? Что такое?

– Ведь я это сделал вовсе не для того, чтобы вы были связаны благодарностью и уступили мне, взяв меня в мужья! Я отказываюсь от своего счастья, больше того, мое счастье в том и состоит, чтобы вы были счастливы с тем мужем, которого сами выберете!

– Ах, сейчас умру! Выбрали себе роль героической жертвы, мученика! Берите себе мой дом. Дарю его вам.

– Но, Эухения, Эухения!

– Хватит!

И, не удостоив его даже взглядом, пламенные глаза исчезли.

Аугусто с минуту стоял, как оглушенный, не понимая даже, существует ли он, а когда ему удалось отряхнуть окутывавший его туман смятения, он схватил шляпу и выбежал на улицу – куда глаза глядят. Очутившись возле церкви святого Мартина, Аугусто вошел туда, почти не сознавая, что делает. Он не увидел там ничего, кроме умирающего света лампады, мерцавшей напротив главного алтаря. Ему казалось, будто он слышит запах темноты, ветхости, запах окуриваемой ладаном древности и векового очага. Почти на ощупь он подошел к скамье и скорее упал на нее, чем присел. Он ощущал усталость, смертельную усталость, как будто вся эта темнота, эта ветхость, которую он вдыхал, тяжким бременем легли на его сердце. Время от времени издалека, очень издалека, доносилось тихое покашливание. Аугусто вспомнил о матери.

Он закрыл глаза, и ему снова пригрезился уютный, теплый дом, где свет проникал сквозь белые цветы, вышитые на занавесках. Снова увидел он мать, двигающуюся без шума, всегда в черном, и ее улыбку, в которой застыли слезы. И вспомнил всю свою жизнь, когда он был лишь сыном, лишь частью своей матери, и жил под ее защитой, вспомнил тихую, чинную, кроткую и безболезненную смерть бедной женщины, когда душа ее отлетала, как перелетная птица, бесшумно воспаряющая ввысь; потом в его воспоминаниях или сновидениях возникла встреча с Орфеем, и вскоре он погрузился в состояние полусна, когда перед ним, сменяясь как в кинематографе, поплыли самые странные видения.

Какой-то человек рядом шептал молитвы. Немного спустя он направился к дверям, и Аугусто последовал за ним. Выходя из церкви, человек опустил указательный и средний пальцы правой руки в чашу со святой водой и предложил ее Аугусто, затем перекрестился. Они вместе вышли на паперть.

– Дон Авито! —воскликнул Аугусто,

– Он самый, милый Аугусто, он самый!

– Вы здесь?

– Да, я здесь, жизнь учит многому, еще больше учит смерть; они дают гораздо больше, чем любая наука.

– Ну, а ваш кандидат в гении?

Дон Авито Карраскаль рассказал ему скорбную историю своего сына . И заключил ее словами:

– Теперь ты знаешь, Аугусто, как я попал сюда, Аугусто молча опустил глаза. Они шли по проспекту Аламеда.

– Да-да, Аугусто, —продолжал дон Авито, – единственная наставница жизни – это жизнь, никакой другой педагогики нет. Научить жить может только жизнь, и каждый человек должен заново приниматься за эту науку.

– А труд поколений, дон Авито, а наследие веков?

– Есть лишь два вида наследия; иллюзии и разочарования. И то, и другое можно найти только там, где мы сейчас с тобою встретились, – в храме. Уверен, тебя привела туда либо великая иллюзия, либо страшное разочарование.

– И то, и другое.

– Да, и то, и другое. Ибо иллюзия, надежда порождают разочарование и воспоминание, а разочарование и воспоминание, в свою очередь, порождают иллюзию и надежду. Наука – это действительность, это настоящее, дорогой Аугусто, а я уже не могу жить настоящим. С тех пор как мой бедный Аполодоро, моя жертва, – при этих словах в голосе его послышались .рыдания, – умер, точнее, покончил с собою, с тех пор для меня нет настоящего, нет ничего нужного для меня ни в науке, ни в действительности. Я могу жить только воспоминанием или надеждой. Вот я и пришел сюда, к очагу всех иллюзий и всех разочарований, в Церковь!

– Так, значит, вы теперь веруете?

– Почем я знаю!

– Значит, не веруете?

– Не знаю, верую я или нет; знаю лишь, что молюсь. И даже толком не знаю, о чем молюсь. Нас здесь несколько человек, но вечерам мы собираемся в этом храме помолиться. Я незнаком с ними, а они – со мною, но мы чувствуем некую солидарность, духовную общность. Теперь я ,думаю, что человечеству вовсе ни к чему гении.

– А ваша жена, дон Авито?

– О, моя жена! – воскликнул Карраскаль, и слеза, блестевшая в его глазах, казалось, вспыхнула внутренним светом. – Моя жена! Я открыл ее! Пока ужасное несчастье не обрушилось на меня, я не знал, каким сокровищем владею. Лишь тогда я сумел проникнуть в тайну жизни, когда в страшные ночи после самоубийства Aпoлодоро, я склонял голову на ее колени и в ее материн ских объятьях плакал, плакал без конца. А она нежно гладила меня по голове и говорила: «Бедный мой ребенок! Бедный мой!» Никогда, никогда она не была настолько матерью, как в те дни. Я никак не думал, делая ее матерью – и зачем? только чтобы она снабдила меня материалом для создания будущего гения? – никак не думал, что придет день, когда она станет мне необходима именно как мать. Ведь я не знал своей матери, Аугусто, совсем не знал; у меня не было матери, я не знал, что это такое, до тех пор, пока мы с женой не потеряли сына и она не почувствовала себя моей матерью. Ты-то знал свою мать, Аугусто, ты знал бесценную донью Соледад; если бы не это, я бы советовал тебе жениться.

– Да, я знал свою мать, дон Авито, по я потерял ее, и там, в церкви, я ее вспомнил.

– Ну, так если хочешь заново обрести мать, женись, Аугусто, женись!

– Другую мать мне уже не найти.

– Ты прав, но все равно женись!

– Каким образом? – сказал с натянутой улыбкой Аугусто, вспоминая одну из теорий дона Авито. —Как? Путем дедукции или индукции?

– Сейчас не время шутить. Бога ради, Аугусто, не напоминай о моей трагедии! Но, в конце концов, если думать в Стиле твоей шутки, то женись с помощью интуиции!

– А если женщина, которую я люблю, меня не любит?

– Женись на той, которая тебя любит, даже если ты не любишь ее. Лучше жениться так, чтобы завоевывали твою любовь, чем самому ее завоевывать. Ищи женщину, которая тебя полюбит.

В мозгу Аугусто мелькнул образ девушки из прачечной. Потому что ему показалось, будто бедняжка в него влюбилась.

Когда наконец Аугусто распрощался с доном Авито, он пошел в казино. Он хотел рассеять туман в голове и в сердце, сыграв партию в шахматы с Виктором.