Текст книги "Режим гения. Распорядок дня великих людей."

Автор книги: Мейсон Карри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Иммануил Кант (1724–1804)

Внешних событий в биографии Канта на удивление мало. Всю жизнь философ прожил в глухой провинции Пруссии, почти никогда не покидал стен родного Кенигсберга, даже на побережье моря, всего в нескольких часах пути, не выбрался. Убежденный холостяк и человек привычки, он более 40 лет преподавал в местном университете один и тот же курс. Предельно упорядоченная жизнь, которую позднее окарикатурили, представив философа каким-то бездушным автоматом. Генрих Гейне язвил:

«Трудно сочинить историю жизни Канта, ибо не было у него ни истории, ни жизни. Он жил механически упорядоченной, отрешенной от реальности жизнью в тихом, далеком от событий Кенигсберге, старинном городке на северо-восточной границе Германии. Не думаю, чтобы большие часы тамошнего собора отправляли свою службу с таким же усердием и точностью, как кенигсбергский бюргер Иммануил Кант. Для подъема, для чашки кофе, писания и чтения лекций, для приема пищи и для прогулки – для всего было раз навсегда отведено время, и соседи при виде Канта в сером плаще и с испанской тростью в руках точно знали: сейчас 15.30».

Однако Манфред Кюн в изданной в 2001 г. биографии Канта убедительно доказывает, что тот вел жизнь не столь «отрешенную» и бесстрастную, как воображается Гейне и некоторым другим авторам. Философ любил общение, был живым и интересным собеседником, гостеприимным хозяином. От более увлекательной жизни он вынужден был отказаться по медицинским соображениям: врожденный порок развития скелета привел к уменьшению объема груди, сердце и легкие были сдавлены, и здоровье Канта с детства было весьма хрупким. Чтобы продлить свою жизнь и заглушить душевные страдания, причиняемые ему ипохондрией, Кант выработал, как он писал, «определенную форму жизни и порядок вещей, которыми я занимаю свой ум».

До крайностей в этом режиме, до такой точности, что по нему, как уверяет Гейне, соседи могли сверять часы, Кант дошел лишь к 40 годам, и эта размеренность служила выражением его уникальных представлений о характере человека. «Характер» по Канту – это рационально выбранный способ организовывать свою жизнь на основании разнообразного скопившегося за жизнь опыта. Именно к 40 годам и вырабатывается характер, в основе которого, опять-таки по мнению Канта, «максимы» – небольшое количество наиболее существенных правил жизни, которым, однажды сформулировав их, человек должен следовать всю оставшуюся жизнь.

К сожалению, в отличие от Бенджамина Франклина Кант не завещал потомству свой личный список максим, но совершенно очевидно, что он ставил себе целью превратить «определенную форму жизни» из простой привычки в моральный принцип. Так, до 40 лет Кант порой засиживался за полночь, играя в карты, но после 40 он придерживался своего распорядка дня без единого отклонения.

Обычный день согласно этой «определенной форме» выглядел следующим образом: Кант вставал в пять утра (его будил преданный слуга, отставной солдат, следуя строгому приказу: хозяин ни в коем случае не должен проспать). Поднявшись, Кант выпивал чашку-другую жиденького чая и выкуривал трубку. Кюн пишет: «Кант установил себе правилом выкуривать не более одной трубки в день, однако сообщают, будто чаша трубки с годами все увеличивалась».

Куря трубку, философ размышлял, а затем готовился к лекциям и писал. Лекции начинались в семь часов утра и продолжались до 11.00. Преподавал он логику, практическую философию и этику, физическую географию и курс по энциклопедии. По окончании работы Кант направлялся в ресторан или трактир, где обедал – то была его единственная за день полноценная трапеза. В качестве сотрапезников он рад был видеть не только университетских коллег, но и горожан самого разного происхождения и статуса, что же касается трапезы как таковой, он предпочитал простые блюда, хорошо прожаренное мясо и доброе вино. Обед затягивался до трех, а затем Кант выходил на свою пресловутую прогулку и навещал ближайшего друга, Джозефа Грина[60]60
  Английский купец, живший в Кенигсберге.


[Закрыть]. Они беседовали до 19.00 по будням и до 21.00 по выходным, иногда к ним присоединялся еще один друг. Затем Кант возвращался домой, еще немного работал, читал и ровно в 22.00 укладывался в постель.

Уильям Джеймс (1842–1910)

[61]61
  Традиционная транскрипция этой фамилии на русский язык – «Джемс».


[Закрыть]

В апреле 1870 г. 28-летний Уильям Джеймс записал в дневнике ценный совет самому себе: «Помни, что лишь тогда, когда будет сформирована привычка к порядку, можно будет перейти к по-настоящему интересной деятельности и постепенно, зерно за зерном, копить обдуманные выборы, как копит скупец, не забывая, что каждое упущенное звено обрушивает с собой огромное множество».

Впоследствии обсуждение таких «привычек к порядку» стало центральной темой психологических и философских трудов Джеймса. В курсе лекций, прочитанном преподавателям в Кембридже (Массачусетс) и переработанном в дальнейшем в книгу «Психология: Краткий курс» (Psychology: A Briefer Course), Джеймс утверждал, что главная задача воспитания заключается в том, чтобы «сделать нервную систему нашим союзником, а не врагом».

«Чем больше подробностей повседневной жизни удастся вверить автоматической привычке, избавившись от усилий и хлопот, тем в большей степени высшие способности разума освободятся для главной своей работы. Не найти существа более несчастного, чем человек, для которого нет ничего установленного, но все – нерешительность и сомнение, кому каждое действие: и раскурить сигару, и выпить еще одну чашку чая, и подняться с постели, и лечь в постель и приступить к очередной порции работы – дается лишь в результате усилия воли».

И все же психолог сам не сумел последовать собственному совету. Он не соблюдал постоянного расписания, часто впадал в сомнение, жил неустроенной и беспорядочной жизнью. В изданной в 2006 г. биографии Роберт Ричардсон подытоживает: «Рассуждения Джеймса о привычке – не самодовольный совет администратора. Это крохи практического опыта – поздние, с трудом, вопреки собственной природе, приобретенные и до болезненности серьезно воспринимаемые. Их предлагает нам человек, который сам-то привычек не выработал или во всяком случае не выработал таких, в каких наиболее нуждался, чья жизнь как раз и была наполнена «смятением и шумом». И справиться с этим фоном он так и не сумел».

Кое-какие предпочтения Джеймса все же удается уловить. Пил он умеренно – коктейль перед ужином. В 30 с чем-то лет он бросил курить и отказался от кофе, хотя порой украдкой выкуривал сигарету. Он страдал от бессонницы, особенно когда погружался в очередной творческий проект, и с 1880-х усыплял себя хлороформом. Если глаза не слишком уставали за день, он читал сидя в постели до 23.00 или до полуночи и находил, что таким образом «существенно продлевает день». В зрелые годы он каждый день отдыхал с 14.00 до 15.00. Момент начала работы откладывал, тянул. На лекции признавался: «Мне хорошо знаком человек, который будет подолгу ворошить огонь, расставлять стулья, подбирать пушинки с пола, что-то перекладывать у себя на столе, шуршать газетой, доставать с полки и раскрывать первую попавшуюся книгу, полировать ногти и всеми способами разбазаривать утро – и все это безо всякой цели, только бы не приниматься за то единственное дело, которое назначено на это утро и которое внушает ему отвращение, – за подготовку дневной лекции по формальной логике».

Генри Джеймс (1843–1916)

[62]62
  Американский писатель, за год до смерти принявший британское подданство. Брат психолога Уильяма Джеймса. Наиболее известные его произведения: «Женский портрет», «Священный источник», «Послы», «Золотая чаша».


[Закрыть]

В отличие от своего брата Генри Джеймс придерживался четкого рабочего расписания. Он трудился ежедневно, усаживаясь за стол с утра и заканчивая примерно к обеду. Во второй половине жизни он уже не писал сам, а диктовал секретарше, которая являлась ежедневно к 9.30. Проведя все утро за этим занятием, далее Джеймс читал, пил чай, выходил на прогулку, обедал и проводил вечер, набрасывая заметки для следующей порции работы. (Иногда он просил секретаршу вернуться вечером и снова печатать под диктовку, а в качестве поощрения клал возле машинки плитку шоколада.)

Подобно Энтони Троллопу, Джеймс начинал новую книгу, едва закончив старую. На вопрос, когда же он находил время, чтобы обдумать замысел новой книги, Джеймс выразительно закатил глаза, похлопал интервьюера по коленке и ответил: «Это все вокруг… все вокруг… это в воздухе и, так сказать, преследует меня, не дает мне покоя».

Франц Кафка (1883–1924)

В 1908 г. Кафку приняли на работу в пражской страховой компании, и ему повезло заполучить желанную для многих «односменную» работу, то есть он должен был присутствовать в офисе с восьми или девяти часов утра до двух или трех дня. Куда лучше, нежели на прежнем месте, где приходилось отрабатывать по много часов, зачастую и сверхурочно. И все же Кафка жил в постоянном напряжении – вместе с большой семьей он ютился в тесной квартире и сосредоточенно работать мог лишь поздно. В 1912 г. Кафка писал Фелиции Бауэр: «Времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось».

В том же письме он сообщал свое расписание:

«С восьми до двух или до половины третьего – контора, с трех до половины четвертого – обед, после обеда – сон, по-настоящему, в расстеленной постели (вернее, по большей части лишь попытки заснуть, если не снится какая-нибудь жуть, – однажды, например, неделю подряд, с неестественной, до головной боли, отчетливостью в каждой детали их прихотливого национального одеяния мне являлись во сне черногорцы) – до половины восьмого, потом минут десять гимнастики, нагишом, у открытого окна, потом часовая прогулка либо в одиночестве, либо с Максом [Бродом][63]63
  Австрийский писатель, философ, публицист и журналист, биограф и друг Франца Кафки.


[Закрыть] или еще одним другом, затем ужин в кругу семьи (у меня три сестры, одна из них замужем, другая помолвлена и третья, самая любимая, хотя и без ущерба для любви к двум остальным), после чего, около половины одиннадцатого (но иногда и в половину двенадцатого), я сажусь за стол и пишу, сколько хватает сил, желания и счастья, до часу-двух-трех ночи, а однажды даже до шести утра. Затем снова гимнастика, как уже описано выше, только теперь без серьезных нагрузок, после чего обмывание и – в большинстве случаев с легкими болями в сердце и подрагивающими брюшными мышцами – в постель. Далее – всевозможные ухищрения, чтобы заснуть, то бишь достигнуть невозможного, ибо невозможно спать (а Господь к тому же требует спать без сновидений) и одновременно думать о своей работе, пытаясь вдобавок ко всему с определенностью решить вопросы, заведомо с определенностью нерешаемые, то есть угадать, придет ли на следующий день письмо от Вас и если придет, то когда. Ночь моя, таким образом, состоит из двух частей, сначала из бдения, потом из бессонницы, и вздумай я обо всем этом в подробностях поведать, а Вы – меня выслушать, это письмо не кончилось бы никогда».

Джеймс Джойс (1882–1941)

«Человек малодобродетельный, склонный к экстравагантности и алкоголизму» – так однажды охарактеризовал самого себя ирландский романист.

В повседневной жизни он впрямь не обнаруживал ни самоконтроля, ни склонности к соблюдению режима. Если не было необходимости поступать иначе, Джойс поднимался позже и середину дня, когда, по его словам, «разум пребывает в наилучшей форме», посвящал творчеству или же выполнению каких-либо своих профессиональных обязанностей: ради заработка он давал уроки английского языка и игры на фортепиано. Вечера он проводил в кафе или ресторанах и нередко засиживался до утра, распевая старинные ирландские песни (Джойс гордился своим красивым тенором).

Известны подробности быта Джойса в Триесте, где он жил в 1910 г. с женой Норой, двумя детьми и младшим братом Станислаусом, который, как более ответственный человек, многократно выручал все семейство из финансовых передряг. Джойс все искал издателя для «Дублинцев» и давал частные уроки игры на пианино у себя дома. Биограф Ричард Эллман так описывал его день:

«Он просыпался около десяти часов, примерно через час после того, как Станислаус, позавтракав, выходил из дома. Нора подавала ему в постель кофе с рогаликами, и он продолжал лежать, “варясь в собственных мыслях”, по выражению его сестры Эйлин, примерно до 11.00. Иногда заглядывал его польский портной и присаживался поболтать на край кровати, а Джойс слушал и кивал. Около одиннадцати он поднимался, брился и садился за пианино (которое ему пришлось медленно и с большим риском для себя выкупать в рассрочку). Зачастую игру на пианино и пение прерывал приход сборщика долгов. Джойса вызывали и спрашивали, что делать. “Впустите их”, – говорил он обреченно, словно в дверь ломился вражеский отряд. Сборщик входил, без особого успеха напоминал о необходимости оплатить счета и довольно быстро оказывался втянут в разговор о музыке или политике. Избавившись от посетителя, Джойс возвращался к пианино и продолжал играть, покуда Нора не прерывала его замечанием: “Ты помнишь про свой урок?”, а то и: “Ты опять надел грязную рубашку”. На последнее он преспокойно возражал: “И снимать не стану”.

В час – обед, затем уроки с 14.00 до 19.00 или до еще более позднего часа. Во время уроков Джойс курил длинные обрезанные сигары Virginia, а в перерывах подкреплялся черным кофе. Дважды в неделю он прекращал занятия пораньше, чтобы сходить вместе с Норой на оперу или спектакль. По воскресеньям он иногда присутствовал на службе в храме, принадлежавшем Греческой православной церкви».

Это описание «уловило» Джойса в пору писательского простоя. В 1914 г. он взялся за «Улисса» и над этой книгой трудился неустанно, хотя по-прежнему придерживался своего расписания: творить во второй половине дня, а потом допоздна выпивать с друзьями. Ежевечерние выходы в бар были ему необходимы, чтобы проветриться и отдохнуть от изнурительного труда. (Однажды, когда в результате двух дней работы на бумагу легло всего лишь два предложения, Джойса спросили, бьется ли он в поисках верного слова. «Нет, – ответил он. – Слова уже есть. Мне нужно правильно расставить их во фразе».) Наконец в октябре 1921-го Джойс завершил книгу после семи лет работы, «прерывавших, как он отмечал, восемью болезнями и девятнадцатью переездами, из Австрии в Швейцарию, в Италию, во Францию». В совокупности, писал он, «я провел над “Улиссом” примерно 20 000 часов».

Марсель Пруст (1871–1922)

«Ужасно подчинять всю жизнь сочинению книги», – писал в 1912 г. Пруст, но слегка лукавил: с 1908 г. и до самой смерти он и в самом деле занимался только сочинением монументального произведения о времени и памяти – романа «В поисках утраченного времени», который в итоге разросся до полутора миллионов слов и семи томов. Чтобы полностью сосредоточиться на этой работе, Пруст в 1910 г. принял осознанное решение скрыться от общества и с тех пор почти не покидал знаменитой обитой корковым дубом спальни в своих парижских апартаментах. Днем он спал, работал по ночам, выходил лишь за тем, чтобы набраться деталей и впечатлений для поглотившего его целиком романа. Просыпаясь поздно днем – в три или в четыре часа дня, а порой и в шесть, – Пруст первым делом зажигал содержащий опиум порошок Louis Legras, облегчавший его хроническую астму. Иногда хватало нескольких щепоток, но порой «окуривание» продолжалось часами, пока спальня не заполнялась густым дымом. Тогда Пруст звонком вызывал свою многолетнюю служанку и доверенное лицо, Селесту, которая приносила ему кофе. Кофе он пил тоже согласно сложившемуся ритуалу: Селеста приносила серебряный кофейник с крепким черным кофе на две чашки, закрытый фарфоровый кувшинчик с большим количеством кипяченого молока и круассан – всегда из одной и той же булочной, на особом блюдце. Она безмолвно составляла все это на прикроватный столик, предоставляя Прусту самостоятельно приготовить себе кофе с молоком. Затем Селеста ждала в кухне повторного звонка, означавшего, что хозяин желает еще один круассан (она всегда держала запасной наготове) и получить еще кувшинчик кипяченого молока, чтобы разбавить остаток кофе.

Нередко этой пищей Пруст и ограничивался на весь день. «Не будет преувеличением сказать, что он почти ничего не ел, – вспоминала Селеста в мемуарах о своей жизни при писателе. – Где это слыхано, чтобы человек жил на двух чашка кофе с молоком и двух круассанах в день? А порой и на одном круассане!» (Селеста не подозревала, что Пруст порой ужинал в ресторане, когда выходил в город, и уж тут ни в чем себе не отказывал.) При таком скудном питании и малоподвижном образе жизни Пруст вечно страдал от озноба, и ему все время требовались грелки с горячей водой и «шерстянки», то есть мягкие шерстяные свитера, которые он накидывал себе на плечи, один поверх другого, чтобы не знобило за работой.

На серебряном же подносе Селеста доставляла хозяину и почту. Обмакивая круассан в кофе, Пруст вскрывал конверты и порой читал избранные отрывки вслух Селесте. Затем он внимательно просматривал несколько газет, проявляя живой интерес не только к новостям литературы и искусства, но и к политике и финансам. Затем, если Пруст решал в этот вечер прогуляться, он приступал к сложным приготовлениям, а именно: звонил по телефону, вызывал автомобиль, одевался. В противном случае он приступал к работе, едва покончив с газетами, и работал несколько часов подряд, а потом вызывал Селесту и просил что-нибудь принести или просто поболтать с ним. Порой эти разговоры затягивались на долгие часы, особенно если Пруст недавно побывал в городе или принимал интересного посетителя, – по-видимому, болтая с Селестой, он готовил страницы своей прозы, выделял нюансы, находил скрытые в этих беседах смыслы.

Писал Пруст только в постели, лежа навзничь и подложив под голову две подушки. Чтобы дотянуться до пристроенной на коленях тетради, приходилось кое-как опираться на локоть, а единственным источником света служил слабый ночник под зеленым абажуром. По этой причине от продолжительной работы у Пруста сводило запястье и болели глаза. Если он уставал и не мог сосредоточиться, он принимал таблетку кофеина, а когда укладывался спать, нейтрализовал действие кофеина вероналом, успокоительным на основе барбитуратов. «Вы жмете разом и на газ, и на тормоза», – предостерегал его друг, но Пруст не прислушивался к советам. Ему, видимо, даже требовались такие страдания: он видел в страдании особую ценность и считал, что без мучений великое искусство не состоится. В последнем томе своей эпопеи он писал: «Труд писателя можно сравнить с движением воды в артезианском колодце: он достигает тем больших высот, чем глубже страдание поразило его сердце».

Сэмюэл Беккет (1906–1989)

[64]64
  Ирландский писатель, один из основоположников театра абсурда.


[Закрыть]

В 1946 г. у Беккета начался тот период интенсивного творчества, который он впоследствии назовет «осадой в комнате». За несколько лет появятся лучшие его работы – «Моллой», «Мэлон умирает» и прославившая автора пьеса «В ожидании Годо». Пол Стратерн так описывает жизнь Беккета во время «осады»:

«Он сидел в комнате почти безвыходно, отгороженный от всего мира. Он сходился лицом к лицу со своими демонами, пытался понять работу своего разума. Расписание у него было очень простое. Он поднимался через час-другой после полудня, жарил глазунью и, позавтракав, запирался у себя в комнате на столько часов, сколько мог вынести. Затем он отправлялся на полуночный обход баров Монпарнаса[65]65
  Беккет переехал в Париж в 1937 г.


[Закрыть], выпивал изрядное количество дешевого красного вина, возвращался к рассвету и пытался уснуть – что было трудно, ибо вся его жизнь строилась вокруг исступленной потребности писать».

«Осада» началась с откровения. Поздней ночью, гуляя неподалеку от Дублинской гавани, Беккет вдруг очнулся на конце пирса, вокруг бушевала зимняя буря. Завывал ветер, пенилась темная вода, и вдруг Беккет осознал, что все темное, что он пытался держать под контролем в своей жизни и в своем творчестве – а творчество его в ту пору не завоевало еще интереса читателей, да и самого Беккета не удовлетворяло, – нужно выпустить и оно станет источником поэтического вдохновения. «Я всегда пребуду в депрессии, – осознал Беккет, – но отныне я могу принять темную сторону как главное в моей личности и, признав ее, заставить работать на меня».

Игорь Стравинский (1882–1971)

«Я встаю в восемь утра, делаю зарядку и работаю без перерыва с девяти до часа», – сообщил Стравинский интервьюеру в 1924 г. Посвящать сочинению музыки больше трех часов в день не удавалось; менее неотложными делами он занимался во второй половине дня – писал письма, переписывал ноты, практиковался в игре на пианино. За исключением периодов, когда он отправлялся на гастроли, Стравинский писал музыку ежедневно, независимо от вдохновения, как говорил он сам. Для этой работой ему требовалось уединение, он закрывал окна кабинета, прежде чем приступить. «Я мог сочинять только в уверенности, что никто не слышит меня». Если работа стопорилась, помогала стойка на голове – эта перевернутая поза, по словам композитора, помогала «дать отдых голове и прочистить мозги».