Текст книги "Мужчина, который возвратился домой"

Автор книги: Мэйсэй Гото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мэйсэй Гото
Мужчина, который возвратился домой

Мужчина, возвратившись из поездки после недельного отсутствия и бросив взгляд на свой рабочий стол, обнаружил на нем большой толстый конверт. Рабочий стол был темно-коричневого цвета, без всяких ящиков. Мужчина обычно писал за ним, сидя в кресле. Посредине стола стояла лампа дневного света, справа – кожаная коробка для мелочей, слева – четырехугольный пластмассовый ящик, заваленный письмами и журналами, которые прибыли за время его отсутствия. И, как бы соединяя то, что находилось справа и слева, лежал большой толстый конверт – подобие некоего жертвоприношения.

– Что это? – спросил мужчина, повернувшись в сторону соседней комнаты. – Что в конверте?

Мужчина не мог оторвать взгляда от стола. Он не взял в руки конверт и не показал его жене. Так что она, находясь в соседней комнате, где распаковывала вещи мужа, не поняла, о чем он спрашивает.

– Все, что пришло в твое отсутствие, я, как обычно, сложила в ящик. Писем, за исключением адресованных мне, не вскрывала.

– Понятно.

– Ты увидел там что-то необычное?

– Нет-нет, – ответил мужчина, опять как-то рассеянно.

Жена, однако, не придала особого значения неопределенности, слышавшейся в его тоне. В последнее время он часто отвечал так, будто разговаривает сам с собой. Вначале предполагалось, что поездка продлится десять дней. В течение недели он должен был писать путевые очерки – в этом состояла его работа, – а оставшиеся дни использовать по своему усмотрению. По своему усмотрению? В общем, закончив свою работу в районе Хокурику и Хида, куда он направился, чтобы написать путевые очерки, он предполагал заехать в Фукуока к матери. Пожалуй, его поездку к матери можно было считать чем-то вроде «посещения родины». Итак, закончив свою работу – путевые очерки, – мужчина предполагал посетить родину, то есть отправиться в Фукуока. В экономном японском языке «посещение родины» передается одним кратким словом «канкэцу». Но соответствовало ли оно тому, что собирался предпринять мужчина? Он и сам не мог бы дать удовлетворительного ответа. И не только на этот вопрос. Мужчина был не в состоянии дать удовлетворительный ответ даже на вопросы старшего сына – ученика четвертого класса – и четырехлетней дочери.

– Папа, ты поедешь к бабушке па родину?

– Да-а.

– Дура ты, Сатоко! Ведь бабушка живет там, где папина родина.

– Это правда, папа?

– Да-а. Это верно.

– Тогда почему же ты не отправил бабушке мое письмо?

– Что?

– Я так старалась, писала бабушке открытку, а ты, папа, даже в почтовый ящик ее не бросил.

– Папа, ты правда не отправил открытку Сатоко?

Однако тогда эти вопросы не особенно расстроили его.

Он не мог отправить бабушке, то есть своей матери, открытку, о которой говорили сын и дочь, по очень простой причине – не знал нового адреса матери.

– Папа сам отдаст бабушке открытку, которую я написала, вот так.

– Она у тебя?

– Да-а.

– Поездом поедешь?

– Да-а.

– Пап, а вдруг бабушка не разберет каракули Сатоко? Она ведь все наоборот написала.

– Ничего, поймет.

Мужчина положил написанную дочкой открытку в средних размеров саквояж и уехал из дому. И все-таки он не передал открытку матери. Собрав материал для путевых очерков, он сразу же вернулся домой. Почему же мужчина изменил свой первоначальный план и не заехал к матери в Фукуока? Он настолько погрузился в свои очерки, что думал лишь о том, как бы сделать их получше. Однако его работа ни на десятый, ни на двадцатый день не сдвинулась с места, и сейчас, сидя за столом и сжимая руками голову, он готов был выть от досады. Открытка, которую дочь написала бабушке, по-прежнему лежала в саквояже, являя собой немой вопрос, на который ему нужно было дать ответ. И в то же время это был его вопрос к самому себе. Но ни дочери, ни себе он не смог бы дать удовлетворительного ответа. Мужчина все смотрел и смотрел на большой толстый конверт, лежавший на его рабочем столе. Жертвоприношение? Однако во имя чего жертвоприношение?

Примерно в мае он получил от матери письмо, где говорилось, что хозяин решил перестраивать дом, который она снимает, и месяца на два ей придется куда-то переехать. Перестраивать? Мужчина никак не мог понять, что за смысл в этой перестройке. Это было деревянное одноэтажное строение, стоявшее за главным домом, где жил хозяин. Его построили для сына, когда тот женился, но по какой-то причине молодожены не стали в нем жить.

Вначале мать поселилась в семье старшего сына. У нее было семеро детей, пятеро из которых жили в Фукуока, и то, что она поселилась у старшего сына, было вполне естественно. Снять же деревянный одноэтажный домик матери пришлось только после того, как старшего сына перевели по службе в Осака. И в этом случае причина, почему она не поехала с ним, была тоже совершенно естественной – ее дочь, младшая сестра мужчины, обручилась с юношей, жившим в Фукуока. Мужчина был старше сестры на двенадцать лет.

Для сестры, до того как она вышла замуж, и матери, которой перевалило за шестьдесят, – для них двоих деревянный одноэтажный домик был в самый раз: не слишком велик и не слишком мал. Судя по всему, матери доставляло удовольствие, что в крохотном садике между изгородью и верандой она могла почти круглый год выращивать цветы. Мужчина чувствовал это по ее письмам. Он ничего не смыслил в названиях цветов, а в каждом письме матери, по какому бы поводу оно ни писалось, обязательно назывались один-два цветка, которые цвели в то время. В открытках внукам мать иногда даже рисовала цветы. Было ли это характерной чертой японки, родившейся в эпоху Мэйдзи? Или просто самым доступным развлечением, придуманным для себя матерью? В общем, так или иначе, ее вполне удовлетворяла жизнь с дочерью в деревянном одноэтажном домике. Потеснившись, в нем вполне могли уместиться четверо-пятеро сыновей с женами и десяток внуков. Правда, мужчина ни разу не приезжал к матери вместе с женой и детьми, но, бывая по делам в Фукуока, он обязательно к ней заглядывал, и в ее домике всегда собирались двое-трое братьев с женами и детьми.

Последний раз он ездил к матери в ноябре прошлого года на свадьбу младшей сестры. Выходит, он не виделся с матерью с тех пор, как сестра, выйдя замуж, уехала и мать осталась одна; все-таки непонятно, почему ей нужно было жить в одиночестве даже после того, как сестра вышла замуж. Почему даже после замужества сестры мать не переселилась в Осака к старшему сыну? Может быть, она не ладит с его женой и у нее не было желания жить с ними в Осака? Мужчина хотел, чтобы мать следовала именно этой логике. Не должны ли старики жить как все люди? Мужчина не желал хотя бы чуточку задуматься над чудачествами, свойственными пожилым людям. Воспринимал ли он поведение матери как некий гротеск? Нет, скорее как второсортную трагедию. Похоронив себя в прошлом, она хочет заставить молодежь, живущую в ногу с веком, задуматься над истинным значением времени. Но не в этом ли и есть привилегия пожилого человека? Не в том ли она, чтобы стать олицетворением прошлого? Не состоит ли высшее наслаждение старика в стремлении, чтобы семьи его детей на собственном опыте убедились, что именно грядущий век хоронит нынешний – то есть век хоронит век. Чудачество старика? Пожилой человек, свободный в своих поступках? В этом и заключается, как казалось мужчине, противоречивость облика стариков. По его мнению, это полностью относится к матери. Пожилые люди в конце концов неизбежно впадают в детство! Можно даже сказать, что мужчина, второй по старшинству сын матери, страстно желал такого объяснения.

Однако он не собирался особенно возражать против того, чтобы мать осталась жить в своем деревянном одноэтажном домике после замужества дочери. До матери было так далеко. Он и к старшему брату в Осака не поехал, чтобы высказать ему по этому поводу свои соображения. Если его братья и сестра, живущие в Фукуока, считают это в порядке вещей, у него тоже возражений нет. Мужчина, живший в кооперативной квартире в пригороде Токио, совсем не стремился к повседневному тесному общению с матерью. Его больше устраивало, чтобы она приезжала повидаться один-два раза в год, как это было до сих пор. Причем ему и в голову не приходило, что думать подобным образом безнравственно.

Главной же причиной, почему мать не переехала к старшему сыну в Осака и одна продолжала жить в Фукуока, было то, что ей ни за что не хотелось расставаться с родным городом. Действительно, Фукуока был ее родиной. Там она пошла в начальную школу, окончила колледж, позже, покинув Фукуока, переправилась через Корейский пролив и вышла замуж в Корее, родила семерых детей, через год после окончания войны снова переправилась через Корейский пролив и возвратилась в Фукуока. К тому же деревянный одноэтажный домик, в котором в одиночестве жила мать, находился в четырех-пяти минутах ходьбы от той самой начальной школы при педагогическом училище, в которую она ходила шесть лет. Сразу же за западным парком. Но можно ли говорить, что это родной дом, если ты его снимаешь у чужих людей? В песнях об этом, правда, не поется, но всякому ясно, что родной дом – это дом, принадлежащий лично тебе, какой бы развалюхой он ни был.

Второй причиной, почему мать хотела жить одна, было то, что она поддерживала отношения со свекровью и золовками, жившими в Корее, и ей хотелось оставшиеся годы жить, как ей заблагорассудится, не стесняя семьи сыновей. Вырастив семерых детей, она, пока это было ей под силу, хотела жить без особых забот и оставаться независимой. И вот она получила возможность жить вдвоем с отцом (дощечкой с именем покойного). Мать не особенно любила ходить в храм и не хотела приглашать в дом священника. Она, видимо, принадлежала к людям, для которых формальности не играют никакой роли, и, с точки зрения мужчины, это тоже не был образ мышления, свойственный старикам. Но ему приходилось принимать поведение матери как должное. Он никогда не убеждал ее посещать храм. Не настаивал и на приглашении священника, чтобы тот читал заупокойную сутру. Может быть, виной всему было то, что они жили далеко друг от друга?

У мужчины создалось впечатление, что ему пока неведомы истинные намерения матери. Пока? Или, возможно, ему, как сыну, не понять их никогда? А может быть, и ни к чему их понимать. Возможно, именно поэтому рассуждения мужчины о том, что пожилой человек должен олицетворять прошлое, были сродни его желанию считать именно так. Можно представить себе горячее стремление человека оставить то, что он вряд ли поймет или, не исключено, не должен понимать, в таком виде, будто ему все понятно.

И все-таки, куда решила переехать мать? Мысль завернуть в Фукуока на обратном пути после завершения работы над путевыми очерками была вызвана беспокойством о ее судьбе… Одна из открыток, которые он изредка посылал матери, явилась, наверно, причиной каких-то неурядиц.

Он получил от матери несколько писем, в них она писала, что на два месяца, пока будет перестраиваться дом, который она снимает, ей нужно куда-то переселиться. Были письма непосредственно об этом событии, были письма о том, что она понемногу пакует вещи. А были и такие, в которых она писала, что еще со времени эвакуации убедилась – лишних вещей иметь не нужно, а вот сейчас, когда она собралась переезжать и вытащила все свои вещи, просто поразилась – зачем их столько старому одинокому человеку. Мужчина отвечал не на каждое ее письмо. Не хотелось писать, что он огорчен, не имея возможности приехать помочь ей, а с другой стороны, если возникнет такая необходимость, вполне достаточно живущих в Фукуока его братьев и сестры. Помимо всего прочего, мать обожала писать письма. Мужчину просто поражало, до какой степени ей нравилось это занятие. Интересно, где и когда она пишет? Он пытался представить себе, как мать, смотревшая одну-единственную телевизионную программу – многосерийные исторические драмы, – в комнате, где стоит телевизор, склонилась над низеньким обеденным столом. Она всю жизнь страдала сильной близорукостью, и поэтому сейчас, когда ей уже далеко за шестьдесят, читает без очков. Видел ли когда-нибудь он на самом деле, как мать пишет? Всякий раз удивляясь ее пристрастию к писанию, он пытался вспомнить это. И ему часто приходила на ум где-то вычитанная фраза, что великие писатели с удовольствием писали письма. Достоевский? Чехов? Осаму Дадзай?

«Если судить по любви к письмам, мама стоит в одном ряду с великими писателями», – сказал он как-то жене. Сейчас он уже не помнит, что она ему ответила. Но это, в общем-то, не имело никакого значения. Он бросил тогда эту фразу вместо того, чтобы тяжело вздохнуть. Лучше бы не писала она так часто!

Действительно, видел ли он когда-нибудь мать с пером в руках? Сразу и не вспомнишь. Кажется, видел, когда отца призвали в армию и она стала хозяйничать в лавке. Лавка представляла собой деревянный одноэтажный дом, уже очень старый, построенный еще прадедом – плотником, сооружавшим храмы. Что в ней продавалось? Пожалуй, ее можно было назвать мелочной и одновременно продуктовой. Нет, вспоминать сейчас, чем там торговали, ему не хотелось. В памяти возникало другое – фигура матери, сидящей за столом, но все же он до сих пор помнит, как, войдя в лавку, сразу же окутывался запахом керосина, его сменяли запахи сои и мисо,[1]1
  Мисо – густая масса из перебродивших соевых бобов, которые используют для приготовления соусов, супа и т. п.


[Закрыть] потом – запахи сахара и соли, а примерно посреди лавки плавал запах сакэ. Пахло там _еще и металлическими напольными весами, деревянными мерками, и, наконец, витал запах типографской краски – обычный в лавке, торгующей школьными учебниками для корейцев. Значит, если он видел мать с пером в руках, то именно тогда, когда она сидела за непомерно большой конторкой в самом центре лавки. Конторка вполне подошла бы для ломбарда – между ее крыльями, подобно двум мысам выдающимися в сторону входа, спиной к металлическому сейфу размером с домашний холодильник, в вертящемся кресле старой конструкции обычно сидел отец, покуривая и разговаривая по телефону. Отец, не отходя от телефона, покупал партию лесоматериалов, которые предлагал ему А. по такой-то цене, и тут же, не успев положить трубку, звонил В. и говорил, что готов продать ему партию лесоматериалов по такой-то и такой-то цене, – видимо, отец вел и подобного рода торговые дела. Когда же телефон, висевший на деревянном столбе, был заменен настольным? Во всяком случае, когда мать вместо отца расположилась спиной к сейфу в старинном вертящемся кресле и что-то писала, телефон уже был настольный. В каком же классе он тогда учился? Ему исполнилось десять лет, когда началась война с Америкой и Англией, а окончилась она летом – он был уже учеником первого класса средней школы. Но если он видел мать что-то писавшей, сидя в вертящемся кресле отца, это могло быть только до войны с Америкой и Англией. Ведь отец ушел на войну уже после того, как сам он переехал в общежитие средней школы. Отец, пехотный лейтенант запаса, еще до войны с Америкой и Англией неоднократно призывался в армию. И, видимо, всякий раз мать устраивалась в его вертящемся кресле. Сколько же лет было тогда матери? Наверное, она была моложе, чем он сейчас. А сам он был тогда, пожалуй, на год-два младше своего девятилетнего сына – ученика четвертого класса начальной школы. Значит, когда ему исполнилось девять лет, как теперь его сыну, матери было тридцать пять. Расчет простой – с тех пор прошло уже лет тридцать, мужчине сейчас тридцать девять, а его матери – шестьдесят пять.

Кроме пристрастия к писанию писем, мужчину поражало еще и то, что они были написаны ученической ручкой со вставным пером. Не шариковой, не вечной и, разумеется не карандашом. Интересно, каким пером она писала? Мужчина никогда не видел ручки, которой пользовалась мать. Но то, что это не авторучка, было ясно по почерку и по нажиму. В некоторых местах было видно, что кончик пера разошелся. Кое-где было заметно, что перо царапает. Мать употребляла старую орфографию, но устарелым шрифтом азбуки кана не пользовалась. В своих письмах она всегда повторяла: я никогда не перечитываю написанное; и в самом деле, иероглифы она писала одним духом, и по ним было видно, что у нее в данную минуту в голове и на душе. От ее нажимов перо, конечно, быстро изнашивалось. Интересно, где она покупает перья? Может быть, в писчебумажном магазине, там, где покупала бумагу и карандаши, еще когда училась в начальной школе или в колледже? Едва ли!

Мужчина очень редко отвечал на письма матери, полагая, что для нее, такой молчаливой, письма – единственная возможность высказаться. Хотя ее и нельзя было назвать человеком замкнутым, но особенно разговорчивой тоже не назовешь. Даже с приятелями сыновей она не бывала приветливой. Мужчина не помнил, чтобы мать когда-нибудь сказала его приятелям: относитесь хорошо к моему сыну; у него, конечно, много всяких недостатков, но вы уж, пожалуйста, дружите с ним. Мужчине становилось не по себе всякий раз, когда он слышал такие слова от матерей своих приятелей. И всегда возмущался матерью. Какая она неприветливая! Непохожая на обычных матерей! Разумеется, вслух он ничего подобного не произносил. Разве может сын говорить такое матери! Но это не означало, что ему не приходила в голову мысль, какой бы он хотел видеть мать. Даже наоборот. Он хотел, чтобы его мать была как у всех людей. Недавно мужчина наконец понял это. Даже сейчас у него вызывала раздражение страсть матери к писанию писем! Но, не отвечая на каждое из них, размышлял мужчина, он превращается исключительно в слушателя болтовни – писем матери, которая не сказала ни одного приветливого слова его приятелям. В общем, ее не втиснешь в рамки обыкновенного человека. И, удивляясь сейчас пристрастию матери к писанию, он проявлял к ней снисходительность хотя бы тем, что не отвечал на них.

Думал мужчина и о переезде матери в связи с перестройкой дома, который она снимала. Из многочисленных ее писем у него сложилось впечатление, что вопрос как будто решен – на два месяца она переедет к его брату Сабуро, третьему по старшинству в их семье. Громоздкие вещи будут перевезены к тетке, родной сестре матери. А самое необходимое – к Сабуро. Поскольку она не ехала к старшему сыну в Осака, такое решение казалось вполне разумным. Действительно, старший, Такэо, – в Осака. Второй, Дзиро, и самый младший, Рокуро, – под Токио. И, таким образом, в Фукуока живут третий сын, Сабуро, четвертый, Сиро, пятый, Горо, и замужняя дочь, причем все с семьями, а у Горо к тому же тесная кооперативная квартира. Собственные же дома имеют только Сабуро и Сиро. Потому-то мужчина и был согласен с тем, чтобы мать переехала на два месяца к Сабуро. Они с братом были погодками. Сабуро женился на своей сослуживице, и теперь у них было трое детей – один в пятом классе начальной школы, и двое младших ходили в детский сад. Всего лишь два года назад они построили себе дом в западном пригороде Фукуока. Приехав в прошлом году на свадьбу сестры, мужчина обещал посмотреть их дом. Но, засидевшись у матери и много выпив, он, вместо того чтобы ехать к брату, пригласил его с женой к себе.

– Ну что ж, выпьем холодного пивка, – сказал брат, выставляя на низкий обеденный столик батарею бутылок, которые он привез на такси.

– А вот закуску не захватили, не обессудьте, – сказала жена брата.

Бойкая бабенка, подумал он. Но чувствовал себя с ней как-то неуютно. А может быть, именно такой и должна быть жена. Хоть чуточку, а подколоть деверя нелишне. Ничего не скажешь – жена у брата реалистка, да и в практической сметке ей не откажешь. Но нужно признать – она сразу же откликнулась на приглашение мужчины, который напившись, нарушил свое обещание, и, принарядившись, вместе с мужем сразу же отправилась к нему!

– Ну что вы, это я во всем виноват. Мне очень хотелось посмотреть ваше новое жилье, но вот… – сказал мужчина, кланяясь жене брата.

– Действительно жаль. Когда приедете в следующий раз, обязательно остановитесь у нас.

– Обязательно так и сделаю.

После этого он стал восхищаться их сыном, добившимся, как он слышал, больших успехов в учебе. А у его сына ничего не получается, и он просто не знает, что делать, – может быть, они ему что-то посоветуют?

– Я придерживаюсь принципа невмешательства.

– Если принципом невмешательства можно чего-то добиться, это прекрасно.

– Я слыхал, ваш начал недавно заниматься фехтованием.

– Да, с полгода назад, но что из этого выйдет…

– В любом случае нужно чем-то заниматься, верно?

– Нет, главное – учеба. Если человек способен хорошо учиться, он способен сделать все. Тот, кто находит в себе силы хорошо учиться, всего достигнет – он испробует одно, другое и в конце концов пробьет себе дорогу.

Мужчина вернулся домой, так и не увидев дома брата. Не увидел он его и позже, но мать, кажется, довольно часто бывала там. Он даже не представлял себе, что это за дом, хотя полагал, что достаточно просторный, чтобы мать временно, каких-то два месяца, пожила там. Вот уж действительно – даже суп не успеет остыть. Это английское выражение. Оно означает, что лучше всего, когда старики, представляющие уходящее поколение, и семьи их детей живут друг от друга на таком расстоянии, что и суп не успеет остынуть, пока его донесешь. Где-то он его вычитал. А может быть, не вычитал, а услыхал от кого-то. В общем, широко распространенное выражение. Но сейчас ему не приходится иронизировать по его поводу. Ведь он так и не увидал расположение комнат в доме брата; что же касается его жилья, у него была 3DK[2]2
  3DK – сокращение от английского 3 dinner-kitchen, то есть квартира из трех комнат и совмещенной столовой-кухней.


[Закрыть]в кооперативном доме. Его сын, учившийся в четвертом классе начальной школы, и четырехлетняя дочь имели свою небольшую комнату в четыре дзё[3]3
  Дзё – мера площади, примерно 1,5 кв. м.


[Закрыть] окнами на юг. Комната в шесть дзё – столовая-кухня. Потом еще одна комната в шесть дзё, где стоит софа. И, наконец, выходящая на север комната в четыре с половиной дзё – в ней его рабочий стол. Есть еще лоджия между детской и столовой-кухней. Ванная, туалет, крохотная, в полтора дзё, прихожая и ведущий в столовую-кухню и комнату мужчины коридор, хотя для настоящего коридора он слишком маленький. Между ванной и туалетом закуток, где находится умывальник. Вот и вся квартира. Однажды, когда проводилось обследование положения в стране с жильем, долго обсуждался вопрос считать 3DK трехкомнатной или четырехкомнатной квартирой. Действительно, столовую-кухню можно использовать и как гостиную. В ней можно подать и чай неожиданному гостю, а у мужчины в этой комнате стоял телевизор. На веранде же, шириной более двух метров, можно настелить татами и превратить ее в комнату; или, на худой конец, комнату в шесть дзё разгородить пополам, и тогда квартиру можно называть 4DK, но в любом случае она как была, так и останется тесной бетонной коробкой. Вот если ликвидировать кровати и матрасы и сменить их на гамаки или подвесные койки, а освободившиеся глубокие стенные шкафы переоборудовать в детскую или какое-либо еще помещение – это действительно принесло бы реальную выгоду. Во всяком случае, с помощью такой перестройки можно даже самоутвердиться.

Разумеется, мужчина в своей квартире ничего подобного не произвел, да у него и в мыслях не было делать это. И поэтому по обеим сторонам его рабочего стола в беспорядке громоздились груды бумаг, которые мешали дверцам металлического шкафчика, стоявшего рядом со столом, открываться больше чем на две трети. Ящик стенного шкафа, где лежали носки и нижнее белье, тоже выдвигался лишь на две трети – ему мешал угол шкафчика.

Будут ли открываться его дверцы, если разобрать эти груды бумаг? А может быть, и достаточно открывать их на две трети? Время от времени мужчина задавал себе подобные вопросы. Они, конечно, не имели такого уж большого значения. Но в то же время стоило подумать, что эти вопросы касались его собственного жилья, и он уже не мог считать их не имеющими большого значения. А если вспомнить еще и о том, что речь шла о домашнем уюте, домашних удобствах, то любые мелочи, не имеющие, казалось бы, никакого значения – открываются ли, например, как следует дверцы шкафчика, – легко превращаются в предмет серьезного обсуждения. Пусть жилье самое что ни на есть скромное – все равно, разве плохо, чтобы дверцы шкафчика свободно открывались и закрывались? Вопрос вполне резонный. Пусть даже свобода была урезана на одну треть в таком пустяке, как дверцы шкафчика, все равно для мужчины это было важно, поскольку касалось его удобств. Не менее серьезной была проблема выдвижного ящика в стенном шкафу, где были сложены носки и нижнее белье, – в своей выходящей на север комнате он спал, по японскому обычаю, прямо на татами. Летом иногда перебирался на софу, в большую комнату, но и в своей он мог свободно расстелить футон,[4]4
  Футон – ватный тюфяк, одеяло.


[Закрыть] задвинув стул под рабочий стол. В детской стелилось два футона, и жена спала то в его комнате, то в детской. Так было принято в его доме.

Даже когда к ним приезжала погостить мать, комнаты все равно использовались как обычно. Изменение состояло лишь в том, что в комнате с софой, где, как правило, не спали, расстилался футон для матери. И так продолжалось все время, пока мать жила у них. Одну-две недели один-два раза в год. Но в их кооперативном доме были квартиры, в которых жили все вместе – старики родители, семьи детей. Тогда все три комнаты в 3DK приходилось использовать как спальни. До сих пор его мать ни разу еще не жила у них по два месяца. Вероятно, те же проблемы могли возникнуть и в семье младшего брата, где, как предполагалось, мать проживет эти два месяца. Но, судя по ее письму, в Фукуока договорились именно об этом. В общем, мужчина так и не написал письма по поводу матери младшему брату, не говоря уж о старшем, который жил в Осака.

Скорее всего, из-за постоянной занятости. Занятости? Ее можно назвать, пожалуй, нервозным состоянием, в котором он пребывал. Как раз в марте ему неожиданно предложили посетить Дальний Восток и Сибирь в качестве лектора на международном семинаре, устраиваемом некоей ассоциацией. Продолжительность – две недели, время – последняя декада августа. Мужчину рекомендовал редактор журнала, для которого он время от времени писал путевые очерки. Он, разумеется, согласился с огромной охотой. Причин для отказа не было. Существовала лишь одна проблема – работа, с которой он запаздывал уже на три месяца. У него буквально голова шла кругом от этой незавершенной работы. Ее необходимо было закончить любой ценой до предполагаемой поездки. Он был так поглощен своей работой, что даже думал: ничего не поделаешь, придется упустить шанс впервые в жизни совершить заграничную поездку. Но, великолепно проведя безоблачную Золотую неделю[5]5
  Золотая неделя в Японии с 29 апреля по 5 мая – время отдыха и развлечений.


[Закрыть] в мае, он совсем потерял покой. Стал часто отлучаться из дому и напиваться. Переговоры с ассоциацией-устроительницей. Выписка из книги посемейной записи. Ходатайство об оформлении поездки. Оформление проездных документов. Беседа в туристской компании. Прививки. Вторичные прививки. Разумеется, все эти формальности, необходимые для заграничной поездки, и пьянство совершенно не были связаны между собой. Но всякий раз, выходя из дому, он обязательно напивался. Даже в те дни, когда ему делали прививки и было запрещено пить, дважды возвращался домой мертвецки пьяный. Однажды вечером, находясь в таком состоянии, он, точно пробудившись, послал матери открытку. Текст был самым ординарным. Прости, что давно не писал. Я успокоился, узнав, что два месяца ты поживешь в доме Сабуро. У нас все по-старому, правда, отца жены по поводу холецистита поместили в больницу в Тиба. Вот такая открытка, самого незамысловатого содержания. Писание заняло каких-нибудь пять минут, но потом все пошло вкривь и вкось. Перелистав записную книжку, мужчина обнаружил лишь номер телефона брата – адреса не было.

Прежде чем подняться из-за стола, он повернул голову налево и посмотрел на шкафчик. На нем лежали: справа – коробки с обрезками материи, выкройками, старыми письмами. Слева – тоже коробка со старыми письмами, газетными вырезками, «свидетельствами школьных успехов». На шкафчике громоздились еще модные журналы и коробки из-под швейных принадлежностей. Непонятно, зачем он складывал старые письма, да еще в двух коробках из-под европейского платья? Обрезки материи, выкройки, газетные вырезки – все это входит в сферу интересов жены. Свидетельства – они отражают достижения сына. В конце прошлого года мужчина произвел генеральную разборку писем. Сначала он разобрал письма, относящиеся к его работе. Официальные соболезнования по случаю болезни, новогодние поздравления – он решил оставить только последние, по одному экземпляру. В результате чистки, проведенной по такому принципу, три коробки со старыми письмами сократились до двух. Количество писем уменьшилось наполовину, но когда он начал их рассортировывать, то оказалось, что только письма от матери заняли половину коробки. Сколько их, интересно? Открыток и писем в конвертах примерно поровну. Все они получены после его женитьбы. В этом году – одиннадцать лет. В почерке матери никаких перемен. Перемена лишь в том, сколько она отправила открыток и сколько писем. Не поднимаясь с кресла, мужчина попытался представить себе содержимое коробок из-под швейных принадлежностей, на которых черным фломастером было выведено: «Старые письма». В которой из них письма матери? Но ведь он разбирал старые письма еще в конце того года. Прошло уже почти шесть месяцев. Все это время неразобранные письма, возможно, в беспорядке сваливались в коробки с письмами матери, в которых еще оставалось место. Полупустая тогда коробка из-под европейского платья, наверное, уже набита до отказа. Может быть, там и завалялась открытка от брата из Фукуока с новым адресом?

– Счастливая, счастливая пора детства! – подумал вслух мужчина.

Это были первые слова «Детства» Толстого. Он выучил эту фразу по-русски еще в университете, не помнит, на каком это было курсе. „Счастливая, счастливая пора детства!" Мужчина произнес эти слова по-русски. Сощурившись, он стал вспоминать следующую фразу. Но она никак не приходила на ум. Что же, наконец, он искал? Что? Разумеется, открытку брата из Фукуока с новым адресом, а совсем не фразу из «Детства». Но ведь все началось с того, что он пытался представить себе содержимое коробки из-под европейского платья с надписью: «Свидетельства школьных успехов», сделанной черным фломастером. Тут-то и появилась произнесенная им русская фраза. Свидетельства, принадлежащие самому мужчине, так и не попались ему на глаза. Табели успеваемости, рисунки, сочинения, прописи, тетради с летними заданиями, документы о прохождении практики, наградной лист за примерное посещение занятий, наградной лист за отличную успеваемость. Окончив народную школу в марте 1945 года, мужчина получил наградной лист за примерное посещение занятий в течение шести лет. Видимо, потому, что за все это время не пропустил и ста дней. Он был единственным во всей школе, кому это удалось. Но ни одного из всех этих свидетельств школьных успехов не осталось у мужчины, даже у матери не осталось. Потому что ей пришлось спешно эвакуироваться из Кореи. Может быть, отсутствие доказательств его успехов и не послужило непосредственной причиной этого, но к своим тридцати девяти годам он дважды страдал желудочным кровотечением. До какого же возраста доживет ученик начальной школы, получивший наградной лист за примерное посещение занятий в течение шести лет?