Текст книги "Терновая обитель"

Автор книги: Мэри Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Мэри Стюарт
Терновая обитель

Глава 1

Я думаю, моя мать вполне могла бы стать колдуньей, если бы захотела. Однако она встретила моего отца, почтенного священника, и их женитьба свела на нет реальную для нее возможность превратиться со временем во вторую фею Моргану. Вместо этого она стала женой английского викария и управляла приходом так, как было принято тогда – более полувека назад, – железной рукой, даже не прикрытой перчаткой. Она сохранила всю яркость своей натуры, являя во всем свое превосходство, сдобренное налетом жестокости, и не испытывая ни малейшего сочувствия к слабости и некомпетентности. Думаю, у меня было трудное детство. Наверное, и у нее было такое же. Я помню фотографию ее матери, своей бабушки, которую я так никогда и не видела и которой, однако, я боялась все детство: стянутые назад волосы, жесткий, испытующий взгляд и безгубый рот... Бабушка жила где-то в дебрях Новой Зеландии и обладала всеми необходимыми добродетелями первопроходцев и, кроме того, была известной целительницей и сиделкой. В былые времена ее, наверное, считали бы знахаркой или колдуньей. Впрочем, именно так она и выглядела. Моя мать – улучшенная с точки зрения внешности копия бабушки – унаследовала от нее все эти качества. Безжалостная по отношению к здоровым, принципиально презирающая всех женщин, безразличная к детям и животным, она тем не менее была бесконечно внимательна и терпелива с новорожденными и прекрасно ухаживала за больными. Лет сто назад она бы кормила бедных и убогих бесплатным супом и желе, но эти времена прошли, и теперь вместо этого она председательствовала на деревенских собраниях и делала то же желе и джемы для продажи («Нам нужны деньги, а люди все равно не ценят то, что достается им бесплатно»); и когда же в шахте происходил несчастный случай, она всегда шла туда вместе со своим мужем и доктором и была нужна там не меньше, чем они.

Мы жили в холодном мрачном шахтерском поселке на севере Англии. Наш дом, неплохо построенный, был тем не менее ужасным: слишком большим и страшно холодным. Вода была очень жесткой от содержащегося в ней известняка и всегда ледяной. В юности моя мать не знала, что такое горячая ванна, поэтому не видела причин тратить деньги на нагреватель для воды. Если нам нужна была вода для мытья, мы кипятили ее в кастрюлях на плите. Ванну дозволялось принимать только раз в неделю: два дюйма жесткой тепловатой воды. Уголь обходился нам дорого – по фунту за тонну, а электричество для церкви и дома священника подавалось бесплатно, поэтому иногда мне разрешали включать в своей крошечной холодной комнате слабый электрический обогреватель, и это не давало мне окончательно замерзнуть. Руки и ноги у меня всегда были обморожены, но жаловаться на это считалось недостойной слабостью, поэтому на это никогда не обращали внимания.

Дом священника стоял на краю деревни, отделенный от церкви большим садом, где мой отец, которому помогал старый могильщик («Я хорошо копаю, я это здорово умею»), проводил все свободное от пастырских обязанностей время. С одной стороны сада шла дорога, с трех других его окружало кладбище. «Тихие соседи», – говорили мы, и это была чистая правда. Я не помню, чтобы меня беспокоила мысль о покойниках, лежащих в земле так близко от дома. Более того, наш обычный короткий путь в деревню лежал через самую старую часть кладбища. Для предоставленного самому себе ребенка такое место было довольно мрачным, и, наверное, мое детство было даже более одиноким и грустным, чем у Шарлотты Бронте в Хейворте. Впрочем, так было не всегда, и воспоминания о собственном Золотом Веке помогали мне переносить тяготы теперешней моей жизни.

До того как мне исполнилось семь лет, мы жили в маленькой деревушке душ в двести или около того. Приход наш был небольшим, мы сами – очень бедными, но само местечко было чудесным, работа моего отца – легкой, а наш дом – небольшим и удобным: старинный невысокий белый особнячок, стены увиты плющом, под стенами разбиты клумбы пахучих фиалок, белые розы заглядывают через портик. Среди сирени стояла беседка, а позади – теннисный корт, за которым тщательно ухаживал мой отец и куда иногда захаживали поиграть наши соседи. Приход состоял в основном из фермеров. Их владения были разбросаны на пространстве в несколько квадратных миль, по которому шла только одна «главная» дорога. Машинами почти никто не пользовался – ходили пешком или ездили на двуколке. Автобусов не было вовсе, а железнодорожная станция находилась в двух милях от деревни.

Всего семь лет. Но даже сейчас, когда с тех пор прошло почти в десять раз больше времени, воспоминания о той поре нисколько не потускнели и не стерлись в памяти, и груз прожитых лет никак не отразился на них.

Зеленая деревушка, в центре – старинная серая церковь, пасущиеся ослики и козы. Везде огромные деревья – на лужайках, в садах, вдоль дороги. Сама дорога – с тремя глубокими колеями от колес и копыт, вьющаяся между живыми изгородями из диких цветов. Нагретые солнцем камни, которыми вымощен наш двор, где гуляют куры и дремлет кот. Звон из соседней кузницы и резкий запах паленых копыт, когда кузнец подковывает чью-то лошадь. Сад, в котором растут пионы, фиалки и цветы водосбора, похожие на восседающих в гнезде голубей. Целые облака сирени, свешивающиеся над дверью школы, что в самом конце сада, и огромные желтые розы у ступенек, ведущих на теннисный корт.

И ни единого человека. В этих дорогих моему сердцу воспоминаниях нет места людям. Впрочем, за одним исключением. Я прекрасно помню день, когда я впервые повстречала двоюродную сестру своей матери – Джэйлис.

Она была моей крестной, поэтому на самом деле я должна была, конечно, видеть ее и раньше, но в памяти отпечаталась именно та встреча тихим летним днем, когда мне было шесть лет.

Тот день не был днем моего рождения, потому что родилась я в сентябре, но все же он был каким-то необычным, выпадающим из череды других дней, особенным, и я ждала его со всем нетерпением лишенного какого-либо общения ребенка. Поначалу он сулил стать таким же, как и все прочие дни, то есть мне предстояло провести его в одиночестве, потому что мой отец ушел навещать прихожан, мать была слишком занята, чтобы возиться со мной, а играть с деревенскими детьми мне, конечно же, запрещали.

Не думаю, что мне разрешили уходить со двора, но тем не менее я это сделала. В самом конце сада, за школой, у меня был собственный лаз в заборе. За ним тянулся пологий склон, похожий на парк из-за огромных деревьев, растущих на нем небольшими островками, а в самом низу, окруженный с трех сторон рощицей, находился пруд. Совершенно бесцельно (если не считать целью приблизиться к сверкающей поверхности пруда) я пошла туда и уселась на траву.

Мне кажется, что я помню каждое мгновение той прогулки, хотя поначалу я видела только мешанину ярких сочных красок, совсем как на полотнах импрессионистов. Звуки тоже смешивались – пение птиц в роще и стрекотание кузнечиков в высокой траве, где я сидела. Было жарко, и запахи земли, травы и стоялой воды в пруду навевали дрему. Я сидела в каком-то оцепенении, уставившись широко открытыми глазами на ленивый ручеек, впадающий в пруд неподалеку.

И вдруг что-то произошло. Может, сместилось солнце? Мне кажется, я помню внезапную вспышку, словно рыба выпрыгнула из воды, блеснув чешуей на солнце.

В сонном мареве красок вдруг отчетливо проступили очертания отдельных цветовых пятен. Неожиданно все оказалось залитым ярким светом. Золотые и белые венчики гигантских маргариток, возвышавшиеся над моей головой, качнулись, словно под порывом сильного ветра. Потом воздух, наполненный всевозможными запахами, снова застыл. Птицы перестали петь, замолчали кузнечики. Я сидела тихо, словно червячок на стебле, в самом центре этого полного жизни мира и впервые почувствовала, что я его часть.

Я подняла голову. Передо мной стояла тетя Джэйлис.

Едва ли в ту пору ей было больше сорока, но мне она показалась старой, как казались старыми мои родители, которым было за тридцать. Она чем-то напоминала мою мать – выразительной линией рта и носа, пронзительными серо-зелеными глазами и горделивой осанкой. Но моя мать была рыжеволосой, а волосы тети Джэйлис ниспадали темными волнами и были перехвачены черепаховыми гребнями. Не помню точно, что на ней было надето, кажется, что-то темное и просторное.

Она опустилась на траву возле меня, даже не задев при этом цветов. Потом провела пальцем по одному из стеблей. На палец вскарабкалась божья коровка и поползла вверх.

– Ну-ка, – сказала тетя Джэйлис, – сосчитай на ней пятнышки.

Маленьким детям даже самые необыкновенные происшествия иногда кажутся само собой разумеющимися – простодушие, к которому взрослые подходят со своими взрослыми мерками и, как правило, абсолютно не понимают. Я не видела ничего странного во внезапном появлении тети Джэйлис или в ее приветствии. Все эти волшебные появления и исчезновения – всего лишь часть детского мира, в котором они случаются по его желанию несметное число раз.

– Семь, – сказала я.

– Семиточечная Coccinella, – согласилась тетя. – Ну а теперь нужно попросить ее лететь домой.

Мне тоже так казалось, и я начала: «Божья коровка, улети на небо. Там твои детки кушают конфетки. Всем по одной, а тебе – ни одной».

Божья коровка улетела, и я посмотрела на тетю:

– Это ведь просто песенка, да?

– Конечно. Божьи коровки – умные жучки, они живут в траве и конфет не едят. Ты знаешь кто я, Джили?

– Вы – мамина сестра, тетя Джил. У мамы есть ваша фотография.

– Да, есть. А что ты здесь делаешь?

Должно быть, вид у меня был испуганный. Кроме того, что я нарушила запрет и ушла со двора, я еще задремала в траве! Но под испытующим взглядом тети Джэйлис я сказала правду:

– Просто сижу и думаю.

– Да? А о чем? – Удивительно, но ее голос звучал не только ласково, но и заинтересованно.

Я оглянулась. Ожившие было цветы и трава снова превратились в яркие бесформенные пятна.

– Да так. Обо всем.

За такие ответы я всегда получала резкий выговор от взрослых, однако тетя кивнула, словно выслушала подробное объяснение.

– Например, живут ли в нашем пруду головастики, а?

– Да! А есть?

– Наверное. Посмотрим?

Мы посмотрели, и они там были. Еще мы увидели пескарей и колюшек, а потом тетя Джэйлис указала мне на высокий стебель камыша, растущий прямо из воды. Неожиданно вода около него вспучилась, потом образовавшийся пузырек лопнул, и наружу выползло какое-то существо, похожее на личинку. Медленно, тщательно ощупывая стебель камыша лапками, существо поползло вверх, постепенно оставляя позади свое отражение в воде. Наконец оно выползло совсем и стало обсыхать на солнце.

– Что это?!

– Личинка. Смотри, Джили. Просто смотри.

Существо зашевелилось. Уродливая голова запрокинулась, словно от боли. Не успела я понять, что происходит, как вдруг на стебле оказалось уже два тельца – лопнувшая пополам оболочка и выбирающееся из нее другое существо, только что родившееся, гибкое и живое, более тонкое и длинное, чем прежнее. Оно поползло вверх, прочь из сморщенных обрывков своей грязной шкурки, а солнечный свет ласкал его, гладил, расправлял прозрачный шелк крыльев, пронизанный паутинками тонких, как волоски, прожилок, и откуда-то, словно из воздуха, тельце существа стало впитывать цвет, пока не стало таким же лазурным, как небо над головой. Крылья распрямились, существо вытянулось, приподнялось – и через секунду, само похожее на солнечный лучик, взмыло ввысь, к солнцу.

– Это была стрекоза, да? – услышала я свой шепот.

– Да. Ее называют Aeshna Caerulea. Можешь повторить?

– Aeshna Caerulea. Но как это? Вы сказали – это лучинка, а там, внутри, значит, была стрекоза?

– Да. Только не лучинка, а личинка. Она живет на дне пруда, в темноте, и питается чем попало, пока в один прекрасный день не обнаружит, что может выползти на свет, расправить крылья и полететь. А то, что ты здесь видела, – весело закончила тетя, – самое обыкновенное чудо.

– Волшебство? Это вы сделали?

– Ну, нет. Кое-что я, конечно, могу сделать, но не это. Когда-нибудь, если я не ошибаюсь, понадобится чудо, очень похожее на это. Другой личинке, в другое время и в другом месте. – Быстрый ясный взгляд. – Ты меня понимаешь?

– Нет. Но вы все-таки умеете делать какое-то волшебство, значит, вы волшебница, да, тетя Джэйлис?

– Почему ты об этом спросила? Они об этом говорили дома?

– Нет, мама только сказала, что вы приедете погостить, а папа сказал, что вас не очень-то звали.

Она засмеялась, встала и потянула меня за собой.

– Надеюсь, это в большей степени в переносном смысле. Не обращай внимания, детка, и пойдем-ка домой, ладно?

Но на этом чудесный день не закончился. Мы медленно шли назад через лужайку, и казалось, так естественно было встретить там ежиху с четырьмя ежатами, спешащих куда-то в высокой траве, «Миссис Тигги-винкл», – выдохнула я, а тетя Джэйлис засмеялась, но не поправила меня. Один из ежат нашел червяка и с аппетитом его схрумкал. Они прошли совсем близко, ничуть не испугавшись нас. Потом тетя стала показывать мне разные цветы и рассказывать о каждом из них, так что к концу прогулки я уже знала названия и особенности около двадцати растений. И даже моя мать не сказала ничего по поводу моего исчезновения из сада, и все кончилось хорошо.

Тетя Джэйлис гостила у нас еще несколько дней и большую часть времени проводила со мной. Погода стояла тихая и ясная, как было всегда в те далекие времена, поэтому все дни мы проводили на улице, и эти ежедневные прогулки, как я сейчас понимаю, определили всю мою дальнейшую жизнь. Когда тетя уехала, таинственный свет, который излучали в ее присутствии леса и поля, исчез, но тот огонек, который она во мне зажгла, остался.

Это был последний счастливый эпизод из моих семи незабываемых детских лет. Следующей весной мой отец получил новое назначение в другое епископство – огромный приход в уродливом шахтерском поселке, где везде высились кучи отработанной породы, а дым и пламя доменных печей, шум работающих двигателей отравляли нашу жизнь и днем и ночью. И жить мы стали в холодном и неудобном доме у кладбища.

Там не было ни стрекоз, ни цветущих лугов, ни ежей с ежатами. Я упрашивала родителей позволить мне завести какую-нибудь зверюшку, хотя бы белую мышь, но мне не разрешали. А между тем дом священника, как и большинство домов того времени, дополняли прекрасные конюшни со множеством дворовых построек и стойлами для лошадей. (Мне, как я уже сказала, не разрешали держать никаких домашних животных.) Иногда, правда, я пыталась выходить птичку или мышь, которых частенько притаскивала наша кошка, но безуспешно. Сама кошка резко отвергала всякую заботу о себе, предпочитая полудикую жизнь в сарае.

Однажды кюре подарил мне крольчонка. Довольно неотзывчивое животное, но тем не менее я его обожала, холила и лелеяла, пока однажды мать не велела вернуть кролика хозяину. На следующее утро кюре пришел, как обычно, поговорить с моим отцом и принес моего кролика – освежеванного и выпотрошенного. Я убежала наверх, в свою комнату, где меня вырвало. Папа пытался объяснить все удивленному и обиженному кюре, а мама, может быть впервые, поднялась ко мне и стала нежно и ласково утешать меня. Шло время. Горе и обида постепенно стерлись из моей памяти. Случай с кроликом в нашей семье никто больше не вспоминал.

Говорят, мозг сам защищает себя от потрясений. Я возвращаюсь к тем далеким годам моего детства и с удивлением обнаруживаю, что помню очень мало. Редкие развлечения – экскурсии на автобусе с отцом, прогулки с ним по деревне, добрые шахтерские жены, которые называли меня Джили и относились ко мне с такой же любовью и уважением, как и к отцу. Если же разговор заходил о моей матери, в их голосах звучала почтительность совсем иного рода.

Помню долгие часы в своей холодной комнате, где я рисовала карандашами и красками, причем всегда только цветы и животных; помню, как стояла подолгу возле окна, глядя на кладбище, платаны и красный закат над угольными шахтами, и мечтала, мечтала... О чем? Сама не знаю.

И наконец в один прекрасный день снова появилась она. Тетя Джэйлис решила нанести нам «прощальный», как она выразилась, визит, перед тем как отправиться навестить свою мать (мою бабушку) в Новой Зеландии. В то время люди еще не путешествовали на самолетах, поэтому подобное путешествие могло занять год, а то и больше. Кроме того, по пути в Новую Зеландию тетя хотела увидеть новые города и страны. Я вслушивалась в незнакомые названия: Каир, Дели, Филиппины, Перу... Она вернется, когда побывает во всех этих местах, а пока... пока она просит меня присмотреть за ее собакой. Собака оказалась черно-белым колли, худым, веселым и добродушным. Он, очевидно, потерял хозяев, а тетя нашла его и взяла себе, потому что никогда бы не бросила бедное животное, ввергнув его судьбу злому случаю или человеческой жестокости.

– Вот его документы. Эта собака будет принадлежать Джили. Ей нужен кто-то... – Я похолодела. Сейчас она скажет: «Кого она сможет полюбить», но тетя закончила просто: – С кем она могла бы играть.

– А как его зовут? – Я опустилась на холодные плиты пола рядом с собакой и не могла даже поверить своему счастью. Моя мать не проронила ни слова.

– Назови его сама, он твой.

– Тогда я назову его Ровер, – сказала я, обнимая пса за пушистую шею. Он преданно лизнул меня в щеку.

– Un peu banal, – улыбнулась тетя. – Ну, ничего. Он не гордый. До свидания.

Она не поцеловала меня на прощанье. Я вообще никогда не видела, чтобы она кого-нибудь целовала. Тетя вышла из дома, села в подошедший тут же автобус и уехала.

– Странно, – сказал отец. – Это, наверное, дополнительный рейс. По расписанию автобус уехал десять минут назад, я сам его видел!

Мать улыбнулась. Затем ее взгляд упал на собаку, и улыбка исчезла.

– Встань сейчас же с пола, Джил. Если ты хочешь, чтобы собака осталась у нас, нужно привязать ее во дворе. Не понимаю, зачем Джэйлис оставила нам эту собаку, ведь здесь ее некому будет выгуливать.

– Я буду его выгуливать! Я...

– Тебя здесь не будет.

Я остолбенела. Расспрашивать мою мать было бесполезно. Она говорила только то, что считала нужным.

Сейчас она так крепко сжала губы, что они превратились в узенькую полоску, совсем как у бабушки на портрете.

– Ты должна учиться. Тетя Джэйлис права, тебе нужна компания. По крайней мере, ты не будешь мечтать у окна целыми днями.

– Не пугайся, малышка, – ласково сказал отец. – Тебе ведь действительно нужны друзья. Это наш единственный шанс дать тебе образование – тетя Джэйлис взяла на себя большую часть расходов по обучению. Ведь мы сами не смогли бы заплатить такую сумму. Твоя крестная очень добра к нам.

– Она предпочитает, чтобы ее называли спонсором, – резко вставила моя мать.

– Да, я знаю. Бедная Джэйлис, – грустно ответил отец. – Но тем не менее этот шанс упускать нельзя. Понимаешь, Джили?

Колли стоял около меня, и моя рука непроизвольно поглаживала густую длинную шерсть. Вдруг и этот холодный мрачный дом, и серые унылые поля вокруг – все это показалось мне близким и желанным. Я посмотрела на мать.

– Мамочка, неужели мне действительно нужно ехать учиться?

Не отвечая, она повернулась и вышла из кухни, наверняка уже думая о школьных принадлежностях и дорожных сборах. А кроме этого, я уверена, о том, что теперь восемь месяцев в году она будет свободна от дочери.

– Папа, мне действительно нужно ехать?

– Твоя мама думает, что так будет лучше, – не сразу ответил отец. Потом опустил руку в карман, достал монету в полкроны и дал ее мне. – Джили, сходи-ка в магазин Вудса и купи Роверу миску для еды. Я вчера проходил мимо и видел их на витрине. Знаешь, такие, с надписью «ПЕС». И оставь себе сдачу.

Колли лизнул меня в щеку. Наверное, ему понравился вкус слез, потому что он лизнул меня еще и еще.

Глава 2

В итоге меня решили послать учиться в англиканский монастырь. Тетя Джэйлис, пересекавшая в это время Атлантику, наверняка горячо воспротивилась бы такому выбору. Моя мать тоже была недовольна. Однажды вечером, стоя у открытого окна своей спальни, я невольно подслушала разговор родителей, происходивший в кабинете отца, этажом ниже.

– Поручить воспитание моей дочери монахиням? Какая нелепость! – говорила моя мать.

– Она и моя дочь тоже.

– Это ты так думаешь! – возразила моя мать так тихо, что я едва уловила ее слова, и тут же услышала, что отец смеется.

Я уже говорила, что это был просто святой человек, ему никогда не пришло бы в голову истолковать слова моей матери буквально. Кроме того, он действительно обожал ее. «Конечно, дорогая. Джили вся в тебя – смышленая и, может быть, даже станет в один прекрасный день такой же красивой, как ее мать, но ведь я тоже имею на нее какие-то права, не так ли? Помнишь, что любит повторять наш старый пономарь?»

Мать понимала, что зашла слишком далеко, и не стала продолжать спор. Голос ее потеплел: «Ты не сможешь отвернуться от чада твоего, отче...»

– И это действительно так, Гарри. Я так рада, что у малышки твои чудные темные волосы и твои серые глаза. Я всегда говорила, что природа совершенно напрасно израсходовала столько красоты на мужчину. Ладно... В общем, монастырь не так уж плох. Но ведь у нас где-то был еще проспект другой школы, где же он?.. Школа, по-моему, получше монастыря и не намного дороже.

– Но гораздо дальше. Девоншир! Подумай только о железнодорожных билетах. Не беспокойся, дорогая. Я знаю, в школах при монастырях не бывает стипендий, но...

– Пойми, я боюсь, что они воспитают ее в религиозном духе.

Голос моего отца зазвучал удивленно:

– Но, дорогая, здесь я едва ли буду возражать.

Мать рассмеялась:

– Извини, я не так выразилась. Я имею в виду, что религиозным воспитанием там занимаются в ущерб остальным наукам, особенно естественным. А Джили нужно заниматься именно наукой, как мне кажется. Она хорошо соображает, и у нее отличная память, это у нее от меня...

Голоса стали тише, – наверное, родители отошли от окна в глубь комнаты. Я высунулась как можно дальше и услышала обрывки фраз отца, что-то о «местной школе всего в двух остановках». В ответ на это прозвучала патетическая отповедь матери, и хотя я не могла разобрать всего, что она говорила, воображение легко восполнило пробелы: ее дочь – и в местную школу?! Плохо уже то, что ей пришлось ходить туда в начальную школу, но чтобы еще и в среднюю? Оставаться там до семнадцати-восемнадцати лет и выйти оттуда, обзаведясь дурными знакомствами и акцентом, как у шахтерских детей?! Ни-ког-да.

Все сказанное матерью было протестом женщины, в одиночку справлявшейся с жизненными трудностями, замкнутой в узком социальном кругу, и не казалось в ту пору чем-то необычным или не соответствующим приличиям. Не стоит забывать, что мать получила колониальное воспитание, и представление о доме навсегда осталось у нее викторианским.

Кроме того, мне кажется, в ней говорила обида из-за нереализовавшихся возможностей, обманутых надежд и амбиций. Дочь моей матери (не отца, а именно матери) должна была достичь всего того, чего не удалось добиться ей самой, – если образование, то самое лучшее, университет, наука – почему бы и нет? У ее дочери должно быть то, в чем было отказано женщинам ее поколения, – свобода, возможность выбирать свой путь в жизни. Да, ее дочь должна получить все это и еще многое другое – то, на что она окажется способна.

И так далее. Я прекрасно понимала свою мать, как, впрочем, понимала я и постоянные возражения отца, который в душе был не меньшим викторианцем, чем мать. Если бы речь шла о сыне, тогда да: хорошая школа, университет, наука... Но зачем это дочери? Дочь выйдет замуж и обретет высшее счастье, выполнит единственное предназначение любой женщины – станет женой и матерью, хранительницей семейного очага. Зачем ей все это образование?

Мать снова подошла к окну. Голос ее был чистым и резким. Теоретические дебаты кончились. Она должна была воплотить свою мечту в жизнь, а в пылу споров понятия такта для нее не существовало.

– Если она не сможет сама зарабатывать себе на жизнь и не выберется отсюда, то где, Боже мой, она сумеет найти достойную пару? Ты действительно хочешь, чтобы она жила дома и в конце концов сделалась просто «дочерью священника», рабочей лошадкой для всего прихода?

– Как жена священника? – грустно спросил отец.

Теперь, пройдя свой жизненный путь, полный несчастий и разочарований, я понимаю, что пережила моя мать. Талантливая, умная, красивая женщина, наделенная какой-то колдовской силой, которую в ней чувствовали все, она постепенно согнулась под тяжестью постоянной бедности, каждодневной изнурительной работы и одиночества, поскольку мой отец был слишком погружен в дела своего прихода, а все родственники матери жили в Новой Зеландии. К этому со временем добавилось и разочарование. Отец был вполне доволен своей работой и никогда бы не стал прокладывать себе дорогу в высшие церковные сферы, о чем, я думаю, мечтала моя мать. Тогда я не размышляла об этом. Просто я часто замечала, что между родителями, несмотря на глубокую и искреннюю любовь друг к другу, время от времени пробегает какая-то тень, о которой не принято говорить.

Наступила пауза. Наконец я услышала изменившийся голос матери:

– У меня есть все, Гарри. Все, о чем я могу только мечтать. И ты это знаешь.

Короткая пауза – и дальше, но уже намного мягче:

– Я очень надеюсь, что Джэйлис тоже обретет свое счастье, как мы с тобой. Но ведь может так случиться, что она никогда не выйдет замуж, а мы ничего не сможем ей оставить.

– Даже дом. Я знаю. Ты, как всегда, права. Предложение твоей сестры – просто рука Провидения, как бы она сама это ни называла. Ну, так что же мы решим? Ты можешь заставить себя согласиться на монастырскую школу? Твои страхи насчет уровня образования, я думаю, необоснованны. Я просмотрел задания к вступительным экзаменам. Мне они показались довольно сложными.

– Еще бы! Хорошо, пусть будет по-твоему. Но, Боже мой, монастырь!

– Это дешевле всего, – закончил мой отец просто.

По всей видимости, на этом разговор и закончился, так как вскоре меня послали в монастырскую школу.

Это было мрачное место среди скал на восточном побережье. Страхи моей матери о чрезмерном влиянии монахинь действительно оказались необоснованными. Сестры верили в систему, которую они называли «школьным самоуправлением» и которая заключалась в следующем: в классе выбирали так называемого «лидера», обычно самую сильную и популярную девочку. В ее обязанности и в обязанности ее «заместительницы» – ближайшей подруги и наперсницы – входило наблюдение за порядком, в том числе и наказание провинившихся. Может быть, эта система и казалась монахиням хорошей, ведь она позволяла им экономить массу времени и усилий, но для застенчивой нелюдимой девочки, которой я была в то время, она оборачивалась кошмаром, долгие годы спустя возвращавшимся ко мне в снах.

Я появилась в школе уже с репутацией «умной девочки», которую я заслужила, с блеском пройдя «трудные» вступительные экзамены. После этого меня определили в класс, где ученицы были на два года старше меня. Стипендий в монастырской школе не платили, поэтому я была, пожалуй, единственной, кто с головой погрузился в учебу. Скоро я стала первой ученицей в классе, но вместо одобрения и признания, которых я так жаждала, я заслужила репутацию «зубрилы» и стала предметом постоянных насмешек и оскорблений. Мне только-только исполнилось восемь лет. Защитить меня было некому, и школа превратилась в бесконечную пытку. Днем было тяжело, но это было ничто по сравнению с тем, что творилось ночью: общие спальни становились местом самых изощренных издевательств. А мы, запуганные малыши, даже не думали жаловаться монахиням. Наказание за такое «преступление» нельзя было себе вообразить. Каждый вечер после службы монахини, едва слышно ступая, проходили по спальням – головы опущены, лица скрыты клобуками, руки в широких рукавах ряс, – и все мы, и мучители, и жертвы, делали вид, что крепко спим. Когда дверь за монахинями закрывалась, ночной кошмар возобновлялся.

Даже дома я никому не рассказывала об этом. Дома – в самую последнюю очередь. В детстве я привыкла к одиночеству, к мысли, что меня не любят, что я – нежеланный ребенок, к постоянному страху. Так я жила и в школе, семестр за семестром, и единственным моим убежищем была библиотека, где я читала книгу за книгой, давно оставив позади всех старших девочек нашего класса, которые дразнили и обижали меня. Лучом света в этой мрачной школе была мысль о каникулах. Не о беспросветной скуке шахтерского поселка, и даже не о прогулках с отцом, а исключительно о встречах с моим преданным другом Ровером.

Даже слишком преданным. Ровер слушался и любил только меня. Мать терпела его около года. Когда я была в школе, его сажали на цепь, так как некому было его выгуливать. А когда его изредка отпускали, он тут же убегал далеко в поля, надеясь, что найдет там меня. Мать, как она это объяснила, боялась, что он станет пугать овец, поэтому, когда я в очередной раз приехала на каникулы, мне сказали, что Ровер «пропал».

Конец всему. Современным детям, наверное, будет трудно понять меня, но я не решилась спросить, когда и как это случилось. Я не проронила ни слова и не позволила себе заплакать. Она не увидит моих слез.

Птицы и мыши, кролик, теперь – любимая собака. Больше я не пыталась заводить себе друзей. Я замкнулась в себе и терпела, пока в один прекрасный день не наступило освобождение. Помощь пришла неожиданно. В школе стало известно, что я верю в волшебство. Доверчивая девочка, слишком юная и неопытная даже для своих лет (мне тогда исполнилось десять), я рассказала об этом своей однокласснице, которая разболтала остальным. Мифы и легенды кельтов, полные магического очарования сказки Эндрю Ланга, Ганса Христиана Андерсена и братьев Гримм будоражили мое воображение. А наша уединенная монастырская жизнь, церковные легенды о святых и чудесах, живые изображения ангелов и праведников очень хорошо сочетались с моей наивной верой в фей и волшебников и делали сказочный мир не менее реальным, чем настоящий.

Итак, по школе прошел слух, что маленькая Джили Рэмси верит в волшебство. Первыми отреагировали девочки из старших классов. Они относились ко мне лучше, чем одноклассницы, поэтому просто придумали следующую шутку: каждый день они писали мне записку от Королевы Фей и прятали ее в солнечных часах в самом дальнем углу школьного парка, прятались в кустах и наблюдали, как я беру эту записку и кладу на ее место свою. Я уже не помню ни как это началось, ни что было в записках, помню только, что для меня это было собственным, самым дорогим секретом. Находя новую записку, я очень радовалась, убегала в лес, где спокойно читала ее и писала ответ. Последний раз это произошло в июне, в середине второго семестра. Коротенькая записка, спрятанная под огромным мшистым камнем, гласила: