Текст книги "Волна страсти"

Автор книги: Мэри Джо Патни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Они оба долго молчали. Кеннет не выдержал первым.

– Мне очень часто приходилось испытывать чувство страха, – начал он, как бы раздумывая, – особенно перед боем. Страх – хорошая защита, он позволяет человеку быть осторожным, а иногда толкает на героические поступки. Однако, как ни странно, в двух случаях, когда у меня не было и тени сомнения, что меня убьют, я не чувствовал страха. Наоборот, ко мне приходило странное чувство покоя. И оба раза я чудом выжил. После второго случая меня охватило любопытство, и я стал выяснять, что чувствуют другие. Оказалось, то же самое. Возможно, чувство покоя даровано нам Богом как последний подарок, когда человек уже не в силах бороться с ударами судьбы.

Кеннет еще раз внимательно посмотрел на рисунок, и на его лице появилось сострадание.

– Возможно, ваша мать не испытывала никакого страха, а просто спокойно приняла неизбежное.

– Вы просто стараетесь успокоить меня, – сказала Ребекка и низко склонила голову, не желая показывать, как она расстроена.

– Я говорю вам чистую правду.

Кеннет сел напротив Ребекки и взял ее руки в свои, согревая их своим теплом.

– Возможно, вам станет легче, если вы расскажете мне, что же все-таки там случилось. И тогда демоны перестанут терзать вашу бедную душу.

«Может быть, он прав», – подумала Ребекка и, как ни больно ей было вспоминать о том дне, постаралась мысленно вернуться назад.

– Мы все были в Озерном краю, в нашем поместье Рэйвенсбек, – начала она свой рассказ, тщетно пытаясь сдержать дрожь в голосе. – Стоял прекрасный солнечный день, один из тех, когда отчетливо виден горизонт. Я бродила среди холмов и уже возвращалась домой, когда увидела нескольких мужчин, суетившихся у обрыва, где любила гулять мама. У меня упало сердце: я поняла, что случилось несчастье. Я побежала. К тому времени как я добежала до места, они уже вытащили ее бездыханное тело.

– Представляю, какой ужас охватил вас. – Кеннет сжал ее руки. – Несчастный случай всегда страшен своей неожиданностью. К нему не готовы ни друзья, ни близкие.

Это был не совсем тот случай, но Ребекка сумела только выдавить из себя с трудом:

– Даже сейчас мне не верится, что ее нет рядом. – Во рту у нее пересохло, и она замолчала.

Кеннет нежно водил большими пальцами по тыльной стороне ее ладоней, и Ребекка чувствовала их приятное прикосновение.

– У меня в голове не укладывается, как такое могло случиться, – задумчиво произнес капитан. – Может, ваша матушка была чем-то расстроена? Иногда несчастье или сильное расстройство приводят нас к роковому исходу.

– Нет! – резко ответила Ребекка. – Ничего подобного не было. – Она поспешно выдернула руки. – Один из мужчин, который спускался вниз, чтобы вытащить ее, рассказал, что на месте ее падения всюду валялись цветы. Мама любила полевые цветы и часто собирала их. Луг над обрывом постепенно уходит вниз, и затем сразу крутой обрыв. Я… я думаю, она увлеклась сбором цветов и не заметила, как оказалась на самом краю, оступилась и упала.

– Трагический поворот судьбы, – сказал Кеннет, не спуская с Ребекки внимательного взгляда.

Ребекка снова посмотрела на рисунок с летящей вниз женщиной.

– Когда мне плохо, я начинаю рисовать то, что не дает мне покоя, – с трудом произнесла она. – Это как надрез на ране, чтобы выпустить яд. Я рисую все, начиная с дохлой собаки и кончая разбитым сердцем. Но в случае с мамой мне не помог даже рисунок.

– Вы рисуете то, что заставляет вас страдать? – удивился Кеннет, не в силах скрыть любопытства. – Я рис… Мне кажется, было бы разумнее рисовать прямо противоположные вещи. Это бы успокоило вас скорее.

Ребекка невесело улыбнулась.

– Я это уже испробовала, – сказала она. Рисунок и живопись стали для нее насущной потребностью, смыслом ее жизни, но и они не облегчили ее страдания.

– Если надрез не подействовал, то может помочь прижигание. – Кеннет взял альбом и вырвал из него рисунок летящей женщины, затем поднес его к пламени свечи. – Думаю, леди Ситон совсем не желала бы увидеть вечно горюющую по ней дочь. Отпустим ее душу с миром, Ребекка.

Прижав руки к груди, Ребекка наблюдала, как пламя пожирает рисунок; дым колечками вился к потолку и исчезал в темноте. Она понимала порыв Кеннета и была ему благодарна за это, но почему он проявил такое участие к ее горю? Какие чувства он испытывает? Как может он, такой большой и сильный, ощутить, что творится в ее душе? Откуда ему знать, что горе переполняет ее, лишая воли к жизни? Он не может знать и не знает, что если она заплачет, то уже никогда не остановится и будет плакать до тех пор, пока не умрет.

Стараясь не обжечь пальцы, Кеннет бросил обгоревшую бумагу в камин. Они оба молча наблюдали, как рисунок, а вместе с ним и образ летящей женщины превращаются в пепел и желтое пламя постепенно угасает.

– Вы так неистово рисовали, что, наверное, оставили на бумаге все свои силы. Вам необходимо подкрепиться. Давайте совершим набег на кухню.

Кеннет улыбнулся, и сердце Ребекки радостно забилось. Может, он и не совсем понимает ее, но ему тоже пришлось хлебнуть горя. Похоже, что он человек добрый, и его общество ей по душе.

– Вы правы, – ответила Ребекка, робко улыбаясь. – Я и не заметила, как проголодалась.

Взяв свечу, Ребекка направилась к двери и внезапно вспомнила его поцелуй, быстрый, но перевернувший ей душу. А что, если капитан тот самый человек, который сможет вернуть ее к жизни? Возможно, на свете существует не только печаль, но и радость?

Кто бы мог подумать, что пират укажет ей этот путь?

Кеннет приложил все силы во время их ночного бдения, чтобы хоть немного улучшить настроение Ребекки. К тому времени, когда они расходились по своим спальням, печаль почти исчезла с ее лица.

К сожалению, этого нельзя было сказать о его собственном настроении. Рассказ молодой женщины о смерти матери убедил Кеннета в том, что она утаила от него самое главное: уж слишком быстро она отвергла его предположение о неслучайности гибели. Скорее всего, горе усугублялось еще и тем, что она знала правду, и эта правда мучила Ребекку, так как в деле был замешан ее отец.

Кеннету не давали сомкнуть глаз и другие причины, а главное – мимолетный поцелуй. Ребекка с самого начала привлекала его, и его мужское начало просто жаждало подходящего случая. Однако он не ошибся, когда с первого взгляда почувствовал в ней затаенную страсть. Эта страсть была у нее в крови и делала ее неистовой в своем творчестве, она же указывала Кеннету на пылкость ее женской натуры.

При других обстоятельствах он бы ни за что не прервал поцелуя, но в тот миг иначе было нельзя.

Физическая усталость сменилась у Кеннета душевной пыткой. У него из головы не выходил рассказ Ребекки о том, что она переносит на рисунок свою душевную боль, рисуя все, что так или иначе расстраивает ее. Его страсть к рисованию тоже была непреодолимой. Он рисовал даже тогда, когда отец запрещал ему делать это, и даже когда понял, что ему не быть настоящим художником. Когда он чувствовал себя несчастным, рисование спасало его, защищало от превратностей судьбы, отвлекало от тяжелых дум.

Кеннет взял в руки альбом и долго со страхом смотрел на него, как будто перед ним были не листы бумаги, а неразорвавшееся ядро. А что, если ему последовать примеру Ребекки и перенести на бумагу все те образы, которые не перестают терзать его? Станет ли ему от этого легче? А не откроет ли он ящик Пандоры, и не обрушатся ли на его голову все беды, скопившиеся в нем, и он не в силах будет запрятать их обратно?

«Это как надрез на ране, чтобы выпустить яд». Слова Ребекки не выходили у него из головы. Возможно, он был не прав, заставляя себя не думать о плохом и рисовать только приятное, успокаивающее. А что, если вскрыть рану и выпустить демонов; может, тогда они хоть частично устранят свою власть над ним?

Только рисовать надо честно, ничего не приукрашивая. Надо прорваться сквозь стальную стену, которой он отгородил свою память.

Стараясь ожесточить себя, Кеннет взял перо и пузырек с тушью. Он начнет с картины первого боя, которая навсегда запечатлелась в его памяти. Если этот рисунок принесет ему некоторое облегчение, то тогда он приступит к другим, более страшным сценам.

Усилием воли Кеннет заставил себя вспомнить картину первого боя, ту, которую он всегда видел в ночных кошмарах.

Решительно окунув перо в тушь, Кеннет молил Бога, чтобы пример Ребекки помог и ему.

Глава 10

На следующий день, когда Кеннет работал в своем кабинете, дверь внезапно открылась и в комнату медлительной походкой вошла Лавиния Клэкстон, золотоволосая красавица, одетая в голубое шелковое платье и элегантную, отделанную перьями шляпку, лихо заломленную набок.

– Добрый день, капитан, – проворковала она глубоким волнующим голосом. – Я решила навестить вас в вашей таинственной берлоге.

Кеннет поднял глаза от работы, и его пульс учащенно забился, как у охотника при виде добычи: несмотря на то, что Лавиния была частой гостьей в доме Ситона, у него не было возможности поговорить с ней наедине.

– Не вижу ничего таинственного в том, что человек работает, леди Клэкстон.

Лавиния улыбнулась с уверенностью женщины, сознающей силу своей красоты.

– Значит, тайной окутаны вы сами, капитан, уж слишком выделяетесь на общем фоне. Вы словно тигр среди овечек. Вам больше подходит командовать армией или исследовать неоткрытые еще земли, а не сидеть здесь, отвечая на скучные письма.

– Иногда и тиграм приходится трудиться, – ответил Кеннет с небрежной улыбкой. – Для меня это тоже своего рода охота. Гораздо интереснее отвечать на письма самому, чем писать их под диктовку.

– Как прозаично. – Лавиния, покачивая бедрами, подплыла к столу. – Я предпочитаю думать о вас как об отважном воине, сменившем поле битвы на салоны искусства.

– Салоны? – Кеннет откинулся в кресле. – У вас необыкновенное воображение, миледи. Для многих эта комната – просто рабочий кабинет.

– Зовите меня, как и все, – Лавиния. – Красавица присела на край стола, и ее пышные юбки упали Кеннету на колени. – Я в любое время к вашим услугам, капитан. – Перегнувшись через стол, Лавиния провела пальцем по щеке Кеннета.

С первой встречи Лавиния посылала Уилдингу обнадеживающие улыбки, которые, однако, не обманывали его. Скорее всего, она связана любовными узами с сэром Энтони. И несмотря на то что его тело мгновенно откликнулось на недвусмысленный намек красавицы, он счел неразумным платить за новые сведения об убийстве собственным телом, хотя через постель можно многое сделать.

– Это будет фамильярностью с моей стороны, миледи, – ответил он, целуя ей руку. – Боюсь, сэр Энтони неправильно истолкует это и сочтет мое поведение дерзким.

– Он не будет возражать. Всем прекрасно известно, что Лавиния – потаскушка, – неожиданно в ее голосе послышалось самоуничижение. – Легко вскочив со стола, Лавиния сделала несколько шагов и встала под портретом леди Ситон. – Я прямая противоположность Элен. Энтони в свое время писал наш общий портрет, который назвал «Святая и грешница», ну и, естественно, я была грешницей.

– Неужели леди Ситон была такой уж святой?

– Ни больше ни меньше, чем все мы. Иногда великодушная, иногда эгоистичная; в меру умная, время от времени просто глупая. Временами с ней было очень трудно, но она была моей лучшей подругой, и я безумно скучаю по ней, почти так же сильно, как Энтони и Джордж.

– Какой Джордж?

– Джордж Хэмптон. Видите ли, Элен была его любовницей.

– Неужели это правда? – спросил Кеннет, стараясь скрыть удивление. – Или вы решили поразить меня?

– Сомневаюсь, что это легко сделать, капитан, – сухо ответила Лавиния. – Элен была благоразумной женщиной, однако это не мешало ей каждый год менять любовников, но только Джордж что-то для нее значил.

– Неужели у сэра Энтони никогда не возникало подозрений о связи жены с самым близким его другом? – продолжал расспрашивать капитан, радуясь открывшейся возможности.

– О да. Возможно, этот брак был не совсем обычным, но тем не менее он существовал. Энтони не возражал против Джорджа, зная, что тот никогда не обидит Элен. Она, в свою очередь, закрывала глаза на бурную жизнь мужа. Элен твердо верила, что только она занимает главенствующее место в жизни своего мужа, все остальные не имеют значения.

– Я слышал, после смерти жены у сэра Энтони были серьезные увлечения.

– Не верьте всему, что слышите, капитан. – Лавиния развязала ленточки шляпки и сняла ее с головы, рассыпав по плечам каскад золотых кудрей. – Мы с Энтони старые друзья, и мне бы стало известно о любом его увлечении.

В голосе Лавинии чувствовалась невысказанная обида. Наверное, эта женщина, несмотря на свою кажущуюся многоопытность, была в душе очень ранимой. Кеннету захотелось узнать, влюблена ли она в сэра Энтони, и он продолжил расспросы:

– Как по-вашему, сэр Энтони женится снова?

– Вот этого я не знаю, – ответила Лавиния после минутного колебания. – Он все еще не может прийти в себя после гибели жены.

– В ее смерти не было ничего подозрительного?

– Вне всякого сомнения, это был несчастный случай, – ответила Лавиния, наматывая перо шляпки на палец. – Хотя… – Она осеклась.

– Я слышал, что на месте падения леди Ситон были следы борьбы.

Лавиния бросила на него быстрый взгляд.

– Просто сломанные кусты и тянувшийся след. Возможно, когда Элен скользила вниз, она пыталась за что-то ухватиться.

Объяснение было вполне разумным, однако Лавиния заметно встревожилась.

– Когда разговор заходит о гибели леди Ситон, люди начинают уклоняться от ответов, – задумчиво произнес Кеннет. – Здесь витает какая-то тайна. А вдруг сэр Энтони или Джордж Хэмптон столкнули ее с обрыва?

– Вздор! Какая здесь может быть тайна? Смерть не страсть, о ней много не поговоришь.

Понимая, что ему больше ничего из нее не выудить, Кеннет решил оставить эту тему.

– Тогда поговорим о страсти. Почему бытует мнение, что художники ведут распутный образ жизни?

– Не более распутный, чем все светское общество. Просто они честнее. – Лавиния улыбнулась одной из своих самых очаровательных улыбок. – Сказать по правде, капитан, вы мне пришлись по нраву.

Кеннета внезапно потянуло к мягкому женскому телу с его соблазнительными округлостями, но, несмотря на уверенность Лавинии, он сомневался, что сэру Энтони понравится делить с кем-то любовницу, тем более с собственным секретарем.

– Это чувство взаимно, – ответил он, – но не думаю, что было бы разумно поддаваться ему.

– Хочу надеяться, что, общаясь с художниками, вы скоро перестанете разделять вещи на разумные и неразумные.

Лавиния подошла к Кеннету, обхватила его за шею рукой, затянутой в перчатку, и поцеловала. Целоваться она умела, и ее поцелуй красноречиво свидетельствовал о немалом опыте, но в нем не было той сладости, что в поцелуе с Ребеккой.

Краем глаза Кеннет заметил какое-то движение у двери и спустя минуту услышал холодный женский голос:

– Жаль прерывать эту нежную сцену, но у меня к вам дело.

Кеннет поднял голову и увидел стоявшую в дверях Ребекку. С копной непослушных ярко-рыжих волос она была похожа на взъерошенного маленького котенка.

Пока Кеннет невнятно бормотал извинения, Лавиния не спеша отстранилась и с интересом посмотрела сначала на Ребекку, затем на Кеннета.

– Здравствуй, дорогая. – Она снова оглядела обоих. – Как идет работа? Мой портрет, который ты написала, вызывает у всех восхищение. Со всех сторон на меня сыплются комплименты. Если бы ты позволила мне назвать твое имя, у тебя бы не было отбоя от заказчиков.

Лавиния улыбнулась и неторопливо направилась к двери.

Ребекка пропустила ее, затем вошла в кабинет, притворив за собой дверь.

– Мой отец предпочитает нанимать в секретари людей многосторонних, но вы превзошли все его ожидания.

– Если вы слышали наш разговор, то должны знать, что я старался уклониться от ее намеков.

– Но не от ее поцелуев.

– Не мог же я силой оттолкнуть леди.

– Хорошая трепка ей бы не помешала, – ехидно заметила Ребекка. – Лавиния ее давно заслуживает.

– Из разговора с леди Клэкстон я понял, что недозволенные поцелуи не редкость в этом доме. Она также упомянула о связи вашей матушки с Джорджем Хэмптоном.

Лицо Ребекки не выразило удивления, а лишь немного напряглось: скорее всего, ей было известно об этом романе.

– Я полагала, что не в ваших правилах опускаться до сплетен, капитан, – отрезала она.

– Я не сплетничаю, но мне приходится слышать самые разные разговоры. Вас расстраивало, что у ваших родителей… не совсем обычные для супругов отношения? – Спросил Кеннет после недолгого замешательства.

– Вы имеете в виду случайные связи, я полагаю? – Взгляд Ребекки скользнул по портрету матери и опять вернулся к окну. – Как могла я расстраиваться? Яблоко от яблони недалеко падает. Я погубила свою репутацию, когда мне было восемнадцать. Распутство у нас в крови.

– Я этому не верю, – с нежностью произнес Кеннет. – Неужели вы оставили родной дом только потому, что у вас перед глазами был пример ваших родителей? Наверное, вы искали любви?

– Незадолго до моего первого выезда в свет, – немного помолчав, начала Ребекка, – я познакомилась с молодым виконтом, который пришел к отцу заказывать портрет. Я приняла его ухаживания за серьезное чувство и согласилась покататься с ним в парке. Когда мы сделали небольшую остановку, он повел себя не лучшим образом. Я, конечно, сопротивлялась, и тогда он сказал, что уж коль скоро я выросла в богемной среде художников, то не имею права разыгрывать из себя мисс невинность.

– Думаю, вы дали ему достойный отпор.

– Я столкнула его в фонтан и убежала, проклиная незадачливого кавалера и отца за то, что распутная жизнь, которую он вел, запятнала и его дочь и теперь любой может оскорбить меня. Когда меня вывезли в свет, – продолжала Ребекка, с трудом произнося каждое слово, – я встретила Фредерика. Он вздыхал, писал мне стихи, говорил, что любит меня – все это бальзамом разливалось по моему разбитому сердцу. Моим родителям он не нравился, и, может, ничего бы и не случилось, не узнай я о связи матери и дяди Джорджа. И хотя я знала о любовных похождениях отца, известие о романе матери, которая, таким образом, недалеко ушла от своего супруга, потрясло меня. Через три дня я убежала. Я быстро поняла, что мои родители не ошибались, и что выходить замуж за Фредерика было бы большим заблуждением. Мне повезло, что я поняла это раньше, чем навеки связала с ним свою судьбу.

«Старшим Ситонам следовало бы лучше следить за своей дочерью и давать ей меньше свободы», – подумал про себя Кеннет, а вслух произнес:

– Преимущество либеральных родителей в том, что, несмотря на разразившийся скандал, они вас приняли обратно.

Ребекка кивнула.

– Единственное нравоучение, которое я получила, было относительно моего выбора; их совсем не волновала моя нравственность. По словам отца, у меня все-таки хватило ума не выходить замуж за этого бездельника, чему отец обрадовался, а мать выразила надежду, что впредь я не повторю такой ошибки. На этом все и закончилось.

– И ваша матушка оказалась права: вы больше не делали подобных ошибок.

– И не сделаю в будущем, – заключила Ребекка, давая понять, что разговор окончен. – Я пришла узнать, где рулоны холста, заказанные мною? Все мои запасы уже на исходе.

– Вчера я написал письмо поставщику и сегодня с утренней почтой получил от него ответ. Он извиняется за задержку и сообщает, что холсты будут доставлены не позже чем послезавтра. У вас ко мне есть еще вопросы?

– Нет. Это все. – Ребекка направилась к двери.

– Сегодняшний сеанс состоится или вы все еще на меня сердитесь? – спросил вдогонку Кеннет.

Ребекка окинула его ироничным взглядом.

– Отнюдь нет. Интрижка с такой роскошной женщиной, как Лавиния, не противоречит традициям байроновских героев. Это то, что нужно корсару.

Кеннет рассмеялся, и лицо Ребекки немного оживилось. Она выскользнула из комнаты. Улыбка мгновенно исчезла с лица Кеннета. Он стал размышлять над теми сведениями, которые ему удалось добыть. Элен Ситон, такая, какой она была представлена Лавинией, могла иметь нескольких врагов, а значит, возможных убийц. За легким отношением сэра Энтони к любовной связи его жены могла скрываться глубокая ревность и жажда мести. Возможно также, что Элен столкнула с обрыва загадочная любовница мужа, которая стремилась занять ее место. А если Элен решила порвать с Джорджем Хэмптоном, и тот из ревности убил ее? Не исключено, что здесь могли быть и другие любовники, но кто?

Страсть и корысть – это, пожалуй, самые веские причины для убийства, если, конечно, оно имело место. Кеннет разочарованно вздохнул. Чем дольше он пребывал в доме Ситона, тем меньше возможности узнать всю правду об Элен Ситон он находил, и, кроме того, ему все больше не нравилось его ложное положение. Втереться в доверие к Ребекке сродни предательству. Если она когда-нибудь об этом узнает…

От одной этой мысли ему стало не по себе.

Возвращаясь к себе в мастерскую, Ребекка мысленно ругала себя: ну почему, увидев Лавинию целующей Кеннета, она не закрыла дверь и не вернулась к себе? Неужели нельзя было прийти позже? Нет, ей непременно надо было нарушить их уединение. И чем это кончилось? Она чуть не сошла с ума от ревности, и, что хуже всего, эта ревность была написана на ее лице и не укрылась от их глаз. Какое право она имеет ревновать капитана? Он всего-навсего секретарь отца, а не ее поклонник. И потом, один поцелуй ровным счетом ничего не значит.

И тем не менее, несмотря на самые дружеские отношения с Лавинией, она бы с удовольствием выцарапала ей глаза. Ребекка вспыхнула, вспомнив подозрительный взгляд Лавинии. Неужели мадам догадалась о смятении в ее душе?

Чтобы немного успокоиться, Ребекка достала альбом и сделала несколько набросков портрета Лавинии, изобразив ее толстой, с лицом, покрытым морщинами. Гнев ее постепенно утих. Напомнив себе, что Кеннет не поощрял поведения Лавинии, Ребекка стала готовиться к очередному сеансу: она застелила диван персидским ковром, поставила рядом зеркало, в котором будет отражаться его профиль, и задумалась.

Кеннет придет сразу после ленча. Ребекка оглядела студию: работы невпроворот, но сейчас у нее ни к чему душа не лежит.

Взгляд Ребекки упал на портрет Дианы-охотницы. Тьфу ты! Она обещала подарить ему эту картину, заменив отвратительную мазню, висевшую в его комнате. Она сделает ему приятное и тем самым искупит свою неловкость в его кабинете. Ребекка нашла подходящую раму для «Дианы», отобрала еще две картины – одну с пейзажем Озерного края; на второй был изображен кот, с диким блеском в глазах подкрадывающийся к маленькой птичке.

Прихватив картины, Ребекка спустилась вниз и постучала в дверь комнаты Кеннета. Не получив ответа, она вошла. Увидев развешанные по стенам картины, Ребекка пришла в ужас. Да это просто оскорбление для человека с художественным вкусом! На месте Кеннета она давно бы выбросила их в окно.

Пытаясь повесить на стену портрет Дианы, Ребекка нечаянно задела подставку, на которой лежала какая-то папка. Папка упала, и из нее высыпались рисунки, устилая собой ковер. Ребекка поспешно нагнулась, чтобы собрать их.

Подняв первый рисунок и взглянув на него, она замерла. На нем была изображена сцена боя, выполненная пером и тушью. Солдаты, окутанные дымом сражения, шли в штыковую атаку; повсюду на земле лежали люди и лошади – мертвые или раненые.

Но что больше всего поразило Ребекку, так это фигура в самом центре картины. На тщательно выписанном темном заднем плане белым пятном выделялся силуэт человека, находящегося в агонии. Не вдаваясь в детали, художник сумел передать страдания человека, сраженного пулей, вошедшей в мягкую человеческую плоть. Ужас смерти и в то же время внутренний покой и готовность принять ее – все это можно было прочитать на его лице.

Ребекка села на пол, скрестив ноги, и начала просматривать рисунки. Выполненные углем и пастелью портреты, тщательно выписанные строения, множество акварелей с изображением различных пейзажей – все это было создано рукой талантливого художника. Рисунок с изображением сцены боя был единственным во всей коллекции.

На последнем рисунке была изображена пара: он и она нежно прильнули друг к другу. Здесь же было написано и название: «Ромео и Джульетта». И хотя мужчина и женщина были в средневековом одеянии, интуиция художника подсказывала Ребекке, что это современные влюбленные в их последнем объятии перед долгой разлукой, возможно, накануне войны.

Ребекка продолжала вглядываться в рисунок, когда дверь открылась и в комнату вошел Кеннет. Увидев ее он застыл на пороге, и лицо его стало мрачнее тучи. С шумом захлопнув дверь, Кеннет решительным шагом подошел к ней. Глаза его метали молнии.

– Что, черт возьми, вы здесь делаете?

Сжавшись от страха, Ребекка подняла голову.

– Это ваши рисунки? – спросила она. Кеннет нагнулся и выхватил у нее папку с рисунками.

– Какое вы имеете право рыться в моих вещах?

– Я не рылась, – возразила Ребекка. – Я случайно уронила папку, когда вешала картину. – Не понимая, почему он так разозлился, она снова повторила вопрос: – Это ваши работы?

Кеннет молчал, не зная, что ответить, затем кивнул.

Ребекка медленно поднялась с пола. Кеннет возвышался над ней, как гора. Он внушал ей страх, и она вдруг подумала, что не завидует тем французам, которые попадались ему под руку на полях сражений. Однако любопытство взяло верх.

– Почему вы скрывали, что вы художник?

– Я не художник, – отрезал Кеннет.

– Вы самый настоящий художник, – возразила Ребекка. – Никто бы не смог нарисовать такое, не имея опыта за душой. Почему вы делали из этого секрет? И почему вы ведете себя сейчас как разъяренный бык?

Кеннет глубоко втянул в себя воздух.

– Простите. Я не делаю секрета из своих рисунков, просто я дилетант, а не художник. С моей стороны было бы дерзостью показывать их вам или вашему отцу.

– Какая глупость! У вас есть дар. Неудивительно, что вы разбираетесь в живописи и этим покорили моего отца. Я с пеленок была окружена художниками и хорошо их знаю. Вы единственный, кто зарывает свой талант в землю.

– Я не художник! – закричал Кеннет, и, несмотря на злость, с какой были произнесены эти слова, в его голосе чувствовалась непонятная обида.

Сраженная его горячностью, Ребекка положила ему на плечи руки и почти силой усадила на кровать. Их глаза встретились.

– Что с вами, Кеннет? – спросила Ребекка, не снимая рук с его плеч. – Я вас не совсем понимаю.

Тело Кеннета напряглось, и он опустил глаза.

– Мой отец запрещал мне рисовать, – сказал он после долгого молчания, – и изо всех сил старался выбить из меня эту страсть. Он считал, что это занятие не подходит для его единственного сына.

– Однако вы не бросили рисовать.

– Я был не в силах. Страсть к рисованию сжигает меня внутренним огнем. На бумаге я могу передать то, чего не выразишь словами. Но мне все время приходилось скрывать от отца или уничтожать свои рисунки. Это вошло у меня в привычку.

– Как это больно.

Теперь Ребекке был понятен его гнев, когда он застал ее просматривающей папку. Ей захотелось поцеловать его, утешить, но она только осторожно погладила его по щеке и тут же отступила назад.

– Я бы сошла с ума, если бы мои родители запретили мне рисовать.

– Вам в жизни повезло: вы живете под одной крышей с самым известным живописцем Англии, – сказал Кеннет с печальной улыбкой. – В молодости я мечтал окончить Королевскую академию искусств и стать профессиональным художником. Время упущено. Я стал солдатом, а это никак не вяжется с искусством. Увидев в вашем доме столько прекрасных полотен, я вновь захотел попробовать себя, но это лишь жалкие потуги дилетанта.

– Вы художник, Кеннет, – с жаром возразила Ребекка. – Вы рисуете лучше многих профессиональных художников Лондона. Немного практики, и вы станете выдающимся художником.

– У меня есть навык в рисовании, и я делаю приличные акварели, – согласился Кеннет, – но этим искусством владеют все молодые леди и джентльмены. Мне уже тридцать три, и время, когда я смог бы выучиться на настоящего художника, прошло.

– Кого вы считаете настоящим художником? – спросила Ребекка, сгорая от любопытства.

– Того, кто не просто копирует предмет, но видит в нем то, что скрыто от глаз других; он как бы заглядывает внутрь, видит его потаенный смысл. Портрет вашего кота вызывает восхищение. Чувствуется, что он написан с большой любовью. Он хорош не только внешне, но вам удалось показать его дикую природу. Это не просто домашнее животное, а самый настоящий дикий зверь. В вашей Диане-охотнице чувствуется не только сила и гордость своим умением мастерски охотиться, но и ее одиночество, оторванность от других. В ней есть какая-то щемящая тоска, желание быть такой же, как и остальные женщины. Она немного напоминает мне вас.

Черт бы его побрал! Уж лучше бы он рассуждал о портрете кота и не лез к ней в душу. Будто не расслышав его последние высказывания о Диане, Ребекка заметила:

– Я просто нарисовала кота так, как я вижу его.

– У вас есть художественное чутье, поэтому вы и увидели его именно таким, а не другим. – Кеннет вплотную подошел к картине и еще раз внимательно изучил ее. – У вас неповторимый, присущий только вам взгляд на вещи. Я безошибочно узнал бы вашу манеру письма.

Высказывание Кеннета, что он в любой картине узнает ее руку, показалось Ребекке таким же откровенным, как поцелуй. Не желая больше продолжать разговор о себе, Ребекка взяла папку с его рисунками.

– Вы человек одаренный, – сказала она, взяв в руки портрет темноволосой испанской красавицы, выполненный пастелью. – Эта женщина не просто красива, но и самоотверженна. В ней чувствуется вызов. Пожалуй, она даже опасна.

По тому, как напряглось лицо Кеннета, Ребекка поняла, что она правильно угадала его замысел. Она взяла портрет сраженного пулей солдата.

– Если художника отличает особый дар видения, то он у вас есть. Вы точно выразили муки умирающего солдата.

– Это чистая случайность, – ответил Кеннет, пожав плечами. – Я написал его прошлой ночью под впечатлением от ваших слов. Помните, вы говорили, что всегда выплескиваете на холст все свои тревоги и печали? Я решил последовать вашему примеру и попытаться выпустить хотя бы часть демонов, терзающих меня.

Ребекка снова посмотрела на рисунок: если это один из демонов, и не самый худший, то какие же другие?

– Ну и как, это принесло облегчение? – спросила она.

– Определенно. Воспоминание первого боя терзало меня, иссушало мой мозг. Рисунок… – Кеннет смолк, подбирая нужное слово, – обуздал мою память. Все как бы отодвинулось, сделалось расплывчатым, туманным.

– Рисунок помогает мне также увидеть и понять то, чего не существует в действительности, – подхватила Ребекка, закрывая альбом. – Если вы не считаете себя художником, тогда что же вам мешает стать им?