Текст книги "Розы любви"
Автор книги: Мэри Джо Патни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Глава 7
Когда они закончили менять мебель в гостиной, в окно уже лились косые лучи вечернего солнца. Клер поблагодарила всех, кто принимал участие в работе, и отпустила их по домам.
Прежде чем подняться к себе в спальню, чтобы принять ванну, она еще раз окинула взглядом гостиную. Взыскательный критик мог бы заметить, что обои слишком выцвели, но в общем получилось очень мило. Надеясь, что Никлас будет доволен, Клер вышла в вестибюль и с удовольствием вдохнула воздух. Новая кухарка, миссис Хауэлл, трудилась весь день, и по дому разносились дразнящие ароматы жареного мяса и свежеиспеченного хлеба.
К смущению Клер, в эту самую минуту в дом вошел граф, без шляпы и со свернутым хлыстом в руке.
– Привет, Клер, – сказал он с улыбкой. – День прошел удачно?
Девушка сердито подумала о том, как несправедлива жизнь. Почему дорожная грязь, заляпавшая сапоги и сюртук Никласа, только придала ему более щегольской вид, меж тем как ее, Клер, пятна пыли на платье делали некрасивой и неопрятной? Жался, что он не приехал на полчаса позже, она ответила:
– Очень. А у вас?
– Я нашел инженера, который прокладывал рельсовый путь в Мертир-Тизфил, и еще обнаружил отличное место для морского причала. Я расскажу вам обо всем за обедом. – Он понюхал воздух. – Как вкусно пахнет! Стало быть, вы сумели нанять кухарку?
– Да, и это не единственный успех. Она поманила его за собой в гостиную, стараясь не показать, что нервничает.
Войдя, он тихо присвистнул:
– Бог ты мой, здесь так светло и уютно! Трудно поверить, что это Эбердэр. Как вам удалось столько всего сделать за такое короткое время?
– Это не моя заслуга. Идея принадлежит Уильямсу, а работу выполнили слуги, которых я наняла утром. Вам правится результат?
– Очень.
Никлас чарующе улыбнулся и принялся внимательно осматривать новое убранство комнаты. Дотронувшись до цветка в вазе, он удивленно взглянул на Клер.
– Где вы нашли цветы? Ведь весна еще только началась.
– Хотите верьте, хотите нет, но они из оранжереи Эбердэра. Все эти последние четыре года садовник продолжал выращивать там овощи и цветы, поскольку никто не приказывал ему прекратить работу.
Граф был ошеломлен.
– Старый Иоло с деревянной ногой? Когда Клер кивнула, он сказал:
– Я только сейчас сознаю, какую власть имел над Эбердэром, даже когда совершенно не думал о нем. Иоло, Уильямс, остальные слуги, которые трудились здесь все эти годы, – право же, я не заслуживаю такой преданности.
– Конечно, не заслуживаете, – не без ехидства согласилась Клер. – Но пусть вас утешает мысль о том, что они были преданы не вам лично, а скорее своему жалованью. К тому же Иоло продавал неиспользованные цветы и овощи из оранжереи на пенритском рынке, так что он еще и нажился на вашем отсутствии.
– И все же… – начал было Никлас, но тут же осекся, увидев портрет Кенрика Дэйвиса. После долгого молчания он тихо спросил:
– Мой отец?
– Так гласит табличка на раме. Портрет был на чердаке. А вы раньше никогда его не видели?
– Никогда. Наверное, дед велел унести его на чердак, когда лишил моего отца наследства. – Он внимательно вгляделся в лицо, изображенное на портрете. – Теперь я понимаю, почему дед не сомневался в том, что я действительно его внук.
– Вы помните своего отца?
– Немного. Помню, что он часто смеялся. Должно быть, жизнь, которую он вел среди цыган, была для него своего рода игрой. Она его привлекала, но думаю, что если бы он не умер от лихорадки, то в конце концов вернулся бы в свой мир.
Он повернулся и начал вышагивать по комнате.
– Вы хорошо расставили мебель. Гостиная стала гораздо уютнее.
Клер была довольна; расположение мебели было ее собственной идеей. Она шла за Никласом, наблюдая за его реакцией, чтобы выяснить, что ему понравится больше, а что меньше. Он легко провел ладонью по блестящей поверхности столика из атласного дерева, ткнул свернутым хлыстом в мягкое сиденье стула, носком сапога проверил длину ворса великолепного персидского ковра, который до сих пор хранился в свернутом виде на чердаке.
Взглянув на Клер, он открыл было рот, чтобы что-то сказать, и вдруг словно окаменел.
– А это еще откуда взялось, черт побери?! Этот взрыв ярости был настолько неожидан, что Клер на мгновение точно парализовало. Сообразив, что стоит под портретом леди Трегар, она, судорожно сглотнув, тихо ответила:
– Тоже с чердака.
Никлас поднял хлыст. Клер вскрикнула и инстинктивно прикрыла рукой лицо. Послышался тихий свист, потом – громкий щелчок. Клер ничего не почувствовала и на мгновение в замешательстве подумала, что удар все же достался ей и сейчас она ощутит боль.
Только когда Никлас дернул хлыст назад и ударил снова, до девушки дошло, что он целил совсем не в нее: кончик хлыста крест-накрест рассек нарисованное лицо его покойной жены.
– Уберите его! – рыкнул Никлас. – Сейчас же!
Он выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь с такой силой, что мелко затряслись и зазвенели стеклянные абажуры ламп.
Потрясенная, Клер без сил опустилась на стул. Она предполагала, что, увидев портрет, он почувствует удивление и, быть может, горе, и приготовила короткую речь о том, что следует смириться со своей потерей и жить дальше. Однако его ярость разрушила все ее планы. Такая ярость могла быть порождением горя и чувства вины – однако выражение на его лице куда больше походило на ненависть, чем на любовь.
Трясущимися руками Клер позвонила. Уильямс не замедлил явиться.
– Его милости не понравилось? – с опаской спросил он.
– Новое убранство гостиной ему понравилось, но не понравился портрет. – Она показала на испорченную картину. – Его необходимо убрать. Немедленно.
Глаза дворецкого изумленно расширились, когда он увидел крестообразный разрез на прекрасном лице леди Трегар. Он перевел взгляд на Клер, однако не задал ей ни единого вопроса.
– Я сниму портрет сейчас же. Вы повесите вместо него другую картину?
Клер попыталась собраться с мыслями.
– Повесьте здесь пейзаж со старинным замком на фоне заката. У него примерно такие же размеры.
Затем она прошла в спальню и приказала налить себе ванну. На сей раз Дайлис принесла горячую воду не одна – ей помогала другая служанка, и обе девушки весело болтали. Дом понемногу оживал.
Горячая вода успокоила тревогу Клер, и девушка решила держаться так, словно той странной вспышки не было. Сейчас она оденется, спустится к обеду и будет вести беседу как ни в чем не бывало – если, конечно, Никлас захочет с ней разговаривать после того, что произошло.
Вытеревшись, она уложила волосы в более строгую прическу, чем вчера. Платье пришлось надеть то же самое, синее, поскольку других подходящих для обеда у нес все равно не было. Когда она вошла в столовую, та была пуста, однако Никлас появился, как только часы начали бить шесть. Одет он был так же безукоризненно, как и в прошлый вечер.
– Итак, приступим к обеду? Мне не терпится проверить искусство новой кухарки.
Клер ощутила прилив благодарности. Как хорошо, что он делает вид, будто сцены в гостиной не было и в помине! Однако, взяв Никласа под руку, она почувствовала, как напряжены его мышцы под черным рукавом фрака. Гнев все еще не остыл, но, к счастью, он был направлен не на нее.
После того как Уильямс и один из вновь нанятых лакеев начали подавать обед, граф заметно успокоился. Когда слуги поставили всю еду на стол и собрались удалиться, Никлас сказал:
– Уильямс, насколько я знаю, вы внесли большой вклад в преображение гостиной. Отличная работа.
Дворецкий порозовел от удовольствия и бросил благодарный взгляд на Клер.
– Спасибо, милорд. Этот труд доставил мне истинное наслаждение.
– Опять жареная молодая баранина, – разрезая мясо, заметил Никлас. – Но на сей раз она приготовлена так, как надо. С румяной корочкой, а на гарнир – рябиновое желе, не так ли?
– Совершенно верно. Это одно из фирменных блюд миссис Хауэлл.
Жареная картошка была горячей и хрустящей, спаржа – нежной, зажаренная в небольшом количестве жира форель легко отделялась от костей. Клер уже несколько месяцев не пробовала ничего вкуснее. Никлас ел с явным наслаждением.
Отведав всех блюд во второй раз, он с блаженным вздохом отодвинул тарелку.
– Клер, удвойте жалованье миссис Хауэлл. Девушка чуть не выронила вилку.
– Но вы же не знаете, сколько она получает!
– Сколько бы ни получала миссис Хауэлл, она заслуживает большего.
– Как вам будет угодно, милорд. – Клер улыбнулась. – Вчерашняя незадачливая кухарка, Глэдис, назначена главной горничной. Уборка и чистка удаются ей куда лучше, чем стряпня.
Он усмехнулся, налил себе еще вина и начал говорить о том, что успел сделать в Суонси. Когда он закончил. Клер рассказала обо всем, что было сделано за день в доме, а потом сообщила о спуске в шахту, запланированном на следующий день. Беседа получалась какой-то на удивление семейной, домашней.
В то время как Клер и Никлас обсуждали дальнейшие планы, слуги молча убрали тарелки и принесли горячий кофе. Клер удивилась, когда часы пробили десять. Почувствовав внезапную усталость, она встала.
– У меня был трудный день. Я иду спать. Он тихо произнес:
– Идите сюда.
Усталость у Клер моментально прошла, и она вся подобралась в настороженном ожидании. Помня о том, что произошло, девушка была почти уверена, что сегодня он не станет ее целовать.
Никлас отодвинулся от стола, однако не встал. Когда Клер подошла достаточно близко, он вдруг схватил се за руку и притянул к себе. Его лицо оказалось несколькими дюймами ниже ее лица, и Клер увидела, какие у него длинные, до смешного длинные ресницы. Он был неправдоподобно красив.
– Куда мне поцеловать вас сегодня?
Ее нога была прижата к его твердому бедру, и это смущало Клер. Призвав на помощь свой излюбленный учительский тон, она сказала:
– Полагаю, вопрос чисто риторический, поскольку вы уже наверняка все решили сами. Никлас улыбнулся:
– Еще нет.
Его взгляд остановился на ее шее, которую он целовал накануне, и Клер тотчас почувствовала, как участились удары ее сердца. Когда взгляд Никласа переместился выше, на ее рот, она невольно коснулась языком нижней губы. Наверняка сегодня он поцелует ее в губы.
Однако он снова удивил Клер. Взяв руку девушки, он сначала просто выдохнул в ее ладонь, лаская ее своим теплым дыханием, потом, дразня, коснулся середины ладони языком.
– Женское тело – это симфония, – прошептал Никлас, – и каждая его часть есть инструмент, который жаждет, чтобы на нем поиграли.
Ее пальцы сами собой дотронулись до его щеки. Смуглая гладкая кожа и чуть заметное покалывание пробивающейся из-под нее щетины – в этом чисто мужском контрасте было что-то ошеломляюще эротическое.
Его твердые губы продвинулись выше, и он взял в рот ее мизинец. Ее дыхание участилось, тело охватила слабость. Словно загипнотизированная, Клер опустилась и села на его колено. Она смутно сознавала, что ведет себя возмутительно, но воли у нее было сейчас не больше, чем у листка, трепещущего па ветру.
Его губы и язык двинулись вверх, по белой, тонкой коже внутренней части ее запястья. Едва сознавая, что делает, она погладила его волосы. Они были такие густые, мягкие, живые… Клер снова охватило сладкое, расслабляющее чувство, ей казалось, будто она сделана из воска, который тает, тает… Как же ему удалось так быстро довести ее до такого состояния? Она знала, что должна остановить его, но пронизывающий ее размягчающий жар был так упоителен, что она не могла заставить себя оказать хоть какое-то сопротивление.
До той минуты, когда вдруг осознала, что его рука касается ее бедра и, медленно поглаживая его, продвигается все выше. На одно мгновение у нее мелькнула мысль: пусть продолжает, ведь между бедер у нее все горит и пульсирует. От его прикосновений станет легче…
Но здравый смысл оказался сильнее.
– Довольно!
Клер поспешно соскочила с его колен и пошатнулась. Когда он схватил ее за запястье, она чуть не закричала и лишь с запозданием поняла, что он сделал это, просто чтобы не дать ей упасть.
– Вовсе не довольно, но ничего – завтра будет новый день. – Когда Никлас отпустил ее запястье, он тоже учащенно дышал. – Доброй ночи, Клариссима.
Она посмотрела на него широко раскрытыми застывшими глазами, точь-в-точь как затравленный олень, потом так же, как прошлым вечером, схватила подсвечник и бросилась вон из комнаты.
Никлас взял со стола свою салфетку и принялся рассеянно складывать се. Клер была непохожа ни на одну из женщин, которых он знал; и, уж конечно, совершенно непохожа на Кэролайн…
Он совсем забыл о портрете, вернее, выбросил из головы мысль о его существовании. Сходство, черт бы его побрал, было разительным, и, внезапно увидев портрет, он испытал почти такой же шок, как если бы увидел саму Кэролайн.
Глупо было думать, что он сможет забыть ее, живя в этом доме.
Обнаружив, что бессознательно свил из салфетки петлю, Никлас с досадой швырнул ее на стол. Лучше думать о Клер и ее милой женственности, чем о прошлом. Когда они начали игру с поцелуями, он понимал, что ему, возможно, не удастся соблазнить ее, но теперь такой исход стал для него неприемлем. Эту игру он непременно должен выиграть. А сейчас он займется тем, что всегда давало ему утешение. Встав, он отправился в самую дальнюю часть дома.
Добравшись до своей спальни, Клер распахнула окно и глубоко вдохнула прохладный сырой воздух. На дворе шел весенний дождик, и его ровный шум помог ей успокоить нервы. Никто в Пенрите не узнал бы в ней сейчас ту спокойную, сдержанную учительницу, которой они доверяли своих детей, уныло подумала она.
Клер начинало казаться, что Никлас и впрямь сам дьявол; во всяком случае, он умел гениально искушать. Хуже всего то, что она реагирует на него не разумом, а чувствами. Это надо исправить, надо использовать разум и полагаться только на него. Тогда она сможет противостоять Никласу.
Легко так говорить, когда его нет рядом. Оставив окно открытым, Клер переоделась в ночную рубашку и легла в широкую кровать. Ей не сразу удалось расслабиться, но а конце концов успокаивающий шум дождя начал ее убаюкивать.
Но, когда она погрузилась в состояние полусна-полубодрствования, в ритм дождевых капель вплелась тихая-тихая музыка. Вначале Клер просто слушала ее и наслаждалась.
Потом осознание невероятности этих прозрачных, чистых звуков заставило ее очнуться. Откуда взяться музыке в середине ночи в почти пустом доме? Да еще такой музыке – нежной и прихотливой мелодии, похожей на песню эльфов?
Клер, хоть она и не верила в привидения, попыталась припомнить, нет ли в Эбердэре призраков.
Выскользнув из кровати, она подошла к раскрытому окну и насторожилась. Вначале девушка не услышала ничего, кроме шороха дождя и далекого блеяния овцы. Но затем до ее слуха долетела музыкальная фраза, и это была явно валлийская музыка, такая же валлийская, как каменистые холмы, что охраняли долину. Было очевидно, что играют где-то в доме.
Хотя завтра в Эбердэр переедет много молодых слуг и служанок, сегодня в доме спали только шесть человек. Может быть, это Уильямс? Но он вырос в деревне, и она никогда не слышала, чтобы он проявлял какую-то особую склонность к музыке.
Вздохнув, Клер зажгла свечу и надела туфли и свой старый шерстяной халат Любопытство вес равно не даст ей заснуть, так что имеет смысл попытаться найти источник этих звуков.
Держа в руке свечу, она отперла дверь и вышла в коридор. Пламя свечи колебалось под действием сквозняков; из-за пляшущих на стенах теней и барабанящего по крыше дождя.
Клер казалось, что она попала в сцену из готического романа. Может быть, разбудить Никласа? Нет, не стоит. Граф-демон, лежащий нагишом в постели, наверняка окажется куда опаснее любого призрака. И Клер, неслышно ступая, отправилась на поиски одна.
Эти поиски привели се в комнату, расположенную в самом дальнем угу первого этажа. Из-под закрытой двери сочился свет, и это успокаивало: ведь призраки не нуждаются в лампах.
Клер осторожно повернула дверную ручку – и, когда дверь наполовину открылась, застыла в изумлении. Обитатель комнаты не был привидением.
Но будь он самым настоящим призраком, она бы удивилась не меньше.
Глава 8
В тени виднелись очертания покрытого чехлом рояля, и Клер решила, что попала в музыкальную комнату. Здесь, возле вспыхивающего и опадающего в камине пламени сидел на стуле Никлас; на лице его застыло мечтательное выражение, а к левому плечу он прижимал маленькую валлийскую арфу. В противоположность неподвижному лицу его пальцы проворно перебирали металлические струны, выводя мелодию, звонкую, как пение колоколов.
Хотя Клер узнала бы его везде, выражение его лица было так необычно, что он казался незнакомцем. Перед ней был не легкомысленный аристократ, не грозный искуситель, а человек, чей дар и печали далеко превосходят таланты и печали обыкновенных людей, живое воплощение кельтского барда.
Внутренний голос шепнул Клер: «Смотри, какая уязвимость написана сейчас на его лице. Возможно, ты и он не так уж отличаетесь друг от друга». Но это была опасная мысль.
Никлас запел по-валлийски, и комнату наполнил его красивый звучный баритон.
Май, прекрасное время года,
Как сладко ноют птицы, как зелены рощи…
Но через две строки радостный напев оборвался, сменившись минорной жалобой.
Когда кукушки кукуют высоко в вершинах деревьев,
Еще горше становится мне.
Дым ест глаза, и не спрятать мне горя,
Ибо моих родичей больше нет.
Никлас тихо повторил последнюю строку, и в его голосе, казалось, звучала вся скорбь мира.
Хотя мелодия была ей незнакома, Клер узнала слова: это было стихотворение из средневековой «Черной книги Кэрмартена», одного из самых древних валлийских текстов. На глаза ей навернулись слезы, ибо знакомые слова никогда еще не трогали ее за душу так, как теперь.
Когда затихли последние ноты, она вздохнула, горюя обо всем том, что потеряно, и обо всем том, чего у нее никогда не будет.
Услышав этот звук, Никлас резко вскинул голову, и уязвимость на его лице мгновенно сменилась враждебностью.
– Вам давно пора спать, Клариссима.
– Вам тоже. – Она вошла в комнату и затворила за собою дверь. – А почему вы меня так называете?
– Клер значит ясная, яркая, прямая[5]5
По-французски
[Закрыть]. А Клариссима – это превосходная степень по-итальянски. Самая ясная, самая прямая. Это вам очень подходит.
– А я и не знала, что вы так хорошо играете и поете:
– Об этом мало кто знает, – сухо сказал он. – В старину валлийский дворянин должен был уметь искусно играть на арфе, лишь тогда он считался достойным своего звания, но в наше варварское время все изменилось. Теперь это можно считать моим тайным пороком.
– Музыка не порок, а одна из величайших радостей жизни, – весело сказала Клер. – Если таков образчик ваших пороков, то поневоле задумаешься: а вправду ли вы тот погибший человек, каким вас почитает свет.
– Все мои пороки носят публичный характер. И поскольку в игре на арфе есть что-то напоминающее об ангелах небесных, я держу это умение в секрете, чтобы не разрушить свою репутацию. – Он наиграл короткий разудалый мотивчик. – Мы с вами оба знаем, как важна для человека его репутация.
– Ваше объяснение довольно забавно, но тем не менее оно – чистый вздор. Кстати… Почему, заметив мое присутствие, вы бросили на меня такой испепеляющий взгляд? – задумчиво спросила Клер.
Тишина и уединенность ночи располагали к доверительности, и на сей раз вместо того, чтобы отделаться шуткой, он дал правдивый ответ:
– Джентльмен должен уметь наслаждаться музыкой, так же как живописью или архитектурой, но ему не подобает тратить время на музицирование. Если же он, упаси Боже, все-таки желает играть на каком-либо из музыкальных инструментов, то это должны быть непременно скрипка или рояль И уж конечно, истинный джентльмен ни в коем случае не должен уделять свое драгоценное внимание чему-то плебейскому, например валлийской арфе.
Перебирая пальцами струны, он заставил арфу запеть, как убитый горем эльф.
От этого мучительного звука Клер невольно вздрогнула.
– Насколько я понимаю, вы цитируете старого графа. Но мне трудно представить, что ему могла не нравиться ваша музыка. Вы замечательно играете и поете.
Продолжая держать арфу в руках, Никлас откинулся на спинку стула.
– Большинство простых валлийцев предпочтут пение еде. Цыгане готовы танцевать, пока не собьют в кровь ноги. Мой дед не одобрял подобных крайностей. Для него мое желание играть на арфе было еще одним доказательством того, что в моих жилах течет нечистая кровь простолюдинов. – Он рассеянно взял несколько печальных аккордов – Мое увлечение арфой стало одной из причин, по которым я выучил валлийский. Древний язык, язык, предназначенный для воинов и поэтов. Мне пришлось выучить его, чтобы было что петь под арфу.
– А где вы научились так хорошо играть?
– У пастуха по имени Тэм Тэлин.
– Томас Арфа, – перевела на английский Клер. – Однажды в детстве я слышала его игру. Говорили, что он – арфист Люэллина Великого, вернувшийся на землю, чтобы напоминать нам о древней славе Уэльса.
– Возможно, Тэм и в самом деле один из великих бардов прошлого, вернувшийся на землю, – в нем было что-то мистическое. Кстати, он сделал эту арфу собственными руками, сделал так, как делали в средние века. – Никлас любовно погладил резную раму. – И струны натянул из металлической проволоки, а не из кишок. Я смастерил одну арфу под его руководством, но у нее получилось не такое красивое звучание. Перед смертью Тэм отдал мне свою.
– Вы играете лучше любого арфиста из тех, кого я слышала на ежегодных состязаниях бардов. Вам следовало бы принять участие в одном из них.
– Ни за что, – уже без всякою намека на мечтательность отрезал Никлас. – Я играю только для себя.
– Должно быть, вам невыносима сама мысль о том, что люди будут вами восхищаться. Похоже, вас куда больше устраивает их презрение.
– Вот именно, моя дорогая Клер, – промурлыкал он. – У каждого человека должна быть в жизни цель, разумеется, она есть и у меня. быть бездушным чудовищем, чье возмутительное поведение оскорбляет всех порядочных, богобоязненных людей.
Клер улыбнулась.
– Я не верю, что человек, умеющий так играть и петь, как вы, может быть бездушным. Кроме того, мой отец никогда не стал бы хорошо отзываться о человеке, который по-настоящему плох.
Его пальцы снова пробежали по струнам, наигрывая меланхолическую мелодию.
– Если б не преподобный Морган, я бы убежал из Эбердэра. Не уверен, что, убедив меня остаться, он оказал мне такую уж большую услугу, но как бы то ни было, я не могу не восхищаться тем, как ему удалось приручить такого дикаря, каким был я.
– Как же он это сделал? Мой отец очень мало говорил о своей работе, поскольку считал, что он всего лишь орудие в руках Божьих.
– Вам известно, что моя мать продала меня моему деду за сто гиней?
Прежде чем Клер успела выразить ужас, который вызвали в ней эти небрежно брошенные слова, Никлас снова ударил по струнам. Раздался низкий вибрирующий похоронный звук.
– Когда я оказался в Эбердэре, мне было семь лет, и за всю свою жизнь я ни единого дня не провел под крышей дома. Я обезумел, как пойманная в силок птица, и начал отчаянно вырываться, пытаясь убежать. Чтобы я не удрал, меня заперли на ключ в детской, а в окна вставили решетки. Старый граф призвал па помощь вашего отца, чьи духовные подвиги он уважал. Возможно, он считал, что преподобный Морган сможет изгнать из меня бесов.
– Мой отец не занимался изгнанием бесов.
– Верно. Он просто вошел в детскую с корзинкой, полной еды, и сел на пол у стенки, так что его голова оказалась на одном уровне с моей. Затем вынул из корзинки пирог с бараниной и начал его есть. Я был начеку, но он казался таким безобидным. К тому же я сильно проголодался, так как не ел уже несколько дней. Каждый раз, когда лакей приносил мне еду, я швырял ее ему в голову.
Однако ваш отец не пытался меня к чему-нибудь принудить и не стал ругать меня, когда я стащил из его корзины пирог с бараниной. После того как я умял этот пирог, он предложил мне лепешку с изюмом, а потом дал салфетку, сказав, что мои лицо и руки станут лучше выглядеть, если я их вытру.
А затем он начал рассказывать мне истории. Про Иисуса Навина и иерихонскую трубу. Про Даниила во рву со львами. Про Самсона и Далилу – тут мне особенно понравилось место, где Самсон обрушил на головы филистимлян их храм, поскольку мне ужасно хотелось вот так же разрушить Эбердэр. – Никлас откинул голову на спинку стула, и огонь в камине бросил золотистый отблеск на его точеное лицо. – Ваш отец был первым человеком, который отнесся ко мне как к ребенку, а не как к дикому животному, которое требовалось усмирить. В конце концов я разрыдался у него на груди.
Представив себе несчастного, покинутого ребенка. Клер и сама едва не расплакалась. Проглотив комок в горле, она сказала:
– Мой отец был самым сострадательным человеком, которого я когда-либо знала. Никлас кивнул.
– Старый граф сделал хороший выбор – сомневаюсь, что кто-либо кроме преподобного Моргана сумел бы убедить меня смириться с ситуацией. Он сказал мне, что Эбердэр – мой дом и что если я буду слушаться своего деда, то в конце концов у меня будет столько свободы и столько денег, сколько и не снилось ни одному цыгану. И тогда я спустился к старому графу и предложил ему сделку. – Он состроил гримасу. – По-видимому, у меня врожденная склонность к странным сделкам. Я сказал деду, что буду изо всех сил стараться стать таким наследником, какого ему хочется иметь, – но только одиннадцать месяцев в году. Взамен он каждый год должен отпускать меня на месяц к цыганам. Как и следовало ожидать, граф был отнюдь не в восторге от этой идеи, однако преподобный Морган убедил его, что это единственный способ заставить меня вести себя подобающим образом. Так ваш отец стал моим наставником. В течение последовавших за тем двух или трех лет он приходил в Эбердэр почти каждый день – за исключением того времени, когда разъезжал с проповедями. Кроме обычных школьных предметов, он учил меня вести себя как англ. В конце концов я был подготовлен к поступлению в закрытую частную школу, где из меня уже можно было лепить нечто в достаточной мере похожее на английского джентльмена. – Он бросил на Клер взгляд, полный иронии. – Перед тем как уехать, я подарил вашему отцу ту книгу с благодарственной надписью, которую вы использовали для шантажа.
Эта фраза не задела Клер: она не чувствовала за собой никакой вины.
– Значит, вы сумели не забыть цыганские обычаи, потому что каждый год возвращались к пароду своей матери, – сказала она. – Для семилетнего ребенка вы мыслили весьма здраво.
– Недостаточно здраво. Я воображал, что смогу надеть личину англа, как костюм, а потом снять ее, ничуть не изменившись. Но все оказалось не так просто – если ты постоянно играешь какую-то роль, то в конце концов видимость становится сутью.
– Должно быть, трудно находиться между двумя мирами. Вам никогда не казалось, что вы ни то ни се, ни рыба ни мясо?
Он невесело рассмеялся:
– Очень точное сравнение.
– Чем больше я вас слушаю, тем понятнее мне становится, почему вы ненавидели своего деда.
Никлас наклонил голову и наиграл на арфе гамму: сначала вверх, потом вниз.
– Сказать, что я ненавидел его, это… было бы… слишком просто. Он был моим единственным родственником, и мне хотелось, во всяком случае, иногда, чтобы он был мною доволен. Я выучился хорошим манерам, усвоил нормы нравственности, греческий, историю, изучил основы ведения сельского хозяйства, но что бы я ни делал, это не могло удовлетворить деда. И знаете, в чем состояло мое непростительное преступление?
Клер покачала головой, и он сказал:
– Дайте мне вашу руку.
Когда она протянула ее, он поднес к ее руке свою. Рядом. с ее молочно-белой кельтской кожей его кожа по цвету походила на кофе со сливками.
– Все дело было в цвете моей кожи, то есть в том, чего я не мог бы изменить, даже если б захотел. Думаю, будь я посветлее, мой дед в конце концов сумел бы забыть, какая кровь во мне течет. Однако каждый раз, когда он смотрел на меня, он видел «проклятого черномазого цыгана», как он порой изящно выражался. – Никлас согнул и разогнул свои длинные гибкие пальцы, разглядывая их так, словно увидел в первый раз, потом с горечью проговорил: – Глупо и, уж конечно, совсем не по-христиански ненавидеть кого-то за цвет его кожи, однако такие вот мелочи могут совершенно изменить человеческую жизнь.
– Уверяю вас, что ваша внешность – само совершенство, – убежденно сказала Клер.
На его лице отобразилось изумление.
– Я не напрашивался на комплимент.
– Это был не комплимент, а объективное эстетическое суждение, – снисходительно изрекла она. – Хорошо воспитанная женщина никогда не стала бы говорить мужчине комплименты по поводу его внешности. Это было бы вульгарно.
Он лукаво улыбнулся.
– Стало быть, я занесен в ту же категорию, что греческие урны или картины эпохи Возрождения?
– Вы куда интереснее. – Она склонила голову набок. – Нам было легче жить, когда вы кочевали с цыганами?
– В общем, да. Моя мать была сиротой, близких родственников у нее не было, так что я присоединялся к любому ближайшему табору. Меня всегда брали, как берут приблудного щенка. – Он мгновение помедлил. – Я наслаждался этой жизнью, но со временем начал смотреть на своих соплеменников другими глазами. Хотя цыгане считают себя людьми совершенно свободными, на самом деле они рабы своих обычаев. Неграмотность, пренебрежительное отношение к женщине, возведенная в ранг достоинства бесчестность, причем в основном за счет бедняков, по которым она бьет больше всего, потому что они бедны, – в конце концов все это стало меня тяготить.
– Однако в Эбердэре вы специально отвели место для цыганского табора.
– Конечно. Как-никак они мои родственники. Любой цыганский табор может остановиться здесь и оставаться столько, сколько пожелает. Единственное, о чем я прошу, – это чтобы они не досаждали местным жителям.
– Стало быть, вот почему цыгане уже много лет не доставляют нам никаких хлопот, – догадалась Клер. – Когда я была маленькая, было не так. Помню, всякий раз, когда они приезжали в деревню, мама уводила меня в дом и запирала дверь на засов. Она говорила, что цыгане – воры и язычники и что они крадут детей.
Никлас усмехнулся.
– Насчет воров и язычников – пожалуй, но цыганам нет нужды красть детей: у них полно своих.
– Я иногда мечтала, что меня украдут цыгане, – призналась Клер. – Мне казалось, что это было бы здорово. Приятно осознавать, что ты настолько кому-то нужна.
Она тут же пожалела о своих неосторожных словах.
– Так вы чувствовали себя ненужной, Клариссима? Нежеланной? Я иногда думал о том, каково это – иметь преподобного Моргана своим отцом. Человека непоколебимой добродетели, сострадательного, готового уделить время каждому. кто в нем нуждается. – Он взял тихий, печальный аккорд. – Однако со святыми не всегда бывает легко жить.
