Текст книги "Хранимые ангелами"
Автор книги: Мэри Бэлоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Лучшее Рождество .
Ах, если бы!
Часть 4
Вскоре стало понятно, что им придется остаться здесь на ночь. Она подумала, что это было ясно с самого начала, но тогда, оказавшись в безопасности, в теплом и уютном доме, она испытывала слишком сильное облегчение, чтобы думать об этом.
Снаружи все еще шел сильный снег. Было ясно, что дороги совсем непроезжие. Вдобавок, скоро стемнеет. Увы, им придется остаться на ночь. И кто знает, что случится завтра? Возможно, и завтра они не смогут двинуться дальше. Завтра наступит Сочельник, а послезавтра будет Рождество.
Они могут застрять в этом затерянном маленьком доме на Рождество. Невообразимая и странно заманчивая перспектива.
Они сидели вчетвером вокруг стола и ужинали тушеными овощами в густой подливе и свежеиспеченным хлебом. Но прежде чем начать есть, они взялись за руки, чтобы возблагодарить господа. Прежде это смутило бы Джун: она привыкла к более сдержанной манере – чуть склонить голову и быстро пробормотать молитву. Но руки госпожи Паркс и Джоса – по счастью ее усадили напротив Эллиота, и ей не пришлось дотрагиваться до него – сжимали ее руки так сердечно и так крепко, что она чувствовала, как тепло и покой наполняют ее, овладевают всем ее существом, доходят до самого сердца.
Она подумала, что это странное чувство может быть вызвано ее недавним избавлением от страха и смертельной опасности. Это было такое необычное чувство – смесь благодарности, радости и стремления жить.
Что он делал на дороге к Хэммонду? Этот вопрос она задавала себе с того самого момента, как он вошел в дом. Хотя тогда ответ был столь же очевиден, как и теперь. Он собирался провести Рождество с семьей. Между тем, он прекрасно знал, что в этом году ее черед. Однако, он тоже направлялся туда.
Но какой-то странный и нелепый поворот судьбы свел их вместе в этом самом доме. Почему никто из остальных гостей не нашел дорогу сюда? Почему из всех только двое – она и Эллиот?
Через стол она поймала его взгляд и опустила глаза на свою тарелку.
Было нечто странное в том, что она не испытывала тревоги, страха, негодования, всего того, что ей следовало бы чувствовать. Неужели он специально направлялся в Хэммонд, чтобы наконец-то встретиться с ней? Она никогда не признавалась себе, и с трудом могла сделать это сейчас, что уже более пяти лет ждет его возвращения.
– Похоже, это Рождество будет счастливым, – сказала госпожа Паркс, добродушно улыбаясь всем сидящим за столом.
– Будет весело, бабушка, – воскликнул мальчуган, и его веснушчатое лицо засияло в предвкушении.
– Боюсь, – извиняющимся тоном сказал Эллиот. – Что этот снег и два нежданных гостя могут испортить вам Рождество. Наверное, остальные члены вашей семьи живут далеко от вас? И далеко ли отсюда до ближайшего жилья?
– Вся наша семья – за этим столом, – сказала госпожа Паркс, взяв корзинку с хлебом и снова предлагая ее присутствующим. – Во время Рождества семья – это все, в ком человек нуждается. Самые близкие и дорогие.
Значит, их только двое. По-видимому, родители Джоса умерли. И их только двое. Это должно было бы очень печалить, но похоже, это совсем не так. Джос казался таким счастливым маленьким мальчиком. И теперь он смотрел на бабушку сияющими глазами.
– И они – самые лучшие гости. Ведь так, бабушка? Это будет самое лучшее Рождество.
Лучшее Рождество.
Самый близкий и дорогой.
Ах, если бы.
Джун снова посмотрела на Эллиота и встретилась с его непроницаемым взглядом.
Он стал старше. О нет, не хуже. Скорее наоборот. Теперь он выглядел более внушительно. Исчез тяжелый, жесткий, беспокойный взгляд, каким он смотрел после возвращения с войны. Его темные глаза потеряли тот фанатичный блеск, который так часто появлялся и так сильно пугал ее. Как, впрочем, и многое другое, что пугало ее в течение всех трех месяцев их брака. Его темные волосы были такими же густыми, но стали короче, а прическа более аккуратной, чем пять с половиной лет назад. Когда она выходила за него замуж, то думала, что не может быть мужчины красивее. Однако, теперь он стал еще красивее.
– Завтра, – сказал мальчуган высоким взволнованным голосом, барабаня пятками по перекладине своего стула. – Мы с вами, приятель, пойдем и наломаем зеленых веток, а потом украсим ими дом. А потом возьмем в сарае деревяшки, вырежем Рождественский ковчег и поставим его на окно. И еще мы сделаем звезду и…
– Подожди минуту! – Эллиот поднял руку и рассмеялся. Когда он смеялся, то становился ошеломляюще привлекательным. – Завтра я надеюсь оказаться на пути к Хэммонд-Парку в моем фаэтоне, с моими лошадьми и с моей же… моей ж-женой. Мои бабушка и дедушка, герцогиня и герцог, будут ожидать нас. Если мы не отпразднуем Рождество дома со своей семьей – это будет не Рождество.
Значит, они ожидали его. Они знали, что он приедет. Это было запланировано. Но никто и не подумал уведомить об этом ее.
– Подождем и посмотрим, Джос, – мягко сказала его бабушка. – Подождем и посмотрим, что принесет нам завтра.
Джун подумала, что присутствие нежданных гостей привнесло немного радостного волнения в жизнь мальчугана, который жил один с бабушкой в деревне. Особенно, учитывая то, что один из этих гостей – молодой мужчина, вроде отца, который мог бы заняться с ним каким-то общим увлекательным делом.
– Когда Эллиот был мальчиком, он постоянно вырезал деревянные фигурки, – сказала она и улыбнулась ребенку. – Он был очень талантлив.
– Да, – сияя глазами, согласился ребенок. Так, словно бы не допускал и мысли о том, что у его гостя может не хватить мастерства, чтобы за один день вырезать фигурки для вертепа(1).
– А Джун всегда делала обрамление для фигурок, которые я вырезал, – сказал Эллиот. – Луга для овец из мха, с воткнутыми в него маргаритками. Деревья из прутиков, для того, чтобы посадить на них птиц. И рисовала на бумаге реку, протекающую под вертепом.
– Когда мы были детьми, – тихо добавила она, чувствуя, как от подступивших слез у нее перехватывает горло. С того времени, как распался их брак, она запретила себе вспоминать годы детства, когда они вместе росли.
Когда они закончили обедать, она помогла госпоже Паркс убрать со стола и вымыть посуду, а Джос с Эллиотом принесли еще дров и посильнее разожгли огонь в очаге. После этого Эллиот занял прежнее кресло, а ребенок уселся у него в ногах, и, глядя на виконта снизу вверх, попросил, чтобы он рассказал Рождественскую историю.
Вытирая посуду и изредка поглядывая на них, Джун снова почувствовала боль от непролитых слез. Они, ребенок и Эллиот, смотрели друг на друга. Мальчик, слушая Рождественскую историю, – внимательно и восторженно, а Эллиот – мягко, почти нежно.
Она подумала, что он был бы хорошим отцом. Он был бы… Внезапно ей стало так больно, что она закрыла глаза.
– Все будет хорошо, милочка, – очень тихо, чтобы не услышали те двое у очага, сказала госпожа Паркс. – Я обещаю, что у вас все будет хорошо.
Конечно, она, должно быть, уже поняла, что они с Эллиотом живут врозь. Ее слова необычайно утешали, хотя почему так происходит, она не могла себе объяснить. Неужели сила доброты, проявленной посторонней женщиной, может сделать так, что действительно все будет хорошо?
– Ах, ангелы, – сказал мальчик и счастливо вздохнул. – Поющие пастухам. Я хотел бы быть одним из них.
– В длинных белых одеждах и с белыми крыльями? – Эллиот, посмеиваясь, взъерошил рыжую шевелюру мальчика.
Парнишка посмотрел на бабушку, которая перестала ловить посудную тряпку и оглянулась на мальчика. Джун увидела, как они смотрели друг на друга. В этом было столько глубины, тепла и радости. Это был обмен взглядами между равными, необычный и даже странный. Совсем не то, что можно было ожидать в отношениях между бабушкой и внуком.
– Крылья! – подивилась госпожа Паркс и следом так сердечно засмеялась, что все рассмеялись вместе с ней, а звонче всех заливался мальчик. – Как на картинах и скульптурах, сэр? Умоляю, скажите, как они вообще могли бы на них летать? И зачем им нужны крылья, если они – духи и могут перемещаться силой желания?
– О, госпожа Паркс, вы не должны портить наше романтичное представление об ангелах, – шутливо упрекнул Эллиот.
– Почему бы им не являться в виде цветка? – все еще посмеиваясь, сказала госпожа Паркс. – Или ягненка, или мальчика с рыжими волосами и ушами, торчащими в стороны, чтобы ловить ветерок?
Джун быстро глянула на ребенка, чтобы посмотреть, не обидело ли его это описание, но у мальчугана лицо порозовело от смеха.
Он только сказал:
– Бабушка, поосторожнее!
– Прекрасно, тогда так, – сказал Эллиот. – Это было небесное воинство Джосов, поющих и возносящих хвалу Господу. Но пастухи приняли их уши за крылья, и в таком виде история сохранилась в веках.
Он снова взъерошил волосы ребенка, и снова все безудержно рассмеялись.
Вечер прошел очень быстро. Или, может быть, так только казалось, потому что бабушка и внук ложились по-деревенски рано, но очень скоро наступила ночь.
Над кухней был чердак, где, по-видимому, спал Джос. Когда вечером Джун задумалась о том, где они будут спать, она предположила, что на эту ночь Эллиот разделит с мальчиком чердак, а госпожа Паркс как-нибудь устроит ее с собой в спальне. Но, в конце концов, все получилось совсем иначе.
– Ну, милочка, – обратилась к Джун госпожа Паркс, когда зевающий Джос упомянул о постели. – Вам нужно умыться и надеть ночную рубашку, я найду вам ее. У меня припрятана подходящая. Этой ночью, а, возможно, и следующей я буду спать у Джоса. А вас и вашего мужа милости просим в спальню.
Как же так – она же должна была понять, что они живут врозь!
От шока Джун окаменела.
– Я… я не собираюсь выгонять вас из вашей постели.
Но госпожа Паркс улыбнулась ей теплой, ослепительной, удивительно красивой улыбкой.
– Это меня нисколько не затруднит, милочка. Я буду только рада.
Беда заключалась в том, что противостоять такой доброте и такой любви было просто невозможно. Это глупо, подумала Джун, но все выглядит так, будто, несмотря на краткость их знакомства, госпожа Паркс любит ее.
Она ждала, что Эллиот возразит, объяснит, что он будет счастлив разделить чердак с Джосом. Она ждала, что Джоса обрадует перспектива разделить свое место наверху с новым другом.
Но ни один из них не промолвил ни слова.
– Спасибо, – пробормотала Джун, следуя за госпожой Паркс сначала в спальню, а из нее в маленький закуток, отделенный занавеской – что-то вроде туалетной. – Вы очень добры.
Госпожа Паркс погладила ее по плечу.
– Все будет хорошо, милочка, – повторяла она снова и снова. – Верьте мне, так и будет.
Примечания
(1) Вертеп
В данном случае – воспроизведение сцены Рождества с помощью фигурок (кукол), изображающих младенца Христа, ангелов, пастухов и т.д.
Примерно в таком виде:
Так же «вертеп» это
• устаревшее название пещеры, сохранившееся в церковнославянском. Согласно Евангелию (Лк.2:4-7) в Вифлеемском Вертепе произошло Рождество Иисуса Христа.
• своеобразный кукольный театр, изображающий сцену Рождества.
• в переносном смысле (от вертепов разбойников) притон; место разврата и (или) преступлений;
Относительно последнего, переносного, значения слова «вертеп» (не имеет никакого отношения к данной новелле Бэлоу, но, тем не менее, интересно)
Слово вертеп получило дурной смысл, равносильный притону, месту, далекому от праведности. Такому положению мы обязаны первым на Руси кукольным театрам. Наиболее доходным промысел кукольников был на праздничных Рождественских ярмарках, когда народ гулял и легко тратил деньги на развлечения. Поэтому самым распространенным спектаклем была Рождественская история. Кукольные вертепы были небольшие, их легко было переносить с места на место. Когда ярмарки закрывались, кукольники (ради наживы) перемещались в кабаки и пивные. В этих заведениях, в вертепах они показывали уже совсем другие сюжеты, более подходящие пьяной публике.
Часть 5
На ней была белая льняная ночная рубашка с длинными рукавами, укутывающая ее от шеи до пят. Она распустила и тщательно расчесала волосы. Ровные и блестящие, они ниспадали почти до талии. Она сидела на самом краешке дальней стороны кровати. Очень прямо и спиной к нему. Он уже потушил огонь в очаге и помог Джосу установить на ночь решетку.
Он чуть задержался в дверях, а затем прошел и поставил свечу. Ее плечи слегка опустились.
– Я буду спать на полу, – спокойно сказал он. – Пойду, принесу свое пальто. Мне будет вполне тепло и удобно.
На какое-то мгновение, пока он поворачивался, намереваясь выйти в главную комнату, она задержалась с ответом.
– Нет, – остановил его ее голос. – Пол твердый и к утру будет очень холодным. Это глупо.
Он увидел, что она встала, откинула одеяло со своей стороны, забралась на кровать и натянула одеяло до самых ушей. Она так и не посмотрела на него и проделала все это, ни разу не обернувшись. Она лежала на самом краешке, рискуя свалиться.
На протяжении месяца он познавал ее, в том смысле, в котором мужчина познает свою жену. Часто. Непрестанно. Ночью и днем. Пока, наконец, не осознал, что ее слезы украдкой и ее невольная угодливость со временем не пройдут. Но он не желал пользоваться своими правами господина и повелителя.
Он так тогда устал, так утомился от пережитого. От самой жизни. Он любил ее так глубоко. И так же неистово ненавидел. Пока не обратил ненависть на себя.
Интересно, что бы она сейчас сделала или сказала, если бы он вдруг проболтался о том, что случилось на следующий день после того, как она бросила его. О том, что он четверть часа стоял в своем кабинете, сначала приставив пистолет к виску, а затем – для большей надежности – засунув дуло в рот и пытаясь набраться мужества, чтобы нажать на курок. И как позже, уже отшвырнув пистолет, рыдал куда дольше этих четверти часа.
Шевельнулась бы она? Сказала бы что-нибудь? Поняла бы что-то? Волновало бы это ее?
Он медленно разделся, а затем присел на край постели, чтобы снять ботинки. Оставшись в одном исподнем, он задул свечу и лег на свою половину кровати. Но постель не была по-зимнему холодной и сырой. В ней было тепло и на удивление уютно. Возможно, Джун уже согрела ее своим телом? Он лежал на спине, прикрыв глаза рукой и пытаясь уловить ее дыхание.
Она была его женой. Эта прекрасная незнакомка более пяти лет была его женой. Когда, по возвращении с Ватерлоо, его бабушка и дедушка предложили ее в жены, он вспомнил прелестную жизнерадостную девчушку, которая много смеялась, любила его и неотступно следовала за ним, пытаясь понравиться. И когда он снова увидел ее, то страстно возжелал. Она была семнадцатилетней красавицей, очаровательной и невинной. Ему была нужна она и все, что она могла ему дать. Все, что он потерял за годы войны, хотя ему было всего двадцать два, когда война закончилась.
Она ничего не смогла ему дать. А он делал ее несчастной – все те три месяца. Возможно, позднее, после того, как Джун оставила его, ей удалось вновь обрести себя.
Он тихо лежал, ожидая, когда нахлынет и былая горечь, и былая ненависть, и прежнее чувство вины. Но постель была такой теплой и такой удобной. В спальне, несмотря на то что она была отделена от главной комнаты, и в ней не было камина, тоже было на удивление тепло. Где-то тикали часы, ритмично и успокаивающе.
Он должен был бы испытывать неловкость от того, что лежал в одной постели с Джун. Ему следовало бы беспокоиться о том, как сложится завтрашний день, сможет ли он добраться до Хэммонд-Парка. Он должен был бы тревожиться о своей семье, волнующейся за него и за Джун.
Вместо этого он чувствовал себя согревшимся, расслабленным и сонным. И странно спокойным. Он почти не знал, что такое спокойствие. Но сейчас, хотя это было необъяснимо, он явно испытывал самое настоящее спокойствие.
Медленно погружаясь в сон, он подумал, что если бы мог навсегда остаться с нею здесь, то они могли бы быть вместе и счастливы. Они могли бы снова стать мужем и женой. Они могли…
Виконт Гаррет, в течение многих лет мучительно страдавший от бессонницы, крепко спал.
Часть 6
Перевод Nataly, редактура Фэйт
Она вдруг проснулась и попыталась понять, что же ее разбудило. Зимой это обычно случалось из-за того, что постель или комната выстывали. Или же холодным становилось и то, и другое. Проснуться можно из-за того, что лежишь в неудобной позе, или из-за того, что приснился дурной сон. Но этой ночью ее разбудило что-то другое. Она сразу поняла, что лежит в необычной постели в необычном доме, но ни на миг не ощутила растерянности. Трудно поверить, но никогда в жизни она не чувствовала себя более уютно и спокойно.
Она лежала спиной к двери на той же стороне кровати, на которой и заснула. Только теперь она оказалась почти на середине. Ее голова лишь слегка касалась подушки, а шея удобно устроилась на теплой, мускулистой руке. В эту же руку, согнутую в локте, упирался ее подбородок. Она ощутила, как пальцы этой руки слегка сжимают ее плечо. Ее ноги были согнуты в коленях. Позади них она чувствовала другие колени. К задней поверхности бедер прикасались чужие ноги. Задом и спиной она прижималась к теплому, расслабленному телу. Его щека покоилась на ее затылке. Ее висок согревало его дыхание.
Эллиот!
Она ожидала, что почувствует возмущение, гнев, негодование, панику.
Все детство она поклонялась ему, своему взрослому, красивому, совершенному кузену, который на самом деле не являлся ее кровным родственником. Все годы, пока он был вдали, на войне, она очень переживала, опасаясь за его жизнь. Когда он вернулся, она безумно в него влюбилась. И вышла за него замуж, уверенная, что в будущем ее ожидает одно безоблачное счастье.
А столкнулась с суровым, капризным, необщительным незнакомцем в роли мужа. С человеком, который игнорировал ее и желал видеть только в одной роли. С человеком, который, казалось, почти ненавидел ее и сопротивлялся всем ее попыткам проявить нежность и вызвать на разговор. Он хотел делать с ней только это , снова и снова, ночью и днем. Он был ненасытен и внушал ей, невинной, неконтролируемый ужас. Всегда резкое, глубокое, безжалостное проникновение в ее тело, затем свирепые болезненные удары, а затем кульминация, когда он рыдал от облегчения. Она чувствовала себя бездушным телом.
И все же теперь она вовсе не была испугана. Или возмущена. Или даже смущена. И ей не хотелось отстраняться от него, хотя он, проснувшись, мог обнаружить их в таком недвусмысленном положении.
Как это странно, подумала она. Очень, очень странно. Всего лишь несколько часов назад она направлялась в Хэммонд-Парк на празднование Рождества. Она воображала, как поедет на Сезон в Лондон и, наконец, выберет себе любовника. Она пришла бы в ужас, если бы знала, что в это же время Эллиот тоже направляется к своим деду и бабке. А затем случилась эта неожиданная и странная метель, и их обоих спасли и привели сюда. Только теперь ее осенило, что она не видела Джоса до того, как он вошел в дом с Эллиотом. Где он был целых полчаса до этого? И почему здесь не было других членов семьи?
Но здесь были они, она и Эллиот, странным образом оказавшиеся вместе в этом домике. Вынужденные делить постель. В тесном объятии в центре кровати.
И все же она не испытывала страха. Только глубокий покой.
А затем она вдруг кое-что осознала. Несмотря на то, что он был так расслаблен, его дыхание было слишком поверхностным для спящего. И нечто еще, настолько красивое и настолько навевающее сон, что поначалу она вообще это не заметила: на чердаке пела миссис Паркс, пела нежно и с любовью. С беспредельной любовью. Должно быть, мальчик спал беспокойно и она пела ему Рождественскую колыбельную.
– Люли, люла, ты малютка моя… (1)
Но нет, были слышны два голоса – нежное контральто миссис Паркс и высокое чистое сопрано мальчика.
Джун не думала, что могла не услышать пения сразу как только проснулась, однако допускала, что оно слышалось ей во сне. Она почувствовала, как подступают слезы. Слезы радости? Что такое было в этих звуках, чтобы испытывать радость?
– Джун? – тихо и нежно прошептал он ей на ухо. – Я не хочу умирать. Я хочу жить.
Она услышала, как он сглотнул.
– Я хочу, чтобы ты жила.
Она не совсем понимала, что он имел в виду. Возможно, он тоже очнулся ото сна и эти слова были просто отголосками сновидений. А возможно, он вспомнил вчерашний день. И все же она почувствовала более глубокое значение того, что он только что произнес. Она осознала, хотя до конца не понимала этого даже теперь, что эти слова выражали сущность его личности с тех пор, как он вернулся с войны. Он хотел жить. Тот первый чудовищный месяц их брака показал его отчаянное стремление найти опору в жизни – и обнаружил ее замешательство и испуг, ее стремление сбежать от всего этого.
Что она сделала с ним в своей наивности? Что он сделал с ней из-за своей боли? Что они сделали друг с другом?
И тут она совершила то, что рассудок не велел ей делать. Она повернулась в его руках и легла к нему лицом. В памяти всплыли ощущения, связанные с этим телом, крепким и воистину мужским, хотя прежде она знала только его тяжесть на себе, когда он пользовался правом супруга. И пахло от него точно так же, как и тогда – мылом, выделанной кожей, потом, мужчиной. Запахами, которые всегда вызвали в ней почти панический ужас.
Теперь же к нему было так приятно прикасаться и пах он просто замечательно.
– Они спасли нас, Эллиот, – прошептала она. – Наверное, есть причина, почему это должно было случиться, не так ли? Мы будем жить.
Она чувствовала, что ее слова значили больше того, что она произнесла вслух.
– Эллиот, – снова прошептала она. – Но как они узнали, что мы там были? И почему они поют?
Не ответив на ее первый вопрос, он притянул ее голову к себе, поудобнее устроил на своем плече и прижался щекой к ее макушке.
– Они поют колыбельную для нас, – тихо сказал он.
Колыбельная пелась для младенца Иисуса. Или для Джоса. И все же, его слова не показались нелепыми. Ничего из случившегося не казалось нелепым.
Она умиротворенно вздохнула и опять скользнула в сон.
Примечание:
(1) – Люли, люла, ты малютка моя… – начало Coventry Carol, Рождественского гимна, датируемого 16-м столетием.
Гимн обращается к Резне Невинных, когда царь Ирод приказал, чтобы все младенцы мужского пола в Вифлееме моложе двух лет были убиты. Этот гимн представляет собой плач матери по ее обреченному ребенку.
Coventry Carol
Lullay, thou little tiny child, lullay
By, by, lully, lullay
Lullay, thou little tiny child, lullay
By, by, lully, lullay
Oh sisters too, how may we do
For to preserve this day
This poor youngling, for whom we sing
By, by, lully, lullay
Herod the king, in his raging
Charged he hath this day
His men of might, in his own sight
All children young to slay
The woe is me, poor child for thee
And ever mourn and pray
Lullay, thou little tiny child, lullay
by, by, lully, lullay
И, что называется, «это интересно»:
Не зная, как отыскать Младенца-Христа, царь Ирод дал ужасное приказание: убить всех младенцев, в Вифлееме и его окрестностях, от двух лет и моложе. Он надеялся, что в числе этих младенцев будет убит и Христос. Так он рассчитывал по времени явления звезды, о чем выведал у волхвов. Посланные Иродом воины убили в Вифлееме и окрестностях его четырнадцать тысяч младенцев. Повсюду раздавались вопли и крики матерей, которые неутешно плакали о своих детях, – невинных младенцах, убитых по повелению жестокого царя. Это были первые страдальцы, пролившие свою кровь за Христа.
Вскоре после этого Ирод был наказан за свою жестокость. Он заболел ужасной болезнью. Тело его заживо гнило и съедаемо было червями, и он умер в страшных мучениях.
Церковное предание указывает различное количество погибших младенцев; в византийской традиции принята цифра 14 тысяч, в сирийской – 64 тысячи, встречается и символическая цифра 144 тысячи (12 в квадрате, соответствует числу запечатлённых в Апокалипсисе, по 12 тысяч от каждого из 12 колен Израиля). Богословы отмечают, что сам факт избиения младенцев упомянут только Матфеем, о нём не пишет Иосиф Флавий – всё это заставляет учёных ставить под сомнение данный факт. Но поскольку жестокость Ирода нашла отражение у историков, то часть из них соглашается, что убийство младенцев могло быть осуществлено по приказу царя, но число их было незначительным, а не 14 000 (или 144 000), как указано в богослужебных книгах. Действительно, например, по наиболее вероятным подсчётам население всего Вифлеема в те времена не превышало 1000 человек, соответственно, при рождаемости 30 детей в год, младенцев мужского пола в возрасте до двух лет должно было найтись никак не более 20. В СМИ было сообщение о находке археологами древнего захоронения с останками около 200 младенцев
Убитые младенцы почитаются рядом христианских церквей как святые мученики, в Православии их память совершается 29 декабря (по юлианскому календарю), в Католицизме 28 декабря.
