Текст книги "Запретные нарциссы"

Автор книги: Мэри Бэлоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Мэри Бэлоу
Запретные нарциссы

Она стояла, опираясь предплечьями на неотесанный верх деревянного перелаза[1][1]
  От редактора:
  В «Запретных нарциссах» неоднократно употребляется слово stile, переведенное Оксаной как «перелаз» (своеобразные ступени для перехода через забор или стену(прим.перев.)). Поскольку я никак не могла понять, о чем идет речь (каким образом можно «опереться предплечьями на неотесанный верх деревянного перелаза»), Оксана нашла кадр из «Гордости и предубеждения», где можно рассмотреть этот самый stile. Эта картинка – практически иллюстрация к «Запретным нарциссам», только перелаз, возможно, должен быть чуть повыше. И здесь, явно, не ранняя весна, как в новелле…(прим. редакт.)


[Закрыть], и пристально глядела в лес за ним. Стояла и спрашивала себя, не перебраться ли на другую сторону, чтобы погулять среди деревьев. Обычно она не колебалась. Лес был излюбленным местом для неспешных прогулок. Сельские тропинки, поросшие папоротниками и дикими цветами, манили ее, когда тянуло пройтись поживее. Когда же хотелось побыть наедине, но не запираться при этом в своей комнате, она выбирала широкие золотистые песчаные отмели. Невозможно пребывать в подавленном настроении, находясь на берегу моря и ощущая его мощь. Можно только испытывать духовный подъем и напоминать себе о ничтожности собственных несчастий в грандиозной системе мирозданья.

Лес предлагал уединение другого рода. Входя в лес, она всегда переживала чувство, сравнимое с тем, с каким вступала в собор (хотя нельзя сказать, что так уж часто посещала какой-нибудь собор). В лесу были покой и ощущение близости Бога. И, некоторым образом, лес был лучше, чем собор, потому что он жил и менялся.

Она любила лес во все времена года. Она любила его, когда деревья, по существу еще голые, зеленели весенними почками, и когда земля окрашивалась колокольчиками, и когда листва на ветвях становилась настолько густой, что казалось, будто наверху крыша. Она любила многоцветье осени: и когда яркие краски были над головой, и когда они устилали землю под ногами – сначала мягкий ковер, а затем восхитительный хруст. Она любила время подснежников – первый признак весны, и следовавшее потом время первоцветов.

Но больше всего она любила время нарциссов.

Тетя Хэтти выращивала нарциссы в цветниках у передних окон дома – громадное их количество. Каждой весной несколько недель букетами из них украшали дом и церковь. Тетя Хэтти была знаменита своими нарциссами. И это в Уэльсе, стране, прославившейся ими и сделавшей нарцисс своей цветочной эмблемой. А ведь по иронии судьбы тетя Хэтти была англичанкой.

Но нарциссы в лесу были другими. Там они росли беспорядочными группками и буйно цвели. К счастью, никто и никогда не пытался культивировать их, вынуждая расти по образцу, приятному для рационального человеческого ума. И нарциссы, растущие среди деревьев, как всплески солнечного света в тени, всегда казались прекраснее, чем нарциссы, растущие в цветниках.

Подснежники и первоцветы всегда приносили с собой надежду – надежду на новый год, новое начало, возрождение жизни. Но нарциссы несли больше, чем надежду. Они были, как великолепный пламенеющий вызов – их яркие цвета, их вытянувшиеся стебли и распростертые лепестки, смелые и яркие по контрасту с деликатными пастельными оттенками других ростков вокруг них.

Нарциссы были потрясающим доказательством торжества жизни.

Сейчас на них начали появляться бутоны. Еще через несколько дней, самое большее через неделю, они вспыхнут полным цветом. В предыдущие годы в течение нескольких недель она наблюдала, как их зеленые побеги протискивались сквозь почву и траву, сперва робко, а затем смело и уверенно. И все же теперь, во время паломничества, которое обычно она совершала почти ежедневно, она колебалась, опираясь на верх перелаза.

Каждый раз, перебираясь через него, а она, должно быть, пересекла его больше тысячи раз, она вторгалась в чужие владения.

Лес был частью парка, принадлежащего Ти Маур, дословно с валлийского – Большому Дому, вероятно названному так в прошлом неким остряком, не сумевшим придумать для него более подходящего названия. Или, возможно, никто и не пытался дать ему имя, так что его называли Ти Маур до тех пор, пока это название не стало официальным.

Он пустовал годами. Его владелец теперь жил в Англии и, надо думать, не считал, что этот дикий и прекрасный уголок Уэльса достоин посещения даже летом.

Но теперь некий одинокий джентльмен, по мнению местных сплетников, конечно, же англичанин, арендовал его на неопределенный срок,. И он уже прибыл. Вчера в полдень, жена приходского священника, придя на чай к тете Хэтти и тете Марте, принесла известие, что его ожидают в любой момент. Молочник, рано утром доставивший продукты с фермы, перекинувшись со слугами парой слов, сообщил, что он уже приехал. Слуги, вместе с утренним чаем, принесли эту новость наверх. Он выглядел приличным джентльменом, с экипажем, достаточно величественным для даже герцога, и таким количеством багажа, загруженного в сопровождающую карету, что им можно было обеспечить армию.

Так что вход в лес теперь был воспрещен. Он принадлежит ему, и еще неизвестно, как он отнесется к тому, что молодые леди блуждают там, чтобы чувствовать близость к Богу и наблюдать сезонные изменения в природе. Он мог, по крайней мере, подождать до окончания цветения нарциссов, раздраженно думала потенциальная нарушительница.

Хотя, маловероятно, что лес патрулируют, подумала она, снова испытывая искушение. И уж вряд ли он сам появится в лесу, по крайней мере, сегодня.

Он прибыл только вчера. А сейчас раннее утро. Во всяком случае, раннее для английского джентльмена, Она знала кое-что об английских джентльменах. И об английских леди тоже. Она сама была одной из них еще пять лет назад. Она имела обыкновение спать до полудня и танцевать до рассвета.

Нет, этим утром вообще не было никакой опасности.

И, конечно же, в ближайшие дни она встретится с ним и сможет угадать, станет ли он обижаться на нарушительницу, которая всего лишь восхищается красотой вокруг себя. Она никогда не срывала ни одного нарцисса или любого другого дикого цветка. Ей нравилось смотреть, как они цветут там, где растут.

Она поставила ногу на нижнюю ступень перелаза, отбрасывая назад плащ и подтягивая юбку.

Тетя Марта задавалась вопросом, молод ли он. Она искоса посмотрела на племянницу и многозначительно кивнула. И, возможно, он красивый мужчина.

Тетя Хэтти сказала, что весьма маловероятно, что молодой, красивый джентльмен прибыл в одиночестве в глухой сельский уголок Уэльса в это время года. Такой человек должен быть в Лондоне на Сезоне.

– Но Сезон не начнется до апреля, дорогая Хэтти, – сказала тетя Марта. – А сейчас даже еще не март. Возможно Кейт, любовь моя...

Но ей не позволили закончить мысль.

– Ты же знаешь, что у Кейт не может быть никаких отношений с джентльменом из высшего света, Марта, – весьма твердо сказала тетя Хэтти.

Или с джентльменом любого другого положения, подразумевали ее слова, хотя она не хотела сказать ничего обидного.

Кейт села поверх перелаза и перебросила ноги на другую сторону.

В пожизненном изгнании. Именно так она жила. Иногда она почти забывала об этом.

На самом деле изгнание оказалось ни таким ужасным, как она боялась, ни настолько плохим, как, несомненно, надеялся папа. В то ужасное утро, когда он высек ее, наклонив над столом (единственный раз в жизни, когда он так с ней поступил), отец сказал, что она отправится жить с сестрами матери в коттедж на отдаленном полуострове Гоуэр в Уэльсе. Пособие на ее содержание он будет выдавать им, а не ей лично. Она должна будет прожить там остаток своей жизни.

Пять лет назад это казалось смертным приговором или, по крайней мере, ссылкой на каторгу в некую примитивную и ужасную уголовную колонию. Приехав на место ссылки, она была просто шокирована. Там не было ничего, кроме дикого первозданного пейзажа, и никого, за исключением ее тетушек и нескольких – совсем немногих – соседей.

Теперь, пятью годами позже, она иногда спрашивала себя, вырвалась бы она отсюда, даже если бы имела шанс. И иногда ее удивляло то, что она совсем не хотела уезжать, что она постепенно полюбила это место и нежданный покой, который оно принесло. Каким-то образом окружение стало ее частью, частью, неотделимой от нее. Лондон, великосветские балы и рауты, которые она посещала, поместье отца, все теперь казалось нереальным и как будто принадлежало другой жизни. Впрочем, так оно и было.

Если бы не одиночество, она могла бы считать себя счастливой, думала она, спускаясь по другую сторону перелаза, к запретному лесу. Одиночество не всегда было осознанным и редко давало знать о себе саднящей болью. Скорее, оно ощущалось, как грызущее понимание пустоты – пустоты, ожидающей заполнения. Само по себе это чувство не было особо беспокоящим. Таким оно становилось только тогда, когда она сознательно задумывалась о нем и понимала, что пустота никогда не будет заполнена.

Пять лет назад она была безнадежно опозорена. Все было очень публично и позор совершенно невозможно было прикрыть. А она отказалась избрать единственный путь, который мог бы в какой-то степени восстановить респектабельность. Отсюда и побои – не столько за проступок, сколько за последующее упорство, – и изгнание. Пожизненное изгнание.

Но ей не следует думать об этом. И она теперь редко это делала. В течение этих пяти лет жизнь вовсе не была плохой. Тетя Хэтти была добра к ней, а тетя Марта откровенно любила. Она подозревала, что они обе наслаждались тем, что с ними была дочь их сестры, сестры, которая вышла замуж настолько выше своего круга. Соседнее мелкопоместное дворянство, занимающее очень низкое положение в светском обществе и очень малочисленное, обращалось с ней уважительно. Папа ни с кем из них не стал бы даже здороваться. А она нашла в своем окружении все, в чем она нуждалась, чтобы обрести покой.

Но покой никогда не мог скрыть одиночество…

Бутонов на нарциссах было намного больше, чем она могла сосчитать, многие из них уже с желтыми верхушками. Большинство было еще закрыты, но некоторые начали потихоньку распускаться, готовясь взорваться великолепием полного расцвета.

Она склонилась над одним таким бутоном и мягко взяла его в чашу ладоней. И вновь почувствовала знакомое томление, которое всегда приходило с нарциссами, – полуболь, полуэкзальтацию.

А затем она услышала, как свирепо залаяла собака, и, резко вскинув голову, увидела мчащуюся к ней черно-белую колли. Она отдернула руки от бутона и, сделав поспешный шаг назад, замерла на месте. Ее сердце тревожно заколотилось.

– Она вас не тронет, – послышался на расстоянии голос. Мужской голос. – Она только лает, но никогда не кусает.

И действительно, колли остановилась в трех футах от Кейт, и припала передними лапами к земле, приподняв зад и усиленно виляя хвостом.

Но внимание Кейт сосредоточилось на человеке, который шагал к ним, спускаясь по склону между деревьями. Хотя он был в тени, она видела, что он действительно молод и одет модно и элегантно – в пальто с пелеринами, тесные панталоны и ботфорты с белыми отворотами.

«Если б найти кроличью нору, чтобы можно было спрятаться, то я бы забралась бы в нее», – подумала она. Как это унизительно – быть пойманной в чужих владениях!

Но вся неловкость её затруднительного положения, вместе с оправданиями, которые она отчаянно составляла в уме, улетучились, едва он подошел поближе. Поскольку она ясно увидела его лицо, едва он приблизился и снял шляпу,

Поразительно знакомое лицо. Принадлежащее мужчине, которого она неистово ненавидела пять лет назад. Мужчине, которого она всегда будет ненавидеть.

Маркиз Эшендон всегда знал, где она. Ему сказал Лэмбтон – граф Лэмбтон, ее отец. Не было причин это скрывать.

Он был последним человеком, который вздумал бы последовать за ней.

Или так должно было казаться.

Ему не следовало приезжать сюда. Она отказалась выйти за него оба раза – и когда он сделал ей предложение в приватной обстановке, и потом, когда к ним присоединился её отец. Она отказала ему ледяным тоном и весьма непреклонно, когда они были наедине, и неистово и страстно, когда Лэмбтон настаивал на браке. Она топнула ножкой на отца, а потом с пылающим взором повернулась к Эшендону и сказала ему, что не вышла бы за него, будь он даже последним мужчиной на земле. Она так убежденно изрекла это старое клише.

Нет, ему не нужно было следовать за ней. Только не снова. Однажды он уже сделал это ради того, чтобы избавить ее от ужасного будущего, хотя она даже не признала этого. А потом, возвращаясь назад, они провели вместе две ночи, каждый раз останавливаясь в одной комнате. И они были замечены вместе тревожно большим количеством знакомых.

Любая другая женщина – любая женщина, кроме леди Кэтрин Бьюкенен – поняла бы, что у нее нет никакой альтернативы, кроме брака с ним. Вообще никакой. Хотя она и ненавидела его. Так же, как и у него не было иного выбора, кроме как сделать ей предложение, даже при том, что он любил ее и знал, что это самый недостойный способ вступить с нею в брак.

Она отказала ему.

Ее отец вызвал слугу, чтобы сопроводить ее в кабинет, а затем отправил его на конюшню за кнутом.

– Я бы предпочел, чтобы вы не причиняли ей боли, – натянуто сказал Лэмбтону маркиз, из всех сил сжимая руки за спиной. – То, что она погублена – уже достаточное наказание.

– Преподать ей урок дисциплины могло бы стать вашим делом, Эшендон, – сказал граф вибрирующим от ярости голосом. – Но она предпочла остаться под моей опекой. Она будет чувствовать кнут на спине до тех пор, пока сможет лежать только на животе, а я тем временем буду договариваться, чтобы отослать ее.

– Домой? – спросил маркиз Эшендон.

Но Лэмбтон неприятно засмеялся. Нет, не домой. Она будет отослана жить с ее незамужними тетками в маленькую деревню Рос[2][2]
  Rhos (валлийский) – название уэльского королевства, существовавшего в поздний римский период (прим. редакт.)


[Закрыть] в Южном Уэльсе. Жить там всю оставшуюся жизнь.

Она была сокровищем Лэмбтона, единственной дочерью после шести сыновей. Он любил ее до безумия, и она всегда получала все, чего бы ни пожелала. И когда она после всего этого бросила ему вызов, его гнев был столь же суров и непреклонен.

Эшендон дрожал, уходя из дома Лэмбтона. У него не было сомнений, что леди Кэтрин почувствует кнут впервые за свои восемнадцать лет и что порка будет длительной и злобной. Но помочь ей было не в его власти. Отказавшись от его предложения, она лишила его такой власти,

Нет, он не последовал за нею в Рос. Это было бессмысленно. Ее ненависть была слишком сильна. Но у него в имении жил отошедший от дел домоправитель с женой. И он стал каждое лето посылать стариков отдыхать в Уэльс, чем приводил их в безмерное восхищение. Каждое лето они проводили несколько дней в Росе, где уже стали знакомыми лицами. Они послушно гуляли по пляжу и дышали воздухом, до тех пор, пока не приходило время ехать домой и рапортовать маркизу, что Кэтрин все еще там и что она в добром здравии. По крайней мере, не похоже было, что тетки плохо с нею обращаются.

Вскоре после ее отъезда он обнаружил, что в окрестностях Роса есть давно пустующий большой дом с парком. Он так и называется на валлийском – Большой Дом, Ти Маур. Потребовалось некоторое время, чтобы выяснить, кому он принадлежит. Но, даже узнав это, он сдерживался. Он решил подождать года три. Он даст ей время повзрослеть, время, позволяющее поостыть страстям того инцидента в ее жизни, время для того, чтобы ее ненависть исчезла. Время, за которое изгнание должно сделать ее отчаянно несчастной.

Рос находится в одной из самых диких, самых отдаленных частей Британских островов, если судить по словам домоправителя, много говорившего о ветре, дожде, влажном соленом воздухе и только милях и милях песка, дюн и диких живых изгородей,

Бедняжка Кэтрин. Иногда он задавался вопросом, не пожалела ли она, что не вышла за него. Иногда он убеждал себя, что да, вероятно, пожалела.

Три года спустя, попытавшись связаться с владельцем Ти Маур, он обнаружил, что тот отправился путешествовать по Европе, и никто не знал, как его можно найти. Годом позже владелец возвратился, но тут неожиданно умер дядя маркиза, и, поскольку он был его наследником, навалилось множество дел, требовавших внимания, а так же обнаружилось множество родственниц, которых следовало приемлемо устроить.

И так прошло пять лет.

Она все еще была там. Казалось, она смирилась с изгнанием. Это его несколько удивляло. Она была своевольной девушкой. Он бы скорее предположил, что она попытается найти способ сбежать. Хотя, Лэмбтон, без сомнения, не давал ей средств. Куда же ей бежать?

Владелец Ти Маур с чрезвычайной радостью сдал дом в аренду. Эшендон взял его внаем на шесть месяцев и без дальнейшего промедления поехал в Уэльс.

Его домоправитель не преувеличивал. Он двигался вдоль береговой линии Южного Уэльса, проезжая города Ньюпорт, Кардифф и Суонси, и, в конце концов, прибыл на полуостров Гоуэр – высокое плоскогорье, пригодное только для овец, а так же застывшие утесы, золотые отмели и лесистые долины. И вот, наконец, крутой спуск к длинному и плавному изгибу берега, окруженному не утесами, а дюнами. Потом песчаная дорога и узенькие тропинки, поросшие папоротниками и дикими растениями. И деревня Рос, которая едва ли заслуживала такого названия, настолько она была маленькой.

Когда он приехал, стоял конец февраля. Был ветреный день. Низкое и тяжелое от серых туч небо, угрюмое море, испещренное клочьями пены, сердитый прибой, сходящий на отмели на нет. Казалось, здесь нет ничего, кроме стихии.

И она провела здесь пять лет? Бедная Кэтрин.

Он с облегчением обнаружил, что дом, по крайней мере, и теплый, и хорошо проветрен. Экономка добросовестно выполняла свою работу, не допуская сырости и запустения.

Он захватил с собой повара и камердинера, а также свою совершенно бесполезную, но любимую собаку.

На следующее утро он проснулся очень рано. На самом деле, он вообще почти не спал.

Он ощущал все безумие своего приезда сюда. Он никогда ей не нравился. И, наконец, она возненавидела его. Без сомнения, она винила его во всем – в крушении ее мечты о блаженстве, в гибели репутации, в том, что ее высекли и изгнали.

Вероятнее всего, что ее ненависть со временем не исчезла, а только росла и растравлялась, внезапно понял он после того, как потратил пять лет, убеждая себя в обратном.

Он – последний человек на земле, которого она захотела бы видеть.

Прибыв сюда, он понял, что его планы никогда не заходили дальше этого. Он представлял себе, как арендует Ти Маур и едет туда. Он представлял ее грустной и сломленной, теперь желающей принять его на любых условиях. Он представлял, как возвращает ее к цивилизации, добивается ее любви, живет с нею счастливо всю оставшуюся жизнь.

Сломило ли это пятилетнее изгнание ее дух? – задавался он вопросом. И действительно ли он этого хотел? Она была своевольной девушкой, хорошо осознающей, чего хочет и полной решимости получить это любой ценой. Она была девушкой, настолько привыкшей поступать по-своему – ее отец и братья вовсю баловали ее, – что она, казалось, не могла постичь мысли не получить желаемое.

Он сам удивлялся, почему любит ее так неистово и так неизменно.

Возможно, это был просто соблазн недоступного. В течение этих пяти лет, с тех пор, как он впервые встретился с нею, он мог заполучить любую женщину, какую бы захотел, – уже давно он был одним из самых больших призов на брачном базаре. Но он всегда хотел только ее.

Он не знал, как ему приблизиться к ней. Оставить визитную карточку в доме ее тетушек, а затем нанести визит? Увидится ли она с ним? Будет ли у нее выбор? Устроит ли она сцену?

Он решил прогуляться. Инстинктивно он разыскивал более укромные части парка вместо того, чтобы спуститься по покатой лужайке к воротам, которые вывели бы его к дюнам и через них к берегу. Он чувствовал, что будто прячется, опасаясь быть замеченным кем-то, кто принесет ей известие о нем и тем самым заставит ее в свою очередь скрываться.

Пятнашка следовала за ним по пятам, все обнюхивая, описывая вокруг него круги и подбивая его сорваться на бег или поиграть, пытаясь ее поймать. А затем колли убежала вперед, рыская по сторонам, исследуя свое новое окружение и шумно фыркая у каждого незнакомого камня и кустарника.

Он брел лесом, защищенным от морских штормов и явно процветающим, хотя деревья были все еще голыми после зимы. Весна, однако, наступала. Земля под его ногами было покрыта свежими зелеными побегами нарциссов, и, похоже, многие из них собирались вот-вот расцвести.

Он был доволен, что уже почти весна. Почему-то весной все казалось возможным.

А затем его собака начала истерически лаять и стрелой помчалась между деревьями.

Там, внизу склона, была девушка, очевидно собирающая бутоны. Хотя следом он увидел, что она не держала ни одного цветка, когда отскочила от приближающейся собаки, а затем в ужасе застыла.

Он однажды видел, как кот, которого Пятнашка преследовала с большой свирепостью, вдруг остановился и обернулся. А затем ему пришлось наблюдать неописуемо веселую сцену, как его лютая собака в невообразимом ужасе убегает от разгоряченного преследованием кота. Если бы Пятнашка могла карабкаться по деревьям, он не сомневался, что она стремительно влезла бы на самый верх и, съежившись, сидела бы там до тех пор, пока он не пришел ее спасать. Он находил трусость своей собаки крайне покоряющей.

– Она вас не тронет, – крикнул он девушке. – Она только лает, но никогда не кусает.

Пятнашка уже заискивала перед новой знакомой в своей обычной недостойной и неблаговоспитанной манере. Он поспешил вниз между деревьями, чтобы успокоить девушку.

Она была одета в простой серый плащ; платье, выглядывающее из-под него, было таким же простым. Она была без шляпы, светлые волосы гладко причесаны и скручены в простой узел на шее.

Он подошел совсем близко прежде, чем узнал ее. Она всегда напоминала ему сверкающий драгоценный камень. У нее всегда было больше вьющихся волос и больше локонов, чем у любой другой молодой леди. Она всегда одевалась более модно, чем кто-либо еще, с большим количеством рюшей, оборок, бантов и лент. И ее лицо всегда выказывало уверенность, что она осознает, как она прекрасна, желанна и неповторима. На ее лице почти можно было прочитать, что она дочь графа, хотя, как ни странно, в ней, казалось, не было никакого сознательного высокомерия.

Она изменилась почти до неузнаваемости, подумал он, чувствуя себя так, словно мощный кулак ударил его в живот и отнял дыхание. За пять лет она бесследно оставила девичество позади и стала женщиной.

Удивительно прекрасной женщиной.

Итак, встреча получилась вынужденной, прежде чем он смог хоть каким-то образом подготовиться к ней. Он понятия не имел, что привело ее в парк Ти Маур. По какому-то странному совпадению они прибыли в то же самое место в то же самое время.

Он видел, как узнавая его, расширились ее глаза и запылали щеки. Но потом краски с лица исчезли и оно стало неестественно бледным. Она стояла абсолютно неподвижно и тихо. Как и он в течение нескольких долгих мгновений.

– Леди Кэтрин, – наконец сказал он. Он не поклонился. Он обдумывал не поклониться ли ему, но почему-то это показалось неуместным.

Ее глаза ожесточились. Лицо стало бесстрастным.

– Кейт Бьюкенен, – сказала она. – Леди, которую вы назвали, больше не существует.

Он не мог придумать ни одной самой банальной вещи, чтобы ответить ей. После пяти лет, в течение которых он жил моментом встречи с ней, он был нем, а его разум пуст.

– Я уверен, – сказал он в конце концов, – что вы нарушили границу владения.

Ее разум даже не начал справляться с ситуацией. Она могла замечать только самое несущественное. Он был выше, чем она помнила, и шире в плечах. Но возможно, это впечатление создались из-за пальто. Он все еще был одним из самых красивых мужчин, каких она встречала. Его волосы были густыми и темными, несколько растрепанными из-за шляпы, черты лица четко вылепленными. Его глаза были даже более синими, чем она помнила – их синева всегда очаровывала ее. Темные глаза подошли бы ему больше. Темные глаза на задумчивом, строгом лице. Но они были синими.

Она не ожидала, что у него может быть игривая собака. Больше подошла бы лощеная и свирепая. Колли вытанцовывала перед нею и тявкала, а затем прыгнула к своему хозяину, побуждая двигаться снова. Она ожидала, что он в любой момент шлепнет собаку, заставив ту растянуться на земле. Вместо этого он потянулся вниз, и казалось, рассеянно, пощекотал собаку под подбородком. Он не сводил с нее взгляда.

Эта бесстрастность, эта погруженность в раздумья, этот недостаток юмора всегда нервировали ее, даже в течение первых дней того Сезона, когда он танцевал с нею на каждом балу и время от времени посылал ей на следующее утро букеты цветов, и иногда брал ее кататься в парке во время променада. Эрнест и Элджернон, два ее брата, в то время бывшие в городе, начали поддразнивать ее и предупреждали, что он ухаживает за ней. Даже тогда, хотя она была увлечена и польщена, ей было нелегко в его обществе.

Она никогда не была уверена, что он может ей понравиться.

Что он сказал сейчас? Что она нарушила границу владения? О, да, это именно то, что она ожидала услышать от него. Именно! И она действительно нарушила границу. Она была ужасно не права. Но, Боже мой, что он здесь делает?

В сознание начала вторгаться действительность. Так это он тот джентльмен, что арендовал Ти Маур? Но почему? Знал ли он, что она здесь? Должен был знать. Иначе это было бы слишком невероятным совпадением.

Внезапно она осознала, что она наедине с ним в лесу. Наедине и не права. Этот лес принадлежал ему, пока он арендовал поместье. И она вспомнила, что случилось при других обстоятельствах, когда она была с ним наедине и была не права. Она долго подавляла воспоминания пятилетней давности, но теперь они всплыли с поразительной живостью.

Она вспомнила потрясение от его поцелуя, от того, как его язык ласкал ее губы до тех пор, пока она не разжала их и не приоткрыла рот. И затем потрясение от его языка глубоко внутри ее рта, от исследования, поглаживания, скольжения внутрь и наружу, пока ее тело наливалось жаром, и ее полусон переходил в нечто совсем иное, делавшее ее совсем беспомощной.

Она вспомнила вес и жар его тела, когда он, одетый только в рубашку и панталоны, забрался к ней под одеяло, вспомнила ощущение его рук, поглаживающих, ищущих, сжимающих, и... раздевающих и ее, и его самого. А потом тяжесть его тела, его очень мускулистые ноги, широко раздвинувшие ее ноги, его руки, пробирающиеся под нее.

И ощущение его, входящего внутрь нее, на мгновение острая боль, а затем растущая жажда, нарастающее безумие по мере того, как он выходил и вторгался заново, пока все не разбилось вдребезги в чувстве, которого она никогда не испытывала прежде или с тех пор.

Она вспомнила все это в одно яркое, ослепительное мгновение, – тот факт, что она и этот мужчина разделили предельную близость. И тот факт, что он ничего потом не сказал. Она пробудилась позже и обнаружила его опять спящим на полу перед дверью. И на другой день, последний в их путешествии к Лондону, он был тихим и суровым, таким, как будто ничего не было. Он упомянул об этом только на следующий день, когда сделал ей предложение, – перед тем, как папа присоединился к ним. Она должна выйти за него замуж, настаивал он. Он взял ее девственность. Она может быть беременна.

Она заявила, что не может. Она оказалась с тетками в Уэльсе прежде, чем выяснила наверняка, что не беременна, хотя из-за четырехдневной задержки пережила кромешный ад.

И теперь она снова была наедине с ним. Она резко повернулась в направлении перелаза. Но его рука сомкнулась на ее руке выше локтя прежде, чем она смогла сделать шаг.

– Вы не должны уходить, – сказал он.

Она выдернула руку, смятенная чувством, вызванным этим прикосновением.

– Этого больше не случится, – сказала она. – Впредь я не зайду в ваши владения. Я прошу у вас прощения.

– Кэтрин.

Его резкий голос остановил ее снова. Она обернулась, чтобы посмотреть на него. Он стоял с руками, сомкнутыми за спиной. Его собака сидела около него с бдительной мордой, готовая возобновить прогулку при первом же многообещающем знаке.

– Кэтрин, как вы? – спросил он.

Его глаза блуждали по ее лицу. Видя, как поблекла ее красота. Она остро сознавала, как невзрачно причесана и так же невзрачно одета. Одежда, должно быть, прискорбно немодна. Она ничего не знала о моде в течение пяти лет.

– Это никакая не случайность, не так ли? – сказала она. – Вы знали, что я здесь. Вы прибыли в Ти Маур преднамеренно, потому, что я здесь. Зачем? Чтобы узнать, как я?

Некоторое время он не отвечал. Он всегда был до замешательства тихим мужчиной. Таким, чье выражение лица ничего не выказывало.

– Да, – сказал он наконец.

Она почти засмеялась, хотя в его ответе не было ничего забавного. Она отказала ему – целых пять лет назад. Она освободила его от всяких обязательств – и за то, что сделала она, и за то, что тогда сделал он. Это была давняя история. Если она и думала о нем в течение прошедших пяти лет, а она предполагала, что должно быть, думала, даже если спрятала воспоминания о нем глубоко в подсознании, – то представляла, что к настоящему времени он должен был жениться на ком-нибудь, кто был достоин его высокого положения, и что тщательно выбранная невеста согласно долгу подарила ему наследника и еще одного сына для подстраховки. Он был мужчиной из тех, кто последователен в своей жизни. Или она только так думала.

Конечно, вполне возможно, что он женат, что у него уже имеется наследник и, вероятно, другие дети.

– У меня все хорошо, – сказала она. – Так что вы не должны дольше здесь оставаться. Вы ожидали найти меня павшей духом, больной? Вы ожидали найти меня несчастной и возможно даже покончившей с собой? Я подурнела, что только ожидаемо в женщине теперь уже двадцати трех лет, и, несомненно, если бы я была в Лондоне, даже самая непривередливая из моих горничных не стала бы носить ту немодную одежду, которую я теперь ношу. Но со мной не случилось ничего из того, чего вы ожидали.

– Вы не подурнели, – сказал он спокойно, поразив ее этим заявлением.

– Хорошо, – сказала она, – тогда вы можете возвращаться домой успокоенным. У меня все хорошо. Это совесть привела вас сюда? После всего этого времени? Ваше чувство долга настолько сильно?

– Я думал, – ответил он, – что, возможно, к настоящему времени вы придете к пониманию, что предпочтительнее быть замужем за мной, чем провести здесь остальную часть вашей жизни.

Ее глаза расширились от потрясения. Он прибыл, чтобы предложить ей брак, снова? Но почему? Почему?

– Ваши обязательства передо мной закончились пять лет назад, – сказала она ему, – когда я сказала "нет".

– Легко говорить в пылу момента, – сказал он. – Тогда не понимаешь, что оставшаяся жизнь может быть длинным и скучным делом.

– Это совсем не было легко, – сказала она. – Я знала, что значит оставить все и тех, кого я когда-либо знала и любила. Я знала, что это означает быть впервые жизни подвергнутой порке, – мой отец предупредил меня, что это будет одним из последствий моего отказа вам. Ожидание внушало ужас. Само же событие было слишком болезненным, чтобы быть ужасающим. Была только боль. – Она заметила, как он коротко нахмурился, первое изменение выражения, которое она увидела на его лице. – И я знала, что после этого я буду отправлена сюда на всю оставшуюся жизнь. Я никогда не была здесь, но я представляла, на что это будет похоже, а ведь я была девушкой, наслаждавшейся окружением и весельем. Нет, говорить "нет" было нелегко. Единственным фактом, сделавшим это возможным, было то, что сказать "да" было еще менее возможным