Текст книги "Пейзажи этого края. Том 1"

Автор книги: Мэн Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Аймилак кивнула, и Асим что-то неразборчиво буркнул – не то «да» не то «нет». Аймилак бросила на Ильхама взгляд, полный признательности, повернулась и вышла.

За чаем Ильхам нарочно критиковал Иминцзяна:

– Ты, брат, что-то разленился! Совсем расслабился! Так же нельзя, смотри – стена побелена наполовину и брошена; это все равно что побрить половину головы – одна половина белая, другая черная, ну куда это годится!

Иминцзян хотел было оправдаться, но Ильхам сделал знак, чтобы он помолчал.

– После обеда закончим – вместе побелим, я помогу!

Когда речь зашла о побелке, старикам стало неловко, и тогда Ильхам переменил тему разговора:

– Какие у вас замечательные розы! Я как вошел во двор, так и замер от вида этих распускающихся бутонов! Какой насыщенный красный цвет! А розовые – такие нежные!..

– Что, розы уже распустились?

– Как это? Вы что же, не знаете, что у вас в саду происходит? – засмеялся Ильхам.

– Так ведь… пока сажаешь-сажаешь… Все оно вот оно, перед носом, а и не видишь… Кто ж знал, что за эти дни, когда голова занята… этими… – тихо бормотала Нишахан.

– А?.. Э-э… Вы, значит, любите розы? – Асим в смущении не нашелся, что еще сказать.

– Конечно. Все любят розы, особенно те, кто из района Кучар. Брат Рахман говорит, что там все подряд – и мужчины, и женщины, и стар, и млад – все любят втыкать розу себе в волосы или под край шапки. А тех, кто приходит в гости с букетом роз, – тех принимают особенно радушно.

– А мы уйгуры из илийского Таранчи – ведь на монгольском это значит «люди, выращивающие хлеб», – еще при Цинской династии нас переселили сюда из Кашгара в Южном Синьцзяне, чтобы усилить границу и заниматься тут земледелием, потому что в Или крестьян не хватало. Мы не хуже тех, кто в Кучаре! – вмешался в разговор Иминцзян. – Я помню, как в четвертом классе наш учитель литературы пришел с огромным букетом роз и так с ним и забрался на кафедру! Рассказывает нам урок, а сам то и дело опускает голову и нюхает розы. Тут директор школы зашел на урок, увидел это дело и, говорят, потом сделал учителю замечание. А учитель с ним не согласился! И они спорили-спорили, да так и ничего не решили! – тут Иминцзян громко расхохотался, рассмеялся и Ильхам. Асим смотрел то на сына, то на гостя – и тоже засмеялся.

– Заходите после работы, возьмите себе роз – и бабушке Цяопахан отнесете, и сестричку Мирзаван порадуете, – предложила Нишахан.

– Ладно, спасибо. Брат Асим! – просто и прямо заговорил Ильхам. – Когда цветут розы – как раз самая горячая пора на полях! Судьба годового урожая решается именно сейчас! Настоящие земледельцы в это время не сидят по домам. Брат Асим, как я погляжу, болезнь ваша – от уныния. Может, это жена помещика – Малихан – нашептала какую-нибудь околесицу?..

– Нет… я… – лицо Асима то краснело, то бледнело.

– Иминцзян, уже наелся? Готовь известь! – скомандовал Ильхам. – Давай сюда кисть!

– Нет-нет-нет! Я сама! – разволновавшаяся Нишахан стала отбирать у Ильхама малярную кисть из конского волоса, но Ильхам не отдавал.

– Да вы увидите – я не хуже русских женщин умею белить! – Ильхам громко захохотал.

…Приход Ильхама был как порыв теплого весеннего ветра. Бывает, что кое-где по углам, с теневой стороны, куда не попадает солнце, сугробы лежат чуть не до начала лета – и не тают; лежат, ждут, пока прилетит такой вот теплый весенний ветер.

Корова все еще смачно жует сочную молодую зелень, принесенную Ильхамом. Стена уже докрашена, в доме стало чисто, светло, свежо и радостно. Аймилак ушла, пообещав вернуться в субботу – всего-то пять дней осталось. Иминцзян весело тарахтит без умолку. Пока они белили домик, Асим тихонько сидел на корточках у своих роз и чинил тяпку. Иминцзян отчитался перед Ильхамом: какие именно подрывные беседы вела со стариками Малихан – насколько они их запомнили. Ильхам не спешил с расспросами, чтобы не переполошился старик; а когда собрался идти, Нишахан сорвала самую большую, самую яркую, красивую розу и дала Ильхаму еще раз напомнив, чтобы он после работы зашел снова…

В обеденное время Ильхам сделал крюк в сторону дома Асима не только для того, чтобы проведать этого «почтительного и послушного слугу Истинного Владыки», как иногда горделиво говорил про себя Асим; было у него и другое важное дело: он хотел осмотреть тот участок арыка, где вода прорвала дамбу ночью тридцатого апреля, а находился он как раз рядом с этим домом. Раньше здесь была низина, канал проходил по ее верхнему краю. А дальше к югу, от сада Асима, начинался пологий подъем, и там было больше сорока му земли, куда вода не доходила, там росли кое-где одни только ирисы, лисохвост, дикий овес да крапива. В 1958 году, в период Большого скачка, Ильхам предлагал продлить арык метров на двадцать и распахать эту пустующую землю: в первый год посеять тыкву, на второй год – горох, и получать хороший урожай. Но там, где низина, надо было делать высокую дамбу, чтобы поднять воду до этих сорока пустующих му, напор был бы сильный, и если бы прорвалась вода, остановить ее было бы трудно. Тогда Ильхам был полон решимости засадить полезными культурами эти сорок му и считал, что все зависит от человека: можно так построить, чтобы вода не прорвала дамбу. Когда они строили этот рукав арыка, они использовали все подходящие инструменты, которые только имелись у строителей: трамбовки, вальки, катки – наращивали слой за слоем дамбу и каждый слой уплотняли, так что получилось довольно прочно. А по бокам арыка с двух сторон сделали очень пологий склон, чтобы даже тяжелая телега на деревянных колесах не повредила дамбу. Прошло несколько лет, и ни разу не было никаких происшествий; насыпь проросла травой, корни травы переплелись и сделали дамбу еще прочнее. Но в тот раз вода пробила в ней дыру метра два шириной. За десять с лишним дней ил, собравшийся в низине, высох под жаркими лучами солнца и потрескался причудливыми узорами, напоминающими черепаший панцирь. Кроме этого двухметрового участка, в котором свежие комья глины перемежались с пучками соломы – их использовали, чтобы заделать брешь, – остальная часть дамбы была цела, и не было на ней заметно никаких следов разрушения – ни выбоин от копыт, ни колеи от колес, ни нор, прорытых земляными крысами. Выйдя от Асима, Ильхам уселся напротив этого колена арыка и долго сидел, наблюдая и размышляя. В тот злополучный день дежурил на поливе известный на всю округу Нияз-дерьмо. Этот «подарок Неба». Только сейчас, по слухам, он с приятелями отправился в горы собирать дикие травы и уже много дней не был дома.

Глава шестая

Муса и Уфур воюют друг с другом

Пошла махать коса

Рабочая обстановка вокруг героя

Теплые ласковые весенние ветры раскачивают просторы; на равнине, по краям арыков, на перекрестках, у мостов – у каждого двора и под каждым окном они растопили последние остатки снега и наледи, дуют на распускающиеся бутоны роз, зовут вверх побеги посевов и листья деревьев…

Пока Ильхам белил у Асима стену, другие партийцы, комсомольцы, руководители и активисты по призыву парткома, не упуская ни единой мелочи, вели разъяснительную работу; они заходили в каждый дом и говорили с каждым. Они приветливо улыбались, их хотелось слушать; их участие и понимание, приветливая открытость и спокойная рассудительность рассеяли скопившиеся у кого-то в умах и на сердце темные тучи, согрели каждое доброе, но немного загрубевшее или слабое мягкое сердце; они воздвигли самую обыкновенную – но вместе с тем необходимую и успокаивающую – дамбу уверенности, отгородившую простую повседневную жизнь от мутных потоков злой лжи.

Турсун-бейвей вела работу особыми методами. По разнарядке ей было поручено мобилизовать нескольких женщин, не выходивших на работу без причины. В середине дня она собрала семь или восемь девчушек возраста восьми-девяти лет, четко объяснила задачу, быстро с ними прорепетировала. А потом повязала голову платком, закатала рукава, набрала воздуха в грудь и во главе отряда чистеньких аккуратненьких детишек выступила в поход. Обходя один за другим порученные ей дома, она вместе с малышками подметала и приводила в порядок двор. Сам объект проработки – хозяйка двора, не выходившая на работу и не имевшая на то веской причины – удивлялась, благодарила, боялась, как бы дети чего-нибудь не сломали, и сопровождала все это громкими возгласами. В этот момент малышки выстраивались в шеренгу и под руководством запевалы начинали громко декламировать: «Мамочка в поле не вышла – так разве годится? Нет работы – нет кукурузы, нет и пшеницы!» Потом все хором слаженно продолжали: «Мамочка добрая, мамочка милая! Ты же такая трудолюбивая! Выходи скорей работать! Выходи скорей работать! Выходи скорей!..»

Хотя девочек было не много, кричали они так, что уши закладывало.

Если объект проработки был достаточно молод, то «мамочку» заменяли на «сестрицу». Турсун-бейвей знала, что чем больше не любят эти женщины выходить на работы, тем меньше им хочется, чтобы их называли «тетушками» и «бабушками». А если вдруг малышек было недостаточно, то в дело вступала и сама Турсунай, повторяя еще разок, ясно и четко. Малышки могли, конечно, и подзабыть что-то, и сбиться, но Турсунай была рядом и тут же, из зрительного зала, так сказать, – в котором зачастую кроме нее никого не было – подсказывала нужные слова. Детишки повторяли свои речевки раз за разом, пока слушательница не принимала на себя обязательство в кратчайшие сроки, через день или максимум два, выйти в поле на работы.

Абдулла в этот день против обыкновения появился у моста. Через главный канал, идущий вдоль шоссе, построили мост для дороги в сторону села; мост был деревянный, и перила на нем с обеих сторон сделали очень широкими, прямо как две длинные скамейки – чтобы людям было где посидеть. Когда в Синьцзяне строят мост в сельской местности, то обязательно учитывают две его функции: транспортную, с которой и так все понятно, и функцию места для отдыха. Праздно шатающаяся молодежь мужского пола обожает здесь собираться, сидеть на перилах и отдыхать. Можно греться на солнышке, подставлять себя ветерку, наслаждаться прохладой, «дышать свежим воздухом», курить, слушать журчание текущей воды. Но главное – смотреть на проходящих по мосту пешеходов, в том числе – и в особенности – на девушек и молодых женщин. Парни обсуждают их от головы до пяток, сопровождая это взрывами хохота. По правде говоря, большинство этих парней никакие не хулиганы, их шутки нельзя назвать непристойными (настоящие хулиганы не собираются в таких местах ради шуток), это всего лишь безалаберные ребята, которым недостает политической сознательности и организованности, им всего лишь нравится щеголять своей бойкостью.

В соответствии с решениями, принятыми утром на летучке, Абдулла шел сюда – с некоторой неохотой, однако едва сдерживал смех. Он громко позвал:

– Парни, идите сюда! Я вам рассказ почитаю!

Абдулла достал книжку и стал читать. Читал он очень хорошо, с интонациями и ритмом, ясно, звучно, эмоционально, так что все, кто коротал время у моста, собрались вокруг него. Сначала они недоумевали: зачем здесь вдруг оказался Абдулла? Парни боялись, что он начнет их воспитывать, может, даже ругать – а надо сказать, в словесной перепалке даже все вместе они Абдулле не соперники. Когда же он стал читать рассказ, они расслабились, хотя по-прежнему ничего не понимали. Абдулла читал о том, как Оуян Хай самоотверженно рисковал жизнью, спасая других. Дочитав, Абдулла обратился к своим слушателям:

– Парни, смотрите: он был такой же, как и мы; вот каким должен быть настоящий мужчина – за народ не побояться отдать последнюю каплю крови. А вы? Вы уже давно вышли из того возраста, когда детей кормят грудью, на ночь вам не ставят под кроватку горшочек, а на обед вы можете съесть полверблюда – но вы до сих пор у моста околачиваетесь! Почему не выходите в поле работать? Ну да, я знаю, вы скажете, что вчера выходили. Как же так можно! В самое горячее время для земледельца! Даже конь – если это хороший конь – рвется скакать на поле битвы, а не валяться в пыли на солнышке весь день. Разве не видите, не слышите, что ревизионисты, реакционные элементы, землевладельцы-негодяи пытаются разрушить наше светлое завтра, и разве ваша лень – не помощь им в их черном деле? Направьте вашу кипучую энергию на дело полезное – поля коммуны ждут вас!..

Самым старым в этой большой бригаде был Салам. Он и сам не знал, сколько ему лет; помнил только (ему рассказывали), что в тот день, когда он родился, дул сильный ветер и зеленые абрикосы начинали желтеть. Бабушка Цяопахан говорила, что была еще молодой девушкой, а Салам уже ходил с длинной бородой. В Седьмой бригаде Салам работал лесничим. Солнце еще не вставало, когда он уходил в лесную полосу на работу и оставался там до вечера. Он не только поливал деревья, рыхлил землю, белил стволы, но еще и следил – особенно в это время года, – чтобы чьи-нибудь ослы или козы не обгрызали кору с деревьев: в мае она сочная, в ней много витаминов, и если какой-нибудь безответственный хозяин не уследит за скотиной, то посадки могут серьезно пострадать. Он и за деревьями смотрел, и к прохожим присматривался. Салам знал всех местных жителей. Ему достаточно было беглого взгляда, чтобы понять: этот вот спешит по делу, а вон тот просто так прогуливается. Он останавливал каждого, с кем, как он считал, следовало поговорить: рассказывал, что не надо верить сплетням, не надо поддаваться панике, а надо успеть как следует сделать все срочные сельскохозяйственные работы в весенний сезон, не пугаясь ревизионизма. Само слово «ревизионизм» было для него труднопроизносимым и малопонятным, как он ни старался им овладеть; а уж «Второй интернационал», «Каутский» и «социалистическая демократия» – это вообще было покрыто густым туманом. Но дед придумал способ победить нехорошее слово. Повторяя его и так и эдак, он переделал его на свой лад и всех уговаривал «не бояться развя-зиз-ма». Салам выговаривал это звучно и по слогам, чем вызывал веселый смех у слушателей. Старик и сам был доволен, что коверкает это опасное слово и делает его нестрашным, неопасным, а, стало быть, вносит свой немалый вклад в общую борьбу с этим явлением.

И еще Дауд, кузнец, и Санир, начальница женского комитета. И еще Жаим, замначальника бригады, и его жена Зайнаф… Они постоянно вели работу, разъясняли, уговаривали, спорили, доказывали. Они, с одной стороны, терпеливо вели агитацию, а с другой – прислушивались и присматривались к людям, чтобы понять их настроения, чтобы отыскать следы вражеской деятельности.

Но где же самый активный из всех активистов, где наш старый добрый Абдурахман? Погодите минуточку…

Рассказывая о том, какими обыкновенными, но важными делами занимался в этот день костяк бригады, мы, конечно, не должны забывать о Лисиди.

Бывший двор помещика Махмуда и его сына Ибрагима был просторным. После Освобождения на дворе прибавилось построек. Когда организовали коммуну, здесь разместилась целая бригада. У входа во двор рос огромный древний тополь, его мелкие круглые листья закрывали от солнца большой кусок земли, и летом тут проводили собрания – в тени свободно помещались человек сто и даже больше. На нижней ветке висела гильза от снаряда американского производства – ее привезла рабочая группа еще в год проведения земельной реформы, гильзу использовали вместо колокола. Не всем нравится использовать числительные в названиях мест (большая часть сельских жителей, например, считает, что Первый район, или Вторая коммуна, или Третья бригада – это слишком абстрактно, наперекор всему они используют названия неофициальные, но колоритные конкретные: «у тополя», «напротив белого магазина», «на краю канавы»), поэтому про Четвертую бригаду любили говорить: «под тополем» или «у той снарядной гильзы». Начальником Четвертой бригады был коммунист Уфур по прозвищу Фаньфань, Уфур-спорщик.

Не то чтобы он спорил больше, чем кто-либо другой, но если спорил, то разбирал все до мелочей, основательно, не толок воду в ступе и не кидался из стороны в сторону. Говорил он быстро, торопился, и голос его при этом будто описывал параболу: то есть каждую мысль, будь то одно предложение или целых десять, Уфур начинал тихо, но чем больше он говорил, тем громче и выше становился его голос, так что не знающие его люди думали, будто он сердится или ругается, а к концу речи голос Уфура постепенно стихал. Кожа его была темно-коричневой, прямо как у жителей Индии, и еще он имел привычку при разговоре закатывать глаза, так что белки сверкали, а от того, что быстро говорил, его толстые губы мелькали и прыгали – это тоже создавало впечатление, будто он спорит. Сельчане любят давать прозвища; какие-то отражают суть, а какие-то – только внешнее сходство. Легкомысленное прозвище Фаньфань, которое можно понимать и как намек на болтливость, было дано Уфуру, конечно, не без основания, однако совершенно не отражало его настоящего характера. В том, что касалось коммуны, в том, что касалось партии, Уфур не был Фаньфанем, он скорее походил на старого рабочего вола своей прямотой, честностью и основательностью – что говорил, то и делал. Вот поэтому-то и стал Фаньфанем для изворотливых и пронырливых хитрых лисов.

Весной 1956 года высшее руководство отправило Уфура вести сев на неорошаемых полях. Он взял с собой молодого парня в помощники, запряг лошадь в телегу на деревянных колесах, погрузил плуг, семена пшеницы для посева, корм для лошади – и отправился в путь. То, что называют неорошаемыми полями, – это земля на склонах по северному берегу долины реки Или. Из-за высоты рельефа туда нельзя провести воду, но земля там плодородная. Сельчане каждый год в начале весны сеют там понемногу то пшеницу, то кунжут, а в августе смотрят, что из этого вышло: если есть урожай – отправляются косить, а если не выпадало дождей – не будет ни колоска, только потеряешь семена; обычно все же какой-никакой урожай был. Если выдавался хороший год и летом было много дождей, то неорошаемые поля давали пшеницы много и хорошего качества; из нее получалась мука с высоким содержанием клейковины, тесто из такой муки идеально подходило для раскатывания и растягивания – делать ту самую лапшу, до которой все большие охотники.

Засевать неорошаемые поля – это во многом полагаться на удачу, что показывает неразвитость производительных сил нашего сельского хозяйства, однако для производства продовольственного зерна в Или это полезная прибавка, и поэтому каждый год за эту работу брались – и брались как следует. В тот год, когда на склоны поехал Уфур, планировали закончить посев за пять дней, но из-за того, что в середине срока прошел дождь, за пять дней не управились. Корм для лошади еще оставался, а вот сухой паек – то есть лепешки – кончился. Если возвращаться в село за едой – туда да обратно пешком будет два дня, да и как возвращаться, не сделав дело? На такое Уфур решиться не мог. Он сказал своему помощнику так: «Ничего, лучше останемся; ну не пообедаем завтра. Возьмемся за дело, закончим посев – и тогда уж домой, отъедаться да отдыхать!» Парень-помощник, видя такой подход и решимость Уфура, с ним согласился; только кто ж знал, что работать на пустой желудок окажется так непросто! Корзина с семенами стала тяжелой, каждый шаг давался с трудом, холодный пот бежал по лицу, во рту было и горько, и кисло, подташнивало… Видя такое дело, Уфур велел парню возвращаться, а сам, стиснув зубы, работал до глубокой ночи. На седьмые сутки, в полдень, победно завершив свою миссию, довольный и улыбающийся во весь рот Уфур вернулся «под тополь».

Был и другой случай, уже в 1958 году, когда к ним в бригаду впервые прислали трактор: только что избранному бригадиром Уфуру сообщили, что в семь часов вечера к ним «под тополь» пригонят трактор, чтобы Четвертая бригада пахала ночью. Сразу после ужина Уфур пришел «под гильзу» на первое свидание с «железным волом», можете себе представить! Час прождал, еще час – и тени трактора нет! Другие ответственные работники из бригады пришли сменить Уфура – но он сказал, что говорил с начальником техстанции и обещал, что лично будет на месте. Ничего, если он подождет трактор, а вот чтобы за ним бегали, когда трактор придет, – так не годится. Его золотоволосая жена-татарка Лейла приходила, звала домой – он и ее не стал слушать. Кое-кто стал посмеиваться над бригадиром, но тот не обращал внимания. Он прождал восемь часов и лишь в половине четвертого утра услышал вдали тарахтенье мотора. Вот такой человек Уфур – прямой, надежный, не знающий устали, не боящийся трудностей.

Но этой весной было одно дело, когда Уфур действительно повел себя как болтун-фаньфань. В конце марта в большой бригаде собрали начальников всех бригад и стали проверять готовность к посевной. С утра до вечера начальство большой бригады и все бригадиры обходили участки, осматривали инвентарь и технику, проверяли качество и подготовку семян, состояние арыков, готовность тяглового скота и применение удобрений на полях. Вечером в штабе большой бригады подводили итоги: определяли, кому вручить переходящее красное знамя. Начальник Седьмой бригады Муса доложил, что его бригада в ходе предпосевной подготовки внесла на поля по три тысячи фунтов навоза на каждый му земли. По этому показателю Седьмая бригада намного опередила остальных. Да и на глаз было видно во время проверки, что в местах хранения удобрений у Седьмой бригады и куч больше и навалено выше, чем у других. По всем прочим направлениям работ уровень был у всех примерно одинаковый, так что количество навоза стало решающим фактором. Кто-то предложил вручить переходящее знамя Седьмой бригаде, Кутлукжан согласился, Муса сиял от счастья. Уфур закатил глаза, но так ничего и не сказал, и все думали, что он переживает из-за потери переходящего знамени, которое уже несколько лет подряд доставалось Четвертой бригаде. Собрание должно было вот-вот закончиться, когда Уфур заговорил и выдал подробный расчет по Седьмой бригаде: на бригаду приходится 724 му земли для весеннего сева; если на каждый му поля внести по 3 тысячи килограммов навоза, то всего потребуется 2 миллиона 200 тысяч килограммов; основных мест хранения у Седьмой бригады четыре: на берегу реки Или – овечий навоз, конский – на сельской конюшне, конский и коровий – у штаба бригады и еще – собранный со дворов, при этом каждая из куч такой-то высоты, такого-то диаметра в основании, и если считать по максимуму, то всего наберется не больше одного миллиона килограммов. Далее Уфур стал рассматривать транспортные возможности Седьмой бригады: столько-то работников были заняты на перевозке навоза носилками и тачками, с такого-то дня начали возить. Если каждый день возить максимум столько-то, то всего получится за это время столько-то. Короче, нет у Седьмой бригады такого количества навоза, не могли они столько вывезти на поля. Из этого следует, что 3 тысячи килограммов навоза на 1 му поля – цифра недостоверная, и Уфур не согласен отдавать Мусе знамя, но предлагает завтра как следует осмотреть поля Седьмой бригады, потому что сегодня смотрели только вдоль дороги и только те поля, что рядом с селом.

Речь Уфура повергла собрание в ступор. Лисиди сразу понял: подсчеты и логика Уфура железные, спорить тут бесполезно. Лисиди было досадно: он сам чувствовал, что Муса завирается, но не посчитал так, как это сделал Уфур. Очень жаль, что так вышло, потому что, во-первых, Уфур слишком поздно выступил со своей речью – собрание-то уже приняло решение! (О Небо! а как Уфур мог раньше выступить со своими возражениями? Он сидел два часа, молча считал и пересчитывал, и только когда убедился во всем – тогда и сказал.) Во-вторых, переходящее знамя сейчас как раз у бригады Уфура. Если Седьмая бригада его не получит, оно, очевидно, так и останется у Четвертой. Получается, Уфур борется за него – какую еще мотивацию люди увидят в его выступлении? Вместе с тем, конечно, надо выступать против завышения показателей, за реальный и деловой подход, надо поддержать честность и скрупулезность Уфура. Лисиди думал, как ему все это выразить словами, но тут Муса скинул с плеч пальто, вскочил и ударил стулом об пол:

– Я получил красное знамя, а ты не можешь смириться? Не согласен – и цепляешься, хочешь так насчитать, чтобы себе знамя оставить? Мы – бригадиры, а не счетоводы, руководим производством, а не на счетах щелкаем! Как командиры, мы должны крепкой хваткой держать… – Муса вскинул свою ручищу и сжал кулак, показывая, как крепко надо держать. – А не крепко держать – все равно что не держать вовсе, это слова Председателя Мао. Что толку считать да пересчитывать? Вы мне еще камни на песчинки пересчитайте! Ой, брат Уфур! Ай да бригадир Уфур! Какой же вы у нас интересный да забавный человек! Я посмотрю, вам не столько прозвище Уфур-Фаньфань подходит, сколько Уфур-Несносный!

Слово «несносный» в уйгурском языке используется довольно интересно; в нем есть оттенок насмешки, когда так говорят о человеке. «Несносный» – человек мелочный, думает лишь о себе, раздражается попусту; а еще лезет в драку, пусть только на словах, и всегда терпит поражение, к нему относятся с пренебрежением. Но это не бранное слово. При ссоре люди говорят его прямо в лицо, критикуя, а не ругая; но слово это крепкое, против него не поспоришь: если тебя называют несносным, а ты злишься, краснеешь, споришь – это только лишнее доказательство «несносности». Когда Муса употребил это слово, все собрание засмеялось, а Кутлукжан и без того уже давно хохотал, раскачиваясь взад-вперед.

Уфур мигом вскочил на ноги и страшно сверкнул глазами:

– Это кто из нас несносный?! Идем, прямо сейчас посмотрим на поле и увидим, кто врет!

Муса вытянул шею:

– Ты чего на меня орешь? Я бригадир Седьмой бригады, а не твой ребенок!

Кутлукжан махнул им, велев сесть, и громко сказал:

– Что это такое? Это неподобающее поведение; мы устраиваем соревнование не ради конкретных личностей, не для того, чтобы вы знамя вырывали друг у друга, а чтобы поощрить работу, чтобы широко раскрытыми глазами смотреть на успехи других бригад, чтобы учиться друг у друга лучшему и помогать друг другу! Товарищ Уфур, вы же член партии, старый бригадир; почему до сих пор не можете занять правильную позицию? Бригадир Муса, вы тоже погорячились! Красное знамя уже отдали вам, решение принято!

Кутлукжан еще не успел закончить, когда Уфур развернулся и пошел к выходу. Он с шумом распахнул дверь и ушел.

– Это… это… это… – Кутлукжан даже побледнел, стукнул по столу, и лицо его стало страшным от гнева. Таким его не видели прежде. – Что это за член партии! Что это за бригадир! – громкий голос разрезал тишину. – Как можно так вести себя перед начальством, так относиться к организации! Так нельзя! Надо осудить такое поведение и решить вопрос, принять организационные меры! Завтра на ячейке будем решать вопрос, а не решим – отправим в коммуну, пусть там решают… – и, фыркнув, уже тише добавил, будто сам себе: – Ну никакого порядка в этом мире…

Никогда еще собрание не проходило в такой гнетущей атмосфере.

– Собрание окончено! – гневно объявил Кутлукжан. Члены бригады обливались холодным потом от страха за Уфура, не зная, какие неприятности ждут его впереди. Лисиди был поражен: он не думал, что Уфур может быть таким своенравным, неосмотрительным, так горячиться, и такого гнева у Кутлукжана он тоже не мог предположить. Кутлукжан, когда улыбался и был ласков, делал это сознательно, и то, что он в гневе метал громы и молнии, тоже имело определенную цель.

На другой день Лисиди нашел повод поговорить с Кутлукжаном:

– Что касается Уфура, то, думаю… – начал он.

– Дело совершенно ясное, – махнув рукой, прервал его Кутлукжан и демонстративно зевнул, показывая, что речь идет о чем-то неинтересном, как бы давно позабытом, о далеком прошлом. – Муса действительно немного преувеличил. А Уфур немного не сдержался. Зависть! Но так уходить с собрания совершенно непозволительно! В нашей работе тоже не без недостатков. Соревнование, например: сравниваем результаты, где лучше, где хуже – все относительно… – Тон Кутлукжана был такой мягкий и беспристрастный, словно тот собирался всем участникам соревнования – в том числе и себе, и Лисиди – каждому выдать по тридцать ударов палками для начала.

Однако Лисиди не отступал:

– Вы вчера предлагали осудить Уфура, решить вопрос, доложить в коммуну…

– Конечно, надо решить вопрос! – лицо Кутлукжана стало каменным. – Пустить такое на самотек было бы ошибкой! – сказано это было без нажима, без указания на то, к чему и к кому относилось. Затем Кутлукжан, опустив глаза, обратился к бухгалтеру большой бригады по поводу какого-то денежного перевода, не обращая больше внимания на Лисиди. И вдруг, подняв голову, сказал ему:

– Я с ними поговорю. Проведу работу. – И снова перевел разговор на другое. Видя это, Лисиди понял, что продолжать бесполезно – слушать его не будут.

Внимательно наблюдая за Кутлукжаном, Лисиди постепенно понял: все эти громогласные заявления после ухода Уфура были на публику, чтобы укрепить авторитет секретаря перед бригадирами, чтобы те больше уважали его; «ругать незамужнюю дочку, чтобы невестка слышала» – так это называется. Сейчас он собирается «толочь воду»: если разбираться с Уфуром, то придется отменять решение о переходе знамени, и тогда пятна ржавчины, как говорится, будут на лице Мусы, которого Кутлукжан одной рукой поддерживает.

Вот так обстоят дела. Потом, когда Уфур пришел к Кутлукжану с самокритикой, секретарь, смеясь, взял его за руку, а когда тот руку убрал за спину, положил свою мягкую ладонь Уфуру на плечо, так что тому показалось, будто по плечу ползет жирный червяк. Кутлукжан сказал:

– Вы это, конечно, правильно говорите, есть неточности в докладе бригадира Седьмой бригады, я их уже критиковал. А Четвертая бригада по-прежнему работает хорошо, да. Однако красное знамя у вас задержалось, так недалеко и до зазнайства и самоуспокоенности. Знамя в этот раз дали Четвертой бригаде, и это для вас хороший стимул. Разве это вам не на пользу?

Уфур не знал, что и сказать. Это тоже такой талант Кутлукжана: он искусно обходит разногласия, в любой момент готов повернуть беседу хоть на запад, хоть на восток, всегда найдет нужное слово; пошумит на востоке, а зайдет с запада, будет ходить кругами и уворачиваться, избежит прямого столкновения и оставит противника в недоумении. Решая вопрос так мастерски, он сам чувствует удовлетворение от своего превосходства и выглядит величавее…

Это было два месяца назад, а сейчас проблемы у бригадира Уфура гораздо серьезнее.