Текст книги "Пейзажи этого края. Том 1"
Автор книги: Мэн Ван
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Глава четвертая
О том, как Ильхам в детстве испортил товар Кутлукжану
О веселье на сельском собрании и потере рабочего времени
Очень много «почему»
Почему Кутлукжан стал секретарем вместо Лисиди? Почему Жаим не хочет быть бригадиром, а Муса ведет себя так нагло и беззастенчиво? Почему этот Майсум, начальник отдела, в прошлом году приезжавший проверять работу Лисиди, вдруг за одну ночь стал советским эмигрантом? Почему Леньку арестовали, отпустили, но до сих пор не хотят признать невиновным? Почему Малихан приходила к нему «вести работу»? Почему Ленька хотел сказать про «второе дело», но не сказал? Почему Пашахан вышла от Ульхан в таком смятении? Почему Кутлукжан в коммуне перед Чжао Чжихэном показывал свою неприязнь, чуть ли не ненависть к Ульхан, а Пашахан пошла ее проведать? Почему ночью тридцатого апреля там была повозка Тайвайку? Почему именно в этот момент прорвало дамбу большого арыка? Кто все-таки увел Исмадина? и где он сейчас? Почему уехал старый Ван, и почему нервничает Тайвайку?
Почему эти двое в высоких ботинках – муж и жена – вызывают такое неприятие у Тайвайку, а с Кутлукжаном, наоборот, так хорошо поладили?..
На собрании ячейки большой бригады Ильхам не переставал думать об этих вещах; еще и суток не прошло, как он вернулся, он еще даже не приступил к работе, а в голове крутилось столько вопросов.
В партийной ячейке Патриотической большой бригады было пять человек. Кроме Кутлукжана и Лисиди в нее входили еще Дауд, Мумин и Санир. Дауд был кузнецом, работал с железом уже несколько десятков лет, так что у него даже кожа почернела, и пахло от него всегда окалиной. Его крепкие мускулистые руки тоже были словно из железа выкованы. Мумин – член ирригационного комитета большой бригады, седой уже, но крепкий и бодрый. Санир – начальница Девятой бригады и председатель женского комитета большой бригады, прямая и за словом в карман не полезет, с охрипшим голосом. Этим вечером Лисиди не было, но с Ильхамом вместе было как раз пятеро. В комнате для заседаний ячейки Кутлукжан сидел на единственном стуле со спинкой и вел собрание; на рабочем столе перед ним горела переносная лампа, поэтому его лицо было освещено снизу и выглядело строгим, даже, пожалуй, мрачным. Ильхам, Дауд и Мумин втроем поместились на длинной скамейке. Санир, не привыкшая сидеть высоко, нашла кусок доски и скрестив ноги уселась на полу, ниже, чем остальные. Председательствовавший Кутлукжан держал длительную речь. В начале ее он поприветствовал вернувшегося в родные края и вливающегося в работу большой бригады Ильхама. Затем сообщил мнение парткома коммуны относительно отмены «комендантского часа».
Вообще-то он еще в обед сообщил об этом, и все уже знали, но сейчас повторял на собрании, чтобы соблюсти формальность. Потом он стал говорить о текущей работе: не надо слушать сплетен и верить всякой ерунде, надо усиливать политическую учебу, надо продолжать усердно читать газеты, надо все внимание направить на полевые работы по озимой пшенице и кукурузе, надо внимательно относиться к использованию химических удобрений. Дойдя до распределения химических удобрений в этом году, он привел цифры; указал на то, что некоторые идеологически отсталые и консервативные люди до сих пор с сомнением относятся к использованию химических удобрений. Надо организовать полив, для дежурящих на поливе в ночную смену надо предоставить соответствующую помощь (масло, мясо, мука). Так много надо сделать, однако до сих пор в отдельных бригадах показатель выхода на работы еще невысокий; а в некоторых бригадах члены коммуны выходят на работу поздно, а уходят рано. В основном это идеологическая проблема: есть люди, которые хотят уйти пораньше, а если уходит кто-то один, то это оказывает влияние на целую семью, уход же одной семьи влияет на отношение к работе остальных. Поэтому необходимо усиливать учебу, усиливать воспитательную работу, надо подписаться на газеты «Синьцзян жибао» и «Или жибао»; чтобы выписать газеты, нужно заплатить деньги, а сейчас почти во всех производственных бригадах трудно с наличными. В этом месте он перешел на тему недавнего совещания, которое проводил банк, по вопросу выдачи сельхозкредитов в этом году и ситуации с возвратом кредитов за прошлый год. Что же касается не вышедших на работы без уважительной причины членов коммуны, то им надо вынести предупреждение, а если повторно не выйдут – лишить пайка! Ну, конечно, это так, на словах…
Ильхам слушал речь Кутлукжана, но не переставал думать о своих «почему» – и чем больше думал, тем запутанней все получалось – до того, что он, никогда не куривший, вынул из пальцев Дауда его наполовину выкуренную самокрутку и сам пару раз затянулся. Постепенно до него стало доходить, что у всех этих многочисленных «почему» есть общий центр, перекресток, куда все они сходятся. Большинство вопросов связаны с одним человеком – как раз сейчас уверенно и спокойно говорившим перед собранием. С действующим секретарем ячейки большой бригады Кутлукжаном.
…Дело это прошлое и давнее. Тогда еще жива была мать Ильхама. В год, когда Ильхаму было шесть лет, на праздник жертвоприношения Курбан-байрам, в такой важный день, мама торжественно надела ему на голову праздничную шапочку, вышитую своими руками за много ночей и вечеров мелким красивым цветным узором. В новой шапочке и в старой рубахе из грубого полотна, волоча по земле твердые как железо и холодные калоши из невыделанной кожи, он вышел на улицу и пошел в начало села. Кто-то из детей играл вареными яйцами: стукались – чье разобьется, тот и проиграл – но у него не было вареного яйца; кто-то, привязав коньки прямо поверх обуви, катался по замерзшей дороге – но у него не было коньков. Вышитая новая шапочка – вот его единственный подарок и радость в праздник. Без интереса он тащился дальше, поглядывая по сторонам, и тут увидел толпу ребятишек, сгрудившихся около старого тутового дерева. Любопытство погнало его туда. Оказывается, это соседский парень лет восемнадцати-девятнадцати, Кутлукжан, продавал конфеты. Он делал их сам из солодовой патоки, бараньего жира и муки; долго варил смесь на медленном огне, тщательно перемешивал, а Ильхама заставлял помогать – носить хворост. Потом получившуюся массу он поделил на аккуратные квадратики, которые теперь лежали на тряпке, расстеленной на земле под деревом. Шапочка на Кутлукжане была набекрень, на плечах – старый, слишком большой пиджак, на шее – замасленный галстук; шею Кутлукжан вытягивал, озирался по сторонам и зазывал покупателей. Аккуратненькие ряды самодельных конфет блестели на солнце как драгоценности. Ильхам потрогал свою одежду – карманов на ней не было; не было и кошелька на поясе – ни гроша у него не было за душой. Он попятился, чтобы уйти от этого места, где ему оставалось только слюни пускать. Вдруг что-то обожгло шею – это байский сынок, развлекаясь, бросил ему за воротник горящий окурок. Ильхам инстинктивно дернулся вперед – и наступил ногой на конфетину. Та хрустнула. Начинающий торговец тут же заорал и схватил Ильхама за шиворот, но, узнав маленького соседа, ослабил хватку и тоненько улыбнулся. Нагнувшись, он одной рукой подобрал треснувшую конфету и протянул ее Ильхаму:
– На, скушай!
Ильхам медленно убрал руку за спину, не решаясь принять угощение. Кутлукжан вложил конфету в его ладошку, приговаривая:
– Ну, кушай же, чего боишься?
Ильхам поглядел на конфету, потом по сторонам, потом – на соседа. Кутлукжан кивал и приветливо улыбался. Тогда Ильхам медленно засунул конфету в рот, сказал спасибо и уж повернулся, чтобы уйти – но снова был схвачен за плечо.
– А деньги? Братишка, ну ты и смешной! Съел, сказал спасибо – и пошел? Вот здорово! Я что, угощение тут для всех накрыл? Ха-ха!
Ильхам испугался:
– Но у меня нет денег! Вы же сказали мне – ешь!
– Если не ты, то кто же съест это? – Кутлукжан вытаращил глаза. – Ты же раздавил эту конфету! Как же я продам раздавленную конфету кому-то другому? Кто же мне за это заплатит? Ну ладно, я сделаю тебе скидку…
– Брат! Ты же знаешь, у меня совсем нет денег…
– Нет денег – так зачем сюда пришел? Когда что-то продают и покупают – платят деньги, родные отец и мать покупают – и платят. Ладно, принесешь из дома четыре яйца…
– У нас нет кур…
– Не изворачивайся! – Кутлукжан рывком притянул к себе Ильхама. Тот байский отпрыск, что забросил ему окурок, воодушевился: «Бей! Бей его! Дай этому нищему!» Ильхам задрожал. А Кутлукжан поднял руку – Ильхам подумал, что для удара, но Кутлукжан, помедлив, сорвал с него вышитую шапочку и сунул себе за пазуху.
– Неси деньги! А шапочка останется в залог.
Когда Ильхам оказался с голой головой у всех на виду, дети вокруг расхохотались. Это очень стыдно – быть на людях с непокрытой головой; как некоторые народы считают, что неприлично входить к кому-то в дом в головном уборе, точно так же у уйгуров не принято ходить с непокрытыми волосами или выставлять напоказ бритую голову в гостях или в обществе – это большое неуважение к людям и позор себе самому…
Много воды утекло с тех пор. Кутлукжан потом был старшим работником у толстопузого Махмуда; после Освобождения стал активистом, членом партии, кадровым работником. Сейчас вспомнилась эта мелочь из прошлого – но чем она поможет делу?
Прозвище Кутлукжана было Утиный хвост – уйгуры имеют в виду, что утка выходит сухой из воды; такое прозвище намекает, что этот-де человек из любой ситуации выйдет без ущерба для себя; конечно, прозвище не очень-то хорошее, но что тут скажешь – ведь это всего лишь прозвище.
Днем, перед «Максимовым», Кутлукжан ведь занял четкую позицию, верно? Да, все верно: он строит дом, доказывая тем самым, что ничуть не колеблется. Очень убедительно.
Ильхам постарался сосредоточиться. Кутлукжан тем временем продолжал свой доклад – речь его лилась ровным потоком, не прерываясь ни на минуту; он уже перешел к теме капитального строительства и рассуждал о том, что, наверное, стоит в большой коммуне построить баскетбольную площадку, о том, что крышу комнаты заседаний ячейки непременно надо покрыть еще одним слоем глины, чтобы не протекала… И наконец подвел итоги:
– Если коротко, то вот такие предложения у меня. Итак, мы должны усердно трудиться, и не просто усердно трудиться, а втройне усердно трудиться, надо приложить все свои усилия, и чтобы эти усилия были самые энергичные, чтобы нам хорошо поработать… Ну а теперь – какие у вас будут предложения?
Ильхам, ты только приехал, ощущения у тебя острее. Дауд, ты в большой бригаде устраиваешь мастерские, это рядом с дорогой, там многое можно увидеть. Мумин-брат, ты у нас самый старший, и к тому же весь день разъезжаешь, каждый арык осматриваешь – ты что-нибудь заметил? Ночной смене на поливе – выдавать компенсацию по нормативам, согласны? Санир, ты у нас женщина, женщины – это половина человечества, прекрасная, так сказать, половина… – Кутлукжан всем кивал, подбадривал.
Санир устала слушать; она невольно звучно зевнула и тут же поспешила прикрыть рот уголком повязанного платка.
Дауд поднял голову, откашлялся и спросил:
– Секретарь, для чего мы сегодня проводим собрание ячейки?
Этот вопрос нарушил унылую атмосферу, нагнанную перескоками Кутлукжана с одного на другое.
– Обсуждаем рабочие вопросы! – парировал Кутлукжан и насторожился.
– Обсуждаем – какие рабочие вопросы? Крыть крышу глиной или не крыть? Если надо, то крыть. Об этом мы говорили на ячейке уже много раз.
– Правда? – усмехнулся Кутлукжан. – Ну что ж, может быть, может быть. Мы, сельские кадровые работники, не особенно культурные, не записываем все аккуратно в книжечку. О чем вспомнится – о том и говорим. Раз не сделано до сих пор, так оно и вспоминается постоянно, а то бы и не вспоминал, выбросил бы из памяти…
– Я говорю, что такие собрания ничего не решают. – Дауд не смягчился от полусерьезного тона ответа и продолжал говорить строго.
– Ну, тогда ты скажи, как надо их проводить, – Кутлукжан напрягся.
– Собрание по рабочим вопросам надо проводить на одну тему, центральную, говорить сначала об одном, потом о другом, – пояснил Мумин.
– Хорошо, скажите тогда – что у нас «центральное», что надо разбирать в первую очередь?
– Я так скажу: сейчас главное – побороть порочный стиль и нездоровое влияние, в том числе и некоторых наших, здешних… – сказал Дауд. – «Больше всего сейчас влияет на всю нашу работу порочный стиль в работе. Этот порочный ветер дует к нам извне, из других мест, но есть и наши здешние плохие люди, которые это подхватывают…»
– Правильно, – подхватил Мумин. – Сейчас в большой бригаде идейность нестойкая, кое-кто хочет уйти. Их меньшинство, но нельзя сказать, что таких нет совсем. Но у некоторых членов коммуны идейность шаткая. В Седьмой бригаде пропало зерно, так и не разобрались до конца. Наша большая бригада рядом с большой дорогой, да и недалеко от города, новости разлетаются быстро, ничего не скроешь. Многие не понимают, что же все-таки произошло и что дальше будет; они опасаются, боятся…
– Чего это они боятся? – перебил Ильхам.
– Так вот то-то и оно, что непонятно чего! – развел руками Мумин. – Страх – это как заразная болезнь. Раз я поехал в город за покупками, зашел в универмаг, а там ребенок вдруг стал капризничать и ни с того ни с сего заорал «мама!» – и бросился на улицу; за ним побежали двое взрослых, тоже орут – ну и вся толпа в магазине заметалась. Потом только дошло, что ничего не случилось!
Все засмеялись.
– Если бы только боялись – не беда; а то беда, что кое-кто и не боится, хоть их и мало. Они, наоборот, радуются. Вроде как у нас тут что-то не так, и этим можно воспользоваться в своих интересах. Вроде как то, что партия говорит, уже и не работает, и нет на них, стало быть, управы. А в неразберихе они и рады поживиться, пока пожар – тащи, что плохо лежит, в мутной воде хорошо рыбу ловить… – сказал Дауд.
– Ты про кого? Кто это на пожаре ворует и рыбу в мутной воде ловит? – вскинулся Кутлукжан.
– Да уж есть такие.
– Раз есть – надо их вывести на чистую воду! – строго сказал Кутлукжан.
– Бао Тингуй и жена его – точно из таких! – лицо Дауда раскраснелось. – Один в высоких ботинках, а другая – длинный червяк, баотингуева жена по прозванью Хао Юйлань! Недаром же «юлань» по-уйгурски – змея!
– Нехорошо так переворачивать имена товарищей-ханьцев! – оборвал его Кутлукжан.
– Да все одно, с тех пор как они сюда в мастерские работать пришли, ничего путного еще не сделали! Все чего-то темнят, хитрят. Сегодня после обеда чужой шофер приезжал – они ему чинили машину и подменили детали…
– Это они перепутали, когда разбирали и собирали, уже исправили все, – тихо пояснил Кутлукжан Ильхаму – Ты говори о своем… – и махнул на Дауда рукой.
– Хао Юйлань с больных требует денег, яйцами берет, маслом, досками. И еще их свинья пьет воду прямо из арыка! Члены коммуны на селе очень недовольны. Тайвайку говорит, что прибьет эту свинью, если они ее еще хоть раз выпустят!
– Что это такое! – Кутлукжан стукнул ладонью по столу. – В такое время убить свинью членов коммуны ханьской национальности! Что это за слова? Это же реакционные настроения! Чем ты думаешь?
Мгновенно вспыхнувший гнев Кутлукжана и его официальный тон заставили всех быстро переглянуться.
Кутлукжан натянуто улыбнулся и обратился к Ильхаму и Санир:
– Вы тоже, пожалуйста, высказывайтесь! Не сидите молча.
Ильхам увидел в его словах и другой, скрытый смысл: слишком много наговорили Дауд и Мумин, хватит, пора с ними заканчивать; кроме того, они приплели сюда Бао Тингуя с его женой, и надо прикрыть эту тему.
Но Дауда запугать не получилось. Он подумал-подумал, а потом сказал:
– Я не думаю, что воспитывать членов коммуны ханьской национальности в вопросе уважительного отношения к обычаям национальных меньшинств плохо; в этом нет ничего реакционного.
– Так значит, можно убить чужую свинью?
– А кто ее убил?
– Говорили же, что ее убить надо?
– Это в гневе было сказано.
– Да хоть бы и в гневе: разве можно так говорить? – Кутлукжан и Дауд продолжали препираться.
Мумин сказал.
– Руководство большой бригады могло бы, мне кажется, поговорить с Бао Тингуем на эту тему. Надо сказать ему, что свиней держать можно, но в загоне. В этих словах нет ничего плохого…
– Э-э! Брат Мумин, вы все упрощаете! Какое время сейчас! Ты – уйгур, я – уйгур… – Кутлукжан водил в воздухе указательным пальцем. – Если мы будем такие слова говорить, то какие потом могут быть последствия? Какие бы сделали выводы еще пару лет назад? Если кому-то не нравится Бао Тингуй – отправляйтесь-ка сами в коммуну и говорите с секретарем Чжао…
– Что же, по каждому такому вопросу ходить к секретарю Чжао? – не соглашался Мумин.
– Да разве так можно все решать?! – не выдержал Ильхам. А потом спокойно продолжил: – Мы – члены Коммунистической партии Китая, члены ячейки Патриотической большой бригады коммуны имени Большого скачка, а не какой-то «уйгурской ячейки». Как можно так ставить вопрос!
Кутлукжан повернул голову, недовольно сощурился, но, побегав глазами, примирительно сказал:
– Хорошо-хорошо. Ладно-ладно. С идейной точки зрения вы правильно все говорите. Я обязательно поговорю со стариной Бао. Какая разница. Это все частные моменты, не относящиеся к общей ситуации! Эй, брат Дауд, ты все меня критикуешь, что я собрание неправильно веду. Но ты же сам все о каких-то мелочах говоришь – куриный пух и чесночная шелуха, так сказать. Тебе еще больше, чем мне, надо сосредоточиться на главном! Ха-ха-ха!.. Санир, ты все-таки выскажись. Какие там вопросы накипели у женщин?
– Я сначала о мужских вопросах скажу. – Слова Санир заставили всех рассмеяться. – Долго это у нас в бригаде будет продолжаться? Брат Уфур на работу не выходит. В бригаде порядка нет…
– Почему, в чем дело? – спросил Ильхам.
– Я разве тебе не говорил? Уфур получил письмо от тестя из Советского Союза, тот их зовет всей семьей переезжать. Говорят, они уже получили паспорта советских эмигрантов… – сказал Кутлукжан.
– Советский паспорт? – У Ильхама округлились глаза. – Этого не может быть! Кто же не знает брата Уфура…
– Ты погоди, не говори так! – Кутлукжан предостерегающе поднял палец. – Этого не может быть, того не может быть – в наши дни все может быть! Кому сейчас можно верить? Ты не видел, как начальник отдела уезда Майсум – и тот стал советским эмигрантом?
Новость о том, что Майсум стал эмигрантом, заставила остальных членов ячейки разинуть рты от удивления; наклоняясь друг к другу они стали вполголоса обсуждать ее.
– Майсума я толком не знаю, но вот Уфур… Вы не спрашивали у него, в чем дело?
– Я… не спрашивал. Но если это все неправда, почему же он на работу не выходит? А если правда, то это уже не мое, не секретаря дело! Не нашей бригады и вообще не коммуны это дело! Это гражданин другого государства… Как говорит товарищ Талиф, такая вот ситуация… Э-э! да что уж тут поделаешь! Ну, хватит об этом. Сколько ни говори, а решить мы тут ничего не можем. Санир, обсуди с вашим замначальника бригады – пусть возьмет под свой контроль! У женщин нет рабочих вопросов?
– В последние два дня у женщин с выходом на работу тоже не все хорошо. И еще некоторые говорят, что по уйгурским правилам женщина вообще-то должна дома сидеть…
– Да, отстаем мы еще в идейном плане… А поезжайте в Кашгар, на юг Синьцзяна – там женщины до сих пор еще носят накидки, чтобы никто не видел их лица!.. Хотя, кто знает, что они там себе думают, под накидкой-то! Ха-ха-ха!.. – Кутлукжан решил, что нашел подходящую тему, и принялся гримасничать. Ильхам прервал его веселость, обратившись к Санир:
– Кто это говорит?
– Я узнала кто, – Санир повернулась к нему и повысила голос. – Это не кто-то чужой, это Малихан так говорит!
– Вот же дрянь! Ну пусть только выздоровеет, я скажу дружинникам, пусть зададут ей! – сдвинул брови Кутлукжан.
– Эта Малихан развернула бурную деятельность. – Ильхам пересказал все, что узнал от Леньки.
– Можно ли доверять тому, что говорит Ленька? – холодно сказал Кутлукжан.
– Похоже, что все именно так, – сказал Мумин. – Ибрагим, помещичий элемент из Четвертой бригады, тоже зашевелился. Его племянник Мамед вдруг вернулся откуда-то и ведет себя подозрительно. Рассказывают, он тоже ходил к Малихан домой. И еще появились какие-то непонятные чужие люди, постоянно ходят к Ибрагиму…
– Атмосфера враждебности накалилась, классовый враг чует всякие веяния и внутри страны, и за рубежом, голова у них идет кругом. Одних дружинников послать с предупреждением недостаточно. Я полагаю, надо бы во всей большой бригаде развернуть массовую критику и ударить по подрывной деятельности классового врага, ударить по дурному стилю и методам. А еще важнее – терпеливо вести кропотливую идеологическую работу с широкими массами… – сказал Ильхам.
– Именно так и надо! – поддержали его Дауд и Санир.
– Это предложение очень… Хорошее! – Кутлукжан широко зевнул. – Нам надо провести большое собрание, устроить взбучку нескольким помещикам. – Он снова зевнул, а потом со вздохом продолжил: – Собрание наше затянулось, надо будет впредь это учесть. Отвечать за это буду я. О чем это мы только что говорили?.. А, да! Критиковать помещиков. Сейчас обстановка непростая. Когда критиковать, как критиковать? В каком объеме проводить собрание? Надо обо всем этом посоветоваться в коммуне, получить указания. Что же до активности помещиков, то надо будет подробные сведения отправить наверх. Это дело поручим товарищу Ильхаму… Вот так, вроде бы и все, что у нас еще?
Ильхам задумался. Дауд встал размяться, подошел к окну, сел на подоконник, поглядывая наружу, и вдруг как будто что-то заметил.
– Секретарь Лисиди вернулся, – сказал он, не оборачиваясь.
Ильхам бросился к окну и разглядел вдали в сгущающемся вечернем сумраке худую фигуру. На приближавшемся человеке было пальто из блестящей кожи и кожаная шапка; он нес на плече тяжелый вьючный мешок. Это был тот самый Лисиди, о котором Ильхам постоянно вспоминал уже целые сутки.
Все выбежали навстречу. По совершенно неподходящей для начала лета одежде можно было догадаться, что Лисиди был на высокогорных пастбищах; как будто даже повеяло прохладой горных лугов. Он в самом деле только что спустился с гор и единственное, что успел, – это снять седло и вьюк с лошади.
Ильхам и Лисиди долго и горячо приветствовали друг друга. То, что Ильхам при этом называл Лисиди секретарем, было очень неприятно Кутлукжану Конечно, здешние сельские жители имеют такую привычку – называть человека по его должности, даже и прежней, но все же нельзя при действующем секретаре называть секретарем другого; тем более Ильхам не простой сельчанин. Кутлукжан громко хмыкнул:
– Ладно. Время уже позднее. Собрание ячейки на этом закончено, – а потом отдельно обратился к Санир: – Ты можешь идти, товарищ женщина, дома дел много!
– Нет, я еще не попробовала творог и сыр, которые привез секретарь Лисиди.
Ну вот! И Санир зовет его секретарем, да еще и так ласково.
– Творог есть, конечно; как же можно приехать с пастбищ и не привезти творога и сыра! Но подождите – сначала я вам покажу кое-что другое… – Лисиди открыл мешок, достал и бросил на стол сверток, тот упал с тяжелым железным звуком.
– Пистолет! – изумленно выдохнули все хором.
От древнего, покрытого пятнами ржавчины маузера шел запах плесени, машинного масла и металла. Ильхам подвинул его ближе к лампе и увидел полустертые русские буквы.
– В горах битва идет вовсю, – сказал Лисиди. – Скотовладелец бай Балади ведет бешеную подрывную агитацию, подбивает на предательство Родины и уход за рубеж. Еще они хотят увести с собой наше племенное стадо. Мы организовали борьбу с ним, а у него самого обнаружили это оружие… – Лисиди закашлялся.
– Все ваш бронхит? – участливо спросил Ильхам.
– Нет, я здоров, – возразил Лисиди и продолжил: – Этот маузер деду бая Балади подарил один офицер еще восемьдесят лет назад, когда Или захватили царские войска. Его передавали из поколения в поколение, так он попал к Балади. Во время демократических реформ в пастбищном районе Балади отказался его сдать и тайно закопал под камнем на скале с одинокой сосной. Недавно Балади его откопал – значит, думает, что время пришло… Ты смотри-ка! Тень старого царя еще не развеялась… Неужели есть люди, продолжающие дело царизма, подбадривающие детей и внуков прежнего бая?
– В этих государственных делах нам не разобраться. Лучше расскажи, что там в скотоводческой бригаде происходит, – холодно и обыденно сказал Кутлукжан.
– Мы организовали борьбу с баем Балади, стали все вместе вспоминать прошлое, сопоставлять горький опыт, думать о светлом будущем… – Запыленное, осунувшееся после долгой дороги лицо Лисиди прояснилось, словно на него упал луч света. – Какой подъем духа у скотоводов-казахов! Какая ненависть к врагам, как рвутся в бой! Если бы мы их не сдерживали, баю Балади пришел бы конец – прибили бы они его! Теперь все коварные сплетни разоблачили, пастухи прозрели, все полны решимости защищать новую социалистическую жизнь, отстаивать священную землю нашей Родины. Сейчас как раз идет отел, и стрижка – самое горячее время у скотоводов; мужчины, женщины, старики, дети – все и днем и ночью работают не покладая рук. В горах еще холодно, новорожденных ягнят держат в палатках, чтобы не мерзли. Как там сейчас все кипит! Решили таким образом ответить на происки классового врага – самыми высокими показателями выживаемости ягнят и настрига шерсти… – тут Лисиди достал два свертка с сыром. – Глядите, в этом году и сыр особенно вкусный! Бери больше, детям своим отнеси! – сказал он Санир.
– Иди, у тебя дел много, – кивнул Кутлукжан.
Санир ушла. Теперь Кутлукжан обратился к Мумину:
– У тебя сейчас тоже горячий период – пшеница в трубку выходит, воды нужно много; а на поливе дежурные по ночам спят, вода льется неравномерно – где густо, где пусто, как у плешивого на макушке. Займись! Контролируй!
Мумин покивал и тоже ушел.
– И ты иди, – Кутлукжан бросил взгляд на Дауда.
– Я никуда не спешу. Мне еще охота поговорить с секретарем Лисиди. – В словах Дауда чувствовалась непреклонность.
– Ладно, сказал Кутлукжан и обратился уже к Лисиди: – Начальник большой бригады, ты устал. Сначала отдохни, а о работе потом поговорим. Ну? Где это видано – всегда с гор приходят отъевшиеся, а ты исхудал!
– Это значит, что я раньше был слишком толстый! – рассмеялся Лисиди.
– Мне понравились методы, которыми товарищ Лисиди развернул работу в горах; мы здесь внизу тоже должны взяться за дело таким образом… – сказал Ильхам.
– Верно, а? Давайте завтра-послезавтра изучим подробнее этот вопрос? Что если начальника Лисиди попросить подготовить для нас – так сказать, в обобщенном виде – опыт проведения работы в скотоводческих бригадах… Ну ладно, у меня еще кое-какие дела. Не надо и вам забывать, что у товарища Лисиди не все хорошо со здоровьем, что он очень устал… – Кутлукжан, не дожидаясь от других реакции на свои слова, развернулся и исчез.
– У вас что, собрание? О чем совещались? – спросил Лисиди.
– О чем совещались? Да все равно без толку, какая разница! – с раздражением фыркнул Дауд. – Чем вообще наша ячейка занимается? Умные лица строим? Из пустого в порожнее? О чем Кутлукжан хочет, о том и говорим, а о чем не хочет – не говорим. Что делать – он решает, а чего он не решил – того и не делается. Ячейка обсудила, ячейка решила… все без толку!
– Действительно так? – спросил Ильхам.
– Конечно. Как мы этой весной на ячейке решили про мастерскую? А секретарь Кутлукжан все равно посадил туда этого Бао Тингуя! Ввели комендантский час, потом отменили – когда мы на ячейке это обсуждали? Как хочет, так и воротит! Я вот что скажу: то, что мы сегодня слышали – про борьбу с врагом, про материалы подготовить, получить указания в коммуне – все это пустая болтовня, поговорили и закончили, ничего этого не будет! И чтобы Лисиди, как начальник большой бригады, рассказал об опыте работы – это тоже только слова. Короче, что ему не нравится, то на ячейке и не пройдет, а пройдет – так не будет решения, а и будет решение – так не выполнят. Я погляжу, так и не нужна ячейке никакая комната для заседаний, табличку с надписью «Ячейка» надо на шею Кутлукжану повесить, и тогда все будет правильно.
– Если у тебя есть замечания, надо их высказывать прямо, – сказал Ильхам.
Дауд, явно не соглашаясь, щелкнул языком и даже встал:
– Не выскажешь! Этому нашему секретарю никто ничего не может высказать. Ты ему говоришь прямо, а он тебе увертками отвечает; его не переговоришь. Что бы ты ему ни сказал – он никогда не ответит, что не согласен. Все «хорошо» да «хорошо», – Дауд изобразил интонации Кутлукжана. – Только потом от всех этих «хорошо» результата нет никакого! – Дауд помотал головой и тоже ушел.
– Пойдем ко мне домой, нам надо поговорить, – сказал Лисиди после минутного молчания.
