Текст книги "Жена авиатора"
Автор книги: Мелани Бенджамин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава шестая
Май 1930-го
На тротуарах Нижнего Ист-Сайда царил хаос. Вокруг было так шумно, душно и грязно, что я на мгновение дрогнула. Тошнота поднималась вверх, и я подумала: что будет, если я упаду в обморок прямо посреди Хаустон-стрит и об этом напечатают в газетах. Какова будет реакция Чарльза?
А я-то думала, что у меня уже прошла эта утренняя тошнота! Сделав несколько глубоких вдохов, я поняла, что просто еще не привыкла к Нью-Йорку. Моя предыдущая жизнь сильно отличалась от этой, там я спокойно ходила по тротуарам. Там постоянные гудки клаксонов, плач детей, непрекращающийся гул разговоров, вездесущие звуки бура дорожных рабочих – все это было просто шумовым фоном. Таким же, каким теперь был для меня рев двигателя самолета.
Я не привыкла к такой толкотне, как здесь. Всегда находилась вдали от толп народа – в воздухе с Чарльзом или в приятном семейном окружении в особняке моих родителей; под защитой шоферов и горничных или полицейского сопровождения на публичных мероприятиях. Я раньше никогда близко не сталкивалась с таким количеством народа. В последний раз мы были в публичном месте сто лет назад – ходили с Чарльзом в театр смотреть «Июньскую луну» Джорджа Кауфмана. На мне был парик с челкой и очки; он приклеил фальшивые усы и тоже надел очки. Мы выглядели так глупо, что хохотали как дети, играющие в переодевания; подавляя смех, мы по отдельности вошли в театр и сели через ряд друг от друга под прикрытием своей измененной внешности. Но нас очень быстро разоблачили, и пришлось прервать представление, поскольку в театре началось что-то невообразимое. В сопровождении полиции добравшись до нашей машины, я чувствовала себя такой разбитой, так переживала за актеров, что больше мы не решались появляться в публичных местах.
Короче, я совсем забыла, что такое находиться одной в толпе и какую фобию можно при этом испытывать.
Но даже для человека, привыкшего к большому городу, прогулка пешком по Нижнему Ист-Сайду была рискованным предприятием. Другие районы, например Манхэттен, настойчиво стремились к будущему: почти завершенная громада Крайслер-билдинг уверенно рвалась вверх, так же как и старающееся затмить соседа Эмпайр-стейт-билдинг – здесь же все казалось застывшим в прошлом веке. Матери иммигрантов носили черные платья ниже колена и покрывали голову платками; чахлые дети играли деревянными игрушками, если вообще их имели; лошади по-прежнему тянули товарные фургоны. Прошлогодний крах на фондовой бирже уже повлиял на остальные части города – имелись сведения об очередях за хлебом севернее Вашингтон-сквер, – но здесь этого совсем не ощущалось. Почему Элизабет и Конни думали, что смогут найти здесь студентов для своей новой прогрессивной школы, было для меня загадкой. Хотя я не могла не восхищаться их стремлением к благотворительности.
Я повернула за угол на Аллен-стрит и, пройдя несколько кварталов, добралась до Деланси. Чарльз не знал, что я отправилась в город одна; он бы никогда этого не разрешил. Он даже запретил мне ездить в город на поезде, поэтому я сказала ему, что поеду на машине. Но после того как мы добрались до Хаустон-стрит, я попросила Генри, шофера, высадить меня.
– Остальную часть дороги мне хочется пройти пешком, – объяснила я, снимая пальто, потому что майское солнце стало припекать неожиданно сильно.
Генри подъехал к тротуару и осторожно припарковался. Он был единственным, кто водил наш «Роллс-Ройс», но обращался с ним так осторожно, как будто получил его во временное пользование и совершенно не притязал на шоферское место. Его подбородок, увенчанный бакенбардами, был тяжелым и неподатливым, и сам он напоминал персонаж из комиксов. Папа требовал от персонала, чтобы они все были гладко выбриты, однако по какой-то причине Генри являлся исключением.
– Мисс Энн, – начал Генри с фамильярностью старого дядюшки, к чему я давно привыкла, – мистеру Чарльзу это не понравится. И вашим родителям тоже. Мне было сказано, чтобы я доставил вас прямо к агентству. Вы должны быть там, а не в этой части города.
– Да, но мне надо пройтись и подышать воздухом, поэтому я прошу тебя высадить меня здесь.
– Но в вашем положении, мисс Энн, я не думаю…
– В моем положении врачи рекомендуют побольше гулять.
– Но вы же знаете, что вас могут узнать. Вы знаете, как мистер Чарльз…
– Да, Генри, я все понимаю. Но я так давно не гуляла вот так, в одиночку. Это будет приключением и нашей тайной. Обещаю, что не скажу ни единой душе! А если возникнут трудности, я придумаю, что сказать Чарльзу. Никто не станет винить вас.
– Ах, мисс Энн. – Генри сокрушенно покачал головой, потом вздохнул.
Он не знал, как теперь со мной обращаться, на что я и рассчитывала. Никто не знал. Мама была единственным человеком в семье, который не смотрел на меня так, как будто каждую минуту я могу расколоться на множество кусочков. Все мужчины – включая Чарльза – внезапно стали бояться не только за меня, но и меня самое. И в то время, как я не чувствовала себя такой хрупкой – наоборот, теперь, приблизившись к восьмому месяцу, я ощущала себя более непобедимой, чем когда-либо раньше, – и научилась ловко пользоваться их боязнью противоречить мне.
– Генри, пожалуйста. Мне надо немного пройтись – это принесет пользу и мне, и ребенку. Понимаешь? Это нужно ребенку.
Генри снял очки – он недавно стал носить их, что причиняло ему большие неудобства, – и окинул меня отеческим взглядом. Потом снова надел очки, вздохнул, чтобы я смогла осознать всю глубину его неодобрения, вылез из машины и обошел ее, чтобы открыть передо мной дверь.
– Я буду ждать вас у офиса мисс Элизабет ровно через час.
– Спасибо, вы такой хороший!
Выйдя, я поспешила вперед по кишащей людьми улице, чувствуя себя студенткой, которой удалось удрать с лекции, пока мной не овладел приступ тошноты и не скрутила паническая атака. Я бы села на каменную тумбу, находившуюся поблизости, если бы не была уверена, что Генри едет сзади в своем «Роллс-Ройсе», пристально наблюдая за мной и не обращая внимания на крики и насмешки местных мальчишек, бегущих рядом с машиной, старающихся дотронуться до ее сверкающей поверхности своими чумазыми ручонками.
Я продолжала идти дальше, глядя прямо вперед на затылки идущих людей. Вскоре испуг отпустил, и я немного успокоилась. Чего я боюсь? Сколько штормов и бурь я преодолела в небе, никогда не страшась последствий.
И почему я всегда испытывала дикий ужас, прячась за каждым углом, когда мои ноги твердо стояли на земле?
Не поднимая глаз и не улыбаясь, чтобы не встретить чей-нибудь взгляд, я продвигалась вперед шаг за шагом. Те, кто видел мои фотографии, мог сразу же узнать меня по широкой, рвущейся наружу улыбке, которой я сама удивлялась. Никогда в жизни я не чувствовала в себе такого веселья и беззаботности, о которых говорила эта улыбка.
Кто-то толкнул меня, обгоняя, потом остановился и уставился прямо на меня. Это был мужчина, небритый, одетый в поношенное черное пальто. Я услышала, как он втянул ноздрями воздух. Он сделал шаг по направлению ко мне, и я напряглась, ожидая услышать привычное: «Скажите, вы так похожи на нее – вы не миссис Линдберг?»
В ту же минуту я ускорила шаг, заставляя себя не бежать, что только привлекло бы ко мне внимание. Но ничего не произошло. С колотящимся сердцем я постепенно замедлила шаги, а потом не удержалась и оглянулась. Мужчина по-прежнему стоял, уставившись на меня, но не улыбался, не просил автограф, не благословлял меня и не слал пожеланий. Его лицо ничего не выражало. Он сплюнул на мостовую явно в моем направлении, почесал нос, в последний раз мрачно оглядел меня, повернулся и пошел своей дорогой.
Он узнал меня, я была в этом уверена. Но то, что он ничего не сделал, просто смотрел на меня в упор, испугало меня больше, чем если бы он изо всех сил стал выкрикивать мое имя.
Покачав головой, мысленно посмеявшись над собой, я продолжила путь. Разве не я хотела, чтобы никто не поднимал шум? Просто пройтись по улице на свежем воздухе и вспомнить, что такое обычная повседневная жизнь.
Мне нужно было избавиться от мрачных мыслей, которые начинали все больше одолевать теперь, когда я собиралась подарить миру новую жизнь.
Однако, добравшись до узкого каменного здания со шторами из набивного ситца веселого желтого цвета и молодыми геранями в плоских кашпо на небольшой веранде, я буквально взбежала по ступенькам, чтобы поскорее укрыться под его крышей. Открыв парадную дверь, я очутилась в комнате, переполненной молодыми женщинами с усталыми лицами и маленькими детьми. Когда я вошла, все головы повернулись ко мне, и я непроизвольно отшатнулась и закрыла лицо сумочкой. Это был инстинктивный жест, я не хотела никого обидеть.
Опустив голову, я добралась до женщины в накрахмаленном белом халате, сидевшей за столом. Медсестра взглянула на меня с услужливой улыбкой и тут же узнала. Издав тихое восклицание, она вскочила и, схватив меня за руку, быстро провела мимо матерей и их детей, многие из которых были слишком легко одеты даже для такого теплого дня. Когда мы шли мимо них, я чувствовала их усталые, полные осуждения взгляды – на моем красивом цветастом платье, шелковых чулках, блестящих кожаных лодочках, дорогой сумочке, безукоризненно белых перчатках. Я чувствовала вину даже за свой запах – запах духов «Шанель № 5» – подарок президента Франции.
– Миссис Линдберг, – прошептала медсестра, и это услышали несколько посетительниц. Я увидела, как они напряглись и повернулись ко мне, глядя на меня с явным любопытством, – у мисс Морроу сейчас посетители, и она хотела бы, чтобы вы подождали ее здесь. – Она провела меня через приемную, постучала в дверь, открыла и пригласила жестом меня войти.
До меня не сразу дошло то, что она сказала, поэтому я вздрогнула при виде Элизабет, разговаривавшей с молодой женщиной, держащей на коленях ребенка. У обоих – женщины и ребенка – были красные слезящиеся глаза; все трое оглянулись на скрип двери, когда я вошла. Элизабет улыбнулась заговорщической улыбкой, я улыбнулась в ответ; мы обе сегодня сбежали из-под надзора.
У моей сестры пару месяцев назад случился легкий сердечный приступ. Доктор уверил нас, что не о чем беспокоиться; просто последствия ревматизма, которым она болела в детстве. Элизабет всегда была немного болезненной, хотя ее недуги, как и болезнь Дуайта, мы в семье никогда не обсуждали. Но, как и мне, ей было предписано отдыхать в Некст Дей Хилл, а не удирать в город.
Даже в новом с иголочки просторном доме моих родителей я чувствовала себя под неусыпным надзором, задыхалась от безграничной энергии моей матери; бесконечных заседаний каких-то комитетов и постоянных настоятельных просьб, чтобы я на них присутствовала. Теперь, когда мы не могли летать из-за моего положения, Чарльз большую часть времени проводил в городе, посещая всевозможные встречи и мероприятия, от которых раньше шарахался, как от чумы. Я знала, что Элизабет испытывает то же, что и я, поэтому они вместе с Конни Чилтон спланировали этот побег в город. Я не предупредила ее, что намереваюсь сделать то же самое.
– Энн! И ты тоже? Мама точно убьет нас обеих, когда узнает, что мы исчезли!
Конни Чилтон встала со своего места за столом.
– Чтобы не было недоразумений, я в этом не участвовала. Кто-то должен оставаться на стороне вашей матери.
– Сначала я собиралась встретиться в городе с няней нашего малыша, – проговорила я, – но мне было жизненно необходимо выбраться на волю. И я не могла не поддаться искушению последовать вашему примеру.
Элизабет посмотрела на свои изящные часики, и легкая морщинка пролегла на ее гладком лбу. Она покачала головой.
– К сожалению, мы почти ничего не сделали, – она встала, чтобы проводить к выходу женщину с ребенком, – большое спасибо, я все поняла, – сказала она ей и со вздохом закрыла дверь.
Потом посмотрела на Конни, та тоже покачала головой и вычеркнула чье-то имя из списка.
– Возможно, мы были отчасти введены в заблуждение, – сказала Конни.
Однако она не казалась обескураженной. Она улыбнулась, так что ее веснушки запрыгали на круглых щеках и широком носу.
Конни Чилтон была примитивной, земной силой; если бы не ее безупречное воспитание, мои родители смотрели бы на нее с некоторой опаской. Но ее отец закончил Йельский университет, мать – Смит; у них был пентхаус в Нью-Йорке и дом в Саратоге. Несмотря на все это, я часто думала, что Конни была бы гораздо больше на месте, управляя крытым фургоном, несущимся через прерии, чем сидя в ложе с бокалом шампанского.
– Нам следовало быть умнее, – сказала Элизабет, – мы не можем требовать, чтобы люди из Нижнего Ист-Сайда привозили своих детей в Инглвуд на обучение. Возможно, когда-нибудь мы откроем школу здесь. Но сейчас, я думаю, мы должны удовлетвориться тем, что обучаем школьников средних классов северного Нью-Джерси.
Она слабо улыбнулась; она была такой худенькой, и цвет ее лица был такой восковой, что мне стало за нее страшно.
В этом не была одинока. Конни твердой рукой посадила мою сестру на стул, потом повернулась и проделала то же самое со мной, практически силой заставив меня плюхнуться на маленький диван.
– Вот так! Кто-то должен присматривать за вами обеими, сестры Морроу – ох, извините, миссис Линдберг.
Элизабет рассмеялась, и по непонятной причине я рассмеялась тоже. Наше общее заточение в Некст Дей Хилл не способствовало общению, мы видели друг друга довольно редко, только во время семейных обедов и ужинов. Между нами по-прежнему существовала некая холодность. Элизабет всегда была вежлива с Чарльзом, хотя никогда не была сердечна. Мне так хотелось, чтобы он познакомился с прежней Элизабет – раскованной и остроумной девушкой, какой она была в самом начале их знакомства, а не с этой чрезмерно вежливой, чопорной родственницей. По отношению ко мне она всегда выказывала свою привязанность, изящно обвивая рукой мои плечи, но иногда я чувствовала, что это просто шоу. Когда Чарльз был далеко, мы по-прежнему поддразнивали друг друга.
И вот здесь, вдалеке от Инглвуда, среди этого неблагополучного окружения, я увидела ту сестру, по которой скучала. Но как только я села и потерла лодыжки, которые опухли даже после такой короткой прогулки, я почувствовала, что ее холодная вежливость вернулась.
– С тобой все в порядке, Энн? – спросила она.
Конни села рядом со мной на потрепанный кожаный диван. Интересно, сколько молодых матерей, как та, которую я только что видела, сидели здесь в таком же состоянии, как я, но при совсем других обстоятельствах?
– Да. – Я почувствовала себя виноватой, все здесь напоминало о тех, кто не так благополучен. У меня все было в порядке; за мной следили, ухаживали, каждые две недели меня осматривал доктор, для ребенка уже была готова прекрасная детская и гораздо больше одеял, пеленок, чепчиков и всевозможных нарядов, чем ему или ей сможет пригодиться. Когда я заболевала, меня заставляли лежать. Когда мне хотелось каких-нибудь необычных блюд – протертую селедку на тосте, как прошлым вечером, – их сразу же готовили для меня. Моего ребенка не просто ждали – его ожидали, как принца крови. В «Геральд Трибюн» даже был раздел, посвященный рассуждениям насчет пола, имени и астрологического значения даты предполагаемого рождения младенца Линдбергов.
– Ты просто неотразима, – Конни погладила мою руку, – полненькая и очаровательная.
Она бросила взгляд на мою сестру в поисках подтверждения. Элизабет бодро кивнула, собираясь что-то сказать, но передумала и промолчала.
Брови Конни взлетели вверх, и она повернулась ко мне.
– Очень бледная, – проговорила она, – он слишком на тебя давит.
– Он? – переспросила я, прекрасно понимая, кого она имеет в виду.
Конни, в отличие от Элизабет, не скрывала своей неприязни к моему мужу, который, в свою очередь, тоже не выказывал к ней особой симпатии. «Она слишком любопытна, – однажды проворчал он после не самого приятного обеда, во время которого Конни изводила его вопросами о его религиозных и политических убеждениях, – и слишком занята делами посторонних людей».
– Чарльз, вот кто, – сказала Конни, – священный полковник Линдберг. Тащит тебя то туда, то сюда, не спрашивая, хочешь ли ты этого, принуждая к такому образу жизни. Этот ваш последний полет – когда надо было побить мировой скоростной рекорд, а ты, между прочим, беременна. Он даже не считается с твоим положением.
– Я сама хотела лететь с ним, – возразила я, хотя, по правде сказать, меня в этом полете все время тошнило.
За пару недель до этого мы приобрели в Калифорнии наш самый новый самолет, «Локхид Сириус», и на большой высоте – двадцать тысяч футов – пересекли всю страну за четырнадцать часов и сорок пять минут, на три часа быстрее предыдущего рекорда. Я все время испытывала пульсирующую головную боль от высоты и запаха топлива, и меня так тошнило, что я едва смогла выбраться из самолета. Я сделала это только после того, как Чарльз свистящим шепотом приказал мне. При вспышках камер я выбралась наружу, меня трясло, но я улыбалась приклеенной жизнерадостной улыбкой и махала рукой.
Но ведь я сама хотела совершить этот полет.
– Представьте себе, я люблю летать, – сказала я со смехом, стараясь разрядить обстановку. Меня не покидало странное чувство, что Элизабет и Конни терпеливо, как две кошки, ждали лишь удобного момента, чтобы вцепиться в меня, – хлебом не корми, обожаю это делать. И умею, – не удержавшись, добавила я, – причем очень хорошо. Даже Чарльз говорит, что я – одна из лучших летчиц, которых он знает.
– И мы гордимся тобой, – перебила Конни, – но ведь это его жизнь, а не твоя, не так ли? Когда ты последний раз делала что-то для себя?
Я нахмурилась и вспомнила покровительственный тон Амелии Эрхарт.
– Ты читала «Собственную комнату»?
– Сто лет назад, – проговорила Конни все в том же наступательном тоне, как будто противоположная точка зрения не принималась, – и Чарльз никогда не делает ничего и никуда не ходит, если это не касается лично его. И тебе не разрешает.
– Это неправда, – я посмотрела на Элизабет, надеясь на помощь. Но она, казалось, полностью разделяла слова Конни, – он состоит в стольких советах по авиации и, конечно, хочет, чтобы я его сопровождала на все банкеты и обеды. И он помогает отцу, участвуя в его избирательной кампании, и конечно, и мне приходится ходить с ним. Мама тоже ведь ходит, вы знаете.
Мой отец покинул должность посла и готовился баллотироваться на свободное место в Сенате от Нью-Джерси. Чарльз ему много помогал, дав его кампании свое имя и перевозя отца на самолете по штату для выступлений.
Конни фыркнула.
– Когда ты в последний раз настаивала, чтобы он сопровождал тебя куда-нибудь? Когда ты последний раз делала что-то для себя – ходила в клуб или еще куда-нибудь?
– Сегодня, – возразила я весело, – я ведь здесь, не так ли?
– Единственный раз со времени окончания университета?
– Да ладно вам! Нет, не может быть!
Я не могла выдержать соболезнующий и одновременно вызывающий взгляд Конни. Опустив глаза, я разглядывала сумку, которую держала в руках, пытаясь вспомнить. Когда же я в последний раз ходила куда-нибудь сама? Учась в университете, я по крайней мере раз в месяц ездила в город в сопровождении Элизабет Бэйкон. Мы ходили по магазинам, посещали шоу, иногда даже заходили в одно кафе, где нелегально продавали спиртные напитки, хотя я все время боялась попасть в облаву. И Элизабет Бэйкон – неужели я не видела ее со времени своей свадьбы? Я хотела, чтобы она была подружкой невесты. Но Чарльз настоял на том, чтобы присутствовали только члены семейства, и я понимала его мотивацию. Был слишком велик риск, что на церемонию проникнут представители прессы. Но почему мы не встречались после этого? Она прислала мне замечательный подарок, это я помнила весьма смутно – все наши свадебные подарки еще лежали неразобранными, поскольку у нас не было собственного дома, где мы могли бы их разместить. Но все равно не существовало объяснимой причины, по которой я не могла с ней встретиться. Я смутно вспомнила, что она мне звонила, кажется, даже несколько раз, а я ни разу ей не перезвонила. Вероятно, я была слишком занята, изучая штурманское дело, или находясь в полете, или совершая поездки с Чарльзом на какое-нибудь из бесчисленных мероприятий, которые все слились в одно. Как правило, все они заканчивались тем, что мы, измотанные, ехали домой на заднем сиденье машины, а между нами на сиденье лежал очередной кубок, или диплом, или почетный знак, на котором было выгравировано его имя.
Его имя. Мое – никогда.
Я подняла глаза. Элизабет изучающе смотрела на меня, сочувственно, но пристально, как будто ждала, что я дам правильный ответ на невысказанный вопрос. Интересно, что они хотят от меня услышать? Что у меня нет друзей и больше нет собственной жизни? Что я не видела ни одной из своих одногруппниц со времени окончания университета?
Все это было правдой; Кэрол Гуггенхайм была единственной женщиной за пределами моего семейства, с которой я относительно близко общалась, и лишь только потому, что с ней дружил Чарльз.
Я тяжело опустилась на стул. Неудивительно, что полчаса назад я ощущала такое беспокойство, идя в одиночестве по тротуару. Чарльза не было рядом, он не позаботился обо мне в этот раз, как заботился постоянно. Это был импульсивный поступок; возможно, первый, который я предприняла за последние два года – с тех пор как решила стать женой и служанкой самого знаменитого человека в мире.
– Я, как это… я собиралась делать то, что хочу, – запинаясь, начала объяснять я, – мы были… я была просто очень занята. А теперь, когда родится ребенок, мы наконец купим собственный дом. Мы уже обсуждали с архитектором одно место под Принстоном.
Я подняла глаза, ненавидя себя за свои услужливые интонации, как будто я просила их одобрения.
И от сознания того, что все время, когда я чувствовала вину перед Элизабет, она, оказывается, жалела меня, я покраснела. Остальная часть человечества восхищалась моим мужем – и восхищалась мной за то, что я забочусь о нем, летаю вместе с ним, а теперь еще за то, что скоро подарю ему наследника.
И то, что моя собственная семья испытывала ко мне совершенно другие чувства, потрясло меня.
– Новый дом? Это замечательно, – пришла в восторг Элизабет. – Конни, разве это не замечательно?
Конни кивнула, явно не выражая восторга – да, конечно. Наконец-то.
– Ужасно хочется увидеть чертежи, – проговорила Элизабет с энтузиазмом.
Я отвернулась, потом посмотрела на часы и встала, чувствуя раздражение отчасти потому, что вынуждена была опереться на плечо Конни, чтобы не потерять равновесие.
– Становится поздно, надо идти. Мне предстоит еще разговор с кормилицей, она ждет меня в конторе на Парк Авеню. Мамина подруга рекомендовала эту фирму – они специализируются на ирландских нянях, которых Чарльз… которых я предпочитаю.
– Конечно, они неплохие. А мы должны вернуться к общению с бедными женщинами, хотя на самом деле мы вряд ли найдем кого-нибудь, кто захочет переехать в Инглвуд, – Элизабет оживилась, как будто все опять пришло в норму, – знаешь, Энн, ты должна подумать о том, чтобы нанять кого-нибудь из наших протеже. Не правда ли, это хорошая мысль, особенно в такие ужасные времена? Всем нужна работа, а мама всегда была так щепетильна насчет слуг. Но ты ведь хочешь принести какое-нибудь реальное добро, правда?
– Неужели ты действительно думаешь, что полковник Линдберг разрешит нечто подобное? – Конни весело рассмеялась.
Она была права: Чарльз никогда не разрешил бы ничего подобного. Но мои щеки запылали от гнева, когда я услышала, с какой насмешкой Конни сказала это.
– Я сама буду принимать решения, касающиеся обслуживающего персонала в доме, – холодно сказала я, зная, что несколько лукавлю.
– Это замечательно! Значит, ты это сделаешь? – Элизабет обняла рукой мою располневшую талию. – Энн, дорогая, пожалуйста, не думай, что мы набрасываемся на тебя.
– Боюсь, что именно так я и подумала, – фыркнула я, натягивая перчатки.
– Мне очень жаль, дорогая. Просто нам так редко удается поговорить наедине. Ты ведь знаешь – мне очень нравится Чарльз, но… просто у него слишком сильный характер, а у тебя…
– Слабый? – Я прямо встретила взгляд моей сестры; она первая отвела глаза, и на ее щеках появился нежный румянец.
– Нет, конечно, нет, Энн. Просто мягкий и… Ты всегда готова помочь людям. На самом деле мы с Конни говорим, что ты сейчас находишься в таком важном положении – ты, сама. Подумай, насколько у тебя сейчас больше возможностей помогать другим.
– Я планировала нанять няню-ирландку, – неуверенно (нет, скорее, мягко) повторила я.
Конни села на диван, глядя на меня с неодобрением. В это мгновение я ненавидела ее абсолютную уверенность в своей правоте. Внутренне я, как и Чарльз, содрогалась от идеи взять няней для своего ребенка девушку, не имеющую опыта и из сомнительного окружения.
– Обязательно обдумаю ваше предложение, – наконец сказала я, мечтая поскорее вернуться в свое убежище, к Чарльзу, который наверняка уже ждет меня. Мы всегда обедали вместе; это было правилом. Если кому-то из нас нужно было уйти из дома, он всегда возвращался домой к обеду. Чарльз говорил, что для мужа и жены важно как можно скорее завести такую привычку. Я, конечно, соглашалась с ним. Да и почему мне не соглашаться с тем, что мой муж хочет проводить со мной время? Я ведь сама этого хотела.
– Прекрасно, это все, о чем мы просим, – сказала Элизабет, провожая меня до двери, – увидимся вечером дома.
– И прошу, никаких тяжелых мыслей, – добавила Конни, – ты ведь знаешь, что я считаю вас, Морроу, лучшими.
– Прекрасно. Тогда позаботься об Элизабет. Сделай так, чтобы она вернулась домой вовремя и смогла отдохнуть, – не сдержалась я.
Мне захотелось защитить сестру, обращаться с ней, как с ребенком – так же, как она обращалась со мной. Она казалась такой нежной, такой неприспособленной для этого жестокого мира.
Я прошмыгнула мимо них, стоящих плечом к плечу в рамке дверного проема. Быстро идя по коридору к приемной, я почувствовала огорчение; похоже, я опоздаю на назначенную встречу.
Генри со своим «Роллс-Ройсом» ожидал у дверей, чтобы с комфортом умчать меня. Мне не надо было беспокоиться о такси или метро. И даже об обеде – несомненно, он тоже будет дожидаться меня по возвращении домой. В эти дни мне ни о чем не надо было беспокоиться.
Наши перелеты, когда я была такой сильной, такой независимой, такой энергичной, теперь казались лишь смутным воспоминанием. Неужели мы с Чарльзом были верными партнерами только в небе, когда находились вдали от остального мира с его ожиданиями и претензиями?
Я внезапно остановилась посреди душной комнаты, заставив себя оглянуться вокруг и встретить взгляд каждой женщины, находившейся в ней. Мне нужно было посмотреть на этих абсолютно нормальных земных женщин, жизнь которых так отличалась от моей. Мне нужно было разглядеть их, понять, какой я могла бы стать, если бы была одной из них. Я должна была увидеть это своими собственными глазами, а не глазами Чарльза.
Я видела старомодные платья и головные уборы, кое-где отделанные кружевами. У большинства женщин были темные глаза, густые волосы, землистая кожа; красивых было совсем не много. Все эти женщины просто хотели помощи, хотели относительного благополучия для своих детей. Внезапно я ощутила прилив сочувствия, кровное родство с этими женщинами.
Моя улыбка смутила их, большинство отвели глаза. Те немногие, которые этого не сделали, смотрели на меня с нескрываемым возмущением, вспыхивающим в темных, голодных глазах. Некоторые откровенно разглядывали мой живот; одна взмахнула головой и сказала что-то, чего я не расслышала, а потом рассмеялась.
– Что она здесь делает, – услышала я чье-то бормотание, – эта богачка?
– Это жена полковника Линдберга, – прошептала в ответ другая, – что ей надо?
– Пришла с очередным визитом, – громко сказала одна из женщин, – бьюсь об заклад, что у них в доме ни к кому не придираются.
Несколько женщин разразились понимающим смехом. Я помертвела от унижения. Теперь я не могла просто выйти и сесть в «Роллс-Ройс», потому что все тогда бы увидели, что он принадлежит мне. Элизабет и Конни пристыдили меня за то, что я была женой Чарльза, эти женщины – за то, что я была богатой.
Стоило ли удивляться, что, когда я находилась в тени моего мужа, мной восхищались лишь за то, что я нахожусь рядом с ним? Стоило ли удивляться, что я искала и находила убежище среди облаков, где могла чувствовать себя гораздо более сильной и уверенной, чем на земле?
Да и что могли знать две незамужние девицы? Если бы я была замужем за физиком, я была бы миссис Доктор. Если бы замужем за адвокатом, то была бы миссис Адвокат. Ни одна замужняя женщина не имеет собственной индивидуальности, даже моя собственная мать, со всей ее энергией и образованием. Прежде всего она была женой сенатора. То, что я была женой летчика, авиатора, делало меня другой, но не в меньшей степени зависимой от своего мужа. И я, и эти женщины знали то, чего не знала моя драгоценная сестра, образованная и принципиальная, обладающая высокими идеалами.
Ободренная этим открытием, я повернулась и направилась обратно в кабинет Элизабет. Не постучав, открыла дверь.
– Элизабет, ты просто не понимаешь…
Я осеклась и застыла, не в состоянии переварить открывшуюся передо мной сцену.
Элизабет сидела на коленях у Конни; их руки обвивали друг друга; их губы – их губы – соприкасались. Они не отстранились друг от друга – ох, почему они этого не сделали? Они остались сидеть в прежней позе. Повернув головы, обе молча смотрели на меня. Я задохнулась, и мне показалось, что я только что упала в шахту лифта. Это была не моя сестра. Это не могла быть моя сестра.
Мы продолжали смотреть друг на друга, потом Элизабет соскользнула с колен Конни. Ее лицо было красного цвета, тело тряслось. У меня как будто пелена упала с глаз. Тайные взгляды, которыми они обменивались, безразличие, с которым Элизабет всегда обращалась с мужчинами, как будто они ее совсем не интересовали, – теперь я понимала, что так оно и есть.
То, что мне казалось ее ревностью по отношению к моему браку с Чарльзом, на самом деле являлось неприязнью. Неестественность и натянутость наших отношений происходила вовсе не потому, что я отобрала у нее того, о ком она мечтала. Это открытие было неприятно – я была совершенно по-детски разочарована. Неужели в глубине души мне нравилась ее зависть?
– Энн, пожалуйста, – услышала я голос моей сестры, голос, который, казалось, раздавался с расстояния в тысячу миль, – ты не должна…
Я так и не услышала, чего я не должна; я повернулась и, не разбирая дороги, бросилась через приемную на улицу. Генри заботливо усадил меня на заднее сиденье машины и укрыл пледом, как будто я была инвалидом.
