Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Автор книги: Мег Уэйт Клейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Отель «Флорида». Мадрид, Испания
Март 1937 года

Я снова помылась холодной водой. Горячая тут шла не чаще, чем работал лифт, но отель «Флорида» был единственной гостиницей в Мадриде, где хоть иногда давали горячую воду. Причесалась. Прибралась, чтобы номер выглядел прилично – никаких сохнущих на дверной ручке трусов, хотя, признаюсь, чистая одежда мне бы очень даже не помешала.

Только я закончила прибираться, в дверь постучал Тед Аллан.

– Кто там? – спросила я так, будто гости ко мне в очередь записывались.

Когда я открыла дверь, Тед без слов обнял меня и поцеловал. Сначала его губы были сомкнуты, а потом поцелуй стал теплым и страстным. Да, этот парень определенно был из тех, кто способен завладеть твоим сердцем. Да еще вдобавок мы находились в Испании, а мне всегда нравилось знакомиться с мужчинами за границей, где я не была ужасной дочерью доктора Геллхорна и никто не мог меня осуждать, а если даже и осуждал, то плевать я на это хотела, поскольку там правила Сент-Луиса не действовали.

Мы разговаривали, целовались и снова разговаривали.

– Марти, не хочешь пойти куда-нибудь поужинать? – предложил Тед.

– Я только что была на чудесном ужине вместе с дюжиной пьяных журналистов и их проститутками, – ответила я и достала свою сумку с продуктами.

Мы открыли две банки – с зеленым горошком и с тунцом – и кормили друг друга, доставая консервы пальцами.

– Ну до чего же приятно смотреть на женщину с хорошим аппетитом, – сказал Тед.

Когда ни в банках, ни у нас на пальцах не осталось ни крошки, мы устроились на кровати, облокотившись на подушки, вытянули ноги так, что согревали друг друга бедрами, и разделили поровну плитку шоколада.

– В большинстве отелей Мадрида лучше запирать номер на ключ, – прошептал Тед.

Я поцеловала его в губы, ощутив привкус шоколада, и улыбнулась:

– Ключа нет.

Он взял мое лицо в ладони. Умом я понимала, что лучше остановиться: если не соблюдать осторожность, то можно запросто потерять голову. Но я никогда не была особенно осторожной, а, напротив, предпочитала риск.

Я поцеловала Теда и запустила палец под рубашку между пуговицами: его мускулистая грудь на ощупь оказалась не слишком волосатой.

И тут кто-то постучал в дверь.

Пока я принимала более или менее приличную позу и собиралась крикнуть, что не заперто, в номер вошел Хемингуэй. Он ввалился бесцеремонно, как будто был владельцем этого треклятого отеля в прифронтовой зоне.

– Студж, ты…

Увидев две пустые консервные банки, обертку от шоколада и нас с Тедом на кровати, он перевел взгляд больших карих глаз на меня, и вид у него при этом был такой, словно его предали.

– Эрнестино…

Я прикоснулась пальцами к губам, как будто таким образом могла скрыть размазанную помаду, хотя, понятное дело, только привлекла к этому внимание, и подумала, что если Тед – мужчина, который способен запасть женщине в сердце, то Эрнест из тех, кто способен вывернуть тебя наизнанку и оставить твои потроха лежать на тротуаре. Но с другой стороны, я ведь не была возлюбленной Хемингуэя, я была его Дочуркой, его протеже, а у него имелась семья: жена и двое детей в Ки-Уэсте – и еще бывшая супруга со старшим сыном плюс разбросанные тут и там любовницы. Я не была его возлюбленной и вовсе не стремилась ею быть. Я хотела учиться у Хемингуэя, говорить с ним о писательском мастерстве и вдохновляться, общаясь с мэтром. Хотела, чтобы он снова похвалил мое творчество и подсказал мне, как лучше подбирать слова. Разумеется, не для того, чтобы писать, как он, – подобное в принципе невозможно, – а чтобы просто научиться делать это правильно.

– Познакомься, Эрнест, это Тед Аллан, – произнесла я, поднимаясь с кровати; Тед тоже встал. – Он…

– Извини, парень, что пришел, как раз когда тебе пора уходить, – перебил меня Хемингуэй.

Тед только охнул и не нашелся что ответить. Бедняга, он был просто симпатичным, не лишенным самоуверенности парнем, и я, пожалуй, могла бы в него влюбиться, если бы он сумел дать отпор Эрнесту. Но куда этому юнцу с цыганскими глазами тягаться с таким человеком, глупо было бы винить Теда за то, что он потерялся в тени Хемингуэя.

– Увидимся позже, Тед, – сказала я.

– Хорошо. Да, конечно.

И он поспешно выскользнул из номера, как подросток, которого застукали с девочкой на заднем сиденье машины, даже дверь как следует не закрыл. А я подумала, что моя беда в том, что я не способна влюбиться, не испытывая восхищения, и, возможно, если бы дело обстояло иначе, я была бы гораздо счастливее.

Посреди той первой ночи в Мадриде я проснулась оттого, что у меня под окном словно бы завизжали тормоза поезда. Артобстрел! Горло перехватило от ужаса, и мне показалось, что наступил конец света. Вскочив с кровати с первыми разрывами снарядов, я обнаружила, что дверь в номер заперта снаружи. Сколько ни дергала за треклятую ручку – все без толку.

Слышно было, как где-то по перекрытиям между этажами метались перепуганные крысы. А внизу, в холле, перекрикивались, словно журавли в осеннем небе, горничные. Я колотила кулаками в дверь и звала на помощь, колотила и звала, колотила и звала, а снаряды с жутким свистом продолжали падать, причем все ближе и ближе к отелю. Я запаниковала и почувствовала себя круглой дурой. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь застал меня в таком виде, и в то же время я мечтала, чтобы кто-нибудь пришел и помог мне выбраться из номера.

Очередной свист снарядов. Высокий и резкий. Казалось, они летят все быстрее и приземляются уже совсем рядом. Здание «Флориды» дрожало так, будто готово было в любую секунду превратиться в груду камней. И снова – грохот разрывов и мои истеричные крики. Этот ужас и не думал заканчиваться.

Каждый раз мне казалось, что сейчас снаряд уж точно влетит в мое окно. Уши заложило от разрывов падавших напротив и по диагонали снарядов: вот тебе и безопасная сторона, похоже, толку от прикрывающих отель домов немного.

Содрогались оконные рамы. Где-то дождем посыпались на камни осколки стекол. Окна в моем номере были закрыты, и все равно вокруг меня поднялась каменная пыль. Стало трудно дышать.

– Помогите! Господи, да что же это такое? Умоляю, помогите! – кричала я.

Я так колотила в дверь, что чуть не сломала пальцы рук.

Наконец на минуту воцарилась тишина, а потом послышались чьи-то возбужденные голоса.

– Эй! – закричала я. – Кто-нибудь! Слышите? Меня заперли!

– Спокойно, – произнес с той стороны какой-то совершенно незнакомый мужчина. – Сейчас принесу ключ.

Я стояла, уставившись на дверь. Висевшая там маленькая табличка заверяла постояльцев, что в случае необходимости им моментально погладят одежду, и предупреждала, что за доставку еды в номер взимается десять процентов от заказа. От долбежки по двери у меня покраснели кулаки, а табличка, ясное дело, ударов не смягчила.

Я нашла сигарету и закурила, несмотря на то что в номере было не продохнуть от поднявшейся пыли. Спустя еще пару минут я с облегчением услышала, как за дверью звякают ключи.

Кашляя и повторяя «спасибо», я вышла в коридор, добрела до лестницы и, цепляясь за перила, спустилась в холл, где уже толпились постояльцы.

– Весьма сожалею, все это очень досадно, – говорил консьерж в пыльной униформе таким тоном, словно сожалел о том, что на платье плохо отгладили воротничок. – Прискорбно, конечно, что они нарушили расписание, но смею вас уверить – на прошлой неделе все было намного печальнее.

– Какое еще расписание? – не поняла я.

– Артобстрел перед завтраком, до и после обеда и ужина. Обычно на этом все и заканчивается.

Мы собрались в холле, пыль после артобстрела уже осела на плетеной мебели. Значит, опасность миновала? В дверных проемах домов на площади стояли люди, они были готовы выйти из укрытия, но все еще не решались.

– Как ни крути, больше одного раза не умрем, – изрек консьерж и, переключив свое внимание на возбужденно тараторящих горничных, быстро подошел к лестнице и стал подниматься по ней.

Я кинулась за ним. Дверь одного из номеров была распахнута. В стене гостиной зияла дыра, а мебель превратилась в дрова для растопки. Искореженный металлический каркас кровати стоял вертикально, напоминая уродливый объект современного искусства.

Постоялец жаловался, что угодивший в ванную комнату осколок снаряда уничтожил все его туалетные принадлежности. Конечно, при других обстоятельствах можно было бы посмеяться над тем, как трагически он переживал потерю зубной щетки и бритвы, но я-то понимала, насколько эти вещи были ему дороги. Я чуть не рванула в свой номер проверить, уцелело ли мое мыло, которое я, поддавшись панике, оставила в ванной.

Хемингуэя я нашла в холле, где он, пьяный и чумазый, курил и играл в покер.

– Представляешь, – сказала я, – меня заперли в номере, и я не могла выйти.

Он перевел взгляд с карт на меня. Кто-то присвистнул, и только в этот момент я поняла, что выбежала в коридор в одной ночной сорочке. Я обхватила себя руками за плечи, но глаз не отвела. Выражение лица Эрнеста было почти таким же, как в тот момент, когда он ввалился в мой номер и застал меня на кровати вместе с Тедом Алланом. Разве что сейчас к этому еще добавилась капелька смущения.

– Дочурка, в этом отеле полно пьянчуг и сводников. Я не хотел, чтобы тебя побеспокоил кто-то из этих типов. Или принял за шлюху.

Это слово покоробило меня, как отцовская фраза о том, что я капитализирую свои золотистые волосы. Но Эрнест просчитался: не на такую напал, я ему не Тед Аллан (он же Алан Херман). Я не собиралась тушеваться и теряться в тени Хемингуэя. Да как он только мог вообразить подобное!

– Принял меня за шлюху? – как можно непринужденнее переспросила я. – Эрнестино, да ты спятил! Где твои глаза? Меня – с моим-то скромным макияжем – даже с продавщицей сигарет не спутаешь.

Отель «Флорида». Мадрид, Испания
Март 1937 года

На следующее утро умопомрачительный запах яичницы с ветчиной привел меня в номер Эрнеста, где собралась все та же компания игроков в покер. Херб Мэттьюс из «Нью-Йорк таймс» пришел одновременно со мной. Он явился в крестьянских штанах, которые подчеркивали его длинные ноги, и в эспадрильях на поразительно тощих босых ступнях. Широкий подбородок, глубоко посаженные глаза. Он настороженно посмотрел на меня из-под очков в роговой оправе и буквально засыпал вопросами.

– Хорошо ли я спала? – повторила я, а сама представила его в рубашке с белым крахмальным воротничком в каком-нибудь офисе. – Вы это всерьез спрашиваете?

– Ах, ну да, – сказал он. – Видимо, мне следовало сформулировать иначе: поинтересоваться, не из тех ли вы молоденьких женщин, которые после такой увлекательной ночи, как сегодня, бросаются собирать чемодан. Или вы восприняли старый добрый артобстрел как радушный прием?

– У меня нет чемодана. Я приехала с брезентовой сумкой, в которую положила только консервы и смену одежды.

А также брусок мыла, но я не стала это афишировать.

Херб доброжелательно рассмеялся:

– Значит, только брезентовая сумка с консервами? Ладно, давай на «ты», и будем друзьями.

Он передал Сидни банку консервированных сосисок, а тот недобро глянул на меня и поставил банку в шкаф, который уже был забит ветчиной, кофе и мармеладом.

– Этот малый у Хемингуэя и за секретаря, и за повара, – шепнул Херб, а Сидни тем временем вернулся к установленной на кухонном буфете газовой горелке. – Он перепечатывает его тексты, готовит, ну и спит здесь, как верный пес. Эрнест привечает любого, а вот старина Сид не жалует тех, кто заявляется с пустыми руками. Поэтому он так на тебя и зыркнул.

Хемингуэй все в тех же грязных штанах и рваной рубахе, что и накануне, сидел на небольшом диванчике с молодой шведкой, одетой на мужской манер – это мне, кстати, понравилось, – и рассказывал ей о положении дел в Гвадалахаре. Он подвинулся, чтобы я могла устроиться рядом, и представил меня всей честной компании. Среди прочих там были и два литератора: немец с мужественным подбородком, который оказался романистом Густавом Реглером, сражавшимся в рядах интербригад, и генерал Лукач, более известный как венгерский писатель Мате Залка.

– Надо же, – удивилась я, – похоже, здесь можно прославиться под чужим именем.

Хотя в Испании все мы пытались стать другими.

Горничная принесла мне завтрак.

– Сегодня я первым делом должен отвезти Студж в «Телефонику», – сказал Эрнест.

– Марти, «Телефоника» – это, можно сказать, штаб-квартира республиканцев в Мадриде, – объяснил мне Херб Мэттьюс. – Там можно выбить для себя вот такие просторные апартаменты. Или, если повезет, талоны на бензин.

– И еще пропуска, – добавил Хемингуэй.

– Которые, если уж на то пошло, не гарантируют ни свободного передвижения по городу, ни безопасности.

Я быстро проглотила завтрак, и Эрнест повел меня к выходу из номера, только на секунду остановился, чтобы сказать Франклину, что мы идем в правительственный офис за моими бумагами.

– Сидни, а можно мне взять баночку мармелада, чтобы не вставать к завтраку? – поинтересовалась я.

– Не стоит, Студж, – рассмеялся Эрнест. – Перед стариной Сидни лучше красным плащом не размахивать. Он всегда побеждает быков.

– Ты сейчас назвал меня быком, Эрни?

– Ты упертая, как бык. Все, что ниже головы, у тебя просто прекрасно, а вот с головой – да, непорядок, как у быка.

Атмосфера в «Телефонике» чем-то напоминала атмосферу в номере Хемингуэя. Туда-сюда сновали журналисты: одни вымаливали талоны на бензин, другие забирали свою почту, третьи делились слухами. Эрнест познакомил меня с худющим мужчиной с прилизанными темными волосами, черными бегающими глазами и просто неправдоподобно чувственным ртом. Этот человек отвечал за всю зарубежную прессу, без его одобрения ни один журналист не мог отослать из Мадрида свой материал.

– А это Ильзе Кульчар. – Эрнест представил мне женщину. – Она несколько лет назад уехала из Австрии по поддельным документам. Ильзе говорит на восьми языках и твердой рукой указывает этому парню, что следует отправлять в печать, а что – нет. И плевать, что он ее босс.

А еще, как потом выяснилось, Ильзе спала со своим боссом, благо его жены, как и ее мужа, в Испании не было.

– Думаю, вы, две занозы, отлично поладите, – сказал, обращаясь к нам обеим, Хемингуэй и приобнял меня за плечо. – Ильзе, это Марти Геллхорн. Прошу любить и жаловать. Она пишет для «Кольерс», а у них миллионы читателей.

Это было такой же правдой, как все написанные им истории.

Через несколько минут мне вручили мои бумаги.

Мы с Эрнестом и Хербом вышли из отеля в компании с Сефтоном Делмером, которого между собой в шутку называли «наш румяный английский епископ». Этот крупный лысеющий британец носил круглые очки в черной оправе, именно в таких и еще с накладной бородой я в шутку планировала нелегально пересечь границу Испании.

– У Делмера в номере целый шкаф вина – якобы комплимент от короля Испании, – просветил меня Эрнест. – Но я подозреваю, что на самом деле он не грабил королевские погреба, а скорее всего, купил спиртное у какого-нибудь своего знакомого бармена-анархиста. Этот парень выпивку где угодно раздобудет.

А еще Делмер был отличным репортером. Его фото однажды даже напечатали на обложке журнала «Тайм».

Хемингуэй открыл для меня дверцу машины с двумя флагами, американским и британским, и достал из внутреннего кармана пальто холщовую охотничью кепку. Пуговицы у него на груди грозили отлететь в любую секунду: со времени отъезда из Нью-Йорка он слегка располнел, а может, его просто распирало от гордости или же и то и другое. Я устроилась на пассажирском месте, а Херб с Делмером забрались на заднее сиденье. Эрнест сел за руль, и мы поехали.

Журналисты в Мадриде в основном передвигались на своих двоих или же доезжали на трамвае до университета на севере города, а дальше шли пешком. Не многим выпадала удача прокатиться на машине Эрнеста с полным баком бензина. Я обмотала вокруг головы и шеи зеленый шифоновый шарф и смотрела в окно. Мы ехали по центральным улицам, мимо мальчишек, чистивших обувь, мимо длинных очередей, которые были повсюду. Потом по разбитым дорогам мимо баррикад. В центре ремонтные бригады укладывали асфальт на поврежденные участки дороги, но сюда уже не добирались. Буквально за несколько минут мы домчались до Каса-де-Кампо, парка на юго-западе Мадрида. Невдалеке я увидела мужчин в широких брюках и белых рубашках, они стояли за каменными стенами и баррикадами из мешков с песком и целились из винтовок в сторону противника. А за стеной на деревьях только-только начали появляться крохотные зеленые почки. Я сделала глубокий вдох, и мне стало жутковато. В воздухе пахло порохом от разрывающихся снарядов, где-то вдалеке стрекотали пулеметы.

Херб с Делмером пошли на передовую к солдатам, а Эрнест остался со мной, чтобы помочь сориентироваться в ситуации.

– Студж, первое, чему ты должна научиться, – это как найти безопасное укрытие.

Он прочитал мне краткую, но очень полезную лекцию о том, что делать, если стрелять начнут совсем рядом. А потом принялся объяснять стратегию обороны республиканцев, рассказал, как долго и почему длится эта патовая ситуация.

Мы прошли чуть вперед, но не очень близко к переднему краю. Здесь солдаты ели и отдыхали, кто-то даже читал, как будто всего в нескольких метрах от них и не было никакой стрельбы.

– Когда пытаются описать стрельбу, обычно используют слова «хлопки» или «трескотня», – сказал Эрнест. – Но это не совсем так, сечешь? Это не один звук. Пулемет звучит иначе, чем винтовка. «Ронг-караронг-ронг-ронг» – вот как говорит пулемет.

– Больше похоже на церковный колокол, – заметила я.

Мне хотелось рассмеяться, но тогда, впервые оказавшись на передовой, я еще не могла расслабиться до такой степени. Это умение пришло позже. Смех – единственный способ показать, как ты рад, что жив, когда уже повидал немало смертей.

– А как говорят винтовки? – спросила я.

– «Ракронг-каронг-каронг».

– Ну, не знаю, Несто. Это как-то чересчур романтично. Такие округлые звуки. Слишком уж мелодично. Звук стрельбы должен быть брутальнее.

– «Ракронг-каронг-каронг», – повторил Эрнест. – Это реальный звук. Ну да, округлый и мелодичный. – И он с удовлетворенным видом сделал запись в своем блокноте.

А я, стоя практически на линии фронта, наблюдала за Хемингуэем, слушала его рассуждения и пыталась представить, как мои братья, окопавшись вокруг Сент-Луиса, стреляют через поле в таких же, как они, парней из Иллинойса. Я не владела испанским, а потому понятия не имела, что в наступившем затишье кричали друг другу солдаты с противоположных сторон, но именно такими они мне тогда и казались: обычные ребята, которые любят копаться в моторах своих машин, курить и целоваться с девчонками.

Я прикурила и сразу заметила на себе голодные взгляды солдат. Естественно, я открыла пачку и раздала все сигареты до единой. Я понимала, что потом пожалею о своей щедрости, но тогда жалела только о том, что взяла с собой всего одну пачку. Мне хотелось запомнить абсолютно все, каждую морщинку на лице каждого солдата и то, как их пальцы на секунду прикасались к моим. Я старалась настроить свой мозг таким образом, чтобы он в точности запечатлел интонацию, с которой бойцы произносили «gracias»[6]6
  Спасибо (исп.).


[Закрыть], как они наклоняли головы и сутулились, прикрывая пламя спички, пока прикуривали, как втягивали щеки на первой затяжке и выдыхали дым через нос или через рот, как выпускали дым кольцами и эти кольца постепенно таяли в воздухе.

А когда в пачке уже совсем ничего не осталось, солдаты все равно не спускали с меня глаз. Тогда я отдала свою наполовину выкуренную сигарету высокому симпатичному парню с глубоко посаженными, как у моего отца, глазами:

– На, возьми.

Приятели этого солдата стали подталкивать его локтями. Они что-то тараторили и смеялись.

– Si le gusta su pelo, espere a ver sus piernas[7]7
  Вам нравятся ее волосы, но подождите, вы еще не видели ее ноги (исп.).


[Закрыть], – сказал им Хемингуэй и тоже рассмеялся.

Уже потом, когда солнце клонилось к закату и стрельба постепенно стихла, я спросила его, что же их всех так развеселило.

Эрнест открыл мне дверцу машины и по-отечески поцеловал в лоб:

– Дочурка, боюсь, каждое твое появление в обществе этих засранцев грозит скандалом. Они не слишком часто видят девиц с золотистыми волосами и такими длинными ногами. Тут война, ты же понимаешь.

Отель «Флорида». Мадрид, Испания
Апрель 1937 года

Джозефина Хербст приехала в Мадрид через пару дней после меня. Когда она, с присыпанными пылью после артобстрелов кудрями, вошла в холл отеля «Флорида», то даже не успела поставить на пол огромный чемодан и портативную пишущую машинку: ее заметил и мигом сграбастал в объятия Хемингуэй. В то утро он наконец-то выкроил время, чтобы переодеться, и в шикарной униформе выглядел настоящим франтом.

– Джози, а помнишь, как мы рыбачили? В жизни тебя не прощу за то, что ты тогда упустила ту огромнейшую макрель!

– И вот я здесь, в зоне боевых действий, а мне в глаза смотрит все та же старая рыбина, – ответила Джози.

Она говорила в нос, как все в Айове, и годы, проведенные в Калифорнии, Берлине и Париже, никак на это не повлияли.

Они с Эрнестом дружили еще с тех пор, когда вместе работали в журнале «Смарт сет», причем Генри Луис Менкен охотно публиковал ее рассказы, а Хемингуэю отказывал. В Испанию в те благословенные времена ездили, чтобы поесть nispero[8]8
  Мушмула (исп.).


[Закрыть] и посмотреть корриду.

Они оживленно болтали, старинным друзьям всегда есть что вспомнить. А потом Джозефина сказала:

– Макс, – она имела в виду Макса Перкинса, редактора из издательства «Скрибнер», – просто диву дается. Он меня спросил: «Да что это на вас на всех такое нашло? Хемингуэй, Дос Пассос, Геллхорн. – Она кивнула в мою сторону, хотя мы никогда прежде не встречались, – все как идиоты сорвались в Испанию, чтобы подставить свои головы под бомбы». – Джози стряхнула пыль с волос и продолжила: – Я думала, что артобстрелы гораздо страшнее. По мне, так они напоминают грозу в старой доброй Айове, ты не находишь?

– Джози написала для «Нью-Йорк пост» серию отличных репортажей о нацистской Германии, – сказал Эрнест.

– Знаю, – кивнула я. – «Что скрывается за свастикой». Вы рассказали страшную правду об этой свинье Гитлере, жаль, что к вам не прислушались.

В начале двадцатых годов Джозефина работала журналисткой в Берлине, но потом вышла замуж за Джона Херманна и некоторое время жила в США. Когда супруг оставил ее, она снова вернулась в Европу. Мне нравилось то, как она упорно писала нелицеприятную правду о Гитлере, когда ее никто не желал слышать. Нравилось, что после расставания с мужем она выбрала работу. Но Джозефина Хербст даже в нашу первую встречу смотрела на меня неодобрительно, и той весной казалось, что так будет всегда. Утром, когда я еще нежилась в постели и даже не вспоминала о мармеладе, настолько было рано, Джози, наплевав на мольбы Эрнеста прийти к нему и отведать чудесного омлета, который Сидни приготовил специально для дорогой гостьи, устраивалась в холле с чашкой чая и куском черствого хлеба, чтобы побеседовать с солдатами, находящимися в увольнении. Джози всегда поступала правильно. Ну прямо как Дос Пассос, который порой мог быть невыносимо добродетельным, если только не устраивал истерики из-за исчезновения своего друга Хосе Роблеса. Роблес был левым активистом и в данный момент, предположительно, ожидал суда, но судить его должны были не фашисты, а законно избранное правительство Испании. Джози не могла ради кусочка мармелада отказаться от встречи с солдатами, ведь эти ребята, как она говорила, могли погибнуть еще до заката. Она всегда пренебрежительно произносила «ради мармелада», осуждая мои уединенные завтраки даже больше, чем утренние приемы Эрнеста. Я пока еще не писала, потому что не чувствовала, что погрузилась в атмосферу военной Испании достаточно глубоко, чтобы написать правду. Я слишком мало знала, чтобы подобрать нужные слова. А Джози не одобряла журналистов, которые, находясь в зоне боевых действий, не могли регулярно, к девяти часам вечера, выдавать материал на тысячу слов.

Пусть Джози мне и не благоволила, но зато у меня установились приятельские отношения с Ильзе Кульчар, которая, как и говорил Эрнест, контролировала из своего офиса в «Телефонике» всю журналистскую братию. Ильзе выделила мне в помощь переводчицу – ту самую молодую шведку, которая в мое первое утро в Мадриде сидела вместе с Эрнестом на диванчике в его номере. Высокая и рыжеволосая, она была из тех женщин, рядом с которыми любая красотка, вырядившаяся в модное шелковое платье, почувствовала бы себя заурядной и скучной: еще бы, ведь эта девица в мужских брюках знала семь языков и прекрасно ориентировалась в Мадриде. В общем, я ее обожала.

Следующим, кого я могла бы назвать своим новым другом, стал Рандольфо Паччарди, лихой широкоплечий итальянец с орлиным носом и магнетическим взглядом. На родине его приговорили к пяти годам тюремного заключения за организацию антифашистского движения, но он сбежал: сначала в Австрию, оттуда в Швейцарию, потом во Францию, а уже из Франции приехал в Испанию, чтобы продолжить здесь борьбу с фашизмом. Рандольфо возглавил итальянский легион интернациональных бригад, который назывался Гарибальдийский батальон. Впервые мы встретились на какой-то вечеринке. Паччарди вовсю флиртовал со мной, а у меня хватило ума, даже не зная, кто он, кокетничать в ответ. Все просто: я могла написать о его бойцах, а он мог дать мне пропуск в зону боевых действий. А еще с ним было чертовски весело! Так бывает только с очень интересным и умным мужчиной, с которым у тебя при любом раскладе нет будущего. Рандольфо любил катать меня на мотоцикле по тихим участкам «своего мадридского фронта». А я делилась сигаретами и черствым хлебом с его солдатами и флиртовала с ними еще похлеще, чем с ним самим. Но Рандольфо брал меня с собой, только когда на передовой наступало затишье.

Настоящий бой я увидела благодаря своей красотке-переводчице из Швеции. Она познакомила меня с парнем из бригады по переливанию крови, к которому в тот первый вечер отправился Тед Аллан (он же Алан Херман). Этот парень, в свою очередь, свел меня с английским биологом, который был в курсе, что республиканцы намерены захватить холм Гарабитас. Эрнест собирался наблюдать за этой боевой операцией вместе с Йорисом Ивенсом. Он был на взводе перед этой первой настоящей атакой, но меня с собой не взял, поэтому, когда британец пригласил меня понаблюдать за штурмом из дома на окраине Каса-де-Кампо, я, не раздумывая, согласилась.

Вид из того дома открывался отличный, а благодаря полевому биноклю все было видно как на ладони. Танки мчались по полю, солдаты бежали, падали на землю, когда по ним открывали огонь, вставали и снова бежали вперед. Палили пушки, подавали голос пулеметы – ронг-караронг-ронг-ронг. У меня не было сил смотреть на весь этот ужас, но в то же время не было и сил отвернуться. «Если у этих парней хватает мужества сражаться, то и у меня должно хватить мужества собраться с духом и все это запомнить», – думала я и мечтала, что когда-нибудь найду слова, которые заставят других понять то, что мне самой понять не по зубам. Почему эти молодые ребята готовы бежать в атаку и рисковать жизнью ради того, чтобы защитить некое смутное право на самоуправление? Вернее даже, только ради права выбирать того, кто будет ими управлять.

Хемингуэй, вернувшись в тот вечер, сокрушался, что был слишком далеко от места боя, но признался, что испытал радостное возбуждение, нечто сродни опьянению. Тут я не могла с ним не согласиться: это действительно было такое чувство, которое хочется пережить снова.

Вирджиния Коулз, которая впоследствии стала моей самой близкой подругой, присоединилась к нам несколько дней спустя. Просто прошла в золотых украшениях и на шпильках по разбитым улицам Мадрида, как Коко Шанель по Елисейским Полям, – и всё. Джинни сделала себе имя, когда взяла интервью у Муссолини, сразу после того, как он аннексировал Эфиопию. Тогда каждый журналист мечтал о таком шансе.

– Просто я была в Риме, и у меня появилась возможность улыбнуться министру прессы и пропаганды, – объясняла Джинни.

Эта шикарная американка могла проникнуть куда угодно. В качестве инструментов для достижения цели у нее имелись хорошо подвешенный язык, чарующий голос, длинные ресницы, прехорошенькое личико и густые гладкие каштановые волосы. Мой отец наверняка сказал бы, что она капитализирует свои внешние данные. Пусть так, ну и что тут особенного? Каждый из нас в те дни использовал все свои ресурсы, чтобы получить информацию, которую считал важным сообщить миру.

Я почти каждый день отправлялась в прифронтовую зону: или пешком в компании Джинни – это было сродни быстрой прогулке под дождем, – или вместе с переводчицей на трамвае, или с Эрнестом на его машине. Мадрид был с трех сторон окружен фашистами, так что фронт тут, считай, был повсюду.

Подойдя к баррикаде из камней, я предъявляла документы республиканцу в свитере и вельветовых брюках, а он пропускал меня дальше, туда, где я могла месить грязь в траншеях и зарабатывать, благодаря постоянным приседаниям, судороги в лодыжках. Там всегда можно было встретить ребят, с которыми интересно поговорить и о которых можно написать. Но я до сих пор еще не написала ни строчки.

Иногда мы посещали импровизированный госпиталь в отеле «Риц», где носилки таскали вверх-вниз по парадной лестнице, а кровь переливали при свете канделябров, или еще один, временно расположенный в отеле «Палас»: там шприцы и бинты хранились в роскошных шкафах в стиле ампир, а на стойке консьержа все еще красовалась табличка, сообщавшая, что сoiffeur[9]9
  Парикмахер (фр.).


[Закрыть] работает на первом этаже. Я смотрела на медсестер и думала: интересно, они обесцвечивают волосы и красят глаза, чтобы порадовать умирающих или же просто по привычке, потому что и до войны всегда так делали? Эрнест не любил бывать в госпиталях, поэтому мы с Джинни вдвоем навещали солдат, которые дружно заверяли нас, что ранения у них пустяковые, что они скоро поправятся и научатся ходить на протезах и будут отлично видеть одним глазом. А некоторые вообще ничего не говорили, потому что у них не было губ, так страшно они обгорели в сбитом самолете, или после взрыва снаряда, или во время пожара. Помню, однажды раненые попросили нас навестить парня в пятьсот седьмом номере. Вся его палата была заставлена букетами цветущей мимозы – что может быть прекраснее? Мы радостно смеялись, оказавшись в этом ярко-желтом великолепии, и вдыхали аромат букетов, чей запах, на мой взгляд, больше напоминал акацию. Это был запах мыла, которое было сварено в родном для того паренька Марселе и которое я повсюду возила с собой.

После посещения госпиталя мы с Джинни часто ходили по магазинам. Так мы пытались забыть о мраморных ступенях, заляпанных пятнами крови, о невероятной боли и невероятном мужестве. Я заказывала туфли у сапожника, приценивалась к мехам, которые никогда бы не смогла купить, но от войны все равно было не спрятаться.