Текст книги "Друзья Мамеда"

Автор книги: Меджид Гаджиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Меджид Джирасович Гаджиев
Друзья Мамеда

I

Смотрю я на себя и сам удивляюсь: как быстро я изменился. Мои домашние меня бы, наверное, не узнали. Пока я жил в ауле, я был совсем другим. Считал себя сильным и дружить старался только с сильными ребятами, любил подразнить слабых. Совсем немного времени прошло с тех пор, как я покинул аул. Но если бы я теперь вдруг приехал домой и прошелся по нашему аулу, многие с удивлением бы спрашивали: «Неужели это наш Мамед, сын Джалала Мамедова? Может быть, этот молодой человек, одетый в черную шинель с петлицами и широкие брюки, которые на три пальца шагают впереди него, вовсе не Мамед, а просто незнакомец, приехавший в гости к Джалалу?» Впрочем, я и сам теперь не знаю – тот ли я Мамед или какой-то другой, даже мне незнакомый мальчик. Это чувство возникло у меня, как только я надел новую форму. Тетенька, убиравшая в столовой, увидев меня, сказала: «Настоящий моряк!» Я посмотрел на себя в большое зеркало, стоявшее в коридоре, и подумал: «И в самом деле точно моряк!» На широком ремне, туго перетягивающем шинель, ярко блестят бляхи с большими буквами «Р» и «У». А фуражка с лакированным козырьком! На фуражке скрестились ключ и молот. Я оглянулся по сторонам – в коридоре никого, на мое счастье, не было, и я долго стоял у зеркала, рассматривая паренька в черной шинели. По правде говоря, он мне понравился: такой подтянутый, нарядный. Вот он гордо поднял голову, повернулся то в одну, то в другую сторону. Но в это время в конце коридора послышались чьи-то шаги и мне пришлось отойти от зеркала. Ведь я не девчонка, чтобы любоваться собой. И все равно я напоследок еще раз глянул в зеркало и не спеша зашагал по коридору. Очень мне хотелось, чтобы меня могли увидеть наши аульчане. Взять бы вот так и перенестись хоть на пять минут в аул.

Но сначала мне придется рассказать, как все началось и почему я надел шинель и фуражку с блестящим козырьком. Ведь недавно я бегал по аулу в драной рубашке и старых, перешитых из отцовских, штанах. И карманы у меня, как и у всех аульских мальчишек, были набиты разной ерундой: кривыми гвоздями, камешками, медными колесиками от старых часов и, конечно, альчиками. Может, вы не знаете, что такое альчики? А у нас в ауле у каждого мальчишки, даже у такого, который только начал ходить в школу, непременно должны быть альчики – гладко отшлифованные костяшки от задних ног барана. Альчиками играют, их выменивают друг у дружки, долго и придирчиво рассматривая каждый альчик. И чем больше их у мальчишки, тем богаче он себя чувствует. Мама, зашивая мои продырявленные от тяжести карманы, каждый раз сердилась и иногда выбрасывала их содержимое. Но каждый раз карманы наполнялись снова. И только теперь в карманах моих форменных брюк чисто и пусто. Они совсем легкие и не оттопыриваются на боках. Но теперь это нисколько не огорчает меня.

Уверяю вас, я очень изменился. Я не скачу на одной ноге, как хромая коза, не свищу бестолку целыми днями, не прошу никого рассказать мне на ночь сказку, как просил дома отца. Да что сказки: дома я ворчал, когда мама давала на обед то, что мне не очень нравилось. А тут я молча жую в столовой тушеную капусту, которую терпеть не могу. Жую и не жалуюсь. Ведь я мужчина! А кроме того, мне не на кого жаловаться, разве только на себя. Ведь я ушел из дома сам. Ни с кем не посоветовался – ни с отцом, ни с мамой, ни с братом. Взял да и сбежал. Правда, с братом Али посоветоваться я не мог: он уже целый год как на фронте. Воюет с фашистами и изредка присылает домой письма без марок, сложенные треугольником. После брата ушел на фронт отец. И хотя мне было жаль маму, я не мог сидеть дома как маленький, вроде моего младшего братишки Ахмеда. А тут еще случилось так, что к нам в аул приехал уполномоченный, набиравший ребят в ремесленное училище. Аул наш находится высоко в горах, и к нам редко приезжает кто-нибудь посторонний. Говорят, что выше нас не живет никто во всей Европе. У нас нет ни деревьев, ни даже кустов. Только скалы и альпийские луга. Называется наш аул Куру́ш Шалбу́з – гранитная площадь. А еще выше – только гора Шахдаг. Стал я рассказывать про каш аул одному пареньку, с которым мы вместе ехали в поезде, а он говорит: «Ни леса, ни кустов, одни только скалы – мрачные у вас места». Я даже обиделся. Потому что места наши самые красивые на свете! Вот и уполномоченный услышал наш разговор и тоже сказал: «Красота…» И правда у нас очень красиво. Воздух прозрачный. Небо синее-синее. Снег сверкает белизной. А солнце огромное, и кажется, что оно совсем рядом. А еще у нас много родников. Они пробиваются из скал вокруг аула и весело журчат. Ниже они превращаются в ручьи. Там пониже и деревья растут. Много разных фруктов. Мы ездим за фруктами в нижние аулы. Зато у нас хороший скот. И до войны всегда было много мяса. Зимой его замораживали, а летом – сушили на крышах и на балконах. А еще в наших местах водятся туры. И почти в каждом доме на стеке можно увидеть турьи рога – это добыча хозяина-охотника.

Зато попасть к нам в аул трудно. Даже на машине не проехать – нет дороги, только горные тропы. Разве что на лошади можно добраться или на осле, ну и, конечно, пешком.

Ну, вот этот уполномоченный и пришел пешком. Ходил по аулу, окруженный мальчишками, и рассказывал про училище. Но ребята, хоть и слушали его с интересом, в училище ехать не решались. Все-таки страшновато вот так вдруг отправиться неизвестно куда с чужим человеком. Некоторые побаивались ехать, но не признавались в этом. Говорили, что если бы вот на фронт, тогда они бы сразу с удовольствием пошли бы, а учиться – это мало интересно. Учиться можно и в ауле и работать тоже можно. Но уполномоченный отвечал им, что они зря так думают. Потому что в городе совсем другая работа. «Там вы будете по-настоящему помогать фронту, – говорил он, – ведь вам придется выполнять фронтовые заказы. И занятия в училище не только производственные, но и военные тоже». А еще обещал уполномоченный, что всем, кто поступает в училище, выдадут форму и ботинки. Я слушал его рассказ, как и другие ребята, но записываться в училище не собирался. Только потом, когда пришел домой, я вспомнил все, что говорил уполномоченный, и задумался.

Наверное, он и в самом деле прав, когда говорит, что в городе можно своей работой помочь фронту. В училище научат работать как следует. Выучат делать танки или, например, мины.

Я представил себе, как танк, который я делал, попадет к Али. На нем написано: «Привет от Мамеда. Бей фашистов!» А еще мне хотелось получить новую форму и ботинки. У нас в ауле мало у кого из ребят были ботинки. Почти все носили самодельную обувь – чарыки, или, как их у нас называли, шаламы. Ребята из нижних аулов даже иногда дразнили нас шаламами. А еще носили мы рубахи из домотканого сукна и бараньи тулупы. А тут форма и шинель.

Я долго не мог заснуть. Все обдумывал, что делать. Утром мама ушла рано на работу. Мой младший брат Ахмед еще спал. Я быстро поднялся и побежал в правление колхоза. Прибежал я вовремя. Уполномоченный уже собирался уезжать. Ему дали лошадь. И он прощался с нашим председателем колхоза. Один из наших мальчишек должен был проводить уполномоченного до нижних аулов и привести обратно лошадь. Он уже сидел верхом на лошади и ждал, когда уполномоченный кончит разговаривать.

– Я тоже поеду, – сказал я.

Мальчишка подумал, что я хочу проводить нашего гостя и потом мы с ним вместе вернемся домой.

– Садись ко мне, – ответил он.

Я сел на лошадь сзади уполномоченного.

Так мы и отправились втроем. По дороге я сказал уполномоченному, что хочу ехать в училище.

– Молодец! – похвалил он меня, но тут же спросил: – А родители твои знают?

– Знают, – ответил я.

– Ну вот и отлично.

Мы распростились с нашим провожатым. И вот я в училище. И форму мне выдали, и ботинки – все, как обещал уполномоченный. Только было еще одно приключение, прежде чем я стал учеником, или, как тут говорили ребята, ремесленником. В тот же самый день, как мы прибыли в училище, всех новичков принимала комиссия. Говорили, в этой комиссии и директор, и замполит, и военрук, и мастер. Ребята толпились в коридоре возле кабинета директора и каждого, кто выходил, спрашивали:

– Ну как, приняли?

Наконец и моя очередь настала. Я вошел в кабинет. Время уже шло к вечеру, но в кабинете было очень душно. Окна были плотно занавешены тяжелыми шторами. Всем хотелось раздвинуть их, распахнуть окна. Но этого нельзя было сделать. Тогда я впервые услышал слово «затемнение» и понял, что око означает. И днем и ночью над городом могли внезапно появиться вражеские самолеты. Поэтому окна плотно занавешивали, чтобы наружу не пробивался свет. За столом в кабинете сидели люди.

– Как фамилия? – спросил один из них, высокий – это было видно даже когда он сидел, – с густой шевелюрой, которая, будто папаха, возвышалась над его головой. Это был, как я потом узнал, наш военрук Рогатин.

Я назвал свою фамилию.

– Ты что так тихо говоришь? Или не умеешь громче? – У самого у него голос был громкий, будто он командовал отрядом. – Мамед Мамедов, – повторил он, и все сразу услышали мое имя и фамилию. – Так сколько тебе лет, Мамед Мамедов? – продолжал он спрашивать, заглядывая в лежавшие перед ним бумаги.

– Тринадцать, – пробормотал я.

– Тринадцать? – переспросил кто-то. – Так тебе, дружок, еще рановато в наше училище. Подрасти немного, тогда приезжай.

– Просто детский сад какой-то, – обратился высокий к своему соседу, наклонив шевелюру.

Тот был в военной гимнастерке. Одна его рука тяжело лежала на столе, то сжимаясь в кулак, то разжимаясь снова. Второй рукав был пустой. Он сидел, чуть повернувшись вбок, слушая, что говорит ему сосед. Лицо у него было бледное, как после болезни.

– Да, уж кадры, нечего сказать, – согласился и он. – О чем только уполномоченные думают, когда набирают таких малолеток.

Я вспомнил уполномоченного, приезжавшего к нам в аул. Он все правильно объяснял ребятам – на кого учат в училище и с каких лет принимают. Когда я поехал с ним, он меня ни о чем не спрашивал. И только на станции, когда уже купил билеты, сказал: «Ну, давай документы». Он здорово рассердился, узнав, что мне нет четырнадцати, но потом махнул рукой: «Ладно, поедем. Парень ты крепкий, здоровый. И поменьше тебя у нас ребята учатся и работают. Даром что годами старше. Трудно, конечно, но ничего не поделаешь – война. Всем достается – и старому и малому. Рабочих рук не хватает – просто кричи. Где их наберешь – кадры?» Он еще что-то продолжал говорить, но я не слушал. «Главное, что он не отправил меня назад, в аул, – радовался я. – А работать – подумаешь трудности какие! На фронте и то случается воюют мальчишки не старше меня».

Я совсем успокоился и больше не думал даже о том, что меня могут не принять в училище. И вот теперь – на тебе…

Я опустил голову. Мне представилось: я возвращаюсь в аул. Все смотрят на меня и кричат: «Вернулся! Вернулся! Никуда не приняли!» Вот Али уехал на фронт и воюет. И отец тоже. А я… Я сам себе казался каким-то дезертиром. Так и будут потом говорить в ауле про меня: «Это тот самый Мамед, которого не приняли в училище». Позор! Я теперь уже не видел лиц людей, сидевших за столом. Почему-то смотрел на кулак, лежавший на столе. Я и сам сжался как этот кулак. Ну вот и все. Сейчас этот человек в гимнастерке дослушает до конца того высокого и скажет: «Так и быть, переночуй у нас эту ночь, а утром отправляйся домой». Вспомнилось, как мы с уполномоченным ехали сюда на поезде. В вагоне было тесно. Ребята (они присоединились к нам на станции, приехав из разных аулов) взобрались на полки по двое, по трое. И так же, как и я, не отрываясь смотрели в окна, разглядывая бежавшие навстречу поезду деревья, мосты, дома… А уполномоченный сидел внизу и рассказывал соседям: «…везу пополнение. На них завод держится – не смотрите, что огольцы; пройдет несколько месяцев – вы их не узнаете». И люди сочувственно кивали головами и разглядывали нас…

– Ну что же, Мамед… – сказал человек в гимнастерке, и я вдруг почувствовал, что губы мои скривились, а из глаз покатились слезы.

Признаюсь откровенно, я плакал, хотя мужчине, да еще горцу, плакать, как вы сами понимаете, не полагается. Но я плакал горькими слезами. Вдруг я услыхал:

– Да ты откуда сам, Мамед? Из аула Куруш Шалбуз? Значит, из шахдагских орлов! – Это говорил человек в гимнастерке. Казалось, он не заметил моих слез.

Я быстро вытер лицо рукавом рубашки.

– Ну что ж, товарищ замполит, если вы так считаете… – говорил уже немолодой человек с протезом вместо ноги.

Еще раньше я видел, как он, хромая, шел по коридору и ребята здоровались с ним, а он отвечал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Говорили, что это и есть директор. Теперь он сидел, вытянув вперед искусственную ногу, и смотрел на человека в гимнастерке, который назвал меня шахдагским орлом.

– Ну, а что скажет Захар Иванович? Он мастер, ему и работать с этими орлами. Какое ваше мнение?

Худой человек с лысеющей головой смотрел на меня испытующе.

– Что ж, – проговорил он наконец, – на работе посмотрим, тогда и решим – орел он или нет. Давайте примем, так сказать, с испытательным сроком. Посмотрим, на что он способен. На вид он парнишка крепкий и серьезный.

– Серьезный, – поспешно сказал я.

Все почему-то улыбнулись.

– Ну хорошо, на вашу ответственность, товарищ мастер, – сказал директор, – и на вашу, конечно, товарищ замполит.

На прощание директор сказал:

– Ну что ж, товарищ Мамедов…

Я сначала даже не понял, к кому он обращается, и оглянулся вокруг – нет ли где другого Мамедова, которого он называет товарищем? Но оказалось, это он так назвал меня.

– Я тебя спрашиваю, товарищ Мамедов, – повторил директор, и только теперь я понял, что он обращается ко мне.

Товарищ Мамедов – это я. Значит, я и вправду взрослый и меня приняли в это замечательное училище. Вот здорово! Только теперь я поверил своему счастью.

– Значит, даешь слово? Не подведешь? – продолжал спрашивать директор.

– Даю! – закричал я обрадованно. – Ни за что не подведу!

Вот каким образом я оказался в училище и получил новенькую форму, в которой стал похож на заправского моряка. Мне было и радостно и немного страшновато. «Дал слово, – говорил я сам себе, – значит, нужно его сдержать. Как только начнутся занятия, я буду стараться изо всех сил. Стану учиться так, что замполит скажет: «Хорошо, товарищи, что мы приняли в наше училище Мамеда Мамедова! Он хоть и молод, но настоящий мужчина, джигит». А пока я старался вести себя как взрослый, ходил медленно, не бегал, не прыгал, не свистел, не спускался бегом по лестнице, как другие ребята. Пусть все увидят, что я и в самом деле взрослый. Не удержался я только, чтобы не полюбоваться на себя в зеркало. Конечно, когда никто не видел.

II

Первые три дня занятий не было. Еще не все ребята собрались. Многие постели были свободные. Утром мы вставали, делали зарядку, умывались во дворе возле умывальников и шли в столовую, а потом после завтрака каждый делал что хотел.

Погода стояла теплая, даже жаркая. Я, походив по городу, забрел в городской парк и сел в тени возле памятника Кирову.

Солнце, словно каленый поднос, прилипло к синему потолку неба. Жаркий воздух стоял без движения. Но здесь под деревьями все же было прохладно. Не хотелось уходить. Я сидел и думал о том, что я выучусь и как-нибудь приеду в гости в наш аул. Я представлял себе, как я в этой новенькой форме иду по кривым улочкам аула и все смотрят на меня, но не смеются, а, напротив, говорят с удивлением: «Неужели это наш Мамед?» А ребята, конечно, завидуют мне. Ведь теперь никакой мальчишка, пусть у него будут самые хорошие альчики, не сравнится со мной. Так я мечтал, сидя в тени под деревьями. И настроение у меня было самое хорошее. Единственное, что портило его, это то, что в новых ботинках, которые мне выдали вместе с формой, я до крови натер ногу. Но ботинок я не снимал. Не надевать же мне, в самом деле, старые самодельные шаламы, в которых я приехал. Да еще козырек фуражки беспощадно давил лоб. На лбу даже образовался глубокий розовый шрам. Но я все равно терпел. Только чуточку сдвинул фуражку на затылок. Так я просидел до обеда. После обеда я и не заметил, как прошло время и пора было ужинать. А потом уже и спать. Я улегся в постель, укрылся свежепахнущей, хрустящей простыней, закрыл глаза. Ребята в спальне еще переговаривались друг с дружкой. Их было больше, чем в первый день. Теперь уже все кровати были заняты. В спальне стоял шум, потому что в разных концах говорило сразу несколько человек. Те, кто побывал дома, рассказывали, как отдыхали, угощали домашними гостинцами. Я не принимал участия в разговорах ребят. Вообще я все это время держался в стороне и ни с кем не подружился. Произошло это по двум причинам. Во-первых, я стеснялся подходить к незнакомым ребятам. А во-вторых… Во-вторых, мне казалось, что так я выгляжу взрослее, солиднее. И если со мной кто-нибудь заговаривал, я едва отвечал. Вот и сейчас я нарочно закрыл глаза, чтобы ребята подумали, что я сплю. Хотя на самом деле мне совсем не хотелось спать, и я долго еще прислушивался, о чем говорят в спальне.

На следующее утро, как всегда, была зарядка, потом завтрак. На этот раз завтрак показался мне вкусней, чем в прошлые дни: оладьи со сметаной и сладкий чай. А к нему хлеб с сыром.

Не успели мы закончить завтрак, как со всех сторон раздалось:

– Десятая группа сюда!

– Пятая – за мной!

– Одиннадцатая!

Это выкрикивали, как я потом узнал, старосты групп. Ребята выходили из столовой и направлялись каждый к своей группе. Через несколько минут все построились. Только меня никто не окликнул, не позвал. Мне даже показалось, что некоторые ребята насмешливо поглядывают на меня. Один даже что-то сказал, показывая на меня пальцем. Я не расслышал что. Но, наверное, что-нибудь не очень приятное для меня, потому что ребята, стоявшие рядом с этим парнем, засмеялись и продолжали смотреть на меня и переговариваться, пока не раздалась команда:

– Смирно! Шагом марш!

Ребята строем двинулись со двора, и еще долго слышались их четкие шаги и слова команды: «Левой! Левой!»

Я очень завидовал ребятам. Мне тоже хотелось стать в строй и шагать вместе со всеми, но я не знал, что делать. Не бежать же вдогонку. И так, пока я растерянно стоял во дворе, они смеялись, а если я побегу за ними, и вовсе… Все это мучило меня, но я не мог сообразить, как мне быть, и повернул обратно к дому. Кругом стояла непривычная тишина. Раньше я как-то не обращал внимания на это, а теперь почувствовал: все эти дни в училище – в спальне, и в столовой, и в коридорах – стоял неприметный ровный гул. А теперь только из столовой доносились голоса дежурных, убиравших посуду. Я остановился посреди коридора, не зная, куда мне идти и что делать дальше. Вдруг меня окликнул басовитый голос:

– Мамедов, вы почему не на работе? – Это был наш военрук Рогатин. (Я продолжал молчать.) Он подошел ко мне, заглянул в лицо и опять спросил:

– Вы что, заболели?

Я молча покачал головой.

– Разве ты не видел, что все ушли на работу?

Голос у него был строгий, но не такой, как раньше, и он в этот раз сказал мне «ты». Меня это почему-то немного успокоило. Может быть, потому, что раньше мне никто никогда не говорил «вы», и меня такое обращение немного пугало. Мне казалось, что говорят не со мной, а с кем-то совсем чужим.

– Ну так в чем же дело? – Высокий, плечистый Рогатин смотрел на меня сверху вниз из-под папахи черных волос, ожидая ответа, а я не знал, что сказать ему.

Про себя я удивленно думал: «На какую работу? Ведь говорили, что в училище начнутся занятия. Мы будем учиться, станем мастерами. А тут вдруг сразу «на работу». Но спросить об этом Рогатина я не решался.

– Из какой ты группы? – спросил Рогатин, так и не дождавшись моего ответа.

– Не знаю, – сказал я.

Я и правда не знал. Ведь все эти дни я не сблизился ни с кем из ребят и мне так никто и не сказал, в какой я группе. Я не знал даже, что в училище столько групп. И услышал об этом только сегодня, когда старосты созывали каждый свою группу. Но опять-таки рассказать об этом Рогатину я не мог. Он и так недоверчиво хмыкнул:

– Не знаешь? Ты что в коридоре спал, что ли?

Я сказал:

– Нет, не в коридоре. В комнате.

– В палате, – поправил он меня. – А в какой?

Я вспомнил нашу спальню с большими окнами и высокими потолками и ответил:

– В хорошей.

– Вот чудак человек, – улыбнулся военрук. – Да я тебя не спрашиваю, хорошая она или нет. У нас в училище все палаты хорошие. Какой у нее номер?

Номера я тоже не знал, не посмотрел на табличку, висевшую на дверях. Просто запомнил, где она находится, и все.

– Ну ладно, – сказал Рогатин, – пошли вместе.

– Куда? – не понял я.

– Ну в твою спальню, в палату.

– Я не хочу спать, – сказал я сердито.

– Да я тебе и не предлагаю спать. Просто посмотрим на дверях номер палаты. Тогда и группу твою найдем.

Я повел Рогатина на второй этаж. За три дня, что я провел в училище, я уже успел узнать: спальни мальчиков расположены на первом и втором этажах. На третьем – спальни девочек. На четвертом – библиотека и клуб со сценой и зрительным залом. А в самом низу – большая столовая. Комната, где я спал эти три ночи, находилась на втором этаже в конце коридора. Когда я остановился возле двери спальни, военрук, показывая на табличку, спросил:

– Цифры знаешь? Какой это номер?

Мне этот вопрос показался обидным. Хороший человек этот Рогатин, но зачем он спрашивает меня, какой это номер? У себя в ауле я лучше всех в классе учился по арифметике. А сейчас стою, будто глупый теленок, и не знаю, что сказать в ответ. Просто я не обратил внимания на эту табличку. Вот и все. Но Рогатин ждал ответа, и я негромко выдавил из себя:

– Десятый.

– Ай да молодец! – насмешливо похвалил он меня. – Значит, и группа твоя – десятая. Мог бы и узнать.

И опять мне стало обидно, что он так говорит. Как же я мог узнать, если почти ни с кем не разговаривал? Но тут Рогатин опять спросил:

– Где твоя койка? – И когда я показал, он сказал уже серьезным голосом: – Молодец, быстро научился заправлять койку как надо.

Все койки в спальне были застланы, как одна, аккуратно, по-военному. Я смутился еще больше.

– Это не я, – сказал я. – Это один парень, Витя Веснушкин… Он помог мне.

– Ну, все равно молодец! Молодец, что правду сказал, что товарища нашел. У нас, Мамедов, помогать друг другу во всем – первое дело. А Витю Веснушкина знаю. Славный парень. У нас тут все ребята хорошие. Только вот что нехорошо: все давно работают, а ты почему-то без дела бродишь.

Он стал спускаться вниз по лестнице, а я, виновато опустив голову, шел за ним. Мы прошли по коридору и оказались у двери в столовую. «Наверное, Рогатин скажет, чтобы меня еще раз накормили», – мелькнуло у меня. Очень мне это нужно! Накормят, а потом иди работай. А учиться? Я ведь учиться приехал. И я не ребенок, которого можно утешить конфетой. Я смотрел на широкую спину Рогатина, шагавшего впереди, и думал: «Ни за что не стану второй раз завтракать и работать не пойду». Но оказалось, что Рогатин совсем не собирался кормить меня завтраком второй раз. Он открыл дверь столовой и закричал своим громким, басовитым голосом:

– Ребята, кто сегодня дежурит по кухне?

Откуда-то, как шайтан из-под земли, выскочил смешной мальчишка с большой головой на тонкой шее и звонко отрапортовал:

– Я дежурный, товарищ военрук! Иса Шейхов из одиннадцатой группы!

– Проводи новичка к бомбоубежищу, где работают ребята, – приказал Рогатин. Потом повернулся ко мне и строго сказал: – У нас тут порядки военные, учти. Можете идти, – отпустил он меня и сам ушел.

Чернявый мальчишка с любопытством вертел большой головой, рассматривая меня. Казалось, он прикидывал, как со мной держаться, но так ничего и не придумал.

– Пошли, – сказал он, – а то у меня на кухне много работы. А тут еще с тобой возись.

Пока мы шли, он семенил чуть впереди меня, то и дело поворачивая назад голову, громко шептал скороговоркой:

– Э-э, приятель! Тут ухо востро держи. Нужно уметь постоять за себя, а то… – Он не договорил, остановился посреди дороги и худыми длинными пальцами потрогал себя за горло. – Тут и не такие, как ты, пищат. Я тоже раньше… – Он выпятил свою узкую грудь и заправил форменную рубашку под ремень.

Его слова меня задели. Я свысока поглядел на него. Заморыш, а хвастает. Я рядом с ним чувствовал себя богатырем. Между тем Иса продолжал шептать.

– Тут каждый день драка, каждый день, – проговорил он, как мне показалось, с удовольствием. – Вот увидишь. Не пройдет и дня, чтобы тебя не треснули. А пустишь слезу, еще хуже будет, – продолжал он пугать меня. – Тут такие есть… Захотят пить, а ты за водой беги. Запылятся у них ботинки – тебя заставят чистить. В кино лучшие места захватывают. В столовой не успеешь оглянуться – все горбушки заберут. Даже бычки для них собирать будешь.

– Какие еще бычки? – не понял я.

Иса посмотрел опять на меня:

– Ты что, бычков не знаешь? Что такое бычки? Ну, окурки. Папирос у них нет, а курить хотят. Вот и нужны им окурки.

Тут уж мне совсем обидно стало. Кто-то будет меня колотить, кому-то я должен буду чистить ботинки, для кого-то подбирать окурки. Этого еще не хватало. Ну и жизнь! Зачем только я уехал из дома? Теперь меня уже не радовал ни новый костюм с широким поясом и блестящей пряжкой, ни фуражка с ключом и молотом. Напротив, противный козырек так давил лоб, что даже голова заболела. А ботинки сильней терли ногу. Я даже шагал, прихрамывая, стараясь не ступать на пятку. И вдруг споткнулся. Потертое место на ноге жгло, будто его посыпали перцем. В глазах зарябило от боли. Иса продолжал что-то бормотать громким шепотом. А меня разобрало такое зло на него, словно он сам заставлял меня бегать за водой, чистить ему ботинки и собирать окурки, да еще колотил при этом. Боль в ноге совсем вывела меня из терпения. Я повернулся к нему и закричал:

– Да замолчи ты, сын свиньи!

От неожиданности Иса и в самом деле замолчал. Его большая голова перестала качаться и словно застыла. Потом он одной рукой ухватил меня за рубашку, а другую поднес, сжав в кулак, прямо к моему носу.

– Ах ты, новый щенок! Ты, оказывается, тявкать умеешь! Вот как тресну тебя!

Но треснуть меня он не успел. У нас в ауле я ведь не зря считался сильным. Не раз мне приходилось участвовать в драках. Иса не успел даже размахнуться, как я стукнул его. Удар пришелся прямо в лицо. Иса закрылся руками и, пригнувшись, бросился бежать. Только отбежав на порядочное расстояние, он оглянулся и погрозил мне кулаком. Хоть я и одержал победу, а противник мой с позором бежал, настроение у меня было самое паршивое. Я еще не успел здесь найти друга, а враг уже у меня был. Но и это не было главным. Больше всего меня беспокоило то, что наболтал Иса. А что, если это и в самом деле правда? И опять я пожалел, что убежал из дому. Как нарочно, вспомнился наш аул. Куда ни глянешь – горы. Наверху – снег. Внизу – зелень садов. А какая трава на лугах!

Лучше бы я взял сумку и посох и вместе с дедушкой Агаларом пас овец. Если бы я как следует попросил его, он бы взял меня с собой в горы подпаском, как когда-то брал и моего старшего брата Али. Как хорошо было бы шагать по горным тропинкам, перегоняя отары овец на сочные луга. Это здесь, в городе, так нещадно палит солнце, а в горах и в жару прохладно. А если и жарко, то можно сбегать к роднику, напиться свежей прозрачной воды, зачерпнув в пригоршню ледяную струю, умыться. Чего бы я не отдал сейчас, чтобы оказаться дома в ауле!

Я думал об ауле, продолжая идти по улице в том самом направлении, по которому меня вел Иса. И вдруг за поворотом увидел ребят. Они уходили из училища стройными рядами, четко печатая шаг, как военные. А теперь они рассыпались вдоль траншей, так что видны были только до пояса. И что же, вы думаете, они делали? Что-нибудь мастерили, работали у станков? Нет! Они лопатами копали землю. Вот так учеба! «Ни за что не стану копаться в земле», – подумал я. Остановился неподалеку от траншеи и стал смотреть, как ребята выбрасывают землю, углубляя траншею. Они работали кто ломом, кто лопатой и, казалось, не обращали на меня внимания. Мне даже обидно стало. Захотелось, чтобы кто-нибудь позвал: «Иди сюда, Мамед!» – и дал лопату или лом. Тогда я бы тоже, пожалуй, стал работать, хоть совсем не для этого ехал в город. Все-таки я бы не отказался помочь им. Но никто не нуждался в моей помощи. Это была совсем чужая группа, не было видно поблизости ни Вити Веснушкина, ни кого-нибудь другого из нашей спальни. А спросить, где работает десятая группа, я не решался. Вернуться в училище я тоже не мог. Ведь и так я уже получил замечание от Рогатина. А теперь он и вовсе, если увидит меня, скажет: «Вы, Мамедов, заболели?» А что я ему отвечу? «Нет, не заболел, просто не хочу копать землю». – «А когда вы поступали в училище, вы что нам обещали и даже плакали?» – скажет Рогатин. И правда! Ведь я обещал, что буду очень стараться. Давал слово. Значит, его надо сдержать.

Пока я все это думал, ребята продолжали копать траншеи. Сверху громоздились горы свежевырытой земли, а траншеи становились все глубже. Наконец один из копавших выпрямился, отодрал прилипшую к спине рубашку, вытер со лба пот и, глядя на меня смеющимися глазами, спросил не без издевки:

– Тебе не жарко стоять? Смотри, солнце где. Запаришься, выгоришь.

– Да, – подхватил его сосед, – смотрите, ребята, он совсем свеженький. Чистенький с головы до ног. И руки нежные, без мозолей.

– А откуда у него мозолям взяться? Он только ест и гуляет.

– Да вы получше посмотрите на него. Просто картинка.

Не знаю, что бы было дальше. У меня руки сами сжимались в кулаки. Не хватало мне подраться с кем-нибудь из этих ребят, как я только что подрался с Исой! Но тут, на мое счастье, высокий паренек с тонким кривым носом прикрикнул на моих обидчиков:

– Ну что пристали к человеку? Он ведь новенький! – Он вылез из траншеи и, отряхнув землю, подошел ко мне, остановился почти совсем рядом и спросил: – Тебя как зовут-то?

– Мамед.

– А фамилия?

– Мамедов.

– Ну вот что, Мамед Мамедов, хватит тебе тут стоять. Ты, наверное, своих найти не можешь? Из какой ты группы?

– Я и сам не знаю, – отвечал я. – Военрук сказал – из десятой.

– Это там, в другом конце! – крикнул кто-то.

– Туда ступай, найдешь.

– А может, он вовсе не хочет искать свою группу! Стоять и смотреть приятнее, – не унимался мой обидчик.

– Замолчи, Гамид, – остановил его высокий парень. – Он в училище всего второй или третий день и не знает порядков. Знаешь что, Мамед, давай оставайся у нас. В нашей группе как раз не хватает одного человека.