Текст книги "В тисках Бастилии"

Автор книги: Мазер де Латюд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

XIV

Первого августа за мной пришли и вручили мне девять луидоров из семнадцати, которые у меня отобрал Демарэ. Остальные восемь пошли на оплату за мое – хотя и вынужденное – пребывание в Шатлэ.

Затем меня посадили в фиакр и привезли в то позорное место, при одном имени которого краска заливает мое лицо.

Состояние мое было ужасно. Я почти не сознавал, где я и что со мной… С меня сняли всю мою одежду и дали мне жесткую рубашку, пиджак и штаны из самой грубой материи, пару деревянных башмаков и колпак, достойный всего этого отвратительного наряда. Затем двое солдат, вооруженных палками, отвели меня в каземат. Здесь мне дали немного хлеба и воды.

В других тюрьмах я обычно не имел возможности общаться с узниками, но если счастливый случай или собственная ловкость сталкивали меня с ними, я почти всегда встречал в них более или менее порядочных людей, воспитание и ум которых делали их общество интересным. Здесь же я был окружен исключительно преступниками: ворами, разбойниками и убийцами.

В Бисетре камеры были расположены так, что все заключенные, хотя и не виделись, но могли разговаривать друг с другом. По сторонам широких коридоров было устроено множество тесных конур, которые арестанты называли «каютами» и вся обстановка которых состояла из плохонькой кровати да деревянной чашки, предназначенной для супа, а иногда и для других надобностей.

Коридоры имели около шести футов в ширину. Двери всех конур были расположены одна против другой, и в каждой из них находилась форточка, через которую узникам подавали пищу. В один и тот же час все эти форточки открывались, и заключенные высовывали в них головы. За эти несколько минут они виделись друг с другом, разговаривали, бранились, ругались, а иногда и дрались, кидая друг в друга бутылки или башмак, пока не появлялся сержант в сопровождении нескольких здоровенных служителей и не успокаивал их ударами палок.

Вот такие картины представились моим глазам в первые же дни моего пребывания в этой клоаке. Я впал в полное отчаяние и даже не пытался с ним бороться. Некоторые из моих соседей, желая по-своему утешить меня, обращались ко мне на своем жаргоне с расспросами о том, сколько убийств совершил я на своем веку, крупные ли я крал деньги и откуда меня привели – из Большого Шатлэ или из Малого. Я пытался их убедить, что они ошибаются, что я совсем не преступник, но напрасно.

– Уж, наверное, тебя посадили сюда не за то, что ты ходил к обедне, – сказал мне один из них. – Ты смело можешь мне довериться, уж я-то тебя не выдам… Да, я разобью морду всякому, кто осмелится назвать себя более ловким мошенником, чем я. Я выпутался из двадцати восьми уголовных дел. Все мои судьи отлично знали, что я за птица, но я плевал на них… Мне всегда удавалось их перехитрить. Я спас от виселицы десятка два моих товарищей, и если ты мне доверишься, я смогу и тебе оказать такую же услугу…

Я думаю, что Шевалье (так звали этого «честного» малого) жив до сих пор. Семь восьмых моих ближайших соседей по заключению были приблизительно такого же типа и говорили таким же языком.

Мне было пятьдесят три года. Двадцать восемь из них я провел в тяжкой неволе, – двадцать восемь лучших, драгоценнейших лет моей жизни. Уж такова была моя судьба… Но чтобы понять весь ее ужас, – если только это возможно, – надо знать подробности режима в Бисетре. Только тогда можно в достаточной мере оценить всю низость моих врагов, додумавшихся ввергнуть меня в это отвратительное место…

В Бисетре есть несколько корпусов, построенных специально для сумасшедших и больных. С этими узниками я не имел никакого соприкосновения, ничего о них не знаю и буду говорить только об арестантах.

Для них были предназначены три больших зала: первый назывался Форс, второй – Сен-Леже, третий – Фор-Маон, построенный по распоряжению Ленуара.

Над этими залами находились больничные помещения. Кроме этого здания, были еще два: одно из них именовалось «Новым», а другое «Старым». Они заключали в себе двести сорок конур или «кают». Выше я уже описал их обстановку. Прибавлю только, что на каждой кровати лежало по такому жалкому и тоненькому матрацу, что спавший его почти не чувствовал.

В нижних залах помещались воры, беглые каторжники и те вредные для общества люди, чьи преступления были «не совсем доказаны». Там можно было встретить и закоренелых распутников, являвшихся позором и бичом для своих честных семей. Такие типы допускались в Бисетр лишь по особому королевскому указу и вносили за свое содержание плату от 100 до 500 ливров в год. Тех, кто платил хорошо, кормили тоже хорошо, – во всяком случае гораздо лучше, чем бастильских и венсенских узников, за которых король вносил около 100 луидоров в год. Те же, которые платили только 100 ливров, получали ежедневно по фунту с четвертью хлеба, и два раза в день им наливали в отвратительную миску, о которой я уже говорил, немного теплой воды, носившей громкое название «бульона». Нас же, то есть государственных преступников, держали просто на хлебе и воде, нередко холодной и грязной…

Таков был режим в тюрьме, находившейся в ведении Ленуара. Только взносы, которые делали некоторые великодушные особы, должны были несколько улучшить наше положение. Но посмотрим, как начальство Бисетра шло навстречу добрым намерениям этих лиц.

Благодаря этим пожертвованиям, нам ежедневно давали по нескольку ложек горячей воды или так называемого «бульона»; по понедельникам мы получали унцию соленого масла, которое жгло небо и внутренности; по средам – такое же количество тухлого сыра; по пятницам и субботам – несколько ложек гороха, изобиловавшего отвратительными насекомыми, и, наконец, по воскресеньям, вторникам и четвергам – две унции сухого и жесткого мяса, которое приходилось глотать не прожевывая.

Только муки голода заставляли нас принимать подобную пищу.

Когда арестованный попадал в Бисетр, его вели в контору и подвергали унизительной процедуре, которую я уже описал: его раздевали и наряжали в постыдную ливрею его новых господ. Затем его отводили в камеру или каземат, где, невзирая ни на какой холод, никогда не было ни огня, ни света.

Арестованным, которых присылала полиция, или приговоренным по суду, давали другой, еще более нелепый костюм: наполовину белые и наполовину черные куртку, штаны и колпак. Кроме того, они сидели отдельно, в другом корпусе.

Тем из узников, у которых были деньги, сторожа покупали по их просьбе все, что угодно, но при этом они не стеснялись брать за эти поручения плату. Вот один из примеров их корыстолюбия.

Арестанты Бисетра могли покупать перья и бумагу, но всем служащим тюрьмы, под страхом строгого наказания, запрещалось брать на себя отправку их писем. Каждое утро надзиратель проходил по коридору и кричал: «Здравствуйте, господа!» Эти слова были сигналом к сбору корреспонденции. Заключенные, у которых были письма, стучали в двери камер. Надзиратель открывал форточку, и ему подавали запечатанный конверт и су[11]11
  Пятая часть франка (около 8 коп. по дореволюционному курсу).


[Закрыть]. Эта монета была взяткой, без которой письмо не уходило.

Затем надзиратель нес корреспонденцию в контору, где ее просматривали. Понятно, что те письма, в которых арестанты жаловались на их положение или на суровость режима, уничтожались. Здесь же, в конторе, просматривались и ответы, которые адресаты получают тоже в распечатанном виде.

Можно себе представить, как трудно было этим неверным путем добиться оправдания и свободы. Но я все еще не отказывался от мысли сделать эту попытку. Я все еще льстил себя надеждой, что Сен-Виктор – этот великодушный покровитель, который отнесся ко мне с таким горячим участием, – сумеет извлечь меня из Бисетра, как освободил меня из Шарантона.

Наконец, я хотел все-таки знать, какое же преступление приписывали мне мои враги? Какой новый предлог придумали они, чтобы оправдать свою последнюю подлость? Увы! Лучше было бы мне оставаться в неведении! Меня ждала новая пытка, более жестокая, чем все те, которые я перенес до тех пор.

Я решил написать Гролье и попросить передать письмо Сен-Виктору. Но как это сделать? Мне пришлось обратиться к услугам ловкого Шевалье. Он был в тесной дружбе с одним из сторожей, и тот помог ему переслать по назначению мое письмо и получить ответ.

Гролье исполнил мое поручение. Сен-Виктор, возмущенный поведением министра, обещал добиться правосудия. Не знаю, к кому он обратился, но когда Гролье пришел к нему за ответом, он сказал ему, что я безумец, который не стоит, чтобы за него хлопотали.

Эти неопределенные слова были скучным повторением того, что постоянно отвечали мои враги на все попытки заступиться за меня. Сен-Виктор и Гролье (люди слишком доверчивые или слишком слабые) удовольствовались этим ответом, который доказывал лишь злобу моих преследователей и мою невиновность. Я понял, что с их стороны мне нечего ожидать: ни помощи, ни поддержки.

Тогда я обратился к одному из моих старых товарищей по несчастью, с которым мы вместе сидели в Шарантоне. Он был выпущен оттуда почти одновременно со мною, и с ним я провел в Париже немногие дни моей свободы перед последним арестом. Он узнал и сообщил мне, наконец, новое злодеяние моих мучителей: в своей наглости они распустили слух, будто я проник в дом к одной знатной даме и угрозами заставил ее дать мне денег…

Мое сердце чуть не разорвалось от негодования. Я… я – вор! Боже великий! Неужели невинность так и должна погибнуть под бременем низкой клеветы! Новым позором заклеймили меня мои подлые преследователи, выбрав для этого время, когда я был лишен всякой возможности защищаться.

Это известие явилось для меня каплей, переполнившей чашу моих страданий. Я переносил ужасы голода и холода, я переносил всевозможные лишения, но примириться с бесчестием я не мог. Эго было свыше моих сил!..

Общественное мнение отвернулось от меня, но у меня оставалась моя семья. Я надеялся, что хоть она поддержит меня в несчастье. Тщетная надежда! Я узнал, что мои родные поверили гнусной клевете и отреклись от меня.

Последние нити с внешним миром порвались, и, покинутый всеми, я впал в черное отчаяние…

XV

При помощи воображения можно, конечно, себе представить, как ужасно, жестоко и бесчеловечно обращались в Бисетре с заключенными, но действительность ужаснее всякой фантазии. Каждую минуту узников обыскивали, обворовывали, отнимали у них то, что они сумели спрятать или приобрести, отбирали у них бумаги и документы, уничтожая те, которые могли оказаться им полезными, и сохраняя такие, которые могли им повредить. При малейшем ропоте их били и надевали на них кандалы. Словом, понятие о справедливости и милосердии было чуждо Бисетру.

Правда, по большей части туда попадали отъявленные преступники и негодяи. Но разве можно проявлять несправедливость и жестокость даже по отношению к ним? И разве можно сажать вместе с ними честных, но несчастных людей, пострадавших от ненависти какого-нибудь вельможи или из-за каприза властной и злой женщины?

Мне удалось спрятать красивый, украшенный золотом, маленький ножичек с черепаховым черенком. Я очень дорожил этой безделушкой, стоившей, к тому же, не малых денег. Один из сторожей отобрал его у меня и присвоил себе. Постепенно за время моего сидения в Бисетре у меня отняли почти все принадлежавшие мне вещи.

В тюрьме было невероятное количество блох, которые прямо пожирали меня. В свободное время я занимался тем, что ловил их и убивал, сохраняя их «шкурки». Их накопилось у меня приблизительно с унцию. Можно себе представить, какое количество насекомых мне пришлось для этого убить! Сторож, нашедший пакет с этими «шкурками», остался глух к моим мольбам и безжалостно отобрал его у меня. Очевидно, тюремное начальство разгадало мои намерения и испугалось, как бы я в один прекрасный день, взывая к справедливости, не показал судьям и народу этих печальных свидетелей моих мучений.

Когда меня привели в Бисетр, у меня оставалось девять луидоров из семнадцати, найденных при мне полицейским чиновником Демарэ в Сен-Брисе. Остальные, как я уже говорил, пошли в уплату за двухнедельное пребывание в Шатлэ. Эти деньги я тратил на покупку белого хлеба и фруктов, а также на отправку писем. Но эта сумма была невелика, в особенности если принять во внимание, что все необходимое можно было доставать только у одной женщины, по имени Лавуарон, купившей у администрации тюрьмы исключительное право торговать в Бисетре и бравшей за все вдвое. Кроме этой гнусной сделки была еще другая, с которой нам, несчастным узникам, поневоле приходилось мириться. Первая обогащала лишь старуху Лавуарон, – но ведь сторожам, получавшим, благодаря чудовищной скупости своих господ, по два лиарда в день и полуголодный паек, тоже нужен был какой-нибудь заработок. Поэтому сама торговка в тюрьму не допускалась, и арестантам приходилось обращаться к посредничеству сторожей, пользовавшихся всяким удобным случаем, чтобы содрать с нас лишний грош.

Многие из моих соседей по заключению не имели ни полушки и беспрестанно жаловались на нужду. Несмотря на свою собственную нищету, я никогда не отказывал им в помощи и делил с ними свои последние деньги. Вполне понятно, что к концу седьмого месяца моего пребывания в Бисетре мой карман совершенно опустел. Мне пришлось перейти на тюремный паек и примириться с той ужасной пищей, о которой я уже говорил.

В распоряжении каждого арестанта было только одно ведро, которое дважды в неделю наполнялось водой. В частности, моя посудина была без крышки, и можно себе представить, сколько грязи накоплялось в ней за три дня. Кроме того, каждый из нас имел по деревянной ложке и по миске. Эта последняя служила нам для питья, еды и вообще для всего, на что может понадобиться такая вещь. Несмотря на все мои просьбы, я не мог добиться полотенца или тряпки, чтобы вытирать эти принадлежности, которые ни разу не вымыли за десять лет.

Это еще не все. Каждый сторож обслуживал пятьдесят человек и получал за это, как я уже сказал, два лиарда в день. Откуда же тюремное начальство брало таких дешевых служителей? Очень просто: все эти сторожа были самые жалкие бедняки, большей частью бывшие арестанты, сами насквозь прогнившие в казематах. Многие из них были покрыты болячками и кишели паразитами, ясные следы которых оставались на подаваемой ими пище.

Случалось, что, взбираясь по лестнице, служители эти, хромые или близорукие, роняли котел с супом, мясом или горохом и (это могут подтвердить свидетели) собирали нашу пищу с помощью той же самой лопаты или метлы, которые служили им для уборки мусора…

Не стану дольше останавливаться на этих отвратительных подробностях.

Нам ежедневно выдавали по фунту с четвертью хлеба. Кроме того, мы получали две унции сухого и жесткого мяса или по унции масла, которое иногда заменяли сыром. Этой пищи было совершенно недостаточно для человека со здоровым желудком, вроде моего. Я дошел до того, что стал выпрашивать у сторожей корки хлеба, которые они иногда находили в мусоре. Эти черствые куски хлеба были заплеваны, покрыты пылью и грязью, но это не мешало мне жадно пожирать их. Впрочем, и этой милости не так-то легко было добиться. Правда, в корках недостатка не было, – многие арестанты, у которых водились деньги, покупали себе белый хлеб, а черный выбрасывали, – но торговка Лавуарон велела собирать их для своих свиней. Таким образом мне приходилось соперничать с этими животными, и преимущество далеко не всегда оказывалось на моей стороне.

У меня есть свидетели, всегда готовые подтвердить достоверность всех этих ужасов… Но я рассказал еще не все. Недалеко от моего помещения проходила труба, соединявшаяся с отхожими ямами Бисетра. В моем каземате было отверстие, сообщавшееся с ними, и так как закрывалось оно крышкой не плотно, то запах проникал ко мне, и я вынужден был все время дышать невероятно зловонными и смрадными испарениями. Это мучение еще усиливали десятки крыс, которые прогуливались в упомянутой трубе и часто, в поисках выхода, поднимали крышку, выходившую в мою камеру, или просто делали дыры в штукатурке. В стене каземата, где я провел много лет, они прогрызли три таких отверстия, и каждую ночь с полсотни их забиралось ко мне под одеяло. Они мучили меня и совершенно лишали покоя.

Однажды, когда мне выпало на долю счастье наесться досыта, у меня остался кусочек хлеба, который я бережно отложил на следующий день. Я завернул его в носовой платок и спрятал в карман. Проклятые крысы добрались до этого жалкого запаса и сожрали его!

Наиболее тяжелые страдания причиняло мне отсутствие табака. Всем известно, как властно требует удовлетворения эта потребность. Мои сторожа изредка предлагали мне понюшку, но я не решался пользоваться ею. Ведь краткость наслаждения лишь усилила бы остроту желания…

Кроме блох, крыс, Ленуара и Сартина, были у меня еще враги, с которыми мне приходилось бороться. Злейшими из них были сырость и холод. В дождливую погоду или зимой во время оттепели мой каземат заливала вода. Я мучительно страдал от ревматизма. Безумные боли заставляли меня иногда неделями лежать без движения. Тогда я не получал супа, потому что не в состоянии был подойти к форточке и выставить свою миску. Сторож швырял мне хлеб прямо на кровать, и я оставался один во власти своих мучений.

Холод причинял мне еще более жестокие страдания. Мое окно, снабженное толстой железной решеткой, выходило в коридор, в стене которого, как раз напротив меня, на высоте десяти футов было нечто вроде люка. Именно сквозь это отверстие и проникало в мой каземат ничтожное количество света и воздуха. Но тем же путем ко мне проникали ветер, снег и дождь, от которых я ничем не был защищен. У меня не было ни дров, ни керосина, а одежда моя, уже описанная выше, никоим образом не могла меня согревать.

В моем каземате стояла стужа, точно в открытом поле. Зимою вода в ведре замерзала, и, чтобы утолить жажду, мне приходилось башмаком проламывать лед и сосать его. Для того чтобы спастись от холода, у меня оставалось лишь одно средство: заткнуть окно. Я сделал это, но тогда стало еще хуже.

Удушливый и зловонный запах сточных труб, которыми я был окружен, сгущался и невыносимо резал мне глаза, рот и легкие. Вскоре я убедился, что все эти органы были жестоко поражены. В течение тридцати восьми месяцев, которые я провел в моем ужасном каземате, я испытывал какие угодно муки – холода, голода, сырости и отчаяния. Я переносил их и даже пытался бороться с ними. Но эта новая пытка отняла у меня последние силы, – я не вынес.

Сточная труба, проходившая через мою камеру, шла прямо из цынготного отделения тюремного лазарета. В нее спускали все нечистоты больных. Микробы их выделений не могли не поразить моих легких, и я заболел цынгой.

Невыносимые боли не давали мне ни сесть, ни встать. У меня сильно распухли ноги и бедра, вся нижняя часть тела почернела, десны тоже раздулись, а зубы расшатались настолько, что я не мог уже разжевывать свой хлеб. Через неделю я уж был не в состоянии подходить к форточке и не получал супу. В течение трех дней я не принимал никакой пищи. Я лежал на кровати без сил, почти без сознания. Никто не обращал ни малейшего внимания на мое ужасное состояние…

Мои соседи заговорили со мной, но я не мог им ответить. Они подумали, что я умер, и позвали людей. Ко мне пришли. Я был действительно при смерти. Врач велел положить меня на носилки и отнести в лазарет.

XVI

И вот я на новой сцене. Комната, куда меня поместили, называлась, если не ошибаюсь, палатой Сен-Роша. С царившей там грязью не могло сравниться ничто, кроме жестокости и небрежности, с которыми там обращались с больными. Увы! Очевидно, их посылали туда не для того, чтобы вылечить, а скорее для того, чтобы сократить срок их страданий.

На одном конце палаты помещались венерические больные. Это были не только узники Бисетра, – их присылали изо всех других тюрем. Остальная часть помещения была занята цынготными. Когда их бывало много (а это случалось очень часто), все кровати ставили рядом, матрацы клали поперек, и больных нагромождали друг на друга. Один умирал, другой, рядом, был уже мертв, и все это – на глазах остальных больных.

Впрочем, это было еще меньшее из зол. После цынготного очень трудно бывает отстирать простыни. Поэтому их и не мыли, пока пациент находился на излечении. Иногда это длилось с полгода, как это было со мной. В течение всего этого времени простыни до того пропитывались разными лекарствами, мазями и потом больного, что превращались в твердую и плотную массу, издававшую отвратительное зловоние. И в таком виде служители имели жестокость давать их другому больному! Правда, их прополаскивали в воде (это называлось стиркой), но это полусгнившее белье мыли с большой осторожностью, – иначе оно могло разорваться, а ведь оно должно было служить как можно дольше…

А теперь несколько слов о больничном персонале. Скупая администрация Бисетра не нанимала для выполнения этих обязанностей людей со стороны, которым пришлось бы платить. Зачем? Разве в зале Форс не было целой толпы праздных и сильных мужчин? Ускользнув от виселицы, они с радостью готовы были заняться чем угодно, а не только уходом за больными. И именно такого рода арестанты обычно назначались на эту работу. Каких забот, какого сострадания можно было ждать от подобных людей? В каждой палате находилось по два таких санитара. Вместо вознаграждения они получали удвоенный паек хлеба и мяса и в придачу все, что они могли украсть у больных, то есть их вещи.

У меня не было ничего, кроме рваного носового платка и табакерки. Только это они и могли у меня отнять, и соответственно этому и определилось их отношение ко мне. Ведь выгода была в Бисетре единственным двигателем. Чем богаче был больной, тем лучше с ним обращались. Но заботы санитаров никогда не доходили до того, чтобы постелить ему кровать. За все шесть месяцев моего пребывания в больнице я не видел, чтобы они дотронулись хоть до одной постели.

Недовольные моей бедностью, санитары дали мне самые грязные простыни и положили меня между двумя самыми отвратительными больными. Оба были искалечены, изуродованы, и оба были преступники. Один из них, по имени Ланглэ, был приговорен к вечной ссылке и все же сумел остаться в Париже: за восемнадцать франков он подкупил одного полицейского чиновника и был отведен в Бисетр.

Какие ужасные мысли овладели мной в первую ночь, которую я провел на этот отвратительном ложе! Единственная моя надежда была на смерть – избавительницу от всех мучений. Увы! Мне еще не суждено было умереть.

На другой день старший врач осмотрел меня и сказал:

– Друг мой, сейчас я срежу опухоль, которая покрывает ваши зубы и десны.

Разложив свои инструменты, он сделал мне во рту двадцать надрезов и снял около унции черного мяса. Эту мучительную операцию ему пришлось повторять каждые две недели. Когда он производил ее, кровь ручьем текла у меня изо рта и заливала лицо и тело.

Затем мне накладывали пластырь из стиракса[12]12
  Бензойная смола, добываемая из растущего под тропиками стираксового дерева.


[Закрыть].

Два раза в неделю санитары подносили к каждой кровати большую медную посудину, в которой было распущено от 60 до 80 фунтов этой мази. Ею пропитывали обычно четыре больших листа серой бумаги, которыми обертывали ноги и бедра больного. Чем горячее стиракс, тем скорее проникает он в поры и тем лучше разгоняет сгущенную кровь цынготного. Зная это, санитары часто злоупотребляли этим средством и обжигали несчастных больных, вместо того, чтобы их лечить. После того, как я пролежал шесть недель на этом ложе страданий, между двумя преступниками, мои простыни насквозь прогнили. Их не меняли целых полгода! Никто ни разу не позаботился хотя бы вытереть нечистоты, которые выделяли я и мои соседи. Иногда у нас не хватало сил даже для того, чтобы нагнуться и плюнуть на пол. Кровь текла из наших десен, гной шел из наших язв. Все это смешивалось на белье, которым мы вынуждены были также вытирать лицо, рот и глаза, почти всегда полные слез. Нам никогда не давали полотенца или какой-нибудь тряпки. Санитары украли мой единственный носовой платок, и для всяких других надобностей мне приходилось прибегать все к той же простыне. Она служила нам также и скатертью. Прямо на нее швыряли нам хлеб, мясо и все те отвратительные продукты, которые мы были вынуждены есть.

И чудовища, проводившие этот ужасный режим, звери, возглавлявшие это страшное учреждение, были людьми из плоти и крови!

Паразиты были лишь естественным следствием той невероятной грязи, в которой я заживо гнил. Они буквально пожирали мое тело, увеличивая своими укусами мои и без того невыносимые страдания…

Таково было мое состояние, пока я был прикован к кровати. Оно стало (если это было возможно) еще ужаснее, когда боли немного утихли, и я смог поднять голову и осмотреться по сторонам.

Сильнее всего меня поразило и возмутило поистине преступное поведение человека, в чьем ведении находилась тюремная больница. Самое живое воображение не в состоянии нарисовать картину ужасов, о которых я уже говорил и еще собираюсь сказать дальше. И все они лежат на совести этого человека. Его имя было Дотэн. Он получал пятьдесят экю жалования и регулярно крал у арестантов то, чего не могли похитить санитары: дрова для отопления больницы и, что еще бесчеловечнее, – их хлеб. На каждых четверых больных выдавалось в день по четыре фунта. Дотэн делил эту порцию на пять частей и одну забирал себе. Таким образом, из ста фунтов, которые ежедневно отпускали на каждую палату, он присваивал себе двадцать.

Трудно, почти невозможно представить себе подобное злодеяние… Но как отнестись к другому преступлению, о котором я хочу сейчас рассказать? Как назвать ту омерзительную нечистоплотность, которая нередко оказывалась причиной смерти и часто превращала лекарство в яд?

Направо от входа в больницу находилась небольшая комната. В ней около двери стояла большая лохань, немного напоминавшая своей формой ванну. Каждое утро в нее наливали пять или шесть ведер охладительного отвара для всех больных палаты. Рядом с этой лоханью стоял с одной стороны медный бак для воды, а с другой – большой стол. На последнем приготовляли пластырь, а у бака происходила стирка грязного больничного белья. И стол и бак находились очень близко от лохани, и потому в нее естественно должны были попадать брызги со всех сторон, чему немало способствовала страшная небрежность как санитаров, так и самих больных.

Иногда бак оставался пустым. Тогда больные, которым нужна была вода для стирки, брали вместо нее охладительный отвар из лохани, при чем черпали его кружкой, предназначенной для питья. Таким образом, когда больной хотел напиться, он часто находил кружку полной мыла и грязи и вынужден был пользоваться ею в таком виде. И это была единственная посуда на сотню больных – и каких: с гнилыми деснами, с язвами и ранами во рту! При этом, если кому-нибудь случалось зачерпнуть больше отвара, чем он был в состоянии выпить, он, не задумываясь, выливал остаток обратно в лохань.

Я пробовал указать Дотэну, что на какие-нибудь двенадцать ливров можно было произвести необходимые улучшения и избегнуть этой отвратительной и опасной нечистоплотности. Он ответил мне с наглым хладнокровием, что я чересчур изнежен.

Еще один пример, и мы покинем это ужасное место.

Каждую неделю всем больным цынгой давали слабительное. Вот как это делалось. Рано утром два санитара обходили палату с полными кружками лекарства. Один из них держал стакан, а другой наполнял его, и так они переходили от одной кровати к другой. Само собой разумеется, что стакан этот все время не прополаскивали. Но это бы еще ничего. Часто случалось, что больной не мог выпить всю порцию и оставлял часть; иногда же другой с отвращением выплевывал обратно в стакан горький напиток, омывший таким образом его окровавленный и гнилой рот. И вот бесчеловечная жестокость санитаров состояла в том. что они заставляли соседнего больного, видевшего все приготовления к этой пытке, выпить этот остаток! Отвращение несчастного было так сильно, что он отворачивал голову и молил о сострадании. Но ему отвечали, что «лекарства слишком дороги, чтобы их выливать». В случае надобности, санитары прибегали к насилию и заставляли больного глотать смертоносную отраву.

Читатель припоминает, что меня положили в больнице на грязную зараженную кровать между двумя преступниками, вся кожа которых была покрыта паразитами. Летняя жара могла только способствовать размножению ядовитых микробов. В довершение всего я находился во власти холодной и оскорбительной жестокости моих тюремщиков и их отвратительной и преступной неопрятности.

Пять месяцев провел я в таких условиях, не в силах даже повернуться, и все же страшный Бисетр не стал моей могилой. Сам главный врач не скрыл своего удивления по поводу того, что я сумел вырваться живым из когтей смерти.

К концу пятого месяца меня впервые пытались спустить с кровати. С меня сняли компрессы, и я, наконец, освободился от массы бумаги, мазей и бинтов, которыми было окутано мое тело. Я был еще очень слаб и не мог держаться на ногах. Мне дали костыли, которые немного помогли мне.

Когда я захотел одеться, оказалось, что мое платье исчезло. Очевидно, его забрали санитары. Тогда тут же при мне с какого-то покойника стянули полусгнившие кальсоны и заставили меня их надеть.

Через несколько недель я настолько окреп, что уже мог стоять и даже ходить. Тогда я стал настоятельно просить выпустить меня из больницы. За мной пришли два сторожа. Я был уверен, что меня снова отведут в мой каземат. Но каково было мое удивление, когда меня поместили в более чистую, более здоровую и лучше освещенную камеру. Я не знал, чему приписать эту милость: ошибке ли тюремщиков или остатку человечности, быть может еще сохранившемуся в их сердцах.

Другим ценным преимуществом моего нового помещения была возможность беспрепятственно видеться и разговаривать с арестантами. Мы основали маленький союз, все члены которого взаимно оказывали друг другу услуги. Одним я писал письма, другим составлял прошения, а они в свою очередь делились со мной тем, что присылали им друзья или родные. Я получал от них то немного табаку, то кусок хлеба или мяса. Моя жизнь становилась слишком спокойной, и я чувствовал, что скоро этим тихим радостям придет конец…

Каждый день Бисетр посещала целая толпа любопытных, желавших осмотреть тюрьму. Среди них попадались иногда довольно влиятельные особы, которых приводило туда чувство сострадания. Они утешали несчастных узников, помогали им, брали у них их прошения, и не раз случалось, что им удавалось добиться освобождения какого-нибудь несчастного.

Решив испробовать и это средство, я держал наготове свое ходатайство и ждал только удобного случая подать его.