Текст книги "Воздушная война в небе Западной Европы. Воспоминания пилота бомбардировщика. 1944-1945"

Автор книги: Майлз Трипп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 7
СМЕНА КУРСА

На инструктаже эскадрилье сообщили, что бомбить предстоит Людвигсхафен, большой промышленный город в долине Рейна. «Эй-Эйбл» снова находился на техническом обслуживании, и экипажу был выделен «Джи-Джиг». «Мы всегда получаем «Джиг», – пожаловался Гарри. На этом самолете мы должны были лететь в седьмой раз.

Когда я поднялся на борт, то сразу ощутил связь с этим старым созданием, с его строгим интерьером, электрическими проводами, металлическими конструкциями и специфическим запахом химических консервантов.

Мы летели в тишине, за исключением устойчивого гула двигателей. Прошло два часа, и единственный разговор состоялся, когда Лес сообщил новый курс и расчетное время прибытия в район цели. После длительного периода молчания тишину нарушил Диг. «Этот проклятый ящик отказывается лететь! – воскликнул он. – Ублюдок не хочет подниматься». Поток летел на высоте 3700 метров, но поскольку мы приближались к линии фронта, было необходимо подняться до 6100 метров. «Джиг» набирал высоту вяло и все еще находился гораздо ниже потока, когда Лес дал окончательный курс для захода на цель. «Ланкастеры» громоздились над нами, а еще выше шел бой между немецкими и британскими истребителями. В «Джиге» мы походили на сардину на дне консервной банки.

Начали появляться черные кляксы разрывов зенитных снарядов, и это было похоже на то, как будто мы входили в хорошо наперченную часть неба, другой «Ланкастер» впереди получил попадание, начал терять скорость и теперь летел рядом с нами, крылом к крылу.

– Это юный Гог! – заорал Диг.

Так сильно, что, казалось, приятель Дига, услышав его, увел свой самолет куда-то вверх, и Пол произнес:

– Бездыханный «Ланкастер» над нами.

Зенитный огонь стал интенсивнее, а впереди дождем вниз сыпались бомбы.

– Один прямо над нами! – на сей раз громко сообщил Пол.

– Хорошо, Пол, – подтвердил Диг, – я вижу его.

Я посмотрел через смотровой люк. Бомболюки «Джига» были открыты. Лес начал отсчет.

Казалось, что вокруг было больше бомб, чем разрывов зенитных снарядов, Лес скомандовал: «Сейчас, Майк», и я нажал на кнопку сброса.

Когда я повернул голову, чтобы посмотреть, покинули ли наши бомбы свои держатели, «Джиг» сильно накренился и, показалось, стал падать боком.

Я подумал, что мы получили попадание и повреждено управление. Внезапное изменение положения в момент сброса заставило бомбы задержаться на их держателях, перед тем как начать движение вниз в сторону открытого люка. Я с ужасом смотрел на них, но беспорядочно падающие «подарки» благополучно вылетели наружу, и мы также внезапно вернулись в нормальное полетное положение, когда Диг выровнял «Джи-Джиг».

По внутренней связи Диг сказал: «Эй, Лес, иди и посмотри, через что ты только что повел нас». Была короткая пауза, а потом Джордж бурно загоготал. «Лес – правильный парень, – сказал он. – Он высунул свою голову в астрокупол и быстро опять нырнул обратно».

Никто больше, казалось, ничего не хотел спросить, и это сделал я. «Что это был за фантастический полет в момент сброса бомб, напарник?» Диг ответил, что «Ланкастер», летевший прямо впереди и выше, сбросил свои бомбы так, что их стало видно всего за несколько метров, и его «подарки», имевшие меньшую начальную скорость и большее отставание, чем обтекаемые 1000-фунтовые бомбы, раскачиваясь, летели по дуге прямо в нас. Диг увидел это и сманеврировал, так что они пролетели в нескольких дюймах [93]93
  В RAF отнюдь не было редкостью, когда сброшенные бомбы поражали свои же самолеты. Так, 31.07.1944 г. во время атаки на подземное хранилище ракет «Фау-1» в местечке Рийи-ла-Монтань, в 9 км южнее французского г. Реймс, в «Ланкастер» кавалера креста Виктории флайт-лейтенанта Уильяма Рейда из 617 Sqdn. RAF, летевший на высоте 3700 метров, попала 5443-килограммовая бомба «Толбой», сброшенная с другого бомбардировщика, находившегося на 1800 метров выше. Последний должен был появиться над целью только через 15 минут после самолета Рейда, но оказался над ней одновременно с ним. Бомба прошла сквозь фюзеляж, полностью нарушив его конструкцию и перерубив все тяги управления. Из всего экипажа спаслись лишь два человека – сам Рейд и его бортрадист.


[Закрыть].

Плотный поток на обратном пути рассеялся, и Диг и Гог снова нашли друг друга. Оба самолета летели рядом обратно в Англию, и, возможно, было нечто сентиментальное в этих двух молодых австралийцах, воюющих вдали от дома, которые на короткое время объединились над целью и потом вместе улетали в сторону заходящего солнца, но мои чувства это не затронуло. Они летели слишком близко, а это было небезопасно, и мои нервы еще не успокоились от шока, испытанного над Людвигсхафеном. Я был рад снова очутиться на земле.

После страшного полета над Кельном я был успокоен легким ночным налетом на Нойс, и любопытно, что это же повторилось и после Людвигсхафена, потому что следующей ночью мы еще раз посетили Нойс, и опять это был легкий, небогатый событиями вылет.

Экипажу оставалось совершить еще десять вылетов, но прежде, чем был объявлен следующий боевой приказ, базу, словно молния, облетела замечательная новость. Джордж Инграм уцелел, единственный оставшийся в живых из экипажа, и вернулся в эскадрилью, ковыляя весь путь с осколком зенитного снаряда в спине. И теперь врач делал ему операцию в гарнизонном госпитале.

На следующий день я пошел в госпиталь, и после некоторых уговоров мне позволили войти в его палату. Лицо Инграма, обычно бледное и узкое, обрамленное поднимавшимися дыбом черными волосами, было ужасно поцарапано, левый глаз разбит и почти заплыл. Он криво усмехнулся и произнес: «Ну, привет».

Я недавно получил от друга из Канады в подарок посылку с сигаретами и дал Джорджу несколько пачек. Он сказал, что сожалеет, что не может ничего предложить мне взамен, и показал на открытый аварийный комплект, лежавший на столе. «Я съел ириску», – пояснил он. Это не было неожиданностью; у Джорджа было пристрастие к вполне определенному сорту конфет ценой пять центов, и я помнил разговор во время обучения, когда кто-то повернулся к нему и спросил: «Что ты думаешь, Джордж?», он ответил: «Я думаю, что пойду и куплю плитку «Рокси».

В углу висели рубашка и куртка; они были разорваны на спине и сильно залиты кровью.

Инграм рассказал, что у него есть привычка всегда пристегивать парашют на подходе к цели и снимать его, когда цель оставалась позади, но в этот раз он, без всяких на то причин, оставил его висеть на замках. Экипаж был уже на пути домой, и штурман сообщил, что они находятся около линии фронта. Джордж во второй раз собрался отцепить ранец парашюта и на сей раз действительно отстегнул замки, но затем снова застегнул их. Он не мог найти никакого объяснения этому действию; и до сих пор был озадачен, почему той ночью он вел себя не так, как всегда. У Джорджа не было никаких предположений, и он не упоминал ни о какой интуиции.

Через несколько секунд после закрепления парашюта разрыв зенитного снаряда сотряс самолет от носа до хвоста, и сразу повсюду вспыхнуло пламя. Пилот успел прокричать единственное и последнее слово: «Прыгайте!»

Как бомбардир, Джордж находился над носовым аварийным люком, но прежде, чем он успел открыть его, его самого резко бросило в нос, в плексигласовый обтекатель. Он пытался выбраться назад, но сила гравитации побеждала. Единственная надежда заключалась в том, чтобы попробовать разбить носовой обтекатель самолета. Он уперся раненой спиной в стекло и напряг все свои силы, но ничего не получилось.

Джордж повернул голову, чтобы осмотреться вокруг, и увидел, что заснеженная земля мчится к нему. «И ей-богу, я начал все сначала», – сказал он.

Он отчаянно и чудовищно напрягал спину и мышцы плеч, внезапно носовой обтекатель лопнул, и Джордж вылетел наружу. Он дернул вытяжной трос, был резко подброшен вверх сильным воздушным потоком и увидел на снегу костер, в который превратился его самолет. Через несколько секунд он приземлился на ноги.

Отстегнув парашют, Инграм забросал его снегом, чтобы скрыть следы, и побежал. Он понятия не имел, в каком направлении, просто убегал от пылающих обломков. Когда он был уже слишком измотан, чтобы двигаться дальше, то сел в снег и, смотря в небо, стал искать Полярную звезду... «Старина Поларис», – произнес он со смехом. Крест, нарисованный на снегу, позволил ему определить стороны света [94]94
  Полярная звезда в течение суток сохраняет почти неизменное положение над северной частью горизонта и потому издавна служит для определения сторон света. Ее высота над горизонтом в градусах приблизительно равна географической широте места, в котором производится измерение.


[Закрыть]и отправиться на запад. С наступлением рассвета начался пулеметный огонь. Джордж упал ничком и долгое время лежал неподвижно. Около полудня он переполз к живой изгороди и заснул. Пробудившись, он увидел маленького ребенка, пристально рассматривавшего его. Ребенок убежал, и несколько мгновений спустя Джордж услышал мужские голоса. Показались два американских солдата с направленными на него винтовками.

Инграм был доставлен в передовой госпиталь около Намюра, но, пробыв там два дня без всякого толку и не получая никакого надлежащего медицинского обслуживания, он решил продать свой летный сидкотт [95]95
  Сидкотт – летный комбинезон из огнестойкой и водонепроницаемой ткани, названный так по имени его создателя Сида Коттона.


[Закрыть]и вернуться обратно самостоятельно. Джордж купил еду и поковылял на расположенный поблизости аэродром, где добродушный пилот «Дакоты» согласился подбросить его до Кройдона [96]96
  Кройдон – аэродром на южной окраине Лондона.


[Закрыть]. Оттуда он на автобусе и пешком добрался до Ливерпуль-стрит-Стейшн, и, хотя у него на лице была четырехдневная черная щетина, распухшие глаза, а на разорванной в клочья куртке пятна крови размером с блюдце, его внешний вид не вызвал никаких вопросов. Люди смотрели на него, а затем отводили взгляд. В билетной кассе он купил билет до Бери-Сент-Эдмундса и спустя три часа вошел в офицерскую столовую.

Я посетил Джорджа дважды до того, как он был выписан из госпиталя. Приблизительно через неделю я увидел, как он в одиночестве сидел в бомбардировочном отделении штаба и выглядел крайне несчастным. Он сказал мне, что только что узнал о том, что его самолет был сбит не немцами, а американской зенитной батареей.

Большинство дней в начале января были прекрасными, с тонкими облаками, плывущими в небе, но полеты ограничили из-за плохих погодных условий над Континентом. Каждый день экипажи собирались на инструктаж, брали парашюты, летные пайки и аварийные комплекты, отправлялись на стоянки самолетов и болтались там, пока не поступал сигнал об отмене вылета. Не имевшее разрядки напряжение такого существования снять было нелегко; парни играли в карты, пили пиво и отправлялись с визитами в Бери-Сент-Эдмундс в надежде, что в здании хлебной биржи могут быть танцы.

Мой мотоцикл все еще был в ремонте, и я уже отчаялся снова увидеть Одри, когда она прислала денежный перевод на пятьдесят фунтов (все ее сбережения) с кратким сообщением: «Купи другой мотоцикл».

Во время этого периода ежедневных инструктажей и отмены вылетов я подружился с бомбардиром по имени Никки. Он уже завершил один тур из тридцати вылетов и после шести месяцев нахождения в резерве начал второй. Но он был одиночкой, для остальных членов его экипажа это был первый тур. Возможно, что эта атмосфера изолированности, своеобразная высокомерная замкнутость и привлекла мое внимание и вызвала желание узнать Никки лучше. Его светлые, зачесанные назад волосы, глубоко посаженные синие глаза, которые, казалось, иногда уходили куда-то в глубь собственных глазниц, смертельно бледный цвет лица подготовили меня к встрече с человеком, чьи чувства были такими же холодными, как и застывшее выражение сознательной отчужденности на лице.

Узнать Никки было нелегко, и добиться его признания можно было скорее, как завоевывают доверие у дикого животного: частыми контактами и давая понять, что для него нет никакой опасности с вашей стороны, до тех пор пока его собственная агрессия не уменьшалась до уровня, когда он мог принять предложение пойти вместе в город и выпить кофе или пива.

Никки был, как я полагаю, доведен до абсолютного ожесточения. Для него человечество было деградировавшим биологическим видом, и насильственная смерть в бою стала бы подходящим концом жизни человека-животного. Он приходил в ужас от перспективы погибнуть и все же был возбужден своими идеями, и всякий раз, когда объявлялся боевой приказ, его одновременно переполняли ликование и благоговейный страх.

Он редко над чем-то смеялся, если это не было чьим-то несчастьем, и самой смешной вещью, которую Никки когда-либо видел, был случай, когда красные предупредительные лампы были преднамеренно убраны от ямы на дороге, а ни о чем не подозревавший мотоциклист наскочил на эту яму, свалился и получил травмы.

Когда я познакомился с этим парнем лучше, то узнал, что он потерял связь со своими родителями и является отцом трехлетнего незаконнорожденного мальчика. Я также обнаружил, что от его нервов остались одни лохмотья и ему постоянно требовалось ощущение риска. Сидя на заднем сиденье, он убеждал меня ехать с максимально возможной скоростью или вслепую проскакивать перекрестки, и я принимал его пари. И все же дружба с Никки поддерживала мой внутренний баланс. Я мог выпить с ним кофе, выслушать, что есть наихудшего в человеческой натуре, и знать, что я был с кем-то, кто испытывал больший страх, чем я сам.

В 1943 г. Никки едва не погиб над Эссеном, и воспоминания о том рейде часто посещали его. По какой-то причуде своего характера он крайне возражал против смерти во время налета на Эссен. Умереть над Кельном, Франкфуртом или Нюрнбергом было для него приемлемым концом, но смерть над Эссеном тем или иным образом была позорной, предельной непристойностью, которую он не мог перенести.

Наконец, когда в последнюю минуту не последовало никакой отмены, эскадрилья взлетела, чтобы атаковать железнодорожную сортировочную станцию Крефельд-Ирдинген [97]97
  Крефельд-Ирдинген – находится в северо-восточной части г. Крефельд.


[Закрыть], и груп-каптэн как пассажир летел в одном из самолетов. Это был его первый боевой вылет. «Группи» пользовался популярностью среди экипажей, главным образом, благодаря удачной речи, произнесенной вскоре своего прибытия. Он тогда сказал, что не собирается быть бескрылым чудом и намеревается участвовать в боевых вылетах, потому что думает, что командир авиабазы должен разделить опасности с людьми. Необычайно привлекательной его речь сделало использованное им выражение «бескрылое чудо», которым обычно обозначали офицеров наземного персонала RAF, не прошедших никакой подготовки как пилоты или по другим летным специальностям. Фактически груп-каптэн на своем кителе носил «крылья пилота»; он имел на счету много летных часов, но ни один из них не был летным часом боевого вылета, и потому с его стороны это был очень уважительный по отношению к нам и чрезвычайно проницательный ход упомянуть себя как «бескрылого». Все надеялись, что его первый вылет пройдет успешно.

Облака висели слоями до высоты почти 6000 метров, но выше самого верхнего слоя законцовки крыльев «Ланкастеров» оставляли в чистом синем небе длинные шлейфы пара и создавали нечто похожее на произведение авиационного искусства. Даже Диг признал, что есть красота в белых конденсационных шлейфах на фоне бездонной синевы, но он был в хорошем настроении, поскольку летел на своем любимом «Эй-Эйбле».

Около Крефельда облака вздыбились вверх, словно бронированные кулаки, и мы пролетели над целью вслепую, ориентируясь при помощи системы GH, с тревогой зная, что где-то поблизости были двести других «Ланкастеров», все невидимые и все сбросившие бомбы.

Лес произнес: «Давай», и наши бомбы исчезли в серо-белом покрове облаков. Камера начала щелкать, делая снимки, на которых ничего и нигде не было видно, а затем Диг закрыл бомболюк и поменял курс.

Облака становились немного тоньше, и мы летели сквозь рваную дымку, когда я заметил прямо под нами разрыв зенитного снаряда, через секунду второй разрыв, снова прямо под нами, но уже ближе, чем первый. Зенитная батарея выделила нас из потока и отслеживала наш курс при помощи радара. Я крикнул Дигу, чтобы он отвернул, и тот резко перевел «Эйбл» в крутую спираль.

Рей пробормотал: «Чтоб мне провалиться, это было близко», потом раздался обеспокоенный голос Дига: «Лес, с тобой все в порядке?»

Не было никакого ответа.

– Лес! С тобой все хорошо? – Говоря это, Диг выровнял «Эйбл».

– Да, я в порядке. Что за паника?

– Чертовски большой осколок зенитного снаряда пробил лобовое стекло прямо между Реем и мной.

Лес отодвинул одеяло, которое отделяло его отсек от пилотской кабины, и выглянул наружу; его глаза над кислородной маской, казалось, смеялись.

– Мимо вас обоих? – произнес он. – Это был поганый выстрел.

– Он сильно порвал мой рукав, – зло ответил Рей. Левый рукав его куртки был разорван между плечом и локтем.

Я громко рассмеялся.

– Назад в свою нору, крыса, – буркнул он, пихнув меня ногой.

По пути домой мы организовали поиск снарядного осколка, причинившего нам повреждения, но, странно, он так и не нашелся. Отверстие в лобовом стекле было заткнуто тряпками, и Диг во время посадки должен был изгибаться, чтобы смотреть через неповрежденную часть фонаря.

Идя на доклад, мы видели, что груп-каптэн благополучно возвратился, он смеялся и шутил, как ветеран. Это было наилучшее время, когда мы испытывали эйфорию, и можно было подумать, что каждый летчик, находящийся в приподнятом настроении, принял некий лекарственный стимулятор. Даже Никки улыбался и казался пребывающим в мире со всем миром.

На инструктаже экипажам сообщили, что предстоит бомбить Саарбрюккен, а затем приказали прогреть двигатели и ждать на стоянках дальнейших распоряжений, но облачность была настолько низкой, что нельзя было увидеть конец взлетно-посадочной полосы, и никто не надеялся вылететь.

Джок Хендерсон, сержант из наземного обслуживающего экипажа «Эйбла», восстановил лобовое стекло в одиночку, дав остальным техникам ночь отдыха, но, работая без посторонней помощи, он трижды свалился со своей лестницы и очень сожалел о своем великодушии. Он стоял позади Дига и Рея во время прогрева и проверки работы двигателей. Когда масло начало циркулировать свободно, Диг остановил двигатели.

Некоторое время экипаж прогуливался по стоянке, разминая ноги и куря, испытывая обычное предполетное волнение, которое проявлялось в громком смехе, внезапно прерывавшемся полной тишиной. Из пелены легкого падающего снега возник автомобиль Викария: «Парни, вылет задержан на час. Будьте наготове и, если не появится никаких дальнейших распоряжений, выруливайте на старт».

Еще один час пропал впустую. Живая изгородь около стоянки «Эйбла» смотрелась бледно-серым пятном; казалось, что мы существуем в рулоне плохо проявленной кинопленки, снятой несфокусированной камерой. Вылеты отменялись и при намного лучшей погоде, и, казалось, можно быть уверенным, что сортировочная станция в Саарбрюккене, забитая грузами для немецкой армии, будет сбережена для другого дня. Я надеялся, что так и будет; тем вечером в Бери-Сент-Эдмундс приезжала Одри, чтобы провести со мной уик-энд, и это было намного более важно, чем расстройство и так уже дезорганизованной немецкой транспортной системы.

Час прошел, и мы поднялись с превратившейся в каток взлетно-посадочной полосы. Чтобы избежать столкновения, Диг летел прямолинейным курсом на предписанной скорости, и на высоте 2700 метров сквозь перистые облака, висевшие словно бумажные ленты, прорвался слепящий солнечный свет.

Небо над Континентом прояснилось, и, когда мы приблизились к цели, Саарбрюккен был похож на огромного кота, свернувшегося на солнце. Едва мне вспомнились начальные строчки одного из самых известных сонетов Вордсворта [98]98
  Вордсворт Уильям (1770 – 1850) – поэт, глава т. н. «озерной школы» английской поэзии, получившей свое название от Озерного края – живописного района гор и озер на северо-западе Англии.


[Закрыть], как сверху из прекрасного утреннего неба посыпались бомбы и разрывы замерцали словно вспышки жаркого тумана. Поскольку взрывы следовали один за другим, город исчез под покровом черного маслянистого дыма.

Рей произнес: «Мы должны зафлюгировать левый внешний двигатель», полет домой начался на трех двигателях.

Турельная установка Гарри приводилась в движение гидроприводом, который питался энергией от левого внешнего двигателя, теперь наш стрелок мог поворачивать ее только с помощью ручного привода. Должно быть, ему стало более комфортно, когда дружелюбный пилот «Мустанга», заметив, что мы испытываем некоторые трудности и летим в одиночку, стал сопровождать нас, в то время как сверху сражение между британскими и немецкими истребителями оставляло длинные белые царапины в синем небе.

Над французским побережьем облачность начала опускаться все ниже, и я подумал об Одри, которая приблизительно в это время должна была прибыть в Бери-Сент-Эдмундс.

Заговорил Джордж: «Диг, по радио получен приказ изменить курс. На Сент-Эвал, везде настоящий ад».

Возникла пауза, пока Лес рылся в своих картах и бумажках. «Он находится на корнуоллском побережье [99]99
  В 8 км юго-западнее г. Падстоу.


[Закрыть], – сказал он. – Поменяйте курс на 275 градусов, пока я не уточню местоположение».

В сумерках мы увидели линию корнуоллского берега и по крайней мере сорок «Ланкастеров», которые кружили над ним, как стервятники над трупом. Когда мы пролетели над Сент-Эвалом, то увидели, что на его взлетно-посадочную полосу надо заходить со стороны моря. При плохой видимости и обманчивом свете Диг должен был позаботиться о том, чтобы не зайти слишком низко и не врезаться в береговые утесы. Мы долгое время летали по кругу, прежде чем по радио раздалось: «Эйбл», заходите на посадку».

Диг и Рей, действуя совместно, выпустили шасси и закрылки, но когда мы разворачивались к взлетно-посадочной полосе, я заметил впереди другой «Ланкастер», который, казалось, был слишком близко.

– «Эйбл» на посадочном курсе, – передал Диг на пункт управления, но никакого подтверждения не последовало.

– Обороты 2850 и закрылки на тридцать градусов, – приказал он Рею.

Мы приближались к летящему впереди самолету. Похоже, что посадка грозила стать чрезвычайно опасной. Затем затараторил пункт управления:

– «Эйбл» – уходите на второй круг, «Эйбл» – уходите на второй круг.

– «Эйбл» – уходите на второй круг, – прогнусавил Дик, и создавалось впечатление, что ему все это надоело до чертиков.

– Двигатели изрядно перегрелись, и лучше было бы приземлиться прямо сейчас, – сказал Рей.

Стоя позади Дига и Рея, на своей обычной позиции во время посадки, я видел, что выхлопные патрубки трех двигателей «Эйбла» раскалились докрасна и только четвертый двигатель был темен, а пропеллер неподвижен. Сумеречный вечер перешел в ночь. Лес выключил лампы в своем отсеке, отодвинул одеяло и втиснулся позади меня. Четыре пары глаз настороженно вглядывались вперед, когда началась подготовка к новому заходу на посадку.

– «Эйбл» на посадочном курсе, – передал Диг.

– «Эйбл» – уходите на второй круг, «Эйбл» – уходите на второй круг, – раздался безмятежный ответ пункта управления.

– Во что, черт возьми, вы играете? – прорычал Диг. – О'кей, «Эйбл» уходит на второй круг... Полный газ, закрылки и шасси убрать.

– Двигатели не выдержат долго, – спокойно доложил Рей, – да и резерв топлива мы почти израсходовали.

Джордж оставил свой радиопередатчик и жался позади Леса. Теперь уже пять человек вглядывались вперед, иногда бросая взгляды на раскаленные двигатели и искры, сыпавшиеся в воздух.

Я забыл об Одри, брошенной в гостинице в Бери-Сент-Эдмундсе; единственной мыслью, которая сейчас имела значение, было то, что мы должны благополучно приземлиться.

Диг в третий раз нажал на кнопку радиопередатчика и размеренно и четко произнес:

– «Эйбл» на посадочном курсе. Мы летим на трех двигателях и должнысесть.

– «Эйбл» – приземляйтесь.

– «Эйбл» приземляется, – ответил Диг с облегчением.

Двигатели работали на полной мощности, и мы, снижаясь, прошли над верхушками утесов. Затем прямо перед нами с правого борта, словно ниоткуда, выскочил «Ланкастер»; его шасси были выпущены, и пилот, очевидно, намеревался приземлиться. Пространства для нас обоих не было, и Диг принял единственно возможное решение. Он вызвал пункт управления и сказал:

– Передо мной самолет, «Эйбл» снова уходит на второй круг.

Весь «Эйбл» задрожал в третий раз, когда начал набирать высоту на работавших с перегрузкой двигателях, и это был момент, когда неодушевленный предмет перестает быть таковым и становится живым. Мы не были семью мужчинами в хорошо сконструированном металлическом летательном аппарате, а семью мужчинами внутри объекта, вышедшего за пределы своего символического значения, чьи компоненты и топливо, казалось, стали плотью и кровью.

– «Эйбл» никогда не позволял нам упасть, – произнес я.

– И никогда не позволит, – откликнулся Диг.

Он выполнил резкий разворот и передал на пункт управления:

– Уберите с дороги все самолеты. На этот раз «Эйбл» приземлится, невзирая ни на что.

Последовала небольшая пауза, затем раздался четкий голос:

– Всем самолетам очистить подход, всем самолетам очистить подход. «Эйбл» идет вперед.

Мы радостно закричали, когда колеса «Эйбла» коснулись земли.

Поев, Джордж и я отправились на поиски телефона. Он позвонил своей жене и вышел из телефонной будки, сказав: «Это было волшебно». Меня же постигла неудача. Одри не числилась в регистрационной книге гостиницы, и я не знал, где она была и как с ней связаться.

Мы с Джорджем вернулись в столовую, а остальные ушли. Выпив с ворэнт-офицером Эверсом, мы пошли их искать и обнаружили, что они заняли последние пять свободных кроватей на базе. Так что мы побрели в ту часть базы, которая предназначалась для ее постоянного штата, и нашли комнату, зарезервированную для дежурных сержантов. В ней имелись две кровати, и это было все, в чем мы нуждались.

На следующий день, узнав, что «Эйбл» в течение некоторого времени будет непригоден к эксплуатации, мы перелетели на свою базу на другом самолете в качестве пассажиров.

Когда вскоре после посадки я шел по базе, ко мне подошел летчик, чьи глаза были прикованы к моему красному шарфу. «Вы – Трипп, не так ли?» – спросил он. Затем он рассказал мне, что накануне вечером встретил девушку, которая, казалось, переживала за меня. Она попросила, чтобы он нашел меня и передал мне номер ее телефона. Она сказала, что на мне будет надет красный шарф.

Через несколько минут я уже говорил с Одри по телефону. Она пережила то, что обычно переживает любая женщина, которая ждет. После встречи с первым летчиком, передавшим мне записку, она встретила другого летчика, который сказал ей, что эскадрилью перенаправили в Корнуолл, но что о нашем экипаже сообщалось как о пропавшем без вести.

Не умывшись, не побрившись и не поменяв форму, я вскочил на мотоцикл, купленный на ее деньги, и спустя двадцать минут мы встретились в элегантном холле гостиницы «Ангел». Мы сказали друг другу: «Здравствуй» – и прямо из холла пошли наверх.