Текст книги "Черчилль. Молодой титан"

Автор книги: Майкл Шелден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

VIII. Холостяк и богатая наследница

Побывавший в палате общин в конце июня, чтобы встретиться с Черчиллем, журналист Герберт Вивиан был поражен тем вниманием, каким пользовался молодой человек. Очень многое изменилось после их последней встречи год назад, когда Чемберлен продвигал свою обреченную на провал кампанию в защиту протекционизма. Герберт и Уинстон шли по веранде, обустроенной для чая, мимо других членов палаты и посетителей, включая и многочисленных хорошо одетых дам, и всякий раз вид Уинстона вызывал легкое возбуждение среди присутствующих. «Я невольно отметил интерес, который он неизменно вызывал, – вспоминал Герберт Вивиан. – Все сразу поворачивались в его сторону, большая часть с улыбкой одобрения. Казалось, что это его мало занимает или волнует, он шел, не скупясь отпускать веселые замечания».

Все столики на веранде оказались заняты, за исключением немногих в отдельной зоне, зарезервированной для членов палаты лордов. Но Черчилль даже не обратил на это внимания. Он просто перешагнул невидимую линию, отделявшую две группы, и сел с журналистом за свободный столик. Объятые ужасом от столь грубого нарушения традиций, официанты отказались нести чай. Улыбнувшись, Черчилль перешел на другую сторону и кивнул: «Хорошо, несите чай сюда, а я потом сам переставлю чашки».

После этого никто уже не беспокоил Черчилля и его приятеля. Они обсуждали политические вопросы, но создавалось такое впечатление, что ему не дает покоя какая-то посторонняя мысль, связанная с тем, что происходило на веранде. «Будь моя воля, – сказал он, обводя взглядом столики с многочисленными гостями, которые смеялись и наслаждались своим чаем, – я покончил бы со всей этой чепухой. Палата общин – место для дел, а не для развлечений». Даже сидя на веранде, предназначенной для отдыха, он размышлял о возможных реформах. Перейдя в стан либералов, он думал только о том, как вырвать из рук тори руль управления государством, всматриваясь то в одно, то в другое, производил ревизию, прикидывая, что работает в этой огромной машине, а что нет и что надо отремонтировать, чтобы оно заработало лучше. Ушли те времена, когда он вместе с хулиганами иронизировал над стариками. Теперь он стал восходящей звездой в политике и готовил себя к тому моменту, когда в свете прожекторов, – а в том, что это случится, он не сомневался, – либералы придут к власти на волне неприятия протекционизма.

Карикатуристы уже уделяли ему внимание более, чем другим политикам, хотя слегка расплывчатые черты лица Уинстона не были удобной мишенью для рисовальщиков, которые могли бы зацепиться хоть за какую-то деталь. Из-за чего они лукаво предлагали вставить хотя бы моноколь в глаз, намекая на Чемберлена.

Растущее любопытство к политику достигло такой степени, что мадам Тюссо предложила Уинстону изготовить его восковую фигуру. Это вызвало некоторое возмущение среди критиков Уинстона, полагавших, что он еще не заслужил такой чести. «Он удостоился высочайшей награды», – отметил один автор сатирический статьи в еженедельном журнале. – Его борьба – после всеобщего осуждения – принесла свои плоды. Все обернулось таким образом, что Уинстон достиг не меньшей популярности, чем убийцы или карточные шулеры, миллионеры и коронованные особы. Все приходит к человеку, который умеет подать себя».

Однако не все считали, что его слава раздута и ни на чем не основана. Ветеран викторианской журналистики У.Т. Стед написал в июле: «Уинстон Черчилль находится в центре политической арены. Он наиболее приметный и заслуживающий внимания из всех подающих надежды государственных деятелей». А в августе один из журналистов выразил удовлетворение, что в партии либералов два мощных боксера, которые к тому же наделены бульдожьей хваткой, и теперь они уложат тори на обе лопатки.

Либералы были настолько довольны, что в их ряды влился новый член партии, что не особенно приглядывались к его политическим воззрениям. Является ли он истинным либералом или просто счел нужным покинуть тори из-за расхождений с ними – все, включая и самого Черчилля, откладывали уточнение этих важнейших пунктов до следующих – главных выборов. И чем дальше, тем больше авторитет Бальфура из-за его колебаний падал. Всем стало ясно, что пора создавать новое правительство.

Хотя премьер-министр делал вид, будто его совершенно не волнует то, что Черчилль перешел к либералам, он осознавал – молодой политик послужит плохим примером для остальных, и постоянно беспокоился, как бы не появились новые ренегаты. Несколько месяцев его терзало беспокойство по этому поводу и не без основания: какое-то число консерваторов действительно присоединились к Уинстону, перейдя в стан либералов. Но когда и Хью Сесил нежданно-негаданно заколебался, Бальфур написал встревоженное послание кузену, полное панической тревоги. Премьер-министр чуть ли не умолял его: «Останься в партии!!! Никогда даже не заикайся о том, что покинешь ряды тори».

Как потом выяснилось, Хью просто выпустил пар, когда Джо отпустил какое-то раздраженное замечание. Но Бальфур и в самом деле боялся пережить еще одну постыдную для него потерю. Хватало и одного Черчилля, переметнувшегося на другую сторону. Без сомнения, положение его стало угрожающим. В октябре, выступая перед жителями Уэльса, Уинстон объяснил, что является его конечной целью: «разворошить осиное гнездо, утратившее доверие страны».

В этой октябрьской поездке в Уэльс Черчилль выступал вместе с Ллойд-Джорджем, который объяснял, что новый друг «пробует свои силы в качестве либерала, это его первые шаги на этом поприще». И что же это означало на самом деле? Что Уинстон заполучил наставника по современному либерализму, а цели Ллойд-Джорджа были намного амбициознее, чем у старых викторианцев партии тори. Новое поколение либералов намеревалось использовать власть правительства для переустройства общества, сосредоточив основное внимание на беднейшей части населения, на больных и стариках. Пребывая в пеленках либерализма, Уинстон потихоньку избавлялся от своей привязанности к аристократам, переключая внимание на другие стороны жизни. А по ходу выяснил, чего на самом деле хочет Ллойд-Джордж – не просто добиться неких социальных преобразований, а настоящего переворота – свержения Чемберлена и консерваторов. Выступая перед жителями Уэльса, Черчилль сказал: «Мистер Ллойд-Джордж один из лучших боевых генералов в рядах либералов». Очень многие называли Черчилля его первым именем, но в политическом мире почему-то было не принято называть Ллойд-Джорджа Дэвидом, хотя когда они разговаривали друг с другом без посторонних, Уинстон обычно так и обращался к нему, поскольку их дружба становилась все крепче и глубже.

Планы на будущее – борьба против правления Бальфура – сформировали одно из самых странных содружеств в британской политической истории. До сих пор Уинстон мог похвастаться только одним настоящим другом в сфере политики – Линки Сесилом. И вот теперь у него появился еще один – Ллойд-Джордж, – полная противоположность Сесилу. Унаследованные особняки, связи в высшем обществе, годовой доход, знатный титул – все это было чуждо выходцу из Уэльса, который поднялся с самых низов и стал влиятельнейшей фигурой в либеральной партии. Точно так же как аскетизм был совершенно неприемлем для лорда Хью. Ллойд-Джордж был всего на двенадцать лет старше Черчилля, но в 1904 году он уже был шестнадцать лет как женат, стал отцом пятерых детей. Его мало заботили религиозные вопросы, ровно настолько, насколько это могло иметь отношение к политике. Он был чрезвычайно влюбчивым, и постоянно заводил тайные связи на стороне.

Лишенный лоска типичного эдвардианского джентльмена, Ллойд-Джордж становился удобной мишенью для ядовитых насмешек со стороны тори. На эту удочку попался в свое время и Черчилль, который заявил про Ллойд-Джорджа, что он «вульгарный, болтающий маленький нахал». Но через несколько лет, наблюдая, как тот выступает против Чемберлена, Уинстон перестал заботиться о том, можно ли называть этого борца за либеральные идеи истинным джентльменом или нет. Он с радостью обнаружил в нем те качества, которые пытался взрастить в хулиганах – бесстрашного бойца, который прокладывал путь вперед. Правда, Уинстон рассматривал их дружеские отношения опять сквозь романтическую призму, точно так же, как и в отношениях с лордом Сесилом. Он наивно полагал, что эта дружба пойдет в основном ему на пользу, и умелый борец не уложит в один прекрасный день его на обе лопатки. Но даже если бы он более трезво взглянул на их сотрудничество, то вряд ли бы смог догадаться, как поведет себя в дальнейшем Ллойд-Джордж, – ведь тот уже давно поставил себе за правило – сметать все, что стоит у него на пути вверх, в том числе и дружбу.

«Моя сверхзадача идти вперед, – признался он в чрезвычайно откровенном письме, адресованном жене Маргарет. – И для достижения цели я принесу в жертву все, кроме, как я верю, честности. Я готов швырнуть под колеса Джаггернаута [15]15
  колесницы, на которой ежегодно на улицы Индии вывозят статую бога Вишну. – Прим. ред.


[Закрыть]даже любовь, если она преградит мне дорогу».

Те давние друзья, кто знал Ллойд-Джорджа (еще с Уэльса) и восхищались им, не сомневались, что сотрудничество этих двух примечательных людей очень скоро выльется в открытое соперничество. Для одного из таких – хорошо знавших его – Д.Р. Дэниела, было совершенно очевидно, что Черчилль и Ллойд-Джордж вскоре «встретятся лицом к лицу на узкой тропинке, что ведет к вершине славы».

Но, видимо, Уинстон надеялся или убеждал себя, что когда такой момент наступит, победителем выйдет он. Но что произойдет, если они встретятся не лицом к лицу? В таком случае лучше не рисковать и не поворачиваться к Ллойд-Джорджу спиной.

Одно свойство характера их объединяло несомненно. Хотя Ллойд-Джордж никогда не служил в армии и никогда не принимал участия в реальных боях, на полях политических сражений он выказывал себя смелым бойцом. И не только Уинстон воспринимал его как отважного генерала, готового пойти на приступ политической цитадели. Ллойд-Джордж и в самом деле рассматривал оппонентов как солдат, которых надо сбивать с ног, чтобы они не поднялись снова, – безжалостным огнем. И его отличие от Черчилля заключалось только в том, что он был более холодным и более беспощадным в своих преставлениях о том, как вести сражение на воображаемом поле битвы.

«Я припоминаю, – признался он как-то во время встречи в Кардиффе, – что ответил американский солдат на вопрос: «Когда вы смотрите в прицел винтовки на человека по ту сторону, ненавидите ли вы его?..» «Нет, – ответил американец. – Я не стреляю в кого-то конкретного. Я просто стреляю по линии битвы». Именно это я делаю в течение всей моей жизни».

Следующие свои выборы Черчилль должен был проводить в совершенно другом избирательном округе. Но выборное место – среди либералов в Олдеме уже было занято. И он принял предложение выступить от округа недалеко от Манчестера.

Уинстон сознавал, что ему придется приложить вдвое больше усилий, чем он делал раньше, из-за того, что оказался в новом лагере. Это требовало немалых наличных денег, а он уже успел истратить те, что заработал три года назад. И теперь он полагался только на то, что лорд Рэндольф пополнит его банковский счет. Напряженная политическая деятельность в последний год отвлекла Уинстона от работы над книгой. И требовался, по меньшей мере, еще год, чтобы завершить ее.

Он жил, не отказывая себе ни в чем, и легко тратил деньги. Во время поездок по стране он останавливался в лучших гостиницах, заказывал все самое лучшее – устрицы и шампанское. Часто играл в поло, несмотря на всю дороговизну увлечения, объясняя это тем, что физические упражнения хороши для поддержания общего тонуса.

До того, как Этель Бэрримор без всякого предупреждения покинула Лондон, он планировал еще одну поездку в Америку. После того, как закончатся ее выступления, Уинстон собирался в июне отправиться следом за ней в Нью-Йорк. 31 мая, в тот самый день, когда он впервые сел на одной скамье с либералами, Уинстон принял приглашение побывать на съезде Демократический национальный партии (который должен был состояться в июле) как гость давнего друга его матери – нью-йоркского конгрессмена У. Бурк-Кокрэна.

Вполне возможно, что ему бы удалось объединить и деловую часть с приятным, изучить поближе американскую политическую систему, одновременно продолжив ухаживания за Этель. А еще у него была бы возможность, познакомившись поближе с Кокрейном, – человеком, которым он восхищался, – сторонником свободной торговли, получить от него дельные советы, выработать более точную линию поведения.

Но в середине июня, через неделю после отъезда Этель, Уинстон написал Кокрэну, что не сможет приехать. Решение оказалось внезапным, и он объяснял его тем, что вынужден сражаться с «Чемберленом и его братией». Но скорее всего в конце мая и середине июня к нему пришло осознание, что сейчас не самое лучшее время тратить деньги, преследуя Этель. Особенно после того, как та вздумала отправиться в Сан-Франциско.

Уинстон поступил намного благоразумнее: принял предложение необыкновенно щедрого друга сэра Эрнста Касселя провести время в швейцарской части Альп – на роскошной вилле, расположенной высоко в горах.

Он там прожил большую часть августа. Утро Уинстон отводил работе над книгой – биографией отца, после обеда много гулял, а по вечерам читал или играл в бридж.

С погодой очень повезло, на ночь он распахивал окна и спал глубоким сном. Еду готовил повар-француз, и Уинстону она нравилась. Так что он с большой пользой отдохнул, вместо того, чтобы следовать за Этель по Америке. Кассель – весьма проницательный человек – никогда не сомневался, что Уинстон – с его талантами и волей – непременно достигнет успеха в британской политике. Как человек предусмотрительный, Кассель поддерживал теплые приятельские отношения со многими людьми из высших эшелонов власти и – пример тому Уинстон, – с теми, кто еще только должен выйти в те слои.

Их тесные дружеские отношения основывались не на деньгах и влиянии. Они по-настоящему ценили друг друга и получали огромное удовольствие от общения. После смерти Касселя в 1921 году Уинстон сказал внучке банкира – Эдвине, леди Маунтбэттен: «Я знаю, что он тепло относился ко мне и всегда верил в меня, в особенности в плохие времена. И я был глубоко привязан к нему».

За время отдыха Уинстон значительно продвинулся в работе над книгой еще и потому, что вдруг вновь почувствовал прилив уверенности в себе. Такой необыкновенной уверенности, что, вернувшись домой, решился на такой дерзновенный поступок, который был неожиданным даже для него. 22 сентября он приехал к Джо Чемберлену в его бирмингемский особняк и остался там ночевать. Позже Черчилль сам не мог объяснить, как смог отважиться на такой шаг, и признался друзьям только после того, как попросил их хранить случившееся в полной тайне.

Поводом для встречи послужило то, что Черчилль хотел пополнить сведения о лорде Рэндольфе. Уинстон отважился попросить Джо черкнуть несколько слов для книги. Джо поступил еще смелее – он пригласил его в Хайбери с тем, чтобы тот мог остановиться на ночь.

Не часто столь непримиримые противники способны встретиться, особенно после того, как успели попортить друг другу немало крови на полях политических схваток. Но они решили не упустить возможности сесть друг против друга и поговорить перед тем, как начнется окончательная битва. Несмотря на взаимные обвинения, что были ими брошены в лицо во время споров, они все еще сохраняли уважение друг к другу.

Как и в прежние времена, Джо достал дорогой портвейн, и они допоздна говорили о прошлом, почти не касаясь будущего. Они разговаривали так, словно между ними ничего не произошло за прошедшие годы. И все оставалось точно таким, как было, – просторный особняк с прилегающими к нему теплицами, где цвели драгоценные орхидеи, и снова молодой человек внимательно прислушивался к тому, что говорит его умудренный жизнью собеседник. Джо делился воспоминаниями о прошлом с жесткой улыбкой и суховатым смехом.

Не без внутреннего сопротивления Джо вынужден был признать, что Уинстон поступил правильно, перейдя к либералам, но предупредил, что консерваторы никогда ему этого не простят. И ему еще придется долгое время выслушивать оскорбления в свой адрес. Почти двадцать лет назад Джо тоже перешел из одной партии в другую, и знал всю тяжесть бремени ярлыка «хамелеон». Зато он получил бесценный урок и надеялся, что суровые испытания тоже помогут Уинстсону закалить характер. «Такие перипетии для уверенного в себе человека, – говорил он мягким голосом, – только укрепляют его волю, помогают действовать более решительно».

Они распростились на другой день в самых теплых выражениях, но оба знали, что через год только один из них выйдет победителем. Джо намекнул на то, что правительство рано или поздно падет. Пожелав Черчиллю успешного завершения работы над книгой о лорде Рэндольфе, он выразил надежду, что книга появится до того, как сменятся все главные политики в стране. «Публика не выдержит сразу две сенсации в одно и то же время», – пошутил он.

Несмотря на шутки и спокойную вежливость, с которой Джо распрощался с ним, Уинстон вдруг остро ощутил всю ранимость своего противника. Позже он сумеет оформить ощущения, связанные с последними днями Джо и Бальфура – «они перерезали себе горло и оставили партию в полном хаосе». Он пребывал в полной уверенности, что либералы победят на следующих выборах. И не просто победят, а выиграют с сокрушительным отрывом. Такое впечатление, будто встреча, организованная Джо, – стала его жестом, как если бы он снял шляпу перед молодым политиком до того, как тот выиграл.

Итак, беспокойная весна прошла и закончилось лето, полное тяжелого труда. Теперь Черчилль надеялся вкусить плоды – заработать деньги, снова пережить очередной виток славы, – после публикации биографии, а еще он верил, что получит место в новом правительстве после падения Чемберлена.

Конечно, для полноты ощущений не хватало определенности на семейном фронте. Дело уже шло к тридцати, а он все еще искал спутницу жизни. Газетчики даже начали гадать, жениться ли он вообще когда-нибудь и осядет на месте или же останется «убежденным холостяком», как высказался один из светских журналов в конце года. Но Уинстону меньше всего хотелось оставаться холостяком. Два отвергнутых предложения руки и сердца наводили на некоторые сомнения, однако он не принадлежал к той породе людей, что способны махнуть на что-то рукой и отступиться.

Вполне возможно, что Уинстон сохранил оптимистический настрой по той причине, что не считал потери незаменимыми. И в самом деле, вскоре его взгляд остановился на другой женщине – намного богаче его – Мюриэл Уилсон. Они были уже давно знакомы, одного возраста и с симпатией относились друг к другу. Сплетники даже приписывали им романтические отношения, когда они были моложе, что больше похоже на обычные сплетни. Все эти годы Мюриэль в очень мягкой манере отказывалась видеть в нем серьезного претендента на роль супруга. Ее внимание привлекали мужчины совсем другого типа. Но со всеми она рассталась, разочарованная ими. За последние десять лет несколько женихов – привлекательных, из самых влиятельных семей королевства попытались завоевать ее сердце и потерпели неудачу. И вот теперь, когда ей тоже вот-вот должно было исполниться тридцать, Уинстон вновь воспылал надеждой, что она согласится разделить с ним будущее.

А Мюриэль ценила свободу и не собиралась совершать необдуманного поступка. Она жила как принцесса, не испытывая ни малейшего недостатка в деньгах. Ее отец, Артур Уилсон, владел крупнейшей в мире частной пароходной компанией – его флот состоял почти из ста кораблей. В 1909 году – когда он умер, – это был один богатейших людей Британии. Состояние Уилсона приближалось к четырем миллионам фунтов (совершенно умопомрачительная по тем временам сумма, учитывая, что премьер-министр получал только 5000 фунтов в год). Особняк, которым владела семья, располагался недалеко от Букингемского дворца. На юге Франции у них имелась просторная вилла, а в Йоркшире – загородный дом Трэнби Крофт (в этом здании в 1890 году произошел из ряда вон выходящий случай, когда один из гостей смухлевал в карточной игре с принцем Уэльским).

Не только семейные богатства привлекали Уинстона к Мюриэль. Она была удивительно миловидной. Брат Этель Барримор – Лайонел, заявил, что Мюриэль – одна из красивейших женщин, которых он когда-либо встречал в своей жизни. В двадцать лет американские газетчики назвали ее «самой красивой девушкой Великобритании».

Чем-то она напоминала молодую Дженни Черчилль – смуглостью, мягким деликатно очерченным ртом, огромными глазами, и пышной копной густых волнистых волос. Ее платья становились легендарными. Они были сшиты из лучших тканей, и покрой их всегда подчеркивал тонкую талию ее гибкой фигуры. «Необычайно привлекательная, – отозвался «Лондон джорнал», – она не способна пройти незамеченной».

Мюриэл свободно говорила по-французски, обладала тонким чувством юмора, умела нравиться не только мужчинам, но и женщинам. Вообще все, за что бы она ни бралась, Мюриэль делала хорошо: «каталась на коньках, ездила на велосипеде и превосходно танцевала», – восторгался один из светских журналов. Она даже добилась успеха как актриса, регулярно выступая на сцене любительских театров. Ее не интересовал заработок, Мюриэль выступала исключительно для друзей во время отдыха за городом, на лондонских подмостках или на благотворительных вечерах. Костюмы, сшитые для пышных исторических представлений, становилось незабываемым событием, в особенности, когда Мюриэль, облаченная в эти наряды, выходила на сцену, словно олицетворение эпической богини. В тончайшей белой мантии она появлялась как символ «Мира», а в тяжелом вагнеровском облачении как символ «Войны». Наибольшее впечатление она произвела на Уинстона в роли «Музы Истории», когда в очередном волшебном одеянии, размахивая мечом, возводила очи к небесам. Ее фотографии в этом наряде перепечатали в эдвардианском светском журнале, где ее называли «одной из лучших исполнительниц среди любителей».

Так неужели Черчилль упустил бы такую возможность, как поухаживать за «Музой истории»? Когда Мюриэль подарила ему одну из своих фотографий с этим аллегорическим изображением, он прижал ее к сердцу и поклялся всегда носить при себе. Так или иначе, осенью 1904 года Мюриэль давала немало поводов возбудить в нем надежду, что его предложение будет принято. Он поверил, что их долгие дружеские отношения уже созрели для того, чтобы перейти на другой, более серьезный уровень. Но он неправильно истолковал сигналы. Когда он задал самый важный вопрос, она отказала так решительно, что Черчилль ушел совершенно потрясенный.

В письме, написанном в состоянии отчаяния, он умолял ее переменить решение и убеждал, что будет ждать, когда она будет готова к этому. «Наверное, я должен доказать свои чувства, выдержав ожидание, – писал он. – Неужели я вам совершенно безразличен?» Пытаясь найти какие-то веские слова, чтобы убедить молодую женщину, Уинстон высказал предположение и предсказание одновременно. Если она предоставит возможность доказать, что он достоин ее выбора, то она не разочаруется. Не важно, сколько времени на это потребуется, но он заставит ее гордиться выбором. А затем шло предсказание. «Время и обстоятельства, – писал он, – работают на меня». А затем признавался, как любит ее и что ему невыносима мысль о будущем, где не будет Мюриэль.

Похоже, письмо тронуло ее, но не настолько, чтобы она передумала. До конца 1904 года и почти до конца следующего года он продолжал писать ей. Они встречались. Он читал наизусть стихи, советовал, чтобы прояснить их взаимоотношения, прочитать лирическое стихотворение Роберта Бернса «Мэри Морисон», где звучал вопрос: «Могу ли я разбить его сердце только потому, что он влюблен?». Он восхвалял каждый волосок ее прически, уверял, что будет счастлив только с ней, и что она навсегда пленила его сердце. Мюриэль позволяла ему танцевать с ней или сопровождать во время долгих прогулок на закате. «Как бы мне отыскать «ключ» к вашему сердцу, – повторял он. – Увы, вы остаетесь столь же недоступной, как покрытая снегами вершина, и такая же холодная».

С другими она не держалась столь холодно, а Уинстон не понимал, как Мюриэль может проводить столько времени в окружении его соперников – ни один из них не заслуживал внимания настолько, насколько его заслуживал он. Все дело заключалось в том, что Мюриэль еще была не готова выйти замуж. Она была далека от мысли устроить, наконец, более основательно личную жизнь. И она действительно отдавала предпочтение компании плейбоев, вроде Луиша де Соверала – посланника Португалии, одного из ближайших друзей короля Эдуарда.

В светских кругах о нем утвердилась молва как о «величайшем ловеласе» того времени. Он получил прозвище «голубая мартышка» из-за какой-то случившейся давным-давно истории в одном из дамских будуаров.

Через десятки лет после смерти среди его бумаг, вместе с любовными письмами многих эдвардианских красавиц, нашлась и кокетливая записка от Мюриэль, в которой она дерзко предлагала ему провести ночь в лондонском особняке. «Не настолько же Вы заняты, – чтобы не позавтракать со мной завтра? – писала она. – Я совсем одна, и компанию мне составляют только дворецкий и попугай». Это было ее собственное легкомысленное желание провести вечер в обществе Соверала, не слишком щепетильного в вопросах морали. Посланник вызывал отвращение у Черчилля.

Из числа ее сохранившихся записок осталась одна, где Мюриэль отказывалась встретиться с Уинстоном за ланчем, потому что «терпеть их не может». Черчиллю трудно было сносить подобного рода резкие отказы. Нежелание устроить личную жизнь и выйти замуж, считал он, «вызывает сожаление, как рассыпавшийся жемчуг». Но Мюриэль доставляло большее удовольствие играть чувствами Уинстона до тех пор, пока он будет терпеть это.

Молодой женщине не хотелось терять страстного поклонника, поскольку он завораживал ее. Просто у нее не было желания вести с ним совместную жизнь. Политика ее совершенно не привлекала, и она не хотела задерживаться в Лондоне, если ей вдруг очень хотелось провести несколько недель на солнечной вилле Мэриленд – семейном доме на Лазурном Берегу в местечке Кап Ферра.

А он не находил в себе сил отказаться от нее, и в течение нескольких лет продолжал настаивать на том, чтобы перевести отношения на другой уровень. Это упорное ухаживание послужило поводом для многочисленных сплетен в Лондоне и даже в Америке. Кто-то считал, что его привлекает к ней только богатство. «Уинстону надо жениться на деньгах», – написал один анонимный «друг» в светском журнале. Однако не стоит забывать о том, что Уинстон влюбился в нее после долгих лет дружбы, а не вдруг, обнаружив, что она страшно богата.

Он очень много работал, зарабатывая деньги пером, и всегда стремился обеспечить сам себя. Он был бы счастлив жениться на Этель, хотя актриса жила только на гонорары от выступления на сцене – от одного сезона до другого – и назвать ее обеспеченной было нельзя.

В Мюриэль он обнаружил те же самые качества характера, что восхищали его в Этель Барримор. Его привлекала романтическая сторона – она принадлежала к театральному миру, была окружена славой, с ореолом тайны и недоступности. Многие газетчики предсказывали, что Уинстон, в конце концов, добьется своего, и Мюриэль все-таки выйдет за него замуж.

В одной американской газете пошутили над тем, что у Черчилля три всепоглощающие грандиозные цели: добиться успеха с биографией лорда Рэндольфа, жениться на Мюриэль Уилсон и «отрастить усы». Но, как считал репортер, третья цель, пожалуй, самая недостижимая.