Текст книги "Биржевой дьявол"

Автор книги: Майкл Ридпат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Луиса, похоже, эта сценка развлекла.

– Хотите что-нибудь выпить? Вы уже пробовали caipirinha?

– Как вы сказали? Кайпериньо? Еще не успел.

– Тогда вы просто обязаны это сделать, и сейчас же. – Он что-то сказал второй служанке, стоявшей у двери, и та исчезла.

Луис пригласил нас на балкон. Хотя стол и стулья были в тени, но сияние полуденного солнца, отражавшееся от соседних зданий с белой облицовкой, слепило глаза. За силуэтами жилых кварталов виднелся залив поразительной синевы с разбросанными там и сям зелеными островками. Яркие тропические растения в кадках оплетали террасу, буйно лиловели цветы бугенвилии. Вместе с бризом до нас долетали далекое урчание машин, шум моря и отзвуки голосов. Прямо под нами, на огороженной территории, была пара теннисных кортов и плавательный бассейн. Похоже на частный клуб.

Служанка внесла напитки. Caipirinha оказалась коктейлем. Терпкая сладость рома, кислый вкус лайма, холод кубиков льда и крепость алкоголя вместе создавали восхитительный букет.

Луис посмотрел на меня и улыбнулся.

– Нравится?

– Само скользит – из горла прямо в желудок.

– Поосторожнее, – предостерегла Изабель. – К caipirinha надо относиться аккуратно.

Луис хохотнул.

– Да, после всего этого к Лондону будет тяжело привыкать, – сказал я, обведя взглядом залив.

Изабель улыбнулась.

– Это точно. А уж нам, бразильцам, приходится собирать в кулак все свое мужество, чтобы пережить лондонские зимы.

– Вы с моей дочерью вместе работаете?

– Совершенно верно. Мой финансовый стаж составляет уже почти неделю. А вы, если не ошибаюсь, банкир?

– Да. Все в моей семье были и остаются землевладельцами в штате Сан-Паулу. Из поколения в поколение мои предки умудрялись благополучно превращать солидные состояния в фикцию. Кажется, я первым нарушил эту семейную традицию. – Он взглянул на Изабель. – Теперь у нас это уже семейное.

Изабель вспыхнула.

– Papai, мне нравится моя работа! Я умею делать то, что делаю, и мне это нравится.

– Конечно, конечно, – с добродушной снисходительностью согласился Луис. Изабель нахмурилась. – Раньше вы преподавали русский?

– Преподавал. На факультете русистики в Лондоне.

– Ах, как я хотел бы знать этот язык. На слух он так поэтичен. Я прочитал множество русских романов – во всяком случае, всех классиков, – но, думаю, в оригинале это еще прекраснее.

– Так и есть. Русская проза – истинное чудо. Она звучит как поэзия. Оттенки, нюансы, которых умели добиваться писатели уровня Толстого и Достоевского, – это невероятно. И прекрасно.

– А ваш любимый автор?

– О, конечно же, Пушкин. Именно по этой причине. С языком он работал так, как не удавалось никому ни до него, ни после. И его сюжеты всегда великолепны.

– Мне часто кажется, что Бразилия и Россия во многом похожи.

– Серьезно?

– Да. Огромные пространства – у них и у нас. Оба народа живут одним днем. Оба привыкли к бедности и коррупции, к огромному потенциалу, которым все никак не удается воспользоваться. О Бразилии говорят, что это страна будущего – и такой останется всегда. – Он усмехнулся. – Но мы не сдаемся. Мы пьем, танцуем, наслаждаемся жизнью – и умираем на следующий день.

Я задумался. Он абсолютно точно описал ту странную смесь разгула и меланхолии, которая изначально очаровала меня при первом знакомстве с русской литературой.

– Возможно, вы правы. Я, к сожалению, практически не знаю Бразилию. Подозреваю, однако, что климат здесь лучше российского.

Луис рассмеялся.

– Это уж точно. И потому нам проще наслаждаться жизнью.

– Ваша страна просто очаровывает. Хотел бы я познакомиться с ней поближе.

Луис взял меня за руку.

– Вы читали когда-нибудь Толстого "Хозяин и работник"?

Я улыбнулся.

– Не далее как три недели назад "рассказывал о нем студентам.

– Очень, очень бразильская тема.

– О чем это, Papai? – спросила Изабель.

– Расскажите ей, – сказал Луис.

– Помещик и его работник застигнуты в дороге метелью. Помещик пробует спастись, оседлав единственную лошадь и оставив работника идти пешком. По дороге лошадь сбрасывает седока. Пробираясь через сугробы, помещик размышляет о том, насколько бессмысленным было его существование: одиночество, эгоизм, жестокость – наверное, столь же бессмысленной будет и его смерть. Он возвращается и видит, что работник замерзает на снегу. Помещик накрывает его своим телом. Утром, когда вьюга кончилась, их находят. Работник выжил, но хозяин умер.

Изабель, не отрывая от меня темных глаз, ловила каждое слово.

– Какая прекрасная история.

– Толстой выразил в ней то, что считал долгом высшего сословия.

– Бразильцам стоило бы почитать этот рассказ, – проронил Луис.

– К сожалению, современники Толстого не слишком склонны были его усваивать. Потому-то спустя сорок лет и произошла революция.

– Здесь революции не будет. Будет просто анархия, взрыв насилия и нищета.

– Ваша дочь рассказала вам, чем мы тут занимаемся? – спросил я.

Изабель заметно смутилась.

– Она не любит говорить со мной о работе, – сказал Луис. – Наверное, так оно и лучше. Наши банки слишком часто оказываются на конкурирующих позициях.

Я бросил взгляд на Изабель. Она пожала плечами. И тогда я рассказал о проекте favela. Луис внимательно слушал, время от времени посматривая на дочь, но та старательно избегала встречаться с ним глазами.

Когда я закончил, воцарилось молчание. Потом Луис поинтересовался:

– Так когда же будут выпущены облигации?

– Мы надеемся, что в ближайшие две недели, – ответила Изабель.

– В таком случае пусть ваши люди свяжутся со мной. Я хочу приобрести пакет для нашего банка.

– Papai, ты ведь никогда не имеешь дела с Dekker!

– Не имею. Но это совсем другая ситуация. Я считаю, что Banco Horizonte должен поддержать такую инициативу.

Изабель растерялась и не смогла этого скрыть.

– Что-то не так, детка?

– Papai, ты просто хочешь сделать мне приятное?

– Нисколько. Это действительно хорошая идея, и она заслуживает поддержки. Я рад, что у вас все идет хорошо. А, вот и ланч.

Мы сели к столу, нам подали бифштексы и салат. Мясо оказалось нежным и гораздо более проперченным, чем то, к которому мы привыкли в Англии. Салат был приготовлен из овощей, добрая половина которых мне была неизвестна. Но все выглядело очень аппетитно.

Мы усердно принялись за еду, и на какое-то время за столом воцарилось молчание. Его нарушил Луис:

– Я думал вот о чем, Изабель... Отчего бы тебе не перейти в мой банк?

– И чем же, по-твоему, я там занималась бы? – возмущенно вскинулась девушка.

– Ну, не знаю. Уж, наверное, что-нибудь мы для тебя придумали бы. Опыта ты уже набралась достаточно, и найти ему приложение – не проблема.

– Papai...

– Тебе все это пошло бы только на пользу. Вернулась бы в Рио, пустила корни...

– Papai! – Изабель бросила быстрый взгляд на меня, потом резко повернулась к отцу, разразившись эмоциональной речью по-португальски. Луис пытался было возражать, но не смог вставить ни слова. В конце концов оба смолкли.

Я с преувеличенным вниманием занимался бифштексом.

– Прошу простить мою дочь... – начал Луис.

– А что, собственно, произошло? – возразил я. – Близкие люди потому и близкие, что с ними можно разговаривать, ничего не стесняясь. И кстати, – мне показалось, что лучше сменить тему, – а нельзя ли посмотреть на фавелы поближе?

Я сказал это просто для того, чтобы как-то разрядить возникшее напряжение. Но меня и в самом деле интересовали эти поселения, о которых я уже столько слышал.

– Ты могла бы отвести его к Корделии, – сказал Луис.

Изабель все еще хмурилась, но при этих словах отца оживилась.

– Это можно. – Она посмотрела на меня. – Хочешь?

Я откашлялся.

– Конечно. А кто такая Корделия?

– Моя сестра. Она работает в приюте для бездомных детей в одной из фавел. Сегодня она тоже там. После ленча мы могли бы туда отправиться.

– Отлично, – воодушевился я.

– Кстати, у Корделии кое-какие новости. – Луис искоса посмотрел на Изабель.

Она на секунду задумалась, потом радостно ахнула.

– Неужели беременна?

Луис с деланным безразличием пожал плечами, но не смог сдержать улыбку.

– Спроси у нее сама.

Изабель сделала большие глаза.

– Но это же чудесно! Представляю, как она счастлива, да и ты тоже. Из тебя выйдет великолепный дедушка!

По лицу Луиса было понятно, что эта роль ему явно нравится.

– Теперь мы просто обязаны повидать ее, сегодня же, – обратилась Изабель ко мне.

– Я не хотел бы вам мешать. Может быть, тебе стоит пойти туда самой?

– Ни в коем случае. Я очень хочу, чтобы вы познакомились. – Меня это слегка удивило. Почему Изабель так хочет познакомить меня со своей сестрой? – Я хотела сказать, что тебе было бы полезно увидеть один из этих приютов.

– Что ж, прекрасно. Я готов.

6

Я буквально истекал потом, взбираясь по пыльной тропинке в лучах палящего послеполуденного солнца. Я едва дышал, с каждым вдохом втягивая в легкие отвратительный запах человеческих экскрементов, к которому примешивался аромат гнилых продуктов и алкоголя. В Англии я был высоким, смуглым и худощавым человеком весьма среднего достатка. Здесь же, продираясь сквозь грязь и вонь, я казался себе непристойно белым и непристойно жирным богачом-европейцем.

Машина Луиса вместе с водителем осталась далеко внизу. Большинство фавел располагается на холмах, увы, совершенно неприспособленных для того, чтобы строить на них нормальные дома. Наскоро сколоченные хижины лепились одна к другой по обе стороны тропинки. Построены они были из всех мыслимых и немыслимых материалов, хотя, похоже, преобладали кирпич и фанера. Крошечные дыры в стенах заменяли окна, и из темноты, царившей внутри, до меня доносились какие-то непонятные звуки. Пестрое белье, переброшенное через подоконники, оживляло монотонность красного кирпича и серых кое-как оштукатуренных стен. Повсюду были дети. В основном полуголые, но попадались и просто нагишом. Одни гоняли обруч, другие с азартом играли в футбол, что на таком склоне было нелегким занятием. С громким плачем ковылял на нетвердых ножках светловолосый ребенок лет двух. Какая-то негритянка подбежала к нему и взяла на руки.

Мы прошли мимо рядов с фруктами и овощами, выставленными на продажу. За одним из лотков стоял шоколадного цвета мужчина в желтой майке с надписью по-английски "Who dies with the most toys wins". "Побеждает тот, кто умрет, собрав больше всего игрушек". Чертовщина какая-то.

Группа ребят постарше проводила нас презрительными взглядами. Из рук в руки они передавали друг другу пластиковый пакет. Каждый по очереди делал глубокий вдох, после чего пакет продолжал свое движение по кругу.

– Ты уверена, что здесь не опасно? – спросил я.

– Абсолютно не уверена, – ответила Изабель, шедшая чуть впереди.

– Значит, опасно?

– Да.

– Вот как...

Дождя не было уже несколько дней, но под ногами там и сям вместо песка попадались лужи. Вдоль тропинки текла сточная канава. Я предпочел не думать о том, куда наступаю.

Вскоре мы добрались до небольшого относительно ровного плато, на котором стояла крошечная наспех сколоченная церквушка и какое-то квадратное строение со стенами, изукрашенными яркими граффити. Я остановился, чтобы перевести дыхание и, обернувшись, посмотрел вниз. Под нами расстилался фантастический вид. Белые здания города змеились, огибая зеленые холмы, по направлению к сияющей глади океана. Я поискал глазами статую Христа, которая видна в Рио отовсюду. Сейчас ее закрывало облако, наползшее на макушку горы.

– За то, чтобы жить здесь, многие выложили бы бешеные деньги.

– Поверь мне, за то, чтобы жить здесь, выкладывают. И не только деньги.

Мы подошли к входу в здание, осторожно пробравшись через маленький, но ухоженный сад. Вид красных, голубых, желтых и белых цветов приятно радовал глаз после унылой кирпично-коричневой грязи поселка.

Дверь распахнулась, и появившаяся на пороге женщина, кинувшись к Изабель, крепко обняла ее. Сходство было несомненным, хотя Корделия была старше и крупнее. Ранние морщинки на лице говорили о стойкости и способности сопереживания.

Мы пожали друг другу руки.

– Кора, это мой коллега, Ник Эллиот, – заговорила по-английски Изабель. – Я хотела показать ему, чем ты здесь занимаешься. Ты не против?

– Нисколько. Чем больше людей это увидят, тем лучше.

Изабель, глядя на живот Корделии, о чем-то спросила по-португальски. Та расплылась в улыбке, сестры обнялись. Пару минут они оживленно болтали, потом вспомнили обо мне. Изабель смутилась.

– Извини, Ник.

– Все хорошо. Я же понимаю, что вам хочется поговорить. – Я тоже улыбался. Было невозможно не заразиться их настроением. Я слегка поклонился Корделии. – Поздравляю.

– Спасибо, – откликнулась она. – Изабель уже рассказала вам, чем мы тут занимаемся? – Ее английский был неторопливым, но правильным, хотя акцент и чувствовался.

– Разве что в общих чертах. Кажется, что-то вроде приюта для бездомных детей?

– Верно. Здесь они могут поесть, поговорить, почувствовать, что где-то есть место и для них.

– Здесь же они и ночуют?

– Спальных мест у нас совсем мало – всего на несколько человек. Для тех, кто всерьез опасается за свою жизнь.

– А что им может угрожать?

– В основном полиция. Или эскадроны смерти. Это настоящие бандиты, владельцы магазинов нанимают их для того, чтобы очистить город от малолетних бродяг. Их избивают или убивают.

Голос Корделии звучал на удивление буднично.

– За что?!

– За все. В основном за воровство. Хотя и воришкой быть не обязательно. Сюда часто ходил Патрисио, мальчонка лет девяти. В прошлом месяце его убили. Задушили. Тело нашли на пляже вместе с запиской: "Я убил тебя потому, что ты не ходишь в школу и у тебя нет будущего".

У меня по спине побежали мурашки. Я изо всех сил всматривался в лицо Корделии, неужели это правда? И, честно говоря, мне очень не хотелось верить ей – я предпочел бы думать, что она преувеличивает. Но лицо ее оставалось спокойным и бесстрастным. Она просто излагала факты.

– И убийцам это сходит с рук? Почему же полиция ничего не предпримет?

– Убийцы в основном полицейские. В форме или без нее.

– А люди, обычные люди? Почему они это терпят?

– Игнорируют. Делают вид, что ничего не происходит. А нередко и одобряют: ведь улицы становятся чище.

Я поморщился.

– Не могу в это поверить.

Она пожала плечами.

– Хотите посмотреть?

Вслед за Корделией мы вошли в здание. Там было темно, чисто и прохладно, особенна: весле пыльного пекла. Мы шли по коридору, стараясь не задеть никого из детей. На стенах висели неумелые, но яркие детские рисунки. Мы вошли в класс, где ребята играли, болтали или просто сидели, уставившись в одну точку.

– Где их родители?

– Большинство вообще не знает, кто их отцы. Обычно у них дюжина братьев и сестер, спящих вповалку в одной-единственной тесной и темной комнате. Отчимы регулярно избивают их, а то и насилуют. Матери проводят дни в пьяном полузабытьи. Для этих детей жизнь на улице – не худший вариант. Они спускаются в город, чтобы клянчить милостыню или украсть что-нибудь, а с наступлением вечера либо остаются в городе, либо поднимаются сюда.

Мы перешли в другую комнату, где группа мальчишек беседовала о чем-то с учительницей. Я так и не понял, был ли это урок или просто дружеский разговор. Паренек лет двенадцати оживился при нашем появлении.

– Эй, ми-и-истер, – нараспев протянул он. – У тебя есть доллар?

Я взглянул на Корделию, которая едва заметно мотнула головой.

– Извини, нет.

– А как тебя зовут?

Мальчонка улыбался, сверкая зубами, но глаза оставались серьезными. Он внимательно изучал меня, потом его взгляд быстро метнулся по сторонам, словно в поисках какой-то неожиданной опасности. Левую ногу покрывали бесчисленные ссадины.

Мальчишка вызывающе задрал подбородок.

– Ник, – ответил я. – А тебя?

– Эуклидис. Пистолет у тебя есть, ми-и-истер?

– Нет.

– А у меня есть. – Он расхохотался. Остальные дети последовали его примеру.

Мы вышли из класса.

– Он сказал правду? – спросил я.

– Мы не разрешаем приносить сюда ни пистолеты, ни ножи. Эуклидис сейчас прячется, говорит, что полиция ищет его, чтобы убить. Якобы за то, что он украл курицу. Но похоже, он врет. Сюзанна подозревает, что он кого-то убил. За деньги.

– Двенадцатилетний киллер?!

– Да.

– Но что-то ведь вы собираетесь с этим делать?

– Оставим его здесь. Эти дети должны знать, что мы дадим им приют независимо от того, что они натворили. Иначе они перестанут нам доверять. Мне хотелось бы верить, что наши дети – ангелы, но это, увы, не так. Мы пытаемся вырвать их из порочного круга насилия, но у нас слишком мало возможностей. – Корделия тяжело вздохнула. – Знаете, кем хочет стать Эуклидис, когда вырастет?

Я мотнул головой.

– Полицейским.

Когда мы добрались до машины, я умирал от жары, пота, грязи и усталости. И черной, гнетущей депрессии. Меня мутило.

– Весь этот проект, все планы, они ничего не изменят, – буркнул я. – Пара дорог и несколько банок краски ничем не помогут этим детям.

Изабель вздохнула.

– Я знаю. Но это хоть какое-то начало. А начинать с чего-то приходится. – Через затемненные стекла она посмотрела вверх, в сторону лачуг. – В глубинах нашей народной души скрывается болезнь. Имя ей – насилие. Это как вирус. Он передается от поколения к поколению, от наркоторговца – полицейскому, от полицейского – ребенку. Корделия сражается с симптомами. Мне хочется верить, что проекты вроде Favela Bairro нацелены на искоренение причин. Но когда видишь ребят вроде Эуклидиса, руки опускаются. Порой я думаю: может, лучше стоит просто игнорировать проблему, не замечать ее – как это делают все остальные? Но... надо пытаться. Обязательно надо пытаться.

Я в деталях вспомнил жесткие глаза и улыбающуюся рожицу маленького, видавшего виды человечка и попытался представить: кем он станет, когда вырастет? Если успеет вырасти.

– Эуклидис... Странноватое имя для ребенка, тебе не кажется?

– Бразильцы по этой части очень изобретательны, – ответила Изабель, – особенно в фавелах. В приюте есть тощенький грязный малыш лет пяти, его зовут Маркос Аурелиу.

Я невольно улыбнулся, но улыбка тотчас же исчезла. Фавела нагнала на меня дикую тоску и – одновременно – разозлила. Как такое может существовать казалось бы, цивилизованной стране? Самих бразильцев вряд ли можно винить – ведь многие, как Корделия и Изабель, делают все, что в их силах. И все же я был зол на них – и зол на себя, словно я соучастник творившегося здесь произвола. А что я мог сделать? Да, сейчас бы мне пригодились простые ответы из моего наивного прошлого.

Фавела осталась позади, мы въезжали в зеленые кварталы, где за высокими стенами и железными воротами с системами электронного наблюдения прятались дома здешних богачей.

– Я восхищаюсь твоей сестрой, – вдруг вырвалось у меня.

– Я тоже восхищаюсь. И люблю ее. Но она дура. Дура!

Я изумленно повернулся к Изабель. Ее щеки пылали.

– Я знаю, что она делает доброе дело, множество добрых дел. Но все кончится тем, что ее убьют. Рано или поздно. Господи, может быть, когда у нее родится ребенок, она оставит все это...

– Кто убьет? Дети? Что ты говоришь такое?

– Нет, конечно, только не эти дети. Но ее могут просто взять и похитить! В Рио это сплошь и рядом случается. Слышал, что она говорила о полиции и эскадронах смерти? Думаешь, им нравится, что их жертвы ускользают от наказания? Корделия уже не раз получала письма с угрозами. Да и приют пробовали сжечь.

– И все же она не сдается, – я вспомнил решимость в глазах Корделии.

– Не сдается, – повторила Изабель. – Она говорит, что ее не посмеют тронуть. Положение отца и неизбежная шумиха в прессе невыгодны для этих бандитов. Общественное мнение будет не на их стороне.

– По-твоему, она права?

В глазах Изабель блеснули слезы.

– Я молюсь, чтобы так оно и было. Но однажды какой-нибудь ретивый полицейский может решить, что с него хватит.

– А твой отец не может ее остановить?

– Никто не может ее остановить. Ни он, ни ее муж. Пойми меня правильно. Не будь она моей сестрой, я бы считала, что она делает огромное дело и должна его продолжать. Но... она моя сестра.

Изабель смахнула слезинку.

– Я бы гордился такой сестрой.

Она взглянула на меня и слабо улыбнулась.

– Послушай... – я запнулся.

– Что?

– Ты не откажешься со мной сегодня поужинать?

7

Изабель ждала меня в холле гостиницы. На ней было то же черное платье, в котором она ходила на встречу с друзьями пару дней назад. Оно ей очень шло, подчеркивая стройную фигуру.

– Выпьем чего-нибудь на пляже? – предложил я.

– С удовольствием. Показывай дорогу.

Вдоль знаменитой Авенида Атлантика выстроились проститутки в обтягивающих шортах и с полосками ткани, едва прикрывавшими грудь. Они стояли, прислонившись к припаркованным у тротуара автомобилям, в надежде подцепить клиентов из проезжавших мимо машин. Мы остановились у одного из лотков, тянувшихся вдоль края пляжа, и заказали два пива.

Разговор не клеился. Пара попыток его завязать успехом не увенчалась. Я не мог понять, то ли Изабель чем-то обеспокоена, то ли просто не в настроении.

Малыш лет четырех с тонкими чертами лица и огромными глазами подошел к нам, предлагая купить жвачку. "Nao, obrigado", – сказал я и жестом показал, чтобы он уходил, но мальчонка не обратил на меня никакого внимания. Изабель что-то резко произнесла по-португальски. Ребенок, не говоря ни слова, отошел и направился к соседнему столику. Бармен, выйдя из-за прилавка, грозно хлопнул в ладоши. Малыш исчез.

Мы снова умолкли. Мальчонка был ровесником Оливера. Интересно, превратится ли он со временем в еще одного Эуклидиса, невозмутимого двенадцатилетнего киллера?

В этот момент женщина с оплывшим лицом и крашеными светлыми волосами, громко прихлебывавшая свой caipirinha за соседним столиком, шатаясь, поднялась. Она сделала несколько шагов, и ее вырвало прямо на песок.

– Пойдем отсюда. Я не зря всегда предпочитала Ипанему Копакабане.

Мы устроились в рыбном ресторанчике на краю пляжа Ипанема. Обстановка была живая, шумная, приятная, но из меню я понял разве что названия вин.

– Мне понравился твой отец. Очень симпатичный человек.

– Очень. Хотя он и доводит меня порой до белого каления.

– Ты хотела работать с финансами, чтобы быть похожей на него? – спросил я, наливая Изабель вина.

Она подняла голову. Казалось, она решает, насколько можно быть со мной откровенной. Я выдержал ее взгляд, хотя мне с трудом удалось сохранить на лице бесстрастное выражение.

Наконец Изабель улыбнулась.

– Нет. В университете я ненавидела все, что связано с финансами. И уж точно не собиралась подражать отцу. Меня тошнило от всего, что творилось вокруг. Нищета, соседствующая с роскошью. Мне хотелось что-то изменить. Изменить причины, а не лечить симптомы, как это делает Корделия. – Она заговорила свободней. – Ты и сам знаешь, как человек воспринимает мир, когда ему двадцать. Ты думаешь, что если бы только мир понял то, что понимаешь и знаешь ты, все изменилось бы к лучшему. Остается только объяснить всему остальному человечеству его заблуждения.

– Мне это знакомо. Раньше я был убежден, что если бы правительство управляло экономикой во благо всего народа, а не просто для кучки богатых негодяев, все было бы прекрасно. А потом я провел два года в Советском Союзе. После этого очень сложно стало оставаться социалистом. В конце концов я плюнул на все и зарылся в свои книги.

– Я как зачарованная слушала ваш разговор о литературе, – сказала Изабель. – Мне нравится читать, но ты просто влюблен в книги. Как и Papai.

– Я действительно люблю литературу. Особенно русскую. Она обращается к душе. Экономика по своей сути – барахло, чушь. Казалось бы, финансы – очень конкретная тема, но однозначных ответов как не было, так и нет. Зато когда я читаю Пушкина, передо мной открываются глубокие истины о каждом из нас. Я могу читать одно и то же стихотворение снова и снова – и каждый раз открывать в нем что-то новое.

Читать я любил всегда. В детстве у меня хватало друзей для игр на улице, но дома я был один. И постепенно увлекся чтением. Это не было просто времяпрепровождением или бегством в воображаемый мир. Книги стали моим убежищем, моей семьей, моим домом.

Над столиком почтительно склонился официант. Изабель продиктовала заказ.

– Каким же ветром тебя занесло к нам?

Я усмехнулся.

– Деньги. К тому же хотелось убедиться, по силам ли мне это. Пойми меня правильно, я вовсе не собираюсь провести всю свою жизнь в Сити. Несколько лет, пока не подзаработаю как следует. А потом снова вернусь к своим книгам и преподаванию.

– Ты уверен, что у тебя получится?

– Думаю, да. А ты сомневаешься?

Изабель с минуту изучала меня.

– Что ж, может быть. Не знаю, правда, придется ли тебе это по вкусу.

– Ты о чем?

– Видишь ли, ты умен, хватаешь все буквально на лету, легко располагаешь к себе людей. Но чтобы преуспеть в нашем бизнесе, человек должен иметь инстинкт хищника. А какой из тебя хищник?

Я почувствовал себя не на шутку задетым. С самого начала у меня были те же сомнения, но я намеревался доказать себе и миру, что это не так.

– Можешь не сомневаться. Если уж я хочу добиться чего-то, обязательно добьюсь. – Я хотел произнести эти слова жестким и уверенным тоном, однако вышло довольно жалко.

Уголки ее губ дрогнули. В глазах появились насмешливые искорки.

– Ты слишком приличный мальчик для такой игры.

– Р-р-р! Я умею рычать и кусаться! А если меня разозлить... Р-р-р!

Изабель ухмыльнулась.

– Неубедительно.

– Ну ладно, а ты? Перекусываешь пополам продажных чиновников?

– Иногда сама удивляюсь. И они, кстати, тоже.

– Ты-то как оказалась в этом бизнесе? Все-таки брокерская фирма – не Всемирный фонд развития.

– Это точно. Отучившись здесь, в Рио, я отправилась изучать экономику развития в Соединенные Штаты. В Колумбийский университет. И, наверное, пришла к тем же выводам, что и ты. Один человек мало что может изменить.

– Но почему банковская система? Это что, не продажа души дьяволу?

– Из-за отца.

– Он хотел, чтобы ты вошла в семейный бизнес?

– Наоборот. Если бы я родилась мальчиком, конечно, все было бы иначе. Papai всегда хотел сына, но мама умерла прежде, чем успела подарить ему наследника.

Мне было интересно узнать хоть что-нибудь о матери Изабель, но я счел за лучшее не касаться этой темы.

– Мне жаль.

Она пожала плечами.

– Мне было всего два года. Конечно, хотелось бы знать ее поближе, но... – Ее глаза на мгновение застыли. – Извини. В общем, я родилась девочкой. А девочки в обществе, к которому принадлежит мой отец, к двадцати пяти годам выходят замуж за мальчиков из приличных семей. Получить образование – пожалуйста. Можешь даже поработать год-другой. Но отдаваться профессии всерьез?! И вот я в Штатах. Где вижу, как женщины делают успешную карьеру в самых разных областях. Они становятся адвокатами, банкирами, врачами. Конечно же, все это не для меня. Я ни о чем подобном и думать не могла. А потом я узнала, что Марселу, человек, за которого я должна была выйти замуж, преспокойно развлекался с одной из моих подруг, пока я была в Нью-Йорке.

– Ничего себе...

– Именно. Ничего себе. Тогда-то я и решила сделать себе карьеру в банковском деле, в бизнесе, которым занимался отец. Я поступила на работу в Banco Evolucao в Сан-Паулу. Но в Бразилии женщине чудовищно трудно доказать, что она тоже человек, особенно если у нее такой отец. И три года назад я уехала. За это время добилась разрешения на выпуск пятнадцати серий облигаций в Бразилии.

– Неплохо.

– Тебе все это, наверное, кажется ужасным. На самом деле я никакая не феминистка. Наверное, все дело в гордости. И упрямстве.

– К тому же тебе нравится дразнить отца, да?

Я прикусил язык, но было поздно. Однако Изабель не рассердилась.

– Я люблю его, – произнесла она, словно защищаясь.

– Знаю. Точнее, понял это, как только увидел вас вместе. Он обожает тебя. Может быть, поэтому вы и дразните друг друга все время.

– Точно. Бедный папа. Как он хотел, чтобы мы превратились в праздных дамочек, как приличные дочери его приличных друзей. Помнишь, как он предложил мне работу в своем банке? Невероятно! "Мы что-нибудь для тебя придумаем"! Как тебе это нравится? Конечно, Horizonte один из самых успешных инвестиционных банков в Бразилии. Но, черт возьми, Dekker главный игрок во всей Латинской Америке! И я отвечаю практически за все контракты с Бразилией. А папа все придумывает, какую погремушку всучить дочурке!

Я завидовал Изабель. Да, Луис – банкир, но это, в отличие от моего отца, не делало его слепым и глухим ко всему остальному. Любовь Луиса к русской литературе, меня, конечно, подкупила, но уверен, что он смог бы с полным пониманием дела говорить о самых разных вещах, в том числе и о таких, которые заставили бы моего папашу зевать от скуки. Конечно, родителей не выбирают. Но Изабель, похоже, казалось, что ее отношения с отцом – нормальное и абсолютно рядовое явление.

– Да, в банковском деле ты мастер, – сказал я. – Проект произвел на меня большое впечатление.

Изабель покраснела.

– Спасибо.

– Ведь это здорово, если международный капитал действительно подключится к борьбе с нищетой.

– Пока мы не знаем, как все сработает, но ты прав, это было бы здорово. Самый, пожалуй, радостный момент во всей моей карьере. Но это, скорее, исключение, чем правило. Подожди, ты еще будешь выцарапывать глаза конкуренту, сражаясь за контракт, дающий возможность какому-нибудь местному банку удрать от налогов. И, поверь мне, ждать придется недолго.

– Поживем – увидим.

По совету Изабель я заказал рыбу, о которой никогда не слышал и название которой ни моя спутница, ни официант перевести не смогли.

– Расскажи про своих родителей.

– Мы нечасто видимся, – замялся я. – Мой отец тоже занимается финансами.

– А, – протянула она. – Значит, наша семья для тебя не в новинку.

– Боюсь, мой отец очень сильно отличается от твоего. Мне, во всяком случае, так показалось.

– Что ты имеешь в виду?

– Мой всю жизнь работал у солидного английского биржевого брокера. Что-то вроде старого Dekker Ward. Ходил на ланч с приятелями, давал умные советы клиентам. А когда фирму в 1986 году купили американцы, ушел на пенсию и поселился в небольшой деревушке в Норфолке. На Восточном побережье.

– Знаю. Бывала там. Очень холодно.

– Это уж точно, – я улыбнулся. – Живет там и либо возится в саду, либо читает газеты. Сначала попытался вложить свои пенсионные сбережения в биржу, потерял чуть ли не все и завязал с этими играми. С ним всегда было нелегко найти общий язык, а теперь, наверное, и пытаться поздновато.

– А что он думает по поводу твоей новой работы?

– Понятия не имею. Я ему не говорил.

– Ты ему даже не сказал?!

– Нет. Дурацкая ситуация, правда? Он всю жизнь мечтал, чтобы я работал в Сити, а я всегда наотрез отказывался. У меня не хватает смелости сказать ему, что я сдался. Скажу. Через неделю. Или через две. Или три. – Я отхлебнул вина. – Хотелось бы мне общаться с ним так, как ты с Луисом. С ним трудно говорить. Он совершенно не понимает мою жизнь. Мама смогла бы понять, если бы захотела, но она предпочитает не касаться этой темы. Я давно перестал пытаться что-либо им объяснить.