Текст книги "В шкуре льва"

Автор книги: Майкл Ондатже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Сейчас нам нет дела до Эмброуза. Черт с ним, с этим мерзавцем.

Но сила отца ее ребенка еще бурлила в ней. Патрик не мог сказать, насколько ее поведение наиграно. Теперь она медленно говорила:

– В моем стремлении к правде больше сострадания, чем в твоей «идее» сострадания. Ты должен определить, кто твой враг.

– А если это друг?

– Я твой друг. Спящая здесь Хана твой друг. Люди, которые сидели в зале, твои друзья. Им тоже знакомо чувство сострадания. Послушай, они ужасно сентиментальны. Они любят твою чертову игуану. Рыдают на свадьбе у сестры. Они плачут, когда сестра им говорит, что в первый раз поцеловалась. Но им приходится убивать скот на бойне. И запах дубильных фабрик навечно въелся в их ноздри и легкие. Он никогда не выветрится из их тел. Тебе знаком этот запах? Могу поспорить, богачам он неведом. От него звереешь. Это как спать с врагом. Этот запах пристал к отцу Ханы. У тех, кто там работает, ожоги на коже от гальванизации. Артрит, ревматизм.

В этом правда.

– И что же делать?

– Определить врага и уничтожить его власть. Начать с предметов роскоши – с их клубов для избранных, с летних особняков.

Элис остановилась и, положив руку на низкий скошенный потолок, оперлась на него.

– Это великое дело, Патрик.

Он знает, что никогда не забудет ни одного ее слова или движения в этой крошечной комнатке сегодня ночью. Он сидит на кровати, глядя на ее воодушевление.

– Кто-нибудь из зала всегда приходит, чтобы меня остановить. На этот раз это был ты, Патрик. Мой старый друг.

– Не думаю, что ты сможешь меня обратить.

– Нет, смогу.

– Если бы ради вашего дела мне пришлось кого-нибудь убить, ты захотела бы этого?

Она снова взяла кошку.

– А отец девочки?

– Не думаю, что я вправе требовать от человека, чтобы он причинил кому-то вред.

Они выбрались на площадку пожарной лестницы, Элис держала на руках спящую дочь, после грозы дышалось свободно и легко. Элис с улыбкой смотрела на девочку. Он почувствовал, что перед ним другой человек.

– Хане девять. Она слишком рано повзрослела, и это грустно.

– У вас впереди еще много времени.

– Нет. Я чувствую, она дана мне на время. Плоть – это только оболочка. Не больше.

Они смотрели на низкие дома Куин-стрит, в ту летнюю ночь металл пожарной лестницы был мокрым и холодным на ощупь. Запахи улицы, освобожденные дождем, поднимались наверх. Патрик лежал на площадке на спине, как ребенок, дождевые капли бились о рубашку, как удары сердца.

– Я не знаю, – прошептала она рядом с ним.

Он потянулся к ней, и она положила на него свою ладонь. Сквозь решетку пожарной лестницы небо казалось нанесенным на карту. На верхних и нижних этажах на шаткое сооружение вышло несколько соседей, смеясь от удовольствия в прохладном воздухе. Время от времени они приветливо махали Элис и ее приятелю. Патрик неожиданно понял, что у него появилась роль.

Перед ними на конце длинной веревки раскачивалась бутылка фруктовой водки. Элис поймала ее и втянула на площадку. «За нетерпение», – провозгласила она. Отпив немного, она передала бутылку Патрику, а затем, придерживая веревку, спустила водку этажом ниже. Так бутылка переходила из рук в руки.

На юге светились огни мукомольной фабрики Виктория. Македонцы, не любившие капель дождя на волосах, попросили своих жен передать им через окошко шляпы и почувствовали себя более уверенно. Они видели мужчину Элис, который работал в туннеле. Они сидели со своими семьями, глядя на озеро. Перед ними была Северная Америка, новый мир. Ландшафт почти не изменился, но он приносил покой, менял характер так же постепенно, как вода обтесывает камни. Патрик снова улегся рядом с Элис и маленькой Ханой.

– Сядь, – попросила она немного спустя. – Ты увидишь что-то очень красивое.

Внизу под ними вспыхнул прямоугольник света. За ним еще один. Рабочие вставали, чтобы идти в ночную смену. Можно было видеть, как они в серых брюках и нижних рубахах умывались над раковиной в кухне. Вскоре в их квартале здесь и там засияли пятна света, тогда как весь город спал. Захлопали двери. Улица заполнилась фигурами людей, македонцы и греки отправлялись на скотобойни, сортировочные станции и в пекарни.

– Им не нужна твоя революция, – сказал Патрик Элис.

– Ты прав. Они не станут в ней участвовать. А ты станешь. Ты человек без роду без племени, как я. Не такой, как моя дочь. Ты такой, как я.

– И чего же ты хочешь?

– Только бури.

* * *

Когда он ушел, Элис с Ханой остались лежать на площадке пожарной лестницы, прижавшись друг к другу. Он тихо, словно вор, закрыл за собой дверь.

Ему нужно было вернуться в свою комнату, вынести одежду на улицу, выколотить из нее затвердевшую грязь и отправиться на работу. Было около пяти утра, голова и тело гудели, переполненные неестественной энергией. Он знал, что вскоре не сможет поднять рук над головой, будет шататься под весом кирки. Но сейчас рассвет и солнце разбудили его кровь.

Он вспомнил, как Клара в гостинице в Парисе рассказывала о том, что было с Элис после смерти отца ее ребенка. «Тогда Хана еще не родилась. Но Катон погиб, и, по-моему, она сошла с ума, погрузилась в какое-то особое одиночество. Его убили на севере, когда она была беременна».

В «Томпсон грилл» из радиоприемника на стойке уже неслись песни о любви, о женщинах, позволявших своим мужчинам незаметно просачиваться у них между пальцами, как вода. Официантка с татуировкой подала ему кофе. Этим утром музыка перенесла его на много лет назад. Ему вновь было восемнадцать, и во время своего первого танца он упал в объятья девушки, хмельной и испуганный. Нарисованная луна на потолке, свет, льющийся на танцующие пары сквозь плотный экран, преображал их. Он ступил, хмельной и дерзкий, на паркет и, увидев перед собой растерянные глаза девушки, которые не мог защитить слой краски, вдруг тоже растерялся. Хамелеон среди женских душ.

– Что ты думаешь о моей подруге?

– Она мне нравится.

– Она великая актриса.

– Лучше тебя?

– В тысячу раз, Патрик.

– Да, она мне нравится.

Он перебирает в уме старые разговоры. Подобно оазису, прошлое проплывает перед ним, и он наблюдает себя внутри его. Глаза девушки той ночью, когда ему было восемнадцать, были словно туннели в доброту, вожделение и решимость, он любил их так же сильно, как ее белый живот и лицо цвета охры. В них он увидел нечто, чего был не в силах постичь, как и внезапного исчезновения Клары или появления Элис в череде масок и разрисованных лиц. Обе эти женщины казались ему морем за спинами стоявших на берегу мужчин.

~~~

Дни проходили как во сне.

Он был возбужден и полон Элис Галл. Когда туннель под озером был построен, Патрик начал работать на кожевенной фабрике Уикета и Крейга. В этом новом, сухом мире его плоть обрела крепость, влажная скованность исчезла.

Весь день, нарезая кожу на кожевенной фабрике на Сайпресс-стрит, он думал об Элис. Найти работу было по-прежнему трудно, и он получил место только благодаря ее друзьям. Патрик толкал плечом фиксатор, рулон разматывался, и он принимался резать изогнутым ножом коричневые шкуры на ровные полосы. Закончив свою часть работы, он стоял, тяжело дыша в холодном воздухе, пока не подходил его напарник. Патрик уже не чувствовал идущего из красилен запаха. Этот смрад оскорблял его тело лишь во время дождя.

Он был одним из трех главных раскройщиков кожи. Их ножи взлетали, подчиняясь движениям рук, они работали босиком, словно бродили по мутной реке, нарезая ее на протоки. Работа требовала безупречного владения телом. Элис чувствовала идущий от него запах кожи, хотя после смены он мылся во внутреннем дворе, – на них, стоящих в ряд на каменном полу, обрушивалась короткая струя воды и пара. Им полагалось всего по десять секунд воды. Красильщикам причиталось больше, но запах от них исходил ужасный и не исчезал никогда.

Кожи красили во внутренних дворах около склада. В круглые резервуары, вырезанные в камне, с красной, желтой и зеленой жидкостью погружались до пояса мужчины со шкурами недавно убитых животных. Переминаясь с ноги на ногу, они опускали и поднимали шкуры в круглых, по четыре фута шириной колодцах, чтобы краска глубоко проникла в поры животных, которые еще вчера были живы. Люди выходили оттуда по шею в краске, волоча за собой мокрые шкуры, – казалось, они содрали кожу с собственных тел. В колодцы с разной краской входили, словно в разные страны.

Красильщики, представители разных национальностей, стояли рядом и хотели одного: курить. Стоять пять свободных минут в зеленой краске, беседовать с человеком в желтой и курить.Набраться свежих сил от дыма, втянув его поглубже в легкие, задержать там и выдохнуть, чтобы вытравить едкую субстанцию, впитавшуюся в их тела, в каждый уголок их плоти. Чтобы их очистить, хватит одной сигареты, луча звезды, пронизывающего тело.

Так Патрик будет вспоминать их позже. Их разноцветные тела с белыми головами. Будь он художником, он изобразил бы их на холсте, но это прославление было бы лживым. Что в конечном счете означало это живописное зрелище в октябрьский день, на восточном конце города, в пятистах ярдах от Франт-стрит? Что этим людям – в основном македонцам, хотя между ними попадались поляки и литовцы, – от двадцати до тридцати пяти лет. Что в среднем они знают три-четыре фразы по-английски, что они никогда не читают «Мейл энд эмпайр» или «Сатердей найт». Что днем они едят стоя. Что в них въелся самый отвратительный запах в мире, запах мертвой плоти, гнездящийся в пустоте между мясом и кожей, и даже если они больше никогда не войдут в эти ямы, этот запах будет исходить от них еще целый год. Что они умрут от чахотки, но пока не знают об этом. Что зимой между разноцветными колодцами ложится тонкий слой снега и этот живописный двор становится еще красивее. Что в мороз полуголые люди точно так же погружаются в резервуары с краской, а выйдя оттуда, стоят и ждут, накрывшись мешковиной.

Единственным преимуществом зимы было отсутствие запаха. Тогда красильщикам не хотелось курить, они и без того едва дышали. Они стояли, и от мешковины поднимался пар. Когда же пар исчезал, они понимали, что продрогли и что пора опять лезть в яму. Но в октябре, когда Патрик наблюдал за ними в перерыв из кожевенного цеха, им хотелось курить. Об этом нечего было и думать – раствор, в который погружались красильщики, был настолько едким, что при малейшем соприкосновении с огнем они воспламенились бы, как спички.

Зеленый человек в огне.

Они были красильщиками. И получали по доллару в день. На этой работе никто не выдерживал больше полугода, за нее брались только те, кто отчаялся. На фабрике можно было работать, к примеру, водовозом или свежевальщиком. На открытых галереях делали колбасу или удобрения. Люди стояли по щиколотку в соли, набивая кишки, выдавливая из внутренностей животных экскременты и прочие выделения. Дальше располагались бойни, где ходили среди ревущих животных, оглушая их кувалдой, – когда с коров сдирали кожу, мертвые глаза еще моргали. Там всегда было душно, и крупная соль, как и кислота в красильне, незаметно действуя, вызывала туберкулез, артрит и ревматизм. Все эти люди приходили на работу ранним утром, до рассвета, а уходили в шесть вечера. Агент по найму давал им английские имена: Чарли Джонсон, Ник Паркер. Они заучивали непривычно звучавшие чужеземные слоги, как номера.

Момент торжества наступал для красильщиков в конце дня в душевой. Они стояли под горячей струей, две-три минуты не меняя цвета, – казалось, что они, подобно актрисе, неспособной вернуться в реальный мир после сыгранной роли, навсегда заключены в свой яркий цвет, не считая головы. Но внезапно синий цвет бледнел, соскальзывал вниз и падал к их ногам, а они выступали из него со сладострастным чувством освобождения.

Но на коже красильщиков оставался запах, не позволявший женщинам прильнуть в постели к своим мужьям. Элис, лежа рядом с утомленным Патриком, пробовала языком на вкус кожу у него на шее и думала о том, что жены красильщиков никогда не смогут ощутить вкус и запах своих мужей: даже если те смоют с себя весь пигмент и крупные кристаллы соли, на них по-прежнему останется запах ангела, с которым они боролись в колодце, в яме. Кроваво-красного цвета.

«Я расскажу тебе о богачах, – говорила Элис. – Богачи постоянно смеются. Они все время повторяют у себя на яхтах и лужайках: „Это восхитительно! Мы прекрасно провели время!“ А когда они напьются и расчувствуются, то часами рассуждают о гуманности. Но вас они держат в туннелях и на бойнях. Они не занимаются тяжелым трудом и не лезут вон из кожи. Запомни это… пойми, они никогда не позволят тебе выбиться из нищеты. Ты должен знать это, Патрик, прежде чем к ним приблизиться, – собака, перед тем как схватиться с коровами, вываливается в их дерьме».

У Косты он отдыхает, пока Элис беседует с друзьями, переходя с английского на финский или македонский. Ее не беспокоит, что Патрик не понимает языка, она знает, что он счастлив. В этом театре за обеденным столом она общается с полной отдачей, ее лицо оживляется, не то шрам, не то родинка в зависимости от содержания беседы то становится заметнее, то бледнеет. Ему доставляет удовольствие угадывать, о чем идет речь. Он улавливает только названия улиц, фамилию начальника полиции Дрейпера, протащившего закон, запрещающий иностранцам участвовать в митингах. За публичные выступления на любом языке, кроме английского, грозит тюремное заключение. Таково предписание городских властей. Многих уже арестовали на митингах в Хай-парке или во время прошлогодней стычки с полицейскими в аптеке Шапиро.

Он смотрит по очереди на ее друзей, на небольшую картину на стене: скромный пейзаж, деревушка, – память о Европе. Ему на редкость хорошо в этой комнате. Он вспоминает, как его отец, повстречавшись с чужаками-лесорубами на дороге к Первому озеру, сказал: «Они не понимают, где находятся». Теперь же, в этом районе со сложным переплетением судеб и обычаев, Патрик улыбается про себя иронии полной перемены декораций. К нему подошла жена Косты, показала на одну из картин и назвала свою деревню, потом сладострастным жестом прижала обе руки к правому боку, объясняя Патрику, что подаст печенку.

Если бы только было возможно, чтобы нечто, записанное на бумаге, – идея, эмоция или музыкальная фраза, – мгновенно становилось достоянием современников автора. Не получившая признания в 1875 году «Кармен» многих сделала любителями оперы. И Верди под проливным дождем, верящий, что превращается в туман, – даже эта эмоция была пережита его современниками.

Патрик слушает, как Элис читает ему письма Джозефа Конрада – выписанные ею цитаты. Она как-то уже спросила его, кого из писателей он любит, и он упомянул Конрада. «Да, – говорит она и, услыхав детский плач, встает с места, – но ты читал его письма?» В соседней комнате она успокаивает маленькую Хану, которой приснился страшный сон. «Подожди, – продолжает она, – я тебе что-то покажу».

Она очень волнуется, как будто боится, что он встанет и уйдет прежде, чем она успеет поднести ему этот дар. Она тоже любит Конрада. Любит его театральный стиль. Есть писатели, которые нравятся актерам. Они не могут сочинить простой пьесы для театра, но в их книгах есть сцены, о которых актеры могут только мечтать. Таким писателем для Элис был Конрад.

– Слушай: «Праздный и эгоистичный класс любит смотреть, как творится зло, даже если оно творится за его счет».

– Ха, – смеется он.

– Он выражает недовольство по поводу взглядов тори на испанских повстанцев-либералов, обосновавшихся в Лондоне после тысяча восемьсот тридцатого года. «Разумеется, я не выступаю в защиту политических преступлений. Они мне отвратительны в силу традиции, чувства справедливости и даже доводов разума. Но некоторые из этих людей боролись за идею открыто, при свете дня и принесли ей в жертву все, ради чего, по мнению большинства людей, стоит жить. Более того, огульные утверждения всегда ошибочны, поскольку люди бесконечно разнообразны, а резкие слова напрасны, потому что не могут победить идею. Следует бороться с идеями (которые живут), а не с людьми, которые умирают».

Это было письмо Конрада в газету. Патрик слушал своего современника.

– Как мне обратить тебя в свою веру? – спрашивала она в темноте спальни.

– Идеология плоха тем, Элис, что не терпит ничего личного. Вы должны ее сделать человечнее.

– Вот мои любимые строки. Я их прошепчу: «Я научил тебя тому, что небо, солнце и луна смертны… Позволь мне еще раз подчеркнуть крайнюю непрочность всех вещей».

В темноте он видит легкое свечение вокруг ее волос.

– Пожалуйста, повтори.

* * *

В субботу днем красильщики, раскройщики, свежевальщики, колбасники и забойщики скота – все, кто трудился на бойне и на кожевенной фабрике на Сайпресс-стрит, обретали свободу. Помывшись под струей воды, они шли по Батерст-стрит до Куин, человек тридцать или около того, почти ничего не зная друг о друге, кроме фальшивых имен и настоящих стран. Эй, Италия!Шли парами или тройками, у каждой был свой язык, как у красильщиков свой цвет. Выпив пива, они шагали дальше по Батерст к паровым баням «Дубовый лист». Каждый из них, заплатив четверть доллара, получал полотенце, простыню, висячий замок и полотняный мешок. Они раздевались, клали одежду и зарплату в мешок, запирали шкафчик на замок и вешали ключ себе на шею. У всех поднималось настроение. Эй, Канада!Кто-то машет Патрику рукой. Суббота.

Они сидят нагишом в наполненных паром комнатах с побеленными стенами, оттирают щеткой коросту, рассматривают шрам на плече. Какой-то человек, с которым он никогда не говорил, встречается с ним взглядом, но оба так устали, что отвести глаза нет сил, так они и сидят, тупо уставившись друг на друга. Он ничего не знает об этих людях, кроме того, как они смеются и двигаются – вне языка. Он сам скрывал свое настоящее имя и голос от начальников на кожевенной фабрике, никогда не заговаривал с ними и никогда не отвечал. Кто-то потянул за цепочку, и в помещение ворвался мокрый пар, их тела разъединил белый туман, поднимавшийся сквозь решетчатый пол, татуировки и крепкие мышцы поблекли, как на непроявленной фотографии. Они зашевелились, встали, кто-то запел.

Влажный жар заставил вспомнить об усталости, но под холодным душем последнее напряжение упало к ногам Патрика. Оставшийся час они лежали на зеленых скамьях, по радио на подоконнике транслировали дневную субботнюю оперу, надпись на трех языках запрещала менять волну.

Он лежал на скамье, не нуждаясь в переводе, позволяя музыке изливаться на него. Скоро его рука превратится в руку, которую целовала Элис. Они все, освободившись от недельной работы, позволили себе расслабиться, погрузиться в незамутненный мир страсти. Музыка «Богемы», смерть Мими парили над их беззащитными телами, на шее у каждого висел на веревочке ключ.

* * *

А потом в дверях ее рука касалась его сердца, чувствуя через ребра, что он устал. Крохотная комнатушка, где он в три шага оказывался у окна. Там жили Патрик, Элис и Хана. Если было тепло, они ели на пожарной лестнице. А если Элис работала, они с Ханой шли в балканское кафе, с официантами в длинных фартуках и плетеными стульями. Они заказывали бопи мусаку.Хана звонким голосом, четко выговаривая звуки, объясняла ему значение этих слов. Боп– это фасоль. А мусака– тушеное мясо с овощами. Пока он смотрел на Хану, в ее лице то проступало, то исчезало сходство с Элис, как будто два стеклянных негатива накладывались один на другой, а потом разъединялись. Дочь напоминала мать скорее манерами, чем чертами.

Он чувствовал себя легко рядом с Ханой, ему нравилась ее собранность, серьезность, с какой она держалась с чужими людьми. Девочка с таким голосом точно знала, чего хочет и что может получить. На улице ему хотелось взять Хану на руки и обнять, он не решался, хотя в играх или в переполненном трамвае она брала его за руку, словно нуждалась в его тепле и внимании. Как и он.

Его близость с Элис имела пределы. Она отказывалась говорить о прошлом. Даже в ее рассказах об отце Ханы, довольно путаных, не содержалось ни малейших сведений о ней самой. Она никогда не становилась центром собственных мифов. С ходу отвергала любой комплимент. Обычно она сидела за завтраком бледная и раздетая, разрезая любой имевшийся у них фрукт на три части или склонившись над яичницей, и как-то он шепнул ей, что она красивая. «На фоне яиц я неотразима», – отпарировала она с набитым ртом. Но не оделась. Она рассчитывала вернуться в постель, как только Патрик уйдет на кожевенную фабрику, а Хана в школу. Элис работала по вечерам.

Его отношения с Ханой были более определенными. В ней неизменно ощущалась осмотрительность. Словно она когда-то сильно обожглась, а теперь дула на воду. У них случались небольшие стычки, споры, но в конечном счете все улаживалось. Она не позволяла собой командовать и была независима. Не ожидала снисхождения.

Они сидели с Ханой за круглым столом в балканском кафе и ели сытный ужин с мороженым, который следовало закончить к десяти часам, чтобы заехать за Элис в театр «Попугай». Они никуда не торопились, и Хана переводила ему на английский новости, услышанные от мясника, который некоторое время шел рядом с ними, неся под мышкой свиную голову. Патрик видел обращенные к нему жесты. Теперь они знали, кто он такой. Медленно приподнятая шляпа у мужчин, кивок, направленный к его левому плечу, у женщин.

Он жил в молчании – на работе и во время вечерних прогулок, – хотя вокруг него звучали шум и разговоры. Чтобы его поняли, ему пришлось бы лезть из кожи вон. Местный дурачок. Жертва удара. «Падерик», – называли его владельцы лавок, когда он протягивал им деньги и список покупок, составленный Ханой по-македонски, и безропотно брал то, что ему давали. Он чувствовал, что становится наивным. Все истинное, что он узнал о человеческом характере, он узнал в ту пору жизни. Как-то раз, когда они смотрели в кинотеатре «Тек» – фильм с Чарли Чанлином, он услыхал свой громкий смех, сливавшийся со смехом зала. И поймал на себе чей-то взгляд: этот человек, подавшийся вперед, чтобы его увидеть, тоже догадался, что общий смех – разновидность речи.

Ему всегда было легко в чужом пейзаже, нравилось изучать обычаи новой местности. Патрику хотелось узнать город, который Хана выстроила для себя, – места, которые она собирала и хранила как бы нанизанными на тонкую нить ее любопытства: торговая компания «Ху», где Элис покупала травы от простуды, освещенные газовыми лампами закусочные с выступающими, похожими на аквариум окнами. Они смотрели шоу русалок в парке Саннисайд, выступление итальянских гимнастов в спортзале на Элм-стрит, слушали групповые уроки английского в районном центре – голос на безукоризненном английском сообщал: «Меня зовут Эрнест», и мужские голоса повторяли хором, что их зовут Эрнест.

Но самым любимым местом Ханы была пекарня «Герань», и в один субботний день она привела его туда, чтобы познакомить со своим другом Николасом. Она провела Патрика между пекарями, мешками с мукой и цилиндрами для раскатки теста к Николасу Темелкову, который повернулся к ней и широко раскинул руки. В шутку – Николас был в муке и не рассчитывал на объятия. Пожав Патрику руку, он стал водить их по пекарне, а Хана отщипывала кусочки сырого теста и отправляла в рот. Темелков, в аккуратном пиджаке и галстуке, был без фартука, и, пока он ходил по пекарне, на него оседала мучная пыль. Он потянул за свисавшие с потолка цепи, приводя в движение цилиндры, вынул из кармана маленькую куклу и вручил ее Хане, на этот раз она обняла его, прижавшись головой к груди. К тому времени как Патрик покинул пекарню вместе с Ханой, мужчины обменялись не более чем тремя-четырьмя вежливыми фразами.

Однажды вечером Хана, вытащив из-под кровати чемодан, показала ему несколько памятных вещиц. Свою фотографию в младенческом возрасте, с нацарапанным на ней карандашом детским прозвищем – Пико. И еще три фотографии: группа мужчин, работавших на виадуке на Блор-стрит, Элис в спектакле в Финском рабочем храме и трое лесорубов в снегу. Сумаховый браслет. Четки. Эти разложенные на кровати предметы заменяли ей отсутствующего отца.

Так он узнал о Катоне от его дочери. Девочка знала о нем все: о его обаянии, его жестокости, его эгоизме, его отваге, о том, как он встретил и обольстил Элис. «Ты ведь не знал Катона, верно?» – «Нет». – «Что ж, говорят, он был очень вспыльчив, очень жесток». – «Не говори так, Хана, тебе десять лет, а он твой отец». – «О, я люблю его, хотя ни разу не видела. Просто это правда».

Всегда практичная Хана была полной противоположностью Патрику. Когда он в первую субботу пришел из бани, она спросила, сколько стоит билет, и он увидел, что она пытается прикинуть, стоит ли удовольствие потраченных денег. «На это никаких денег не жалко», – пробормотал он и увидел, что она не может понять или принять подобную экстравагантность. Она сочла его глупцом. И нарисованный ею портрет отца тоже был начисто лишен сентиментальности.

– Кто эти люди на строительстве моста, Хана?

– О, должно быть, кто-то из маминых знакомых.

* * *

Элис, заслонив ладонью глаза от солнца, стояла в солнечном свете на травянистом склоне холма, спускавшегося от водоочистной станции к озеру.

– Мне пришлось научиться тому, что на него не ст оит полагаться. Да он никогда и не хотел этого. Ты должен знать, что Катон не настоящее имя, а подпольная кличка. Кто знает, с кем он был или что делал в среду или в пятницу? Он всего добился сам. Он тяжело работал и говорил то, что думал. В четверг он приезжал на своем сверкающем велосипеде, бросал свое снаряжение в холле, словно рыбак снасти, и говорил: «Поехали!»

– Долго вы были вместе?

– До его смерти. Мы то и дело расставались. Он считал, что его жизнь слишком трудна. Половину времени мы беспокоились друг о друге. И в среду вечером я мечтала о завтрашнем дне, как мы поедем на велосипедах но дороге, в апрельское половодье или летнюю пыль. Патрик, я с завязанными глазами могу привести тебя туда: пятьдесят шагов от дороги, перейти ручей – там очень грязно, – повернуть направо – там у нас всегда промокали ноги, – когда я прыгала через ручей, смола с невысокой сосны оставалась у меня на волосах. Камыш и папоротники по плечо, потом шатер из кедров. Ручей лепечет среди кедровых ветвей! Под ногами толстый ковер из хвои! Когда мы занимались там любовью, Катон всегда что-нибудь закапывал: маленькую бутылку, карандаш, носовой платок, носок. Он оставлял что-нибудь везде, где мы любили друг друга. Такая сексуальная археология. Там было дерево, напоминавшее очертаниями крышу собачьей конуры. Если нам случалось заблудиться, мы всегда старались его найти – когда снег менял очертания деревьев, или осень обнажала стволы, или летом, когда все зарастало и превращалось в хаос. Мы приходили туда круглый год, в любое время года, зимой там почему-то было лучше, чем летом, когда нас донимали жуки и оленьи мухи. Мы рыли пещеры в снегу, нас защищали от ветра деревья. Важно находиться близко к поверхности земли… По-моему, ему стало нравиться, что мы не занимаемся любовью дома. Тем не менее мы постоянно ссорились. Как-то раз я сказала ему, что, если он когда-нибудь надумает со мной порвать и скажет, что пора кончать это безумство, я его зарежу.

– Ты мне это тоже говорила.

– Мне почему-то кажется, Патрик, что я знала его так же хорошо, как тебя.

– Я ревную. Нет, не ревную.

– Потому что он мертв? Ты слушаешь меня так спокойно, все эти интимные подробности…

– Хана показала мне фотографии. Кто эти люди на мосту?

– Это все в прошлом, Патрик, не будем его ворошить. Но ты должен попросить Хану рассказать тебе о Катоне и носках. Это ее любимая история.

«Они были в лесу и вышли в поле, чтобы удрать от насекомых. Было лето. Тучи насекомых, сказала мама. Поэтому они разделись и пошли искупаться в реке. Когда они вернулись, рядом с их одеждой стояли молодые бычки. Штук пять, вокруг их вещей. Но их привлекали только носки! Они обнюхивали их и бодали. Катон ужасно смутился. Мама сказала, что он не хотел никому об этом рассказывать. Мне ужасно нравится эта история – все эти бычки с глубокомысленным видом бодают его носки. Мама думает, они их возбудили».