Текст книги "Три Петуха И Милость Митры"

Автор книги: Майкл Мэнсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Кррр… – ответил петух, – кррр…

– Кррр! – передразнил Конан, – кррр! Что каркаешь, недоумок? Фигля, ворона недорезанная!

Сравнение с вороной, видимо, возмутило петуха; он снова завозился за решеткой, вытянув голову, пытаясь достать до конанова колена.

– Свернул бы я тебе шею, если б не десять золотых в ночь, – признался киммериец. – Ну, ничего, отродье Нергала: сперва ты всех заклюешь, а потом тебя клюнут… долбанут по темени, и в котел! Чтоб, значит, выварить из тебя все милости Митры…

Фиглатпаласар протестующе захрипел, взрывая землю лапами и топорща гребень.

– Не хочешь? – спросил Конан. – Понимаю, что не хочешь, клювастый огрызок! Только от судьбы не уйдешь, и лучше, что стоит тебе сделать – напиться в прах! Может, в Ианте ты вина и не нюхал, но тут, в Шадизаре, пьют все, даже самые распоследние ослы. А ты, рыжая немочь, все ж не осел, ты – петух! С чего бы тебе не пить, а? Давай-ка…

Он собирался снова плеснуть вина в ладонь, но замер, уловив, как металл слабо скребет по камню. Звуки доносились справа, от западной стены, что шла меж птичником и домом Хирталамоса. Похоже, на нее сейчас забрасывали железные крюки – такие же, каким вооружился Конан. Крюк с веревкой был необходимой принадлежностью воровского ремесла; с его помощью шадизарские искусники взбирались на башни и крыши домов, чтобы затем свалиться на головы ничего не подозревающих хозяев. Конан, сызмальства лазавший по скалам в родной Киммерии, с легкостью овладел всеми необходимыми трюками, однако сейчас они выручить его не могли: он находился в положении хозяина, а не вора.

Но у хозяина тоже есть кое-какие преимущества – особенно если он предупрежден и ждет нападения. Прихватив с печки пару метательных ножей, киммериец взял свой клинок, неслышной тенью проскользнул в ворота, миновал калитку в изгороди и распластался за кустом. Свет факела сюда не доставал, зато ворота и стену птичника можно было разглядеть во всех подробностях. На миг это вытянутое с запада на восток желтокирпичное строение показалось Конану огромным капканом с разинутой пастью входа; там, внутри, находилась приманка, драгоценный петух ценой в тысячу монет – тогда как сам он, со своими ножами и клинком, является будто бы железным клыком ловушки. Он ждал, чтобы захлопнуть ее.

Справа метнулись тени – одна, другая, третья… Восемь призраков в темных плащах пробирались через сад, ступая неслышно, двигаясь с настороженной стремительностью профессионалов; лица их скрывали капюшоны, кривые заморанские кинжалы поблескивали в руках. Конан, видевший в темноте, как кошка, заметил, что трое или четверо несут дротики. Это было самым неприятным; сам он мог увернуться от летящего копья, но от Великолепного не стоило ожидать такой же прыти.

Слева, от восточной стены, тоже донесся тихий скрежет; значит, люди Сагара пытались обложить добычу с обеих сторон. Конан решил, что медлить более нельзя. Привстав на колене, он быстро метнул оба ножа, целясь в дротиконосцев; затем бросил еще два – те, что торчали за поясом. Несмотря на темноту, каждый клинок разыскал чью-то спину или шею: четыре фигуры в просторных плащах будто сломались, сложились пополам и исчезли. Киммериец расслышал только слабые стоны да всхлипы – последнее стенание душ, отлетавших на Серые Равнины, в царство Нергала.

Выскочив из-за куста с обнаженным клинком, он обрушился на оставшуюся в живых четверку. Крепкие мышцы и длинный тяжелый меч давали ему неоспоримое преимущество, однако противники были ловки и сражались с яростью попавших в ловушку шакалов. Двое, размахивая кривыми кинжалами, сдерживали натиск киммерийца; двое других обошли его слева и справа, и, не вступая в схватку, шарили под плащами. Сообразив, что у них тоже есть метательные ножи, Конан рухнул на землю. Над ним что-то свистнуло; мгновенно вскочив, он сильным ударом рассек череп одного бандита и отпихнул ногой другого.

Ночь наполнилась звоном стали, тяжким дыханьем сражавшихся, шарканьем ног и треском сломанных ветвей. Однако киммериец и его враги молчали; не в обычае мастеров воровского ремесла испускать боевые вопли. Схватки их была не сражением воинов, а поединком бандитов, предпочитавших мрак и тишину; они сражались не ради чести и славы, а за добычу.

В доме, тем не менее, переполошились. Мелькнул свет, на террасу выскочили два престарелых прислужника Хирталамоса с дубинками и факелами в руках; освещенные пламенем, они представляли собой отличные мишени. Конан не рассчитывал на их помощь, срубив еще одного бандита, киммериец стремительно вращал меч над головой, выбирая новую жертву.

В пылу сражения он не сразу заметил, что его оттеснили от калитки. На пять-шесть шагов, не больше, но этого хватило, чтоб две тени в широких плащах, возникшие слева, под восточной стеной, успели проскользнуть в загон. Сообразив, что любое число поверженных бандитов не компенсирует гибели петуха, Конан впервые подал голос. Рык его разорвал ночную тьму, и враги испуганно присели; последнее, что удалось им увидеть, – искаженное яростью лицо киммерийца, львиную гриву его волос, кровавые сполохи на клинке огромного меча. Затем все кончилось: две головы глухо стукнули о землю, две души улетели в вечный сумрак Серых Равнин.

Но был еще двое! Почти у самого входа, под факелом, торчавшим над воротами!

Снова взревев, Конан метнул свой меч и в один гигантский прыжок очутился у калитки. Рука сама нащупала веревку, сверкнуло отточенное лезвие крюка, свистнула холодная сталь… Последний бандит молча рухнул у самого порога; крюк, словно огромная крабья клешня, засел у него в затылке. Его приятель, пораженный мечом в бок, еще корчился; Конан добил его одним ударом, вогнав меч поглубже.

Затем он вытер лезвие о плащ покойника и принялся собирать свои ножи и стаскивать трупы в одно место, укладывая их рядком вдоль изгороди. Десяток человек пал в битве за петуха; значит, шайка Сагара была обескровлена наполовину. Само по себе это являлось отличным результатом, но Конан не забывал и другое – то, что он заработал сегодня сотню золотых. Даже сто десять, если считать с платой за охрану… Не всякая ночь была для него такой прибыльной!

На террасе тем временем появилась тонкая женская фигурка, и, повинуясь ее жесту, престарелые слуги с дубинками исчезли. Нежный голосок коснулся слуха Конана; по акценту он понял, что говорит Лелия, белокурая гандерландка.

– Что случилось, страж? Мы слышали звон стали…

– Сталь уже отзвенела, госпожа. Можешь идти спать.

– Я боюсь… В доме лишь три женщины да два старика…

Три женщины, подумал Конан; надо утешить хотя бы одну. Вслух же он сказал:

– Клянусь Кромом, бояться нечего. Но если тебе не спится, прекрасная госпожа, мы можем посторожить вдвоем.

Раздался негромкий смех; похоже, Лелия была не так испугана, как хотела показать.

– Да, посторожим вместе… Сейчас я предупрежу, чтоб нам не мешали.

– Хорошая мысль, красотка, – пробормотал Конан. – А я тем временем проверю, что творится в курятнике.

Там было все спокойно; видать, звон стали тревожил птиц куда меньше, чем тоскующих жен старого купца. Конан оглядел кур, дремавших в своих гнездышках, и петухов, торчавших на насестах, потом сказал, обращаясь к Великолепному:

– Ну, парень, считай, тебе повезло. Спас я твоя поганую шкуру!

Петух злобно поскреб лапой и прохрипел:

– Кррр… кррр-ку!

– Не дождешься от тебя благодарности, рыжий ублюдок! – Конан сплюнул с досады. – Что за злобная тварь! А купец еще толковал, что на тебя взирает око светлого Митры! Митры, ха! Нергала, так будет верней!

Фиглатпаласар презрительно безмолвствовал. Конан, пожав плечами, обвел взглядом полутемную внутренность птичника, не видя сейчас ни кур, ни петухов; перед ним маячило соблазнительное тело Лелии, а в ушах звучал ее хрустальный голосок. Посторожим вместе, сказала она… Посторожим! – решил киммериец.

Но, памятуя о коварстве и хитрости Сагара Рябой Рожи, он собирался предпринять кое-какие меры. Осторожность еще никому не вредила, и Конан, руководствуясь этим мудрым правилом, взял с топчана кошму, набросил ее на Великолепного и, не обращая внимания на его протестующий хрип, сунул петуха под мышку. Затем он протиснулся к третьему насесту, отсчитал там седьмую из птиц, ухватил ее за ноги и сдернул с деревянной балки. На освободившееся место был водружен Фиглатпаласар, а почти неотличимый от него двойник посажен за загородку; дело не обошлось без гневного клекота, шипенья и ударов железных клювов, но глаза Конан ухитрился сохранить. Когда схватка с пернатыми закончилась, он, поминая то Крома, то Нергала, протер кровоточащие руки вином, а затем опрокинул остаток аргосского себе в глотку. Это лекарство мгновенно исцелило его, смыв не только следы крови, но уничтожив и нервное напряжение – результат двух нелегких битв.

Прихватив клинок и пару метательных ножей, Конан отправился на террасу. Лелия уже ждала его, и все три свечи у женских покоев, а также лампады в доме, были потушены; вероятно, никто не собирался им мешать. Не считая, разумеется, головорезов Сагара; но киммериец полагал, что они получили хороший урок.

Обняв мягкое податливое тело Лелии, он прикинул, что в два десятка скачков успеет очутиться у курятника; впрочем, Фиглатпаласару опасность сейчас не грозила, ибо даже сам Митра не разобрал бы в полумраке, какой петух сидит в загородке. Подумав об этом, Конан перестал беспокоиться и предался радостям плоти.

Они длились нескончаемо, почти до самого рассвета, когда ночная тьма становится особенно густой, а сон – крепким и беспробудным. Конан, однако, не спал, ибо у него имелось более интересное занятие – столь увлекательное, что все петухи подлунного мира вылетели у него из головы. В жарких объятиях гандерландки он позабыл и о коварном Сагаре, и о золотых, обещанных за каждого бандита, и о том, что ночь – а, значит, и его служение – еще не кончились.

Но внезапно над двором и садом разнесся хриплый петушиный крик, а потом, вслед первому, загомонили и остальные птицы. То не было первым предрассветным кличем, звонким, чистым и торжествующим: такими воплями встречают не золотую зарю, но тайного врага.

Лелия задрожала.

– Что? Что там?

– Шакалы, – ответил Конан, хватаясь за меч. – Но не тревожься, малышка: ваш петух будет цел.

– Пропади он пропадом, этот петух! – раздраженно пробормотала гандерландка. – Чтоб он попал в клыки Аримана!

– Ну, нет, моя красавица! Мне платят за его кишки и хвост!

С этими словами Конан шлепнул женщину по тугому бедру и ринулся через темный сад. Он успел заметить тени, мелькнувшие на стене, но перед загородкой и птичником не было никого; сделав свое дело, люди Сагара удалились с благоразумной поспешностью. Петух, злополучный собрат Великолепного, был пронзен дротиком насквозь и уже перестал трепыхаться. Остальные птицы, испуская хриплые вопли, метались среди своих насестов, словно крылатые ночные вампиры у свежего трупа.

Решив, что нужно дать им время успокоиться, Конан растопил печь и принялся ощипывать петуха. После схватки с сагаровой шайкой да игр с прелестной Лелией он испытывал голод; разумеется, одной птицей, даже весьма упитанной, его не утолишь, но не пропадать же добру!

Расковыряв землю за печкой мечом, он бросил в яму рыжие перья и, не снимая тушку с дротика, пристроил ее над огнем. Петухи вроде бы угомонились; тогда, взяв кошму, Конан отсчитал седьмого на третьем насесте и призадумался. Тут была сотня птиц, и только последний дурак мог рассчитывать, что Фигля Великолепный возвратился на прежнее место, чтобы отдаться в руки своему нерадивому стражу. С другой стороны, драгоценный петух был жив и скрывался сейчас в этой рыже-золотистой стае, а значит, конанов наниматель не понес никакого ущерба. Несомненно, старый Хирталамос, разбиравшийся в петухах куда лучше Конана, сумеет отыскать свое сокровище…

С этой мыслью киммериец еще раз оглядел ряд деревянных балок. Все восседавшие на них петухи казались ему братьями-близнецами, все грозно топорщили гребни и распускали хвосты, все взирали на него с одинаковой злобой и без малейшего следа благодарности. Помянув пасть Нергала, он сгреб ближайшего за лапы и сунул в клетку; потом вплотную занялся жарким. Мясо еще не поспело, но он был голоден и не стал ждать.

Когда петушиные кости упокоились рядом с перьями, Конан забросил ямку землей и довольно хмыкнул. Теперь он относился к золотистым офирским петухам с гораздо большей симпатией: хоть их породу и считали бойцовой, на кулинарных достоинствах это не сказывалось. Мясо было ароматным и мягким, сочным и нежным, словно у цыпленка, так что Конан невольно пожалел, что не догадался сунуть в клетку сразу двух или трех петухов.

"Впрочем, это можно исправить", – подумал он, с жадностью озирая ряды замерших на насестах птиц. Но тут они встрепенулись, задрали головы кверху, встопорщили перья, раскрыли клювы, и грянул звонкий петушиный хор. Разгорался рассвет; ночь отступила, а вместе с ней – искушение, терзавшее киммерийца.

* * *

Днем он снова повстречал Сагара; на сей раз не в кабаке, а рядом с дворцом благородного Пирия Флама. В этих богатых кварталах Конан бывал не раз – к великому горю их обитателей, – но теперь ему хотелось освежить воспоминания. А заодно полюбоваться на Рябую Рожу, потерпевшего минувшей ночью столь значительный ущерб.

Они столкнулись нос к носу у ворот роскошного фламова дворца и уставились друг на друга с ехидными ухмылками. У обоих причина веселости была одной и той же: каждый числил себя в победителях.

– Говорят, – молвил Конан, лаская рукоять меча, – прошлой ночью кто-то выпустил кишки из десятка твоих мерзавцев?

– Ха! Мерзавцы и есть! Такого мусора я наберу за утром на любом из шадизарских базаров! – Сагар небрежно повел рукой. – А вот поговаривают еще, будто с петушком Хирталамоса приключилось несчастье? То ли он когти отбросил, то ли клюв проглотил… Спекся, одним словом!

– Спекся, – подтвердил Конан и погладил себя по животу. – Спекся, да не тот! Того, говорят, на другую жердочку пересадили. И пребывает он сейчас в добром здравии, точит шпоры да клюет зерно. Демон, а не петух! Такого дротиком не прошибешь!

Лицо Сагара перекосилось.

– Враки! – пробасил он. – Враки! Киммерийские сказки!

– Ты хочешь сказать, что я лгу? – Конан до половины вытащил меч. – Ну, проверить легко: сейчас ты расстанешься с печенью, а ночью я скормлю ее петуху. Приходи, сам поглядишь! Убедишься, тот петух или не тот!

Рябая Рожа, опасливо поглядывая на конанов клинок, отступил к воротам, где стояли четыре стража в броне, с копьями и щитами. За спинами их простирались обширный двор и сад, раз в пять побольше, чем при дворе Хирталамоса, а в углу, за деревьями, виднелся птичник, но не из желтого кирпича, а из тщательно отлакированных, покрытых резьбой кедровых брусьев. Не птичник, а дворец, решил Конан, прикидывая, что одна лишь дорогая древесина обошлась Фламу в целое состояние.

Сагар, с хитрым видом уставившись на него из-за спин латников, прошипел:

– Значит, ошибка с петушком вышла, так? Ну, ничего, ее мы исправим! Сегодня ночью гляди в оба, киммериец! И не рассчитывай добраться до моей печенки!

– Я передумал, – ухмыльнулся Конан. – На кой сдалась мне твоя печень? Кром ее в жертву не примет, а петух, склевавши по глупости, издохнет… Поганец ты, рябой ублюдок, и печень у тебя поганая!

С этими словами он развернулся и зашагал вдоль дворцовой стены в переулок, куда выходили хозяйственные постройки усадьбы Пирия Флама. Стена и здесь была высока, но Конан убедился, что при нужде залезет на нее вмиг; а там и до курятника нетрудно добраться.

"Красивое строение, – подумал он, – дерево да резьба… Хорошо будет гореть!"

* * *

Второй ночью он опять устроился у клетки петуха, на сей раз безымянного, но такого же заносчивого и злого, как Фиглатпаласар Великолепный. Поглядывая на него и время от времени освежаясь из кувшина аргосским, Конан размышлял о том, как подобная тварь – пусть с опереньем хоть из чистого золота! – может снискать милость Митры. И не только снискать, но и поделиться ею с каким-нибудь старым козлом вроде Хирталамоса или Пирия Флама, который тоже был в немалых годах и весьма нуждался в телесной крепости и женской любви! Не говоря уж об удаче в делах…

Однако Конану казалось, что Митра слишком щедр к владельцу петуха-победителя; Солнцеликий вполне мог бы ограничиться единственной милостью, а не рассыпать их целыми пригоршнями. Или предложить на выбор что-то одно – удачу, здоровье или любовь… А так получалось, что все эти благодеяния мог купить каждый, способный выложить тысячу золотых за редкостного петуха! Несправедливо, думал Конан, поглядывая то на птичью клетку, то на террасу, где в серебряном подсвечнике опять горели три свечи. Но Лелия, белокурая гандерландка с нежным телом и мягкими губами, не показывалась; может, устала прошлой ночью, а может, ждала какого-то знака.

Не позвенеть ли сталью о сталь? Не попугать ли красотку? – мелькнуло у киммерийца в голове. Но тут он вспомнил о хитрой ухмылке Сагара, о его угрозах и обещании исправить ошибку с петушком. Пожалуй, решил Конан, в эту ночь Рябая Рожа мог выкинуть любой сюрприз, так что лучше не предаваться мечтам о Лелии, а готовиться к драке. Он проверил свои ножи, свой крюк с веревкой и свой клинок, мысленно прикидывая размеры вознаграждения – в том случае, если удастся уложить всю сагаровую банду. Сумма получалась немалой, что привело Конана в приятное расположение духа.

Ночь, однако, тянулась с бесконечной томительностью. Он выпил все вино, потом вышел во двор поразмяться и начал шагать вдоль загородки птичника – сотня локтей на восток, затем столько же на запад. Все было тихо и спокойно; луна серебряным щитом висела над темными копьями кипарисов, петухи и куры спали, небесная сфера, знаменуя середину ночи, прошла половину оборота. Конан собирался уже возвратиться на свой пост у клетки, но тут на террасе, рядом с женскими покоями, раздался шорох; затем свечи в серебряном шандале разом погасли, словно их задуло порывом свежего ветерка.

Но воздух, теплый и тихий, был неподвижен, как вода в глубоком колодце. Конан, мучимый подозрениями, прислушался, затем обнажил клинок и, ступая с осторожностью пантеры, учуявшей добычу, стал красться к террасе. Вполне возможно, размышлял он, что сагаровы прихвостни проникли в дом, по-тихому придушили слуг, а с ними заодно и женщин; такие душегубы пойдут на все, лишь бы добраться до петушиного хвоста! Зарежут Лелию и двух остальных красоток, подожгут хоромы Хирталамоса и, когда начнется паника, забросают курятник факелами… В конце концов, сам он не отказался бы от такого плана, если б не сумел придумать чего-то получше; значит, и Сагар мог пойти на крайние меры.

Призрачным клочком мрака Конан взметнулся по ступеням, ожидая вот-вот услышать грозное шипенье огня. Взор его пронизывал тьму, клинок лежал на плече, пальцы сжимали рукоять, могучие мышцы напряглись, готовые нанести или отразить удар. Но дом пребывал в покое; только в дальнем конце террасы смутно маячила чья-то фигурка, слишком маленькая и хрупкая, чтоб представлять опасность. Конан ринулся к ней, вздымая меч, но тут нежные ладошки коснулись его нагой груди, а над ухом прозвучал негромкий смех.

– Твоя убивать бедный девушка? – спросила кхитаянка То-Ню, лаская плечи киммерийца. – Зачем убивать? Девушка, она совсем для другого. Девушка – любить, не убивать!

Конан воткнул клинок в ближайшее ложе и поднял То-Ню на руки. Кхитаянка оказалась легче макового лепестка, но он чувствовал кожей и губами, что все положенное было при ней. И ничуть не хуже, чем у белокурой гандарландки, хоть и не такое пышное да зрелое!

Он поцеловал ее и сказал:

– Ты шустрая малышка. А где твоя подруга? Тоже шустрая, со светлыми волосами?

– Она быть вчера, – хихикнув, объяснила кхитаянка. – Вчера быть светлый волос, сегодня – темный.

– А завтра? – спросил Конан.

– Завтра – рыжий.

Конан снова поцеловал ее, размышляя о том, что жены старого Хирталамоса, видно, привыкли делить все поровну. Вот и его поделили! Но он ничего не имел против. Светлый волос, темный волос, рыжий волос… Ну и прекрасно! Разнообразие украшает жизнь!

То-Ню постаралась его в этом убедить – со всей страстью и жаром истосковавшейся по ласке женщины. Прошла середина ночи, небесная сфера повернулась еще на четверть оборота, но ничто не нарушило покоя и тишины; лишь сладкие стоны звучали во тьме да звуки поцелуев. Не слышались воровские шаги, не гремела сталь, не свистели дротики и ножи, не трещали ветви, не царапал о стену железный крюк; петухи тоже безмолвствовали – до поры до времени.

Когда они заорали, То-Ню взвизгнула от неожиданности, а Конан вскочил, будто подброшенный пружиной. С проклятьем он промчался через сад, с мечом в одной руке и ножом в другой, преодолел калитку и ворота, прыгнул внутрь курятника и склонился над клеткой. Вся она была усеяна перьями и залита кровью, а у головы его, уже изгрызенной острыми зубами, приник к земле гибкий зверек с коричневатой шкуркой. Глаза его сверкали, пасть была полуоткрыта и, судя по всему, он не собирался уступать добычу без боя.

Одним стремительным ударом Конан проткнул хорька и огляделся. Куры в панике прыгали среди корзинок-гнезд, петухи вопили, хлопая крыльями – не то рвались в битву, не то призывая на помощь. Убитый зорь, очевидно, пожаловал сюда не один, а с целой компанией; и Конан, сообразив, что дело плохо, бросил меч, схватил факел и принялся осматривать птичник. Его тяжелый длинный клинок был почти бесполезен против увертливых зверьков, но метательные ножи разили без промаха; рассвет еще не наступил, а на земле уже валялось с полдесятка маленьких кровопийц. Остальные, скорей всего, сбежали, ибо птичий гвалт смолк, и петухи, один за другим, принялись опускаться на свои насесты.

Конан вытащил мертвых хищников за изгородь и швырнул их рядом с трупами людей Сагара. Пестрая пошла жизнь, промелькнуло у него в голове: вчера – шакалы, сегодня – хорьки… вчера – светлый волос, сегодня – темный… Он пнул хорьков ногой, соображая, сколько спросить с Хирталамоса за голову. С одной стороны, по своим скромным размерам хорьки на десять золотых не тянули; с другой, в птичнике эти зверюшки были куда опаснее людей.

Так и не решив этой проблемы, киммериец вернулся к клетке, очистил ее от перьев и крови, достал тело погибшего доблестной смертью бойца, а на его место посадил нового, первого попавшегося. Быть может, этот как раз и был Фиглей Великолепным – во всяком случае, Конану он показался ничем не хуже офирского сокровища ценою в тысячу золотых.

Потом киммериец задумчиво оглядел петуха с перегрызенной глоткой. Этот вряд ли являлся Фиглатпаласаром, так как самому великому бойцу петушиного племени полагалось бы совладать с хорьком; пусть не прикончить его, но оборониться.

– Ну, а коли не оборонился, пожалуй на вертел, – пробормотал Конан, протыкая петуха обгоревшим дротиком.

Он высек огонь, растопил печь и, ощипывая птицу, принялся размышлять о грядущем дне – вернее, о грядущей ночи. Хорьки, шакалы, две женщины, два петуха… Что будет на третье? Этот вопрос пока оставался туманным, если не считать намеков То-Ню относительно рыжеволосой Валлы. На сей счет Конан мог быть спокоен; но какую каверзу приготовит ему Сагар? Возможно, не стоит дразнить рябого… Пусть думает, что стая хорьков расправилась со всеми курами и петухами Хирталамоса… Пусть сейчас торжествует победу, получает с Пирия Флама обещанную мзду, а там посмотрим!… Поглядим, что случится в рахават!

Конану однако представлялось, что выход сей не для него; он не привык к уступкам, а хитростям предпочитал добрый удар клинка. Сегодня, как и прошлой ночью, он вышел победителем; он поспел вовремя, он отразил атаку, он выиграл и не собирался скрывать своего торжества. Тем более, что нападение оказалось подлым! Да, подлым! И Сагар вместе с Пирием Фламом еще поплатятся за это!

Задумавшись о планах мести, он едва не спалил свое жаркое. Тушка подгорела с одного бока, а с другого выглядела сыроватой, но такие мелочи Конана не смущали; вцепившись крепкими зубами в птичью грудку, он вырвал кусок, быстро и жадно прожевал, откусил снова. Вскоре от петуха осталась лишь горстка костей да две голенастые, дочиста обглоданные ноги. Мясо у него было таким же сочным и нежным, как у вчерашнего.

* * *

Конан распростерся на крыше, у самого потолочного люка, упираясь в его закраину подбородком. Внизу, в длинном сарае, сложенном из кедровых бревен, мирно дремали куры и петухи; меж петушиными насестами и гнездами кур стояли пара топчанов да печка, за которой, в полутьме, у задней стены, виднелось несколько клеток. Вся эта обстановка почти не отличалась от курятника достойного Хирталамоса, в котором Конан просидел две прошлые ночи. Разница была лишь в том, что на топчанах тут расположились трое – все в темных плащах, с откинутыми на спину капюшонами. Хотя сверху Конан видел лишь шеи да макушки сторожей, узнать их не составляло труда. Басистый голос выдавал Сагара, отсутствие ушей – Безухого, а черная повязка, закрывавшая выбитый глаз, – Кривого. Что касается Рваной Ноздри, то он недавно покинул Шадизар; хоть тело его пока что оставалось здесь, в ряду прочих тел у загородки хирталамосова курятника, но дух уже странствовал по Серым Равнинам.

Впрочем, Конан не вспоминал сейчас о битвах, случившихся вчера и позавчера; он ведь обратился в слух, внимая словам Сагара Рябой Рожи. Его тощий соперник был гневен и распекал своих помощников.

– Мешки с дерьмом шелудивой свиньи, вот кто вы! – раздраженно бурчал он. – Провалили дело, ублюдки! Сказал же вам: остаться и проследить! А вы сбежали, как трусливые крысы!

– Кто ж мог догадаться, что так выйдет, – произнес Безухий. – Этому киммерийскому козлу дарована Белом резвость блохи! Да что там блохи – он целую стаю блох обскачет! Сам посуди: выпустили мы восьмерых хорей… Долгое ли дело им передушить с полсотни петухов? Однако ж не вышло…

– Выпустили восьмерых! Не вышло!… – передразнил Рябая Рожа.

– Если вы, недоумки, побоялись там остаться, надо было выпустить пятьдесят! По одному на каждого петуха!

– Где ж их возьмешь-то, пятьдесят? – хрипло возразил Кривой.

– Так ведь теперь взяли! – Сагар пихнул ногой объемистый мешок, валявшийся на полу у топчана. В мешке что-то зашевелилось, зафырчало.

– Ну, не полсотни же, – Кривой почесал в затылке. – Всего два десятка и еще три… Все окрестные усадьбы обегали, чтоб мне больше вина не пить!

Ого! – подумал Конан. Вчера было восемь хорьков, а сегодня, значит, будет втрое больше! Вовремя он сюда заявился…

Чуть повернув голову, киммериец взглянул на небеса. Вечерняя заря отгорела, но месяц висел еще низко, только собираясь пуститься в свою дорогу среди сверкающих звезд; вся ночь была впереди – третья ночь, последняя перед праздником рахавата. Еще вчера Конан решил использовать ее с толком: не оборонятся, но атаковать. Вернее, поразведать, что замышляет коварный Сагар, а затем действовать по обстоятельствам.

В сумерках он залез на высокую стену усадьбы Пирия Флама, забрался без веревки и крюка, заполз как ящерица-геккон, цепляясь пальцами за камни, используя каждую трещину и щель. Плоская кровля птичника вплотную примыкала к стене, и Конан скользнул на нее, словно призрак, невидимый среди вечерних теней. Петухи – сторожкое и чуткое племя, но киммериец их не обеспокоил; под его ногами не скрипнула ни одна доска, ни единая черепица. Пригибаясь, он двинулся по крыше вдоль наружной стены, заглянув в несколько отверстий-продухов и залег у центрального, рядом с печной трубой. Отсюда он слышал и видел все – и Сагара с его подручными, кои сидели внутри, и стражников Пирия Флама, дежуривших снаружи, у дворцовых ворот.

О Фламе сейчас и шла речь внизу.

– Хозяин недоволен, – пробасил Сагар. – Плачу, говорит, деньги, отсыпаю звонкую монету, а толку с вас что с вшивых псов! Пьете, жрете – и все!

– Какой он нам хозяин, – прохрипел Кривой. – Мы – люди вольные…

– Кто платит, тот и хозяин! – оборвал сподвижника Сагар. – А Флам, протухшая задница, не скупится!

Сколько ж он им обещал? – мелькнуло у Конана в голове. Немалые деньги, судя по всему! Впрочем, сколько не дашь за божеские милости, все мало! В который раз ему припомнились речи Хирталамоса: мол, кто пообедает петухом-победителем, тот станет крепок, удачлив в делах и любим женщинами.

Рябая Рожа тем временем продолжал:

– Сегодня – последняя ночь, и, клянусь Белом, все должно пройти как по маслу! Отправимся, когда месяц будет в зените… Ты, Безухий, и т, Кривой, поведете людей. Заберетесь на стены с двух сторон и поразвлекайтесь с киммерийцем… хорошо поразвлекайтесь, чтоб он, козел прыткий, по всему саду бегал!

– А ты? – спросил Безухий. – Ты чего делать будешь?

– Я-то? Я запущу хорьков да пригляжу, чтоб ни единый петушок после них не кукарекал!

– Вот что, – сказал Безухий после недолгого раздумья, – лучше вы с Кривым развлекайте киммерийского козла, а я займусь хорьками.

Безухий потянулся к шевелящемуся мешку, но Сагар сильно стукнул его по руке.

– Слушай сюда и пасть не разевай! Забыл, кто тут главный? Для вас, крысиная моча, мое слово – слово Бела! А не хватит слова… – Рябая Рожа выдержал паузу, коснувшись ладонью клинка. – Будет, как я сказал! Вы поведете людей, я потащу хорьков! И вот что еще…

Он протянул свои длинные тощие руки и, обхватив затылки Кривого и Безухого, пригнув их поближе к себе; потом начал что-то вполголоса шептать. Что именно, Конан не разобрал, да и не очень интересовался, пребывая в полной уверенности, что ни один из трех бандитов из фламова курятника не выйдет. Момент для атаки был вполне подходящий: сейчас он видел прямо под собой три грязные шеи, три растрепанные макушки да две пары ушей.

Киммериец зацепил крюк о закраину продуха, сжал покрепче веревку и стремительно скользнул вниз. Попал он как раз туда, куда нацелился: уселся на плечи Сагару, стиснув ему шею коленями. Затем опустились два огромных кулака, и Безухий с Кривым в полном молчании стали валиться на землю. Конан аккуратно придержал их – так, чтобы никого не потревожить шумом упавшего тела. Рябая Рожа под ним сложился вдвое, но тоже не издавал ни звука – гранитные колени Конана не позволяли ему вздохнуть, не то что пикнуть.

Прошло некоторое время – вполне достаточное, чтоб осушить чашу с вином. Киммериец выпустил свою жертву, поднялся на ноги, бросил презрительный взгляд на лицо Сагара и усмехнулся.

– Был ты рябой рожей, а стал багровой, – буркнул он, осматривая внутренность птичника.

Тишина, покой, полумрак… Вроде бы молниеносная расправа с тремя бандитами никого не встревожила. Куры и петухи дремали, стража по-прежнему торчала у ворот, в дворцовых окнах не виднелось ни единой искорки света. Довольно кивнув, Конан вынул из кольца при двери факел и направился к задней стене, к клеткам.