Текст книги "Случай необходимости"

Автор книги: Майкл Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ни один здравомыслящий англичанин никогда не отважился бы на поездку в Бостон, особенно, если это год 1630. Для того, чтобы решиться на длительное морское путешествие к далеким и диким берегам мало было одной лишь отваги и силы духа – на такое мог отважиться только по-настоящему отчаянный и фанатичный человек. К тому же для всякого, решившегося на подобное путешествие, был неизбежен решительный и бесповоротный разрыв с английским обществом.

К счастью, история судит о людях по их поступках, а не по тому, что подвигло их на подобные свершения. Именно поэтому бостонцы могут спокойно считать своих предшественников поборниками демократии и свободы, героями-революционерами, а также придерживавшихся либеральных взглядов художниками и писателями. Это город Адамса и Ревера, город, в котором все еще чтут Старую Северную Церковь и Банкер-Хилл.

Но у Бостона есть и другое лицо, и эта темная личина обращает свой взор к позорному столбу, колодкам, стулу для пыток и охотам на ведьм. Вряд ли современному человеку дано понять, чем являлись эти орудия пыток на самом деле: это доказательства одержимости, неврозов и изощренной людской жестокости. Это признак общества, погрязшего в боязни греха, проклятия, жарких костров преисподней, недуга и индейцев – перечисление велось в таком или примерно таком порядке. Испуганное, настороженное, погрязшее в подозрениях общество. Проще говоря, общество реакционно настроенных религиозных фанатиков.

В немалой степени на подобное положение дел оказал влияние и географический фактор, потому что когда-то на месте Бостона были одни лишь болота. Кое-кто утверждает, что именно по этой причине столь часты здесь непогожие дни, а климат всегда неизменно влажный; другие же, напротив, говорят, что это здесь ни при чем.

Бостонцы склонны попросту не обращать внимания на многие факты из прошлого. Город, подобно выбившемуся в люди и преуспевающему пареньку из трущоб, постарался порвать со своим прошлым. Будучи сообществом обычных людей, населяющих его, город завел у себя династии нетитулованных аристократов, готовых посоперничать с самыми древними и устоявшимися династиями Европы. Будучи городом богобоязненным, он взрастил здесь просвещенное общество, равных которому не было на Востоке. Бостону оказалась не чужда и такая черта, как самолюбование – именно этим своим качеством он очень схож с другим городом сомнительного происхождения – Сан-Франциско.

Но к несчастью для этих двух городов, от своего прошлого им все равно никуда не деться. Сан-Франциско до сего времени никак не удается изжить из себя дух нашумевших золотых лихорадок и стать по-европейски благопристойным городом. А Бостон, сколько бы он не старался, все равно уже никогда не сможет отказаться от пуританства и снова считать себя чисто английским.

Всех нас – всех вместе и каждого в отдельности – с прошлым связывают крепкие узы. Оно заявляет о себе, влияя на телосложение, на цвет нашей кожи и волос, а также на то, как мы привыкли стоять, ходить, есть одеваться – и думать.

Мне вспомнилось об этом по пути на встречу с Вильямом Харви Шеттэк Рэндаллом, студентом медицины.

* * *

Мне кажется, что любой человек, названный в честь Вильяма Харви[19]19
  Английский придворный врач, который в 1628 году сделал открытие, что кровь в организме циркулирует по замкнутому контуру.


[Закрыть], не говоря уже о Вильяме Шеттэке, ощущает себя наверное законченным идиотом. Это все равно, что быть названным в честь Наполеона или Кери Гранта; уж слишком непомерна такая ноша для ребенка, уж чересчур это претенциозно. На свете есть очень много вещей, с которыми нелегко мириться при жизни, но все-таки зачастую труднее всего смириться с собственным именем.

И пример Джорджа Голла[20]20
  Gall (англ.) – желчь. (Прим.перев.)


[Закрыть] может послужить совершенным тому доказательством. После окончания учебы на медицинском факультете, где ему приходилось терпеть бесконечные шутки и каламбуры в свой адрес, он стал хирургом, специализацией которого стали болезни печени и желчного пузыря. Это была едва ли не самая худшая изо всех открывавшихся перед ним возможностей. Но тем не менее он решился на это с необычной, смиренной уверенностью, как будто выполняя предначертанное ему судьбой. В каком-то смысле, так оно, наверное, и выходило. Спустя годы, когда насмешки и колкости уже почти сошли на нет, он задумался о том, что не плохо было бы сменить имя, но это было уже невозможно.[21]21
  Врач не может изменить своего имени после присвоения ему степени «доктора медицины», т.к. в таком случае его диплом окажется недействительным. Это означает, что в последние недели занятий среди старшекурсников медицинских факультетов царит настоящий ажиотаж. Молодые врачи устремляются в суд, спеша изменить не устраивающие их по какой-либо причине имена прежде, чем будут выданы дипломы.


[Закрыть]

Я очень сомневался на тот счет, что Вильям Харви Шеттэк Рэндалл когда-либо станет менять свое имя. Подобное имя хоть и накладывало на своего обладателя определенную ответственность, но оно в тоже время несло ему и благо, особенно, если тот останется в Бостоне; кроме того, сам он, производил довольно приятное впечатление. Это был высокий светловолосый юноша с красивым, открытым лицом. Казалось, что он являл собой воплощение парня американской мечты, и от этого обстановка в его комнате представлялась нелепой и довольно неуместной.

Вильям Харви Шеттэк Рэндалл жил на первом этаже корпуса «Шератон-Холл», где находилось общежитие медицинского факультета. Как и большинство студентов он жил один в комнате, которая была намного просторнее остальных. И уж разумеется, здесь было куда просторнее, чем то голубиное гнездо на четвертом этаже, где я обитал в свою бытность студентом. Комнаты верхних этажей были дешевле, чем внизу.

Со времени моего студенчества здесь все-таки произошли кое-какие изменения. В общежитии перекрасили стены. Тогда все кругом было выкрашено в допотопный серый цвет; теперь же стенки выли вымазаны тошнотворного вида зеленой краской.

Но эта была все та же самая старая общага – те же полутемные коридоры, те же грязные лестницы, тот же тяжелый, застоявшийся запах грязных носков, учебников и гексанхлорофена.

Можно сказать, что в комнате у Рэндалла было довольно мило. Она была обставлена под старину; мебель смотрелась так, как будто ее купили на каком-нибудь аукционе в Версале. В ее изрядно потертой обивке из красного бархата и облупившейся позолоте на резном дереве было заметно потускневшее от времени величие, тоска по прошлому.

Рэндалл отступил от двери.

– Проходите, – сказал он мне. Он не стал распрашивать, кто я такой. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы узнать во мне врача. Это приходит со временем, когда человеку приходится достаточно много времени проводить в обществе врачей.

Я вошел в комнату и сел.

– Вы пришли из-за Карен? – казалось, он был не столько растроен, сколько чем-то озабочен, как будто я своим приходом отрываю его от какого-то важного занятия или же задерживаю, в то время, как он собирался уходить.

– Да, – сказал я. – Конечно, я понимаю, как это не вовремя…

– Ничего, начинайте.

Я закурил сигарету и бросил спичку в позолоченную пепельницу венецианского стекла. Редкостная безвкусица, но зато стоит дорого.

– Я хотел поговорить о ней с вами.

– Конечно.

Я все еще ожидал, что он хотя бы поинтересуется, кто я такой и откуда, но, по-видимому, ему это было совершенно безразлично. Он сел в кресло, стоявшее напротив меня, закинул ногу на ногу и сказал:

– Что вас интересует?

– Когда вы виделись с ней в последний раз?

– В субботу. Она приехала из Нортгемптона на автобусе, и я после обеда заехал за ней на автовокзал. У меня была пара свободных часов, и я отвез ее домой.

– И как она вам показалась?

Он пожал плечами.

– Замечательно. У нее все как будто было в полном порядке; она показалась мне очень счастливой. Все рассказывала об их «Колледже Смитта» и своей соседке по комнате. Очевидно, у нее была какая-то странная соседка. И еще она говорила об одежде и тому подобных вещах.

– И ее ничто не угнетало? Она не нервничала?

– Нет. Совсем нет. Она вела себя как обычно. И если даже и была несколько взволнована, то это скорее от встречи с домом после некоторого отсутствия. Я думаю, что в «Смитте» ей все-таки не очень нравилось. В семье она всегда была любимицей, и ей наверное казалось, что родители не воспринимают ее всерьез, не верят, что она может быть самостоятельной. Она была немного… дерзкой, вот наверное подходящее слово.

– А когда вы видели до этого, до прошлой субботы?

– Точно не знаю. Наверное где-то в последних числах августа.

– Значит, это была долгожданная встреча.

– Да, – сказал он. – Я всегда был очень рад видеть ее. Она была очень живой, очень энергичной, и она умела неплохо подражать другим. Она могла изобразить кого-нибудь из преподавателей или своего друга, и еще она была довольно истерична. Вообще-то именно так ей и удалось заполучить ту машину.

– Машину?

– В субботу вечером, – сказал он. – Мы ужинали вместе. Карен, я, Эв и дядя Питер.

– Эв?

– Моя мачеха, – сказал он. – Мы все зовем ее Эв.

– Значит, вас тогда было пятеро?

– Нет, мы были вчетвером.

– А что же ваш отец?

– Он был занят в больнице.

Он сказал об этом очень прозаично, и я не стал заострять внимания на этом обстоятельстве.

– В общем, – продолжал Вильям, – Карен на выходные нужна была машина, а Эв ей отказала, сказав, что не хочет, чтобы она исчезала из дома на всю ночь. Тогда Карен переключила свое внимание на дядю Питера, уговорить которого намного легче, и стала просить одолжить ей на выходные машину. Сначала он никак не хотел согласиться, но потом она пригрозила, что станет изображать и его, и тогда он немедленно отдал ей ключи.

– А как же Питер потом добирался обратно?

– Я подвез его до дома в тот вечер, когда сам возвращался сюда.

– Значит, в субботу вы провели несколько часов вместе с Карен.

– Да. Примерно с часу дня до девяти или десяти часов вечера.

– А затем вы уехали вместе с дядей?

– Да.

– А Карен?

– Она осталась с Эв.

– Она куда-то собиралась в тот вечер?

– Думаю, что да. Ведь ей для этого и нужна была машина.

– А она не говорила вам, куда она отправится?

– Как будто в Гарвард. У нее там были какие-то друзья.

– Вы виделись с ней в воскресенье?

– Нет. Только в субботу.

– Расскажите мне, – сказал я, – во время вашей встречи… вы не нашли ничего необычного в том, как она выглядела?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Она была такой же как всегда. Конечно, она слегка поправилась, но я думаю, что когда начинаются занятия в колледже, это происходит со всеми девушками. Летом она очень много занималась спортом: плавала, играла в теннис. Начался учебный год, эти занятия прекратились, и отсюда появились несколько лишних фунтов. – Он задумчиво улыбнулся. – Мы подшучивали над ней из-за этого. Она жаловалась, что там отвратительно кормят, а мы поддразнивали ее, что это тем не менее совсем не мешает ей съедать много того, чего дают и с успехом прибавлять в весе.

– А у нее когда-либо прежде были проблемы с избыточным весом?

– У Карен? Нет. Она всегда была худеньким ребенком, и даже чем-то была похожа на мальчика. А потом она как-то быстро изменилась. Знаете, как это бывает с гусеницей и коконом.

– Значит, за все время она впервые набрала лишний вес?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Сказать по правде, я никогда не обращал на это внимания.

– А больше вы ничего не заметили?

– Нет. Больше ничего.

Я окинул взглядом комнату. На письменном столе, рядом с томами «Патологии и Хирургической Анатомии» Робинсона стояла фотография, на которой они были вдвоем. Оба они были загорелыми и жизнерадостными. Он увидел, что я смотрю на фото, и пояснил:

– Это было прошлой весной, на Багамах. Один единственный раз за все время, когда нам наконец всей семьей удалось выбраться куда-то на целую неделю. Незабываемые дни.

Я поднялся со своего кресла, чтобы получше разглядеть фотографию. Это было очень удачное фото. Темный загар замечательным образом сочетался с голубым цветом ее глаз и светлыми волосами.

– Я знаю, что мой следующий вопрос может показаться вам странным, – сказал я, – но все-таки ответьте мне, всегда ли у вашей сестры были темные волосы над верхней губой и на руках?

– Как странно, – тихо проговорил он. – Странно, что вы спрашиваете об этом. Мы в субботу тоже обратили на это внимание, и Питер еще пошутил, что ей лучше отбелить их известкой или натереть воском. Она как будто надулась на нас, но потом тоже начала смеяться.

– Значит, это появилось недавно?

– Наверное, да. Хотя возможно так было всегда, но только я раньше не обращал внимания. А отчего это?

– Я не знаю, – сказал я.

Он встал и тоже подошел к фотографии.

– Вы не думайте, она была не из таких, кто пошел бы на аборт, – снова заговорил Вильям. – Она была замечательной девчонкой, веселой, счастливой, полной энергии. У нее было поистине золотое сердце. Я знаю, что это звучит довольно глупо, но это действительно так. Она была словно счастливым талисманом нашей семьи. Самая младшая. Все обожали ее.

Я позволил себе задать еще один вопрос:

– А где она провела это лето?

Он отрицательно покачал головой.

– Не знаю.

– Не знаете?

– Ну, не совсем. Теоретически, Карен была на Мысе, работая в картинной галлерее Провайнстауна. – Тут он замялся. – Но я не думаю, что она надолго задержалась там. Мне кажется, что большую часть времени она провела на Бикон-Хилл. У Карен там были какие-то придурковатые друзья; у нее вообще, знаете ли, была целая коллекция странных знакомых.

– Знакомых мужчин? Или женщин?

– И тех и других. – Он пожал плечами. – Но точно я не знаю. Она упоминала о них пару раз в разговоре, так, случайные фразы. Когда же я пытался выяснить что-нибудь об этом поподробнее, то она просто смеялась и спешила переменить тему разговора. Она благоразумно обсуждала со мной только то, что ей хотелось.

– И она называла имена?

– Возможно, но я не помню. Иногда при разговоре она могла упоминать имена каких-нибудь совершенно посторонних людей, непринужденно говоря о них, как будто все они были нашими общими знакомыми. И было бестолку напоминать ей о том, что я, например, знать не знаю, кто такие все эти ее Герби, Зю-зю и Элли. – Он усмехнулся. – Я запомнил только, как она потешно она изображала какую-то девчонку, что любила пускать мыльные пузыри.

– Но имен вы припомнить не можете?

Он лишь покачал головой.

– К сожалению.

Я встал, собираясь уходить.

– Ну, ладно, – сказал я, – вы должно быть и так очень устали. Чему вас сейчас учат?

– Хирургия. Мы только что закончили занятия по акушерству и гинекологии.

– Ну и как?

– Нормально, – вежливо сказал он.

Уже направляясь к двери, я спросил:

– А где у вас была практика по акушерству?

– В «Бостонском роддоме», – он задержал на мне взгляд и помрачнел. – Предвосхищаю ваш следующий вопрос: да, я ассистировал при таких операциях. И знаю, как это делается. Но вечером в воскресенье я был на дежурстве в больнице. Всю ночь. Вот так.

– Благодарю вас за уделенное мне время, – сказал я.

– Пожалуйста, – ответил он.

* * *

Выходя из общежития, я увидел, что мне навстречу направляется высокий, худощавый, седой человек. Конечно, я сразу же узнал его, хотя нас все еще разделяло весьма почтительное расстояние.

Это определенно был Дж.Д.Рэндалл собственной персоной.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Солнце начало клониться к закату, и теперь небольшой дворик между зданиями оказался залитым его золотисто-желтым светом. Я закурил сигарету и пошел навстречу Рэндаллу. Когда он увидел меня, на лице его изобразилось легкое удивление, и затем он улыбнулся.

– Вы доктор Берри.

Вполне дружелюбно. Он протянул мне руку. Я пожал ее: сухая, чистая, дизинфецированная до двух дюймов выше локтя в течение десяти минут. Рука хирурга.

– Приятно познакомиться, доктор Рэндалл.

Он сказал:

– Вы хотели видеть меня?

Я посерьезнел.

– Моя секретарша, – продолжал он, – сказала, что вы заходили ко мне в приемную. Спрашивали о карте.

– Да-да, – сказал я, – о карте.

Он беззлобно улыбнулся. Он был примерно на полголовы выше меня.

– Я думаю, что будет лучше все-таки внести в это дело некоторую ясность.

– Разумеется.

– Тогда идемте.

Он не собирался произносить это приказным тоном, но так уж получилось. Я подумал о том, что хирургов можно назвать последними из самодержцев современного общества, это последний уцелевший класс людей, на которых был возложен всеобъемлющий контроль за ситуацией. Хирурги принимали на себя ответственность за благополучие своих пациентов, персонала, короче, решительно за все.

Мы пошли обратно, направляясь к автостоянке. У меня было такое чувство, как будто он приехал сюда специально за тем, чтобы повидать меня. Я не имел ни малейшего представления о том, как он мог узнать, что я здесь, но тем не менее это ощущение меня не покидало. Рэндалл размахивал руками при ходьбе. Сам не знаю почему, но я обратил внимание именно на это; в памяти даже всплыл закон невропатолога – закон размахивающих рук.[22]22
  При параличе человек размахивает параллизованной рукой меньше, чем здоровой.


[Закрыть] Я видел его руки, огромные руки, казавшиеся непропорциональными в соотношении со всем остальным телом, огромные, волосатые, мускулистые руки с покрасневшей кожей. Ногти на них были аккуратно подстрижены до требуемой в хирургии длины в один миллиметр. Его седые волосы были коротко подстрижены, а холодные серые глаза придавали лицу выражение деловитой заинтересованности.

– В последнее время кое-кто из коллег несколько раз упоминал ваше имя в разговоре, – сказал он.

– Вот как?

– Да.

Мы пришли на стоянку. Машиной Рэндалла оказался серебристый «порше»; он остановился рядом со своим автомобилем и непринужденно прислонился к его отполированному крылу. Что-то в его манере давало понять, что мне следовало воздержаться от того, чтобы поступить подобным же образом. Еще какое-то мгновение он молча разглядывал мое лицо, а затем сказал:

– Они очень хорошо отзывались о вас.

– Я рад это слышать.

– Говорили, что вы человек справедливый в суждениях и благоразумный.

Я пожал плечами. Он снова улыбнулся мне, а затем спросил:

– Тяжелый день?

– Просто больше дел, чем обычно.

– Вы работаете в «Линкольне», это так?

– Да.

– Вы там на очень хорошем счету.

– Я стараюсь.

– Мне говорили, что ваша работа безупречна.

– Благодарю вас. – Его подобный подход сбивал меня с толку; я никак не мог догадаться, к чему он клонит. Но долго ждать мне не пришлось.

– А вы никогда не думали о переходе в другую больницу?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, могут же быть и другие… возможности. Перспективы.

– Вы так считаете?

– Конечно.

– В настоящее время я вполне доволен своей работой.

– На данный момент, – уточнил он.

– Да, на данный момент, – подтвердил я.

– А вы знакомы с Вильямом Сиволлом?

Вильям Сиволл был заведующим патологоанатомическим отделением в «Мем». Ему был шестьдесят один год и в скором времени он собирался уйти на пенсию. Я почувствовал глубокое разочарование в Дж.Д.Рэндалле. То, чего я меньше всего ожидал от него, теперь было очевидно.

– Да, я знаю Сиволла, – сказал я. – Немного.

– Он скоро выйдет на пенсию…

– Тимоти Стоун, его заместитель, тоже замечательный специалист.

– Я тоже так считаю, – сказал Рэндалл. Задрав голову, он посмотрел в небо. – Я тоже так считаю. Но многих из нас он не устраивает.

– Я ничего не слышал об этом.

Он еле заметно усмехнулся.

– Это не афишируется.

– И что, я устроил бы многих из вас?

– В настоящее время, – осторожно заговорил Рэндалл, – мы ищем нового человека. Возможно кого-нибудь со стороны, чтобы он привнес свое, новое видение в работу отделения. Может быть даже немного изменил что-нибудь; придал бы работе новый импульс.

– Вот оно что.

– Таково наше мнение, – подвел черту Рэндалл.

– Тимоти Стоун мой близкий друг, – заметил я.

– Не вижу в этом никакой взаимосвязи.

– Взаимосвязь в том, – сказал я, – что я никогда не стану подводить его.

– А я вам и не предлагал кого-либо подводить.

– В самом деле?

– Конечно же, – подтвердил Рэндалл.

– Тогда, возможно, я превратно вас понял, – сказал я.

– Может быть.

– Тогда почему бы вам самому не объяснить мне?

Он непроизвольно почесал затылок. Я догадывался, что, судя по всему, теперь он попытается изменить тактику, попробует новый подход. Рэндалл посуровел.

– Знаете, доктор Берри, я не патологоанатом, – заговорил он, – но у меня есть довольно близкие друзья в ваших кругах.

– Держу пари, что Тим Стоун не входит в их число.

– Иногда мне кажется, что патологоанатомам приходится работать намного больше, чем хирургам, больше чем кому бы то ни было. Ведь патологоанатомы вынуждены работать целыми днями.

– Возможно, вы правы, – сказал я.

– И я удивлен, что вместе с тем вы располагаете такой уймой свободного времени, – продолжал Рэндалл.

– Ну, сами знаете, как это получается, – отозвался я. Меня уже начинало разбирать зло. Сначала попытался всучить мне взятку, а теперь еще и угрожает. Купить и запугать. Но вместе с тем, меня одолевало странное любопытство: Рэндалл вовсе не был дураком, и я прекрасно сознавал, что он никогда не стал бы говорить со мной таким тоном, если бы только сам чего-то не опасался. У меня даже промелькнула шальная мысль, а уж не сам ли он сделал тот аборт. Но тут Рэндалл снова обратился ко мне:

– У вас есть семья?

– Да, – ответил я.

– И давно вы обосновались в Бостоне?

– Меня здесь ничто не держит, – сказал я. – Я могу бросить все и уехать в любой момент, если решу, что мне уже надоело возиться со срезами и препаратами.

Он стойко воспринял и это сообщение. Даже не изменил позы относительно автомобильного крыла. Он просто разглядывал меня своими серыми глазами и проговорил:

– Понятно.

– Может быть вы все-таки раскроете карты и поделитесь со мной своими соображениями?

– Все предельно просто, – сказал Рэндалл. – Меня интересует мотивация ваших поступков. Я могу понять, насколько крепкими могут оказаться дружеские связи, равно как и то, что личная симпатия порой становится причиной предвзятости суждений. Я восхищаюсь тем, как вы остаетесь верным вашей дружбе с доктором Ли, хотя, не скрою, я был бы восхищен этим вашим достоинством еще больше, если бы вы выбрали для него более достойное применение. Хотя на данном этапе ваши действия выходят далеко за рамки обыкновенной личной преданности. Так ответьте мне, что же все-таки движет вами, доктор Берри?

– Любопытство, доктор Рэндалл. Обыкновенное человеческое любопытство. Я хочу знать, кому и чего ради понадобилось прикладывать такую уйму усилий, чтобы изобличить невинновного человека в том, чего он на самом деле не совершал. И меня удивляет, что те, кому вроде бы по роду службы положено объективно и непредвзято расследовать такие факты, решили остаться в тени и подобного любопытства не проявлять.

Рэндалл сунул руку в карман пиджака и вытащил портсигар. Открыв его, он вынул тонкую длинную сигару, оборвал кончик и закурил.

– Давайте все же внесем ясность в то, что имеется в виду, – заговорил наконец он. – Доктор Ли делает аборты. Верно?

– Говорите, – сказал я. – Я вас слушаю.

– Аборт – это противозаконно. К тому же, равно как и любое хирургическое вмешательство оно черевато некоторым риском для пациента – даже когда эта операция выполняется действительно хорошим специалистом, а не каким-то там спившимся…

– Иностранцем? – подсказал я.

Он улыбнулся.

– Доктор Ли занимается абортами, – продолжал Рэндалл, – он делает это, нарушая закон, и к тому же его личные привычки и наклонности более чем сомнительны. Как врач, я бы сказал, что его этика тоже сомнительна. А моя позиция гражданина штата такова, что действия его подсудны и наказуемы в уголовном порядке. Это мое мнение, доктор Берри. И мне в свою очередь очень хотелось бы знать, по какому такому праву вы повсюду суете свой нос, терроризируете мою семью…

– По-моему, вы все сильно преувеличиваете.

– …и цепляетесь ко всему, как будто вам больше нечем заняться, в то время как вас ждут более благовидные дела, те дела, за которые «Линкольн» платит вам вашу зарплату. Как и у любого врача, у вас есть свои служебные обязанности, предусматривающие несение некой ответственности. Вы же не исполняете этих обязанностей. Вместо этого, вы предпочитаете влезать в дела совершенно посторонней семьи, досаждая людям и пытаясь оправдать порочного типа, нарушившего все нормы медицинской морали, осмелившегося жить вне рамок, установленных законом и насмехаясь над устоями общества…

– Послушайте, доктор, – прервал я его речь. – Давайте взглянем на случившееся с точки зрения чисто семейной проблемы. Как бы поступили лично вы, если бы ваша дочь объявила вам, что беременна? Если бы она отправилась не на аборт, а вместо этого пришла к вам? Как бы вы поступили тогда?

– Я не вижу смысла в пустых догадках.

– Разумеется, ведь у вас есть ответ.

Он побагоравел. На шее, повыше туго накрахмаленного воротничка рубашки вздулись вены. Он поджал губы, а затем сказал:

– Так вот чего, значит, вы добиваетесь? Хотите оклеветать, опорочить мою семью, в надежде помочь своему, так сказать, дружку?

Я пожал плечами.

– Меня занимает только правовая сторона этого вопроса, – ответил я, – и с этой точки зрения имеются нескольько возможностей. – Я пересчитал их по пальцам. – Токио, Швейцария, Лос-Анжелес, Сан-Хуан. Или возможно у вас есть хороший друг в Нью-Йорке или Вашингтоне. Это было бы гораздо более удобно. И дешевле.

Он круто развернулся и открыл дверцу машины.

– А вы все же подумайте об этом, – сказал я. – Подумайте, что бы вы стали делать во благо репутации семьи.

Рэндалл завел мотор и ненавистно взглянул на меня.

– А заодно и о том, – продолжал я, – почему она не обратилась за помощью к вам.

– Моя дочь, – заговорил Рэндалл, голос его дрожал от гнева, – моя дочь замечательная девочка. Это неиспорченная, ласковая и красивая девочка. Ей были чужды вся эта грязь и низость. И как вы только посмели приплести ее ко всем этим вашим…

– Но если ваша дочь была так чиста и невинна, – сказал я, – то каким же образом она забеременела?

Рэндалл со злостью хлопнул дверцей автомобиля, включил передачу, и «порше» стремительно выехал со стоянки, оставив позади себя сизый шлейф выхлопного газа.