355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Майкл Гелприн » Три цвета отражений » Текст книги (страница 1)
Три цвета отражений
  • Текст добавлен: 14 апреля 2020, 10:01

Текст книги "Три цвета отражений"


Автор книги: Майкл Гелприн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Александр Белаш, Людмила Белаш, Майк Гелприн, Наталья Анискова, Александра Тайц, Алексей Карташов
Три цвета отражений

© Майк Гелприн, Наталья Анискова, Алексей Карташов, Александра Тайц, Александр и Людмила Белаш, 2019

© Адам Шерман, иллюстрации, 2019

© Оформление. ООО Группа Компаний» РИПОЛ классик», 2019

Феникс


Три цвета отражений

Говорят, что однажды измождённый, высохший от горя старик пришёл в Финикию к сыну царя Агенора, юному Фениксу.

– Слава о твоей мудрости гремит на всю Элладу, – поклонившись, сказал старик. – Позволь, я расскажу тебе историю о том, что случилось с моим сыном Ификратом.

Феникс благосклонно кивнул, и старик начал рассказ.

– Было так, что кентавры спустились с гор и пришли в наши земли. Их предводителю пришлись по нраву тучные стада, которыми мой сын владел.

«Отдай мне стада, – велел предводитель кентавров, – и живи с миром. Иначе я велю убить тебя, а потом заберу себе твой скот».

Мой сын Ификрат сдёрнул с плеча лук и пустил в кентавров стрелу, за ней другую и третью. Тогда они убили его и угнали его стада. Нет предела горю моему и потому, что у меня больше нет сына, и оттого, что люди считают Ификрата глупцом.

Юный Феникс долго молчал, раздумывая. Затем сказал:

– Возвращайся в свои земли, старик. Скажи людям: твой сын не был глупцом. Он совершил мужественный поступок.

Говорят также, что однажды путник пришёл в Сидон, в котором возмужавший Феникс царствовал после смерти своего отца Агенора.

– Позволь, мудрейший, рассказать тебе историю моего брата Схенея, – попросил пришлый с поклоном.

Феникс благосклонно кивнул, и путник начал рассказ.

– Было так, что амазонки пришли в наши земли с далёкого Понта. Воительнице по имени Халкея приглянулся мой младший брат Схеней, который был строен статью и хорош лицом.

«Бери меня в жёны, – велела амазонка Схенею, – а свою жену и детей гони от себя прочь. Иначе мы убьём их всех, и тебя тоже убьём, и сожжём твой дом, и дома соседей твоих».

Тогда мой брат Схеней выгнал из дома свою жену и детей, пустил их по миру и взял в жёны Халкею, которая так и живёт с ним в его доме. А друзья и соседи обходят дом моего брата стороной и говорят о нём, как о предателе.

Долго молчал Феникс, раздумывая. Затем сказал:

– Возвращайся в свои земли, путник. Скажи людям: твой брат не предатель. Он совершил достойный поступок.

А ещё говорят, что, вернувшись с троянской войны, старый Феникс встретил однажды на перекрёстке дорог странника.

– Позволь, – попросил тот, поклонившись до самой земли, – я расскажу тебе мою историю, мудрейший.

Старый Феникс благосклонно кивнул, и странник начал рассказ.

– Было так, что кочевники пришли в наши земли из далёкой пустыни. Были они черны кожей и черны духом, и жестоки, и брали себе то, что хотели, и не давали людям пощады.

«Отдайте нам половину того, чем владеете, – сказал людям предводитель кочевников, – и тогда мы не тронем вас и уйдём с вашим добром в пески. Иначе всех вас предадим смерти, и жён ваших, и детей».

– Той же ночью я собрал юношей, и мужей, и стариков – всех, кто мог держать в руках оружие. Я сказал, что позор для нас отдать то, что принадлежало нам, а до нас нашим отцам, и мои сородичи согласились со мной. На рассвете мы напали на лагерь кочевников и стали биться с ними, и я увидел, что их больше, чем нас, и они искуснее нас в бою, и нам не одолеть их. Тогда я стал кричать тем, кто был ещё жив, чтобы сдавались на милость, но мои сородичи не послушались меня. Люди пустыни перебили всех и тем же днём умертвили наших жён и детей. Лишь я один волею богов спасся бегством и уцелел. С тех пор я скитаюсь по свету, и нет мне нигде пристанища.

Ни мгновения старый Феникс не думал.

– Поди от меня прочь, – сказал он. – С глупцом и предателем мне не по пути.

Язон. Пытливость, любознательность, авантюризм

Просто поразительно, сколько людей проводят всю свою жизнь там, где совсем не собирались оставаться надолго.

Терри Пратчетт

Язон, воспитанник мудрого кентавра Хирона, прославился путешествием на корабле «Арго» на самый край Земли, в Колхиду, где он добыл золотое руно. Но жизнь Язона после этого подвига сложилась трагично. Его жена, Медея, была страшна в гневе и, желая отомстить мужу за измену, убила их детей.

Александр Белаш, Людмила Белаш. Царевна Метель

Сказано: «Ловцы, пловцы и купцы домой не бывают»; это – истинные слова. Но велик соблазн дёшево купить и дорого продать. Хаживал и я за прикупом в иные страны, привозил добра богато, кланялись мне в пояс, называли уважительно: «Здравствуй, Кудьма Горожанин, Бегунов сын!»

Когда же взял Бог жену мою Марфу, оставив в утешение трёх дочерей, искал я в торговых странствиях не только прибыли, но и забвения – не мог долго жить в хоромине, где всё её помнит, ею дышит. В дальнем пути и познал я истину, с которой начал свой рассказ, а с ней и ту правду, что барышу наклад – родной брат.

Из Курска, затем вниз по Оке-реке через Резань и Муром – суда мои вошли в реку Итиль. Холм превысокий при слиянии Оки с Итилем многим ведом; чуть позже моего трудного пути князь Юрий Всеволодович поставил на нём Нижегородскую крепость для бережения от немирной чуди. Рекой сошёл я в Булгар, где купля и продажа весьма выгодны, опаской миновал земли половецкие и до Хвалынского моря доплыл благополучно. Плыл морем до Дербента, далее в персидский Рей. Земли эти изобильны, правит ими царь Мухаммед, называемый хорезмшахом, а царская столица его лежит на восходе, у моря Хорезмского. Мытные сборы берут с торговых гостей немалые, однако проезжие пути здесь безопасны, их охраняет конная стража. Добрался я до города Исфахана, и до Ормуза, что лежит на тёплом море, а за морем тем – земли аравитян. Везде продавал и покупал с выгодой. Товары из ханьской земли и Хиндустана тут дешевле, нежели в Булгаре.

Тут Бог меня надоумил. Разделил я людишек своих, казну и товары надвое, и половину отправил под началом Истомы Дузя через Кандагар и Кабул в Термез, чтобы по Джейхун-реке, она ж Амударья, спустились они к городу хорезмшаха, а оттуда караваном шли к Итилю, где бы ждали меня. Сам же пошёл обратно в Рей, дабы идти морем через Дербент.

Море не для людей дано, человек на море – гость незваный. Возмутилась против меня непогода, и от лютой напасти пристал я к берегу пустынному, чтоб переждать ветер. От лиха ушёл, а к лиху и пришёл – налетели, пуще ветра, тати, стали мои корабли бить и грабить. Были это огузы, иначе туркмени, никому не покорные кочевники, живущие разбоем. Стреляли мы в них из луков и самострелов, подожгли горшок с нафтой и под ноги коням кинули. За дымом пошли на вылазку с рогатинами, и бились крепко. Сняв одного вершника, смекнул я, что одолевают тати, вскинулся в седло и поскакал прочь вглубь берега, абы душу спасти. Там заросли и солёные топи. За мной не погнались – им нужней было добро захватить, нежели чужого человека с саблей.

Погодя, вернулся я к кораблям. Пожжены, разбиты, всё раскрадено, людишки мертвы или в полон взяты. Один вышел ко мне из прибрежных зарослей – толмач персиянин, именем Ибн ал-Гайб, раненый в руку.

– Одно тебе осталось, Кудима ибн Бегин – искать милости и справедливости у хорезмшаха. Пади к его стопам, пусть покарает огузов. Меня же оставь, я не дойду пеший. Рана неглубока, но пустыня – алчный зверь, она высосет мою жизнь даже из малой ранки. Это – Туран, я же – из Ирана; здесь всё против меня. В Ургенче, если Аллах соизволит, ты встретишь своего человека Истому.

Помог я ал-Гайбу соорудить жильё из корабельных досок, дал ему снасти для розжига огня – и призадумался. Зима выдалась мягкая; слышал я, что Хвалынское море едва замёрзло близ устья Итиля, а Хорезмское море даже ледком не подёрнулось, но зима есть зима, без тепла и крова не прожить… Решил идти. Прежде, чем отправиться, выспросил ал-Гайба о пути. Он, наевшись рыбы, отудобел и рассказал внятно, в подробностях.

– От сих мест до Ургенча – сто фарсахов, десять дней верхом, если конь сыт и здоров. Значит, считай для себя две седьмицы, не меньше. Туда ведёт Узбой – старая река, зимой она сильно мелеет, и вода в плёсах становится гиблой, солёной. От колодца Бала-Ишем до колодца Додур, дальше колодец Кара-Хасан. Тропы покажут, как ехать. Берегись людей, ибн Бегин, а больше берегись Гульмазара. Ты узнаешь его по свету в небе.

– Что такое – Гульмазар? чем он опасен?

– Там живёт шайтан. Сам я Гульмазара не видел – хвала Аллаху! – и видеть не хочу. Караван-баши говорили – это гнездо скверны и морока. Сам Ахриман его построил. Гули, дэвы и джинны облюбовали его. Увидишь, как играет свет на тучах – сворачивай в обход, тогда нечисть тебя не коснётся.

Смастерил я рогатину, заточил и обжёг остриё на костре, взял рыбы, сулею и бурдючок с водой – прощай, ал-Гайб, будь удачлив.

Ехал трое дней по Узбою – глинистые берега, сквозного русла нет, едва ручьи из плёса в плёс переливаются. Ночлег устраивал под берегом, жёг саксаул, пёк на нём рыбин. Коню корм и питьё добыть – вот была задача! Туркменского конька я полюбил – моя надёжа, без него рой могилу. Зима – хмарь, низкое небо, ветер свищет, снег метёт – и тает. Утром встану, помолюсь Богу, из солоноватой лужи лицо омою – и дальше.

В четвёртый день к вечеру завиднелось на небе мерцание, ровно отсвет от пожара. Вспомнил слова ал-Гайба – а не свернул. Манит к себе, влечёт и блазнит… будто бес нашёптывает: «Дойди дотуда, погляди!» Конь фыркает, сполохи на тучах то смеркнутся, то ярче станут, а по ветру снег летит редкими хлопьями.

Снег, а может, и не снег. Хлопья крупные, сероватые, порхают и на землю не ложатся. Протянул ладонь поймать их – руку облетают, завьются и взмывают ввысь, как мотыльки.

Страх меня пронял – или прав был ал-Гайб, и надо бежать от Гульмазара? Со страхом пришла и душевная крепость – «И что я, муж-курянин, боем от татей ушедший, да какой-то шелухи летучей убоюсь?»

Так, исполнившись гордыни, поехал я в ту сторону, где небо рдело, дрожа.

И увидел Гульмазар.

Бог весть, чего я ждал – но ожидания были обманчивы. За берегом Узбоя, за холмами, за тощими ветвями саксаула мне открылась глиняная логовина, посреди которой – четыре строения, с виду и впрямь похожие на магометанские мазары с куполами, покрытые затейливой резьбой, а между ними – то ли церква, то ли минарет, вроде башни, у подножия широкой, вверху узкой. Цвет всех строений был сродни глине, на какой они стояли, будто бы они из этой глины выросли, словно грибы. И ничего здесь не светилось, как казалось издали; Гульмазар был тусменным и тёмным. В воздухе над башенкой и куполами виднелись те же хлопья, носящиеся то мелкими тучками, что частой россыпью – без шума, без звука. Неопадающий снег – виданое ли дело?..

Ни души человеческой. Съехав по склону логовины, я приблизился к ближнему мазару – точно, вход в него есть, закруглённый сверху аркой, а двери нет – пустой проём, в нём тьма.

Спешился я, перекрестился на пороге, кликнул:

– Есть тут кто живой?

Звук голоса заглох в подкупольном мраке. Оглядевшись, я заметил на земле как будто след босой ноги, но наклоняться и осматривать его не стал. Коли нет запрета – можно и войти. Коня привязал у двери к выступу вроде крюка; таких крючьев и скоб было немало, иные вели рядком к верху купола.

Внутри оказалось светлей и теплей, чем я думал, но свет серый, как на самой ранней заре, что персияне зовут дум-и гург – «волчий хвост». Под сводом – как такой возвели? великое надо умение!.. – над полом возвышались кругом шесть куполов меньших, а в круге вниз вела дыра с пологой лестницей. Я сошёл по ней, шёпотом призывая Господа Бога – «Спаси, сохрани и помилуй!» – а там…

Может, и не по-христиански это, но уютно, как раз усталому путнику впору. Лежак на полу, вроде тюфяка, набитого шерстью; рядом немалая чаша с водой, а на глиняном блюде – жареная птица, ещё тёплая. Так слюнки и потекли… Хлеба нет, но в скудости, которую я испытал, скача по Узбою, за это хозяевам пенять не станешь. Значит, приметили меня, поняли, что я в беде, гостеприимство оказывают.

– Благодарствую вам на еде и питье, люди добрые! – поклонился я на все стороны, не зная, где схоронились хозяева, а затем повторил, как умел, по-тюркски. – За харчи и постой отплачу вам по совести.

В кисе, что осталась на поясе, денег было немного – пять дирхемов, две дюжины даников и полгорсти медных фельсов – но за ночлег отдать хватит.

Поев, я вышел посмотреть коня – и диво! конёк уже хрупал сеном, а рядом – глиняная корчага воды. Умилился я такой заботе, однако поглядел на землю – босых следов прибавилось. Хлеба не знают, зимой босыми ходят – что за люди живут в Гульмазаре? и люди ли?.. Серый неопадающий снег вился в сумеречном небе. Коня я завёл в купол, пусть ночь в тепле проведёт.

Лёг спать, как в воду ухнул – без страха, с одною надеждой на Бога; саблю положил под тюфяк, рукоятью под руку, рогатину – рядом.

Проснулся – чаша полна водой, на блюде вместо объедков – свежая жареная птица. Напившись и умывшись, положил в чашу дирхем и три даника; плата изрядная. Поклонился на прощание:

– Спасибо вам за доброту и ласку. Не обидьтесь, что не лицом к лицу вас благодарю.

Но не стерпел я искушения. От малых куполов слышалось словно бы бессловесное пение, тихое-претихое, и в каждый куполок вела дверца со скобой. Я приоткрыл… о, чудеса! Пахнуло сухим жаром, а глазам предстало зрелище неописуемое – в чёрном мху, на высоком стебле полыхал живым светом лал, наподобие тюльпана; видно, что камень – и не верится, столь он прозрачен и трепетен. Не знаю, как я руку протянуть осмелился. Помню, подумалось: «Вот бы Ульяше привезти, если Бог даст живым вернуться».

Стебель хрупнул, цветок-камень пал мне в ладонь.

Стон и рёв раздался сзади, необоримая сила отшвырнула меня от заросли чёрного мха, бросила навзничь, и встал надо мной зверь не зверь, человек не человек, страшилище косматое с совиными глазами, заклокотало голосом, будто смола в котле; от испуга и боли я едва разбирал тюркские слова:

– Как ты посмел?!! Я принял тебя, как гостя, а ты – вор!!

Опорный стержень накопителя был сломан, шестая часть моих трудов пошла насмарку. И всё потому, что я ненадолго отвлёкся на слушание известий от тучи – та отследила в двух фарсахах от Гульмазара отряд огузов. И шайтан бы с ними, пусть себе скачут! но я озаботился – конечно, из-за гостя! Показалось, что огузы его ищут. Я подумал, что можно атаковать и перебить туранских лиходеев, слишком близко они дерзнули подступить к дому царевны, и гость, выехав, окажется в опасности – и вот благодарность за мою заботу!

Одна тучка собралась за моими плечами, уплотнилась, как пчелиный рой – но я бы и без неё сладил с пришельцем. Что мне его сабля и копьё! Я выше, мои руки сильней, мои когти… я не совладал с собой, когти выдвинулись, блеснув остриями.

– Саргиз, не смей, – вторгся в бешенство моих чувств голос царевны. – Это моя вина; я не предусмотрела создать запоры на дверях камор.

– Но царевна! – возразил я мысленно. – Он разрушил твой накопитель силы!

– Вырастим новый. Нижняя часть стержня цела, питающие нити не повреждены. Успокойся, Саргиз.

– Он что-то бормочет. Я не понимаю этот язык.

– Так говорят за Итиль-рекой, на закате. Он уверяет, что сделал это нечаянно. Он готов заплатить за ущерб.

– Хоть бы он отдал всё золото хорезмшахов, никто не вернёт накопитель. Я убью его.

– Саргиз, он твой брат по вере, – напомнила царевна.

– Вряд ли он признает меня за единоверца… – буркнул я; желание убивать тем временем рассеялось.

– Обяжи его клятвой, – подсказала царевна. – Он не воин, а торговец; он сможет раздобыть тебе книги, которые даже мои тучи не в состоянии отыскать.

Да, книги… Хоть я и слуга царевны, я – Саргиз сын Якуба из Мерва, верный Церкви Востока. «Люди книги» – так зовут магометане и нас, и иудеев, и огнепоклонников; можно вспомнить ещё расписные книги манихеев, по которым я учился красоте узоров.

Писание – такая же необходимая часть существования, как хлеб и воздух. Никакое небесное знание не лишит меня веры. Пусть земля – шар, летящий в бездне, пусть один из многих миров, где есть разум, что из того? Христос всемогущ, ему нет запретов и пределов.

Я начал осознавать смысл речей гостя – царевна шептала мне слова, услышанные в странствиях её послушными тучами.

Возможно, я зря прежде не интересовался народом русов, живущих на северо-западе. Язык их непрост, но красив и звучен. Признаться, мысль моя устремлялась по пути подвижников, несших свет правой веры на восток; Мар-Тума, которого франки и румийцы зовут Святым Фомой, пришедший в хиндское царство Кочин и крестивший в Кранганоре царскую семью, патриарх Акакий, основавший первую епархию в земле Хань… я посылал туда тучи царевны и насыщался знанием.

Не без стыда подумал я о том, что в ярости хотел убить гостя. Проклятие пало бы на мою голову!

Но вольно или невольно гость повёл себя недостойным образом. За это должна последовать расплата; так велит справедливость.

– У меня трое дочерей, – стенал коленопреклонённый купец, – как им прожить без отца?! Матери их уже нет на свете…

Женщины. Царевна не сердилась на меня, когда я, истомившись без людского общества, отправлял тучу в Самарканд, Хиву или хорасанский Нишапур. Долетали стаи сухих снежинок и до Багдада. Каюсь, этим я умножал людские суеверия и порождал сказки о крылатых джиннах, в виде облака уносящих девиц – но как иначе я мог найти себе собеседника? Прежде, чем пойти на похищение, я дважды честно пытался свататься – добром это не кончилось. Ни золото, ни бадахшанские рубины не могли примирить людей с моим обличием. Не помогал даже обет сочетаться браком по-христиански. Джинн-жених, верующий во Христа!..

И ни одна со мной не ужилась!

Царевна, видя мою одинокую печаль, некогда сказала:

– Саргиз, хочешь, я насыщу тело твоей избранницы нитями, и она станет как ты?

Я наотрез отказался. Мой облик – неотменное условие служения царевне, и хоть он страшен, даже безобразен, в этом облике я неуязвим и могуч; таким и пристало быть мужу. Красота для мужчины – не главное, и иссечённый шрамами воин милей девицам, чем женоподобный юнец. Но лишать девушку её природной красы – недостойное дело.

Я сделал одиннадцать попыток найти свою желанную. Может быть, на этот раз мне повезёт?.. Не уверен. Достаточно взглянуть в зеркало воды, чтобы понять – я не пара никакой девушке. Хоть бы я жемчугом и янтарём рассыпался под ноги, не сотрётся из её очей мой страховидный образ.

– Ладно, – ответил я купцу на языке русов, – я сниму с тебя вину и отпущу, но при одном условии.

Условие, казалось, угнело его тяжелей, чем близкая смерть от моих когтей.

– Да как же… мне нельзя скрыть, кто ты и каков ты, господин зверь-человек! Не прогневайся, ни одна за тебя не пойдёт по доброй воле. Разве силой привезти – но чем так, лучше я здесь останусь и кончину приму.

– Мне нужна не рабыня, а подруга. Пусть сама захочет поселиться у меня взамен тебя, а если все откажутся – вернёшься ты, и я решу, как быть. Ты нанёс мне большой урон, сломав… – я задумался, как назвать кристалл, накапливающий силу, – …сломав драгоценный цветок, и я законно требую, чтобы ты возместил его.

– Скажи, во сколько раз больше золотом по весу ценишь свой цветок – и я отплачу, клянусь Богом-Вседержителем. Дай мне три года сроку!

– Сколько бы ты ни дал за жену, она не воскреснет; так и цветок. Я не изменю своего слова.

Купец понурился, но, набравшись сил, дал клятву.

– …но не раньше, чем я окажусь в Курске.

– Об этом не заботься – метель донесёт тебя и вернётся с той, кто решится жить у меня. Вот знак возвращения, – я велел немногим нитям выйти из меня и сплестись кольцом на пальце, после чего снял кольцо и вручил купцу.

– Курск – где это место? – спросил я царевну.

– Мне известно. Это селение в четырёхстах фарсахах от Гульмазара, за Хазарским морем.

«Значит, – подумал я, – туча с грузом покроет расстояние за время меньшее, чем от восхода до заката».

– Возьми, господин; это твоё, – подал мне купец накопитель, пламенеющий от собранной в нём мощи.

– Отдашь той, которая окажется смелее прочих. Пусть цветок будет моим подарком.

К накопителю я прибавил большой ларец, полный золота – ханьские ляны, безанты, отчеканенные в Кустантании, хорезмские динары.

Возможно, следовало остеречь купца, чтобы кристалл не оказался в руках камнерезов – иначе от его Курска останется пепелище шириной в пять фарсахов, но я рассудил, что во всём мире нет резца, способного оставить царапину на оболочке средоточия силы.

Туча обволокла купца с поклажей и потянула его вверх, чтобы затем направиться к северо-западу. Памятуя, как холодно на высоте, я послал туче мысленный приказ – защищать летящего от ветра и стужи. Единственно я не мог его оборонить – от страха; я помнил, каково мне было, когда я впервые взлетел без крыльев.

Зима – время учения. Тверди, запоминай и повторяй. Счёт и грамота. Трудное это дело, и Третьяк строг, будто он протодьякон. Мало ли что за ученье уплачено – Третьяк начальствует, как воевода; нет-нет и за косу дёрнет.

– Учи, Ульяна! Что по сторонам зыркаешь?!

– Больно! я дядьке пожалуюсь, он тебя камчой!..

– Со мной рукоприкладствовать не можно, я лицо духовное. Не злобствуй, дщерь Кудьмы. Безмолвствуй.

Духовное! таким духовным изгороди подпирать – и то за великую честь пойдёт.

Закусила обиду медовой лепёшкой. Ждан суётся:

– Дай маленько, поделись.

– Завой по-волчьему.

Ждан рад угодить, взвыл: «У-у-у-у!»; Третьяк тут как тут – тресь его по загривку!

– Ии, язычник! На колени и молись!

Чётки у Третьяка тяжелы, как кистень. Стоит, помахивает, а Ждан по-гречески бормочет. Чуть Третьяк отворотился, Ждан понёс вполголоса иное:

– Отче наш, Перуне, иже еси на небесех, вонми гласу моления моего, порази громовой стрелой своею дьяка Третьяка, сущего в бозе дурака…

И ещё бы раз ему досталось, но вошёл в горницу дядька Жук – на нём лица нет, один испуг.

– Ульяша, поди со мной. Батька твой вернулся.

Как?! его весной ждали, по полой воде!

Только в Курске и разговору было, что про возвращение моего родителя. Один-одинок, без коня, но с саблей, по пояс в снегу приволокся, таща каменный сундучок. Камень – не камень, ноздреват, лёгок и плавуч, как та каменная пена, что отец привозил в запрошлый раз, которой мы пятки трём после бани.

Приставали к нему родичи тех, кто с ним ушёл – где наши-то? Отвечал разное – тот татями у Хвалынского моря убит, другой о весне придёт, ждите.

– За убитых я в ответе, – поклонился он людям. – Сколько с меня спросите, отдам золотом.

И сундучок открыл. Что там было!..

Ходили его след смотреть. От стены града – как пропахано, в двух стрелищах след прервался, сплошь снежное поле, ровнина. Спрашивали градскую стражу – как вышел, откуда?

– Никак, – отвечали. – При ясном небе пронеслась метель, склубилась и вихрем осела, тут его и завидели. А метель улетела, цветом вроде пепла.

Долю в княжью казну, на церкви, родичам убитых отец раздавал в спешности, будто избавиться хотел от злата… или от расспросов. Нас едва расцеловал – губы холодные, руки ледяные, в глазах пусто. Собрал нас под вечер к себе, а у ворот люд шумел, спорил и восклицал нелепое. Челядинцы следили, чтоб поджога не было. Народ смирен, но нравом, как туча – в грозу всё наружу выйдет, и доброе, и самое дурное.

– Дочери мои… – сумел он сказать, а после заплакал. – Грешен перед вами – не забыть, не замолить греха…

Слово за словом, через силу, поведал он о своём пути и о зароке, данном зверю-человеку. Из-за пазухи достал цветок-камень – кажется, уголь горящий из печи, а не жжётся, тяжёл и руку студит.

– Не выдайте, родимые.

– Цветок один, – сказала Марья, – для одной взял, одной вёз. Кому? Она пусть и служит за отцов долг. Я – значит, я, а коли другая – то другая.

Людское сердце – потёмки. Свидетелей их договора с зверем-человеком не было; которая не люба – ту и назовёт.

Назвал меня.

Я ревела ночь и день, и ещё ночь. Подниму глаза, увижу стены, чьё-нибудь лицо – и опять реветь. Между слезами – и со слезами вместе – молилась, как исступлённая, в крик. И Марья, и Пелагея, и нянюшка, и даже чернавка Рада – все со мной слёзы лили, а приданое собирать не забывали, как полагается.

Замуж? за кого? за нелюдя степного и заморского?!..

– И замужем живут, – уговаривала Марья, – и хорошо бывает.

Хотела в колодезь кинуться, но передумала – страшно в студёной воде тонуть. Задавиться бы не дали, глаз да глаз – так стерегли, и всё начитывали, как Третьяк:

– За батюшка родного, Уленька, сам Бог велел пострадать! Ты не в своей воле, он тебя родил, вот и послужи, отдай долг дочерний.

Но косу расплести я им не дала. Сама расплету, когда час придёт.

Пятого дня ввечеру вывели меня под руки на двор, следом Жук и Волк несли сундуки. Стоять я не могла, на сундук села. Отец снял с пальца волосяное кольцо, одел его мне. Тихо было, и в тишине надо мной закружилась метель. Дальше я не помню.

Очнулась в хоромине без окон, низкий потолок – как небосвод. В шубе жарко, а снять её боязно – как в чужом доме раздеваться? Но страшно или не страшно, а обычай справлять надо; я встала и поклонилась на стороны, с дрожью ожидая, как из-под стены зверь выскочит.

– Здравствуй, господин мой, на долгие лета.

Слова растаяли в беззвучии, в ответ ничего, но на стене бегучим огнём написалось – буквицы вспыхивали и тускнели, ровно кто лучиной их выводил:

«Не господин я тебе, а послушный раб. Приказывай мне, и всё будет исполнено».

Писано было с огрехами; Третьяк за такую писанину не похвалил бы, но суть я поняла, и на сердце малость потеплело. Может, и зверь это, но вежество знает, и даже умалить себя готов, чтоб гостью не обидеть.

Нет, если грамоте знает – не зверь. Зверь и умён, а не смыслен, речи не ведёт, тем паче буквиц не выводит. На что уж медведь лобаст, но аз-буки не скажет.

Значит – человек. С человеком сжиться всяко можно, даже, говорят, с половчанином. И всё равно жуть. Буквы огненные, хоромы круглые, свет без огня… Ну как и голоса людского впредь не услышу? И церква есть ли тут?

Нахлынуло на меня, я в плач. Слышу, как буквы с шорохом пишутся, а взглянуть ни сил, ни охоты нет. Отдали замуж в чужедальнюю, незнаемую сторону!..

Когда Ульяна впервые попросила Саргиза показаться ей, я вспомнила его просьбу, обращённую ко мне – «Царевна, дай себя увидеть». Увы, я не могла исполнить этого. Моя внешность осталась за гранью, разделяющей варианты бытия. Здесь я была не больше, чем иудейский руах – дух, то есть сила, наделённая волей и разумом. Подчинённые мне предметы, те неживые существа, которых Саргиз называл нитями, метелью или тучами царевны, ничуть не отражали моей сущности, во всяком случае – не более, чем рык отражает цвет и фактуру шерсти льва.

Саргиз полагал, что телесно я живу в северном куполе, в Доме Говорящих Стен, но он давно свыкся с тем, что меня можно слышать и говорить со мной всюду. Не удивительно – он был наполнен чувствительными, питающими и преобразующими нитями.

Я с горечью думала о том, что вскоре оставлю его. Разве могла я помыслить, что стану сожалеть о расставании, когда падающей звездой обрушилась в этот юный и тёмный мир, крича от муки и обиды?

Я помню всё.

Я не обязана была рассказывать Саргизу о своём прошлом, но надо было, чтоб он соотнёс мою судьбу с привычными ему понятиями – ему так легче. Позже я поняла, что в мире Саргиза мне есть с кем себя сравнить – миниатюрные существа, называемые пчёлами, обладали иерархической структурой, сходной с обществом, из которого меня…

Нет, разумеется, общего у нас и пчёл мало. Но это сходство – принципиальное; семья выдвигает из своей среды личности, способные рождать и править. Раздел семьи, связанные с этим споры, конфликты…

…наконец, битвы.

Старая царица приметила меня раньше, чем я вошла в силу. Круг моих сторонников был невелик, а я – слишком слаба; это определило исход сражения. Старухе хватило пяти боевых накопителей, чтобы исторгнуть меня из мира.

В культуре мира Саргиза есть описательный чувственный жанр «хождение по мукам»; это близко нашим «историям отверженных», с той разницей, что мы повествуем не о наблюдаемых, а о лично пережитых страданиях. Когда-нибудь и я внесу свой вклад в этот свод печалей и терзаний. Когда вернусь. Если вернусь.

Я нетерпелива? может быть. Каждый раз, почуяв слабину в толще смещающихся пространственных слоёв, я рассчитывала прыжок, который приведёт меня домой. Просто так, без какой-либо надежды, но страстно.

Не сразу я приступила к сборам в дорогу.

Я упала в области, называемой Мавераннахр или Согд, и некоторое время стягивалась во взрывной кратер, что возник при моём падении. Тогда мне не было дела до жителей мира; я торопливо преобразовывала грунт, формировала трубки в поисках воды и строила систему самозащиты, пока не уяснила, что бояться здесь некого.

Саргиз сам пришёл ко мне, влекомый любознательностью. Стремление знать – верный признак незаурядной личности; я и сама такая.

Нуждалась ли я в помощнике? видимо, да. И обдумывать, и воплощать задуманное самой – непривычный труд. Управление метелью отнимало много времени, хотя я смогла изготовить несколько несложных устройств, запоминавших мысли и отдающих тучам приказы. Но для точных действий требовался настоящий и верный мне разум.

Я обещала Саргизу долголетие, неуязвимость и огромные возможности познания. Как ни странно, он долго сомневался. Ему казалось, что мои дары лишат его возможности бесконечно наслаждаться после того, как он умрёт; согласитесь, что в этом заложено неразрешимое противоречие – наслаждение после смерти!.. Я заверила его, что не покушаюсь ни на какую часть его естества.

Договорившись, мы перенеслись с метелью в более удобное место, где я построила укрытия и водокачку. Саргиз поселился в восточном куполе; в западном выращивались накопители для старта, а в южном – боезапас и батареи для повседневных надобностей.

К появлению Ульяны я заложила основу роста четвёртого стартового накопителя и направила в неё по нитям стержня силу из запасных кристаллов южного купола. Оставалось ждать, пока четвёртый созреет.

Я посвящала время наблюдениям за миром через тучи. Если бы я не отделяла себя от мира, то, вероятно, могла бы предостеречь хорезмшаха Мухаммеда от опасности с востока, где собиралась немалая сила ездящих верхом на животных, под предводительством лидера по имени Чингизхан.

Гораздо больше меня занимали отношения Ульяны с Саргизом.

Женщины этого мира весьма выносливы и более долговечны, чем мужчины, но они слабей физически, и потому находятся в зависимости у мужчин. Лидерами они становятся в исключительных случаях, обычно под конец жизни, родив себе много мужчин-потомков и опираясь на их воинскую мощь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю