Текст книги "Путь Босяка"
Автор книги: Майкл Гелприн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Майк Гелприн
Путь Босяка
Босяк осторожно раздвинул ветки тальника и выглянул в образовавшийся просвет. Солнце, чтоб оно пропало, жарило немилосердно, пить хотелось зверски, а озеро было вот оно – рукой подать. Покосившиеся сваи от сгнивших мостков по правую руку, развалины лодочной станции по левую. В прежние времена Босяк давно бы уже нырнул с мостков, а там бы и напился всласть, чтоб с запасом. Прежние времена, однако, уже восемь лет как позади.
Когда-то озеро называлось Русалочьим. Кто бы мог подумать, что наступит день, и название это станет отдавать зловещим кладбищенским юмором.
– Ну что там? – забубнил за спиной Нищеброд. – Видать чего?
Голос у Нищеброда был, словно тот, когда говорил, жевал, – квакающий какой-то голос, невнятный. Да и рожа та еще – скуластая, разбойничья, со шрамом, напополам рассекшим бровь и упирающимся в переносицу. Босяк оглянулся вполоборота, скосил глаза на напарника. Мертвяки – и те краше, хоть они и голые. Топтуны, что по земле ходят, так вообще на вид ничего. Впрочем, напарником Нищеброд был сносным, Босяк почтарил с ним не впервой. Он, конечно, лучше бы пошел с Бомжом или с Каликой, но в каких те сейчас краях, Босяку было неведомо, а сунуться в Гиблятину в одиночку – верная смерть.
Босяк еще с минуту понаблюдал, послушал бестолковую птичью перекличку и подался назад.
– Вроде тихо, – шепнул он Нищеброду. – Пойду. Или ты хочешь?
Нищеброд мотнул кудлатой башкой и прокудахтал что-то невнятное – понять, хочет ли он рискнуть или уступает шанс подохнуть напарнику, было невозможно. Тогда Босяк сплюнул, снял с плеча обрез и бережно прислонил его к березовому стволу. Стянул с плеч котомку с почтой, бросил рядом с обрезом и отцепил от ремня флягу. Фляга была хорошая, емкая, с нарезной крышкой на цепке. Босяк сунул ее в карман бывалой штопаной гимнастерки и протянул руку:
– Давай, чего стоишь.
Нищеброд суетливо подал ему свою флягу. Была она ни то ни се – помятая, с резиновой затычкой и узким горлышком – пока наполнишь, утопленник тебя два раза за собой утянет. При этой мысли Босяк сплюнул вновь. С топтунами сладить можно, если знать с ними обращение. Не то дело утопленники или, не дай бог, летуны.
Продравшись через заросли тальника, у берега особенно густые, Босяк с минуту постоял недвижно. Обернулся – Нищеброд ерзал в кустах, выбирая место, с которого сподручнее страховать. Устроился, наконец, взял на изготовку винтарь. Что-что, а стрелял Нищеброд хорошо, толково стрелял, еще до нашествия наловчился – баловался утиной охотой. Босяку было в этом деле до него далеко. Зато труса, в отличие от напарника, Босяк никогда не праздновал и за чужие спины не прятался. Когда летуны впервые нагрянули на Большой Скит, они с Бомжом вдвоем, считай, налет отбили – до последнего отстреливались и отстояли поселение. Не сдрейфили, как схоронившийся в погребе Нищеброд, хотя страшнее летунов и нет ничего, даже утопленники не так опасны и беспощадны…
Оскальзываясь на склоне, Босяк стал спускаться к воде. Солнце неистовствовало, а комары потеряли всякий страх и совсем озверели, атакуя целыми полчищами. Интересно, жалят ли они мертвяков, думал Босяк, напряженно всматриваясь в заросшую тиной воду. Вряд ли – вместо крови у мертвяков токсин, хотя кто их, комаров, знает, им-то про это наверняка невдомек.
Босяк достиг береговой кромки, опустился на корточки и ладонью разогнал водоросли. Пить хотелось неимоверно, но он заставил себя сначала наполнить фляги и лишь потом стал жадно черпать пригоршнями в рот. Выстрел за спиной грохнул, когда он еще не напился.
Босяк вскочил, метнулся от берега прочь, а поверхность озера бурлила уже, вспучивалась, и здоровенный лысый утопленник с корягой в руке сиганул на мелководье, взвыл по-волчьи, а за ним лезли, рвались уже с глубины другие.
Нищеброд выстрелил вновь и еще. Отмахивая прыжками, Босяк пронесся вверх по склону. Оглянулся, прежде чем нырнуть в тальник. Лысый, распластав ручищи, лежал мордой вниз, коряга отлетела в сторону. Остальные, голов двадцать, страшенные, измазанные тиной, ковыляли по берегу кто куда. Лохматая утопленница с раззявленным кривозубым ртом грозилась вслед Босяку костлявой пятерней.
Отдохнуть присели, когда отошли от озера километра на полтора.
– Погань поганая, надо же, погань какая, – забухтел Нищеброд. – Изведут они нас, вот увидишь, недолго осталось.
Босяк промолчал. С каждым днем все больше походило на то, что Нищеброд прав. В городах людей давно уже не осталось, во всяком случае, в тех, до которых хоть кто-то из знакомых Босяку почтарей доходил. Уцелевшие сбивались вместе в огороженных поселениях, называемых укрепзонами. В некоторых оставалась еще военная техника, в некоторых сельскохозяйственная, только вот проку с них… Босяк вздохнул. Укрепзоны были разобщены, ресурсы стремительно истощались, и как быть дальше, люди не знали, озабоченные единственным желанием – выжить. Хуже всего оказалось то, что мертвяки хозяйничали на дорогах, и дойти живым из одной укрепзоны в другую позволяли лишь пешим парам, реже – одиночкам. Позволяли, однако, не всегда – Босяк лично знал полдюжины почтарей, которые не дошли.
Вялые и пассивные топтуны, однако, мигом становились агрессивными и безжалостными, стоило группе хотя бы из трех человек покинуть укрепзону или кому-нибудь выехать за ограду на любом транспорте, пускай даже на телеге. Утопленники и летуны не щадили вообще никого.
Летуны – те поначалу были редкостью, Босяк долго в них не верил, пока впервые не увидал сам. В последнее время, однако, летунов становилось все больше, сколько бы их ни отстреливали. Утопленников, по всему видать, тоже – по слухам, некоторые заплывали уже и в колодцы. Поганая вырисовывалась картина. Скверная, если не безнадежная.
До трех пополудни, передвигаясь в затылок друг другу, огибали озеро. Места были здесь боровые, хвойные, мертвяки по неизвестным причинам от таких держались подальше, но Босяк все же заметил нескольких, ковыляющих в отдалении невесть куда и зачем. Дальше, однако, начинались болота и тянулись сплошной чередой на добрых полсотни километров. Утопленники водились в болотах во множестве, сунуться к ним означало верную гибель, потому, видать, и места эти назывались Гиблятиной. Путь через болота был один – по насыпи бывшей железной дороги. Топтунов, правда, там хватало, но с ними, если не лезть на рожон, сладить было можно.
– Босяк, – Нищеброд вдруг резко остановился. – А ну поди сюда. Глянь.
Топтун лежал, скорчившись, наполовину зарытый под ствол палой сосны. Восковая, как у всех топтунов, кожа, или что там у них вместо кожи, была покрыта синюшными пятнами, костлявые пальцы скрючены, будто мертвяк собирался в кого-то вцепиться, но не успел. Жизни или того, что заменяет мертвякам жизнь, в нем больше не было, а главное… Босяк обогнул Нищеброда, сделал три осторожных шажка и присел на корточки. Главное, что у топтуна не было больше лица – совсем, а на его месте запекся токсин – белесая жидкость, с виду похожая на загустевшую, замешанную с грязью сметану.
– Сдох, – констатировал Нищеброд. – Но непохоже, что его пристрелили.
Босяк кивнул. Дохлый топтун и в самом деле не походил на застреленного. Скорее выглядело так, будто его…
– Забили, – озвучил свой вывод Босяк. – Дубиной, по всему видать. Кто же это так расстарался?
С четверть часа почтари кружили окрест – следов недавнего человеческого присутствия обнаружить не удалось. Между тем, судя по синюшным пятнам, угробили топтуна явно не так давно, скорее всего, этим утром, а может быть, даже и днем. Случись это раньше, мертвяк посинел бы уже целиком.
К насыпи выбрались, когда солнце уселось на верхушки западных сосен. С болота наносило гнилью, птицы примолкли, а дневных комаров сменили еще более воинственные вечерние. До слетевшего с рельсов товарняка оставалось полчаса ходу, если быстрым шагом, и Босяк сказал, что пора наддать. Не прошли они, однако, и пяти минут, как из болота по правую руку выбралась группа мертвяков голов в двадцать. Спотыкаясь и раскачиваясь, мертвяки полезли на насыпь и, скучившись, остановились. Босяк вгляделся: возглавлял группу рослый детина с корявым суком на плече. Позади него толпились еще пятеро или шестеро, а дальше, едва различимые за спинами топтунов, маячили их бабы и даже, судя по размерам, пара детей.
Медленно, плавными скупыми движениями Босяк снял с плеча обрез. Только ведь не поможет, думал он, привычно подавив страх. Если набросятся всей толпой, не поможет. Что ж, значит, придется тогда подыхать.
В двух метрах за спиной шумно, с присвистом дышал Нищеброд. Тоже знает, что не поможет, думал Босяк. Если топтуны нападут, стрелять бессмысленно – сбегутся другие, их здесь тысячи вдоль болот разгуливают, не то что в лесу, где можно отбиться. И что это они дружно так стоят, всей толпой? Никогда не бывало, чтобы топтуны в стаи сбивались. В стадо – да, с первого дня, но каждый был как бы сам по себе, а теперь… Рослый детина с суком явный вожак, промычит сейчас, и начнется.
Рослый, однако, мычать не стал. Постоял еще минуту-другую, махнул суком и покосолапил с насыпи вниз. Остальные ссыпались по склону вслед за ним и один за другим исчезли, растворились в приболотном ольшанике.
Слетевшего с рельсов товарняка достигли уже в сумерках. Укрытие из завалившихся набок вагонов было аховым, но все же лучшим, чем никакое. Костров почтари не разводили – мертвяки сбегались на огонь охотнее, чем собаки на кости. Перекусили оставшимися еще с прежних времен консервами, которыми почтарей оделяли в укрепзонах в счет оплаты за труды. Заели набранной по пути черникой и запили водой из фляг.
– Знаешь, что я думаю, – пробурчал Нищеброд, ковыряясь вилкой в зубах. – Этого-то, дохляка, свои забили.
– Как это «свои»? – изумился Босяк.
– Да так. Больше некому.
Босяк почесал в затылке. С одной стороны, больше действительно было некому – дубинкой от мертвяков не отмахаешься. Боли они не чувствуют, страха тоже – навалятся разом – и готов новый покойник. Одной царапины достаточно – токсин убивает наверняка. Был человек, и нет человека – спекся. С другой стороны, мертвяки друг с другом не воюют, по крайней мере, до сих пор никто не видел, чтоб воевали.
– Мертвяки друг дружку не трогают, – не слишком уверенно возразил Босяк.
Нищеброд хмыкнул.
– Пока не трогали, – уточнил он. – А теперь, может статься, и наоборот. Изменилось у них что-то, например.
– Что же?
– Кто их знает. – Нищеброд пожал плечами. – Но только мне кажется, мертвяки сейчас малость другие. Не те, что были раньше. То есть не сами мертвяки – они-то, думаю, те же самые, а то, что у них в башках. Мне сдается… – Нищеброд примолк.
– Ну чего сдается-то?
Нищеброд откашлялся и буркнул себе под нос так, что Босяк едва разобрал слова – будто боялся напарник того, что выдавил из себя:
– Что они поумнели.
* * *
Спать Нищеброд улегся первым. Босяк, привалившись спиной к днищу опрокинутого вагона и выложив обрез на колени, задумался. Насчет того, что мертвяки поумнели, напарник, конечно, загнул. Но измениться они изменились, причем не в лучшую сторону, это Босяк видел и сам. Организованнее, что ли, стали, слаженнее. Словно если бы комары, многочисленные, но бестолковые и разрозненные, научились кое-как подчиняться групповому инстинкту. А возможно, и подчиняться лидерам. Вожакам. Каким-нибудь специальным комарам, особенным.
Босяк стал вспоминать, как было сначала, в первые дни после нашествия, когда мертвяки объявились в городах и началась резня, а неживые завоеватели все прибывали и прибывали числом несметным. Босяка нашествие застало в Саратове, и он помнил каждую минуту того кошмара, если не каждую секунду. Помнил, как вырывалась из города обезумевшая толпа, терзаемая ордами, легионами, армиями мертвяков. Как гибло за спинами уцелевших все живое и неживое, потому что застигнутые врасплох военные панически пытались подавить агрессию бомбовыми ударами и артиллерийским огнем. И как, наконец, добравшиеся до спасительных лесов беженцы нарвались на мертвяков и там.
Когда выжившие сумели, в конце концов, организоваться, выяснилось, что нашествие ударило по всей планете разом и что в крупных населенных пунктах уцелеть удалось немногим, хорошо если одному из ста. В сельской местности статистика была не столь удручающей. Ходили слухи, что малонаселенные и труднодоступные районы с суровым климатом практически не пострадали. Проверить слухи, впрочем, было некому – из тех, кто ушел на север и на восток, не вернулся никто. В первые месяцы, когда еще была связь, сквозь забившие эфир панику и истерию пробивалась иногда обнадеживающая информация. Уверяли, что уцелевшим ученым удалось синтезировать безвредный для человека, но уничтожающий живых мертвецов газ. Заявляли, что территории в Средней Азии и Закавказье полностью очищены и пригодны для жизни. Опровергали предыдущие заявления и делали новые. Продолжалось это до тех пор, пока люди не изверились напрочь и не бросили все силы на выживание в той местности и в тех условиях, в которых оказались.
Выяснить причину нашествия не удалось. В первые месяцы считалось, что виной всему разработанный в лабораториях вирус, потом эта гипотеза потерпела крах. Пострадавшие от мертвяков люди сами в мертвяков не превращались, а попросту умирали в течение пары минут после поражения токсином, и умирали навсегда. Бытовала также версия, что у агрессора инопланетное происхождение, но и она не прижилась – трудно было представить настолько неразумных и неорганизованных, пускай и кровожадных, гуманоидов. Позднее появились новые версии и гипотезы, столь же несостоятельные, как предыдущие. Сейчас, однако, Босяк склонялся к тому, что инопланетная теория не так уж и нелепа – если предположить, что на зачистку пришельцы бросили самых неумелых и никчемных солдат, а теперь подтягивают основные силы.
– Слышишь, Нищеброд, – растолкал напарника Босяк, когда настало время пересменки, – ты как думаешь, может, это армия?
– Чего? – спросонья не понял Нищеброд. – Какая еще армия?
– Конкиста. Топтуны – сухопутные войска, утопленники – военно-морские силы, летуны – авиация, а прочих, может, у них вовсе нет, а может, мы их еще не видели.
Нищеброд пробурчал в ответ что-то невразумительное, и Босяк отправился на боковую.
* * *
– Вставай! Быстро!
Босяк вскочил на ноги – пробуждался он мгновенно, как, впрочем, любой почтарь, которому дорога жизнь. Солнце едва взошло, в мутных утренних сумерках застывший в пяти шагах Нищеброд был похож на мертвяка. Босяк бесшумно скользнул к нему, встал рядом на цыпочки и, вытянув шею, выглянул поверх вагонного борта.
Метрах в трехстах две стаи топтунов, в полсотни голов каждая, медленно надвигались друг на друга, молча, а потому особенно страшно. Босяка передернуло: мертвяки ковыляли вроде бы как обычно – спотыкаясь и раскачиваясь, но в то же время было в их движениях нечто упорядоченное, целенаправленное, едва ли не осознанное. Большинство были вооружены, кто камнями, кто корягами, а некоторые даже металлическими обломками, подобранными, видать, в местах, где погибла техника.
Расстояние между мертвяками неуклонно сокращалось, и Босяк видел уже, что надвигающиеся с востока чем-то неуловимо отличаются от топающих им навстречу с запада, и что сошлись обе стаи не случайно, а непременно для драки, которая сейчас и начнется.
Он немного ошибся – вместо драки началась бойня. Утренняя тишина разом сменилась ревом вперемешку с воем, визгом и звуками ударов.
– Уходим, – прошипел Нищеброд, – надо уносить ноги, пока за нас не взялись.
Босяк кивнул, подхватил котомку с почтой, обрез и припустил по шпалам прочь. На ходу оглянулся – бойня подходила к концу, большинство топтунов уже лежали поверженные на земле, а устоявшие на ногах их добивали. Кто одержал победу, определить, однако, было невозможно.
– Надо спешить, – отдышавшись, сказал Босяк, когда отдалились от места крушения поезда километра на полтора. – Следующую ночь мы можем не пережить.
Нищеброд кивнул. До цели, укрепзоны названием Старая Церковь, оставалось двое суток пути, если идти неспешно, с опаской, как и следует передвигаться на местности, где бродят мертвяки. Теперь, однако, предстояло торопиться и рисковать.
До часу пополудни двигались скорым шагом вдоль рельсов, затем там, где болота заканчивались, свернули с насыпи в лес и перли через него часов пять, ни на минуту не останавливаясь. Топтуны по пути встречались неоднократно, и числом немереным, но агрессии они не проявляли, и, когда солнце стало заваливаться к западному горизонту, Босяк решил, что пронесло.
– Часа полтора еще, – сказал он, – до темноты успеем. Ох и отосплюсь я сегодня.
Он снова ошибся. Отоспаться не удалось. На том месте, где раньше была укрепзона Старая Церковь, теперь остались лишь обнесенные поваленной оградой руины. Оттуда наносило к лесной опушке кисло-сладким тлетворным смрадом.
– Не пойду, – отчаянно затряс нечесаной башкой Нищеброд. – Не пойду туда, нечего мне там смотреть, не хочу.
Босяк презрительно сплюнул и, кривясь от смрада, пошел один. Сколько же их было, навязчиво думал он, глядя на останки мертвяков на подступах к бывшей укрепзоне. Тысячи, десятки тысяч, навалились все разом, гады. Тлетворный запах становился все сильнее, он забивал ноздри, хватал за внутренности, выжимал из них рвотные спазмы и толкал к горлу. Босяк, ощерившись, огибал издохших мертвяков, перешагивал через них, пробирался между тем, что от них осталось. Но смердело не от мертвяков: те не разлагались, а истлевали от времени, истаивали, словно весенний лед. Смрад шел от тех, которые лежали сейчас внутри огороженного снесенным забором периметра – от тех, что еще пару дней назад были людьми.
В том месте, где в оплетающей поверженную ограду колючей проволоке был разрыв, Босяк пробрался вовнутрь. Здесь тоже лежали издохшие мертвяки, во множестве, но лежали они не одни. Медленно, опустив голову, Босяк шагал по вытоптанным огородам, иногда останавливаясь, задерживая взгляд на скорченном, изуродованном токсином теле, и брел дальше. Человек триста – пытался прикинуть он количество погибших защитников. Или даже триста пятьдесят. Полторы сотни боеспособных, остальные дети, подростки и старики.
За огородами начались осиротевшие, с распахнутыми настежь дверями и выбитыми окнами избы. Смрад стал совсем нестерпимым, и Босяка несколько раз вывернуло, пока он добрался до церкви. Церковник в рясе ничком лежал у порога. Как же его звали, попытался вспомнить Босяк, какое-то было у него необычное имя, редкое даже для священника. Вспомнить не удалось, и Босяк двинулся вокруг церкви, но внезапно остановился и замер, словно врос в землю. Постоял недвижно, сглатывая горькую слюну, затем на негнущихся ногах сделал шаг, другой…
Бомж лежал, раскинув руки, навзничь, намертво вцепившись в винтовочный приклад мертвыми пальцами. Калика скорчился у его ног, и было неясно, кто из них умер первым, а кто, отстреливаясь, прикрывал. Полдюжины летунов со смятыми крыльями валялись поодаль. Босяк подскочил к ближайшему. Рыча от бессильной ярости, стал месить издохшего мертвяка ногами. Затем отшатнулся, отступил назад, тяжело опустился перед покойными почтарями на корточки и заплакал. Он плохо помнил, что было потом, где отыскал лопату с киркой и как, надрываясь, в тусклом свете ущербной луны рыл могилы. Закончил он, когда солнце уже взошло. Не давая себе передышки, похоронил Бомжа и потащил к последнему приюту Калику. На полпути остановился и лихорадочно принялся рыть еще одну могилу, третью – для священника.
– Отец Питирим, – вспомнил имя Босяк, когда закидал всех троих землей. Он был неверующим и не знал, следует ли сейчас отпевать, читать отходную или заупокойную. – Ты молись за них, отец Питирим, – встав на колени, попросил Босяк и поклонился, лбом коснувшись земли. – Пожалуйста, святой отец, очень тебя прошу.
Нищеброд ждал на том же месте, где Босяк накануне его оставил.
– Ох же страху я натерпелся, – забубнил Нищеброд при виде напарника. – Глаз не сомкнул всю ночь. Что ж ты меня одного бросил, Босяк, а? Покойникам забота твоя ни к чему, а живому человеку…
– Пошел ты! – рявкнул Босяк, и было в его голосе такое, что Нищеброд враз осекся и замолчал. – Живой человек хренов, мать твою.
Сбросив котомку, Босяк извлек из нее письма. Отобрал те, что были адресованы жителям Старой Церкви, разорвал и пустил обрывки по ветру.
– Куда ж мы теперь? – заблажил Нищеброд. – А, Босяк? Смотри, что творится – всюду смерть.
Босяк на пару минут задумался.
– В Бугры пойдем, – принял он, наконец, решение.
– Так трое суток же идти, не дойдем.
Босяк устало хмыкнул.
– И хрен с ним, – сказал он. – Не дойдем – значит, подохнем.
* * *
Движение за спиной Босяк не увидел и не услышал – почувствовал, когда отошли от Старой Церкви километров на пять. Он крутанулся на месте, одновременно сорвав с плеча обрез. Вскинул ствол навстречу метнувшейся к нему из кустов фигуре и лишь в последний момент чудом удержал палец на спусковом крючке.
– Дяденька почтааааааарь!
Секунду спустя Босяк уже прижимал к себе чумазую, растрепанную девчонку, и она тряслась в его руках, ходуном ходили узкие плечи под рваным, заляпанным грязью ситцевым платьем.
– В притворе, – сквозь слезы сбивчиво объясняла девчонка, хотя Босяк ее и не спрашивал. – В купели. Меня дядя Бомж спрятал.
Вот оно что, горестно думал Босяк, поглаживая спутанные льняные волосы. Вот они, значит, кого прикрывали.
– Двое суток пролежала, потом выбралась. Все убиты, дяденька почтарь, все-все, я одна осталась. Меня Аленкой зовут.
Девчонка затихла, но Босяк еще с минуту держал ее, успокаивал, несвязно бормотал что-то поверх волос.
– Пить-есть хочешь? – спохватился он наконец.
– Хочу, дяденька почтарь.
– Сейчас, сейчас. – Босяк споро свинтил с наполовину полной фляги пробку, отступил на шаг, протянул флягу Аленке. Скинул с плеч котомку и стал суетливо развязывать тесьму. Он не заметил, как приблизился Нищеброд и встал в пяти шагах, поигрывая винтовочным стволом о ладонь.
– Жратву не переводи, – спокойно сказал Нищеброд, когда Босяк достал со дна котомки заначенные на крайний случай пакет с галетами и банку консервированной ветчины.
– Что? – опешил Босяк. – Ты о чем это?
– Не понял, что ли? Втроем мы не пройдем и часа – все сдохнем.
Босяк сморгнул. Только сейчас он осознал, что напарник прав – мертвяки не пропустят троих. Идти дальше можно было лишь парой или в одиночку.
– Что предлагаешь? – глядя на Нищеброда снизу вверх, спросил он.
– А то сам не знаешь что.
Босяк медленно выпрямился, поправил на плече обрез. Краем глаза увидел перекошенное ужасом девчачье лицо.
– Она пойдет с нами, – сказал Босяк. – Или со мной – ты, если хочешь, можешь идти один.
Нищеброд отступил на шаг. Скуластая разбойничья рожа закаменела, кровью налился наискось рассекший бровь шрам.
– Ты спятил? – цедя слова, проговорил Нищеброд, и речь его не была больше невнятной. – Мозгами повредился, видать? В одиночку сейчас не дойти, ты не хуже меня это знаешь. У нас с тобой договор.
– Класть я на него хотел.
– Что-о?
Босяк не ответил, и Нищеброд вскинул винтарь к плечу. Отчаянно закричала сзади Аленка, а в следующее мгновение Босяк, еще сам не понимая, что делает, бросился на напарника. Подшиб локтем ствол, грохнул выстрел, и предназначенная девчонке пуля ушла в небо. Не удержавшись на ногах, Босяк полетел на землю, приложился об нее боком, откатился и вскинулся на колени. Сорвал с плеча обрез и выпалил из обоих стволов напарнику в голову.
Нищеброд еще заваливался, когда Босяк подскочил, вырвал из мертвых рук винтарь и метнулся к Аленке.
– Уходим! – выкрикнул он, ухватив ее за руку. – Живо, иначе нам конец!
Босяк весь вложился в этот бег, без остатка. Он задыхался, хрипел, а лес вокруг, казалось, рожал мертвяков одного за другим и вышвыривал их из невидимой утробы бегущим наперерез.
Босяк не знал, сколько времени длилось бегство, и как он умудрился не выпустить из своей ладони Аленкину, и как получилось, что не потерял оружие. Он пришел в себя, лишь когда наткнулись на ручей в десятке метров по ходу. По инерции Босяк пронесся еще несколько шагов и только тогда, наконец, остановился и потащил девчонку назад, потому что в воде наверняка водились утопленники.
* * *
– Дядя почтарь!
Босяк крякнул.
– Какой я тебе дядя? Сколько тебе?
– Семнадцатый пошел.
Босяк даже заморгал от удивления. Он не дал бы девчонке больше четырнадцати. Мелкая, худющая, голенастая.
– У нас все в семье такие, – объяснила Аленка. – Были, – добавила она, всхлипнув. – Мы с мамой были одного роста.
– Ладно, – буркнул Босяк. – А мне тридцать два, но все же дядей звать не надо. Меня зовут Босяк.
– Босяк, – повторила девчонка, словно пробуя слово на вкус. – А почему у почтарей такие имена?
– Сложилось так, – нехотя пояснил Босяк. – Сначала думали, что мертвяки не трогают нищих. Ну, у которых ни кола ни двора – только винтарь да котомка за плечами. Думали, они чуют как-то. Вот и стали называть почтарей Босяками да Каликами. Потом выяснилось, что мертвякам, кто ты такой, без разницы, но новые имена уже прижились. Я свое прежнее почти и не вспоминаю.
– А куда мы идем, Босяк?
– В Бугры. Это такая укрепзона в трех сутках пути. Если повезет, конечно. Ты стрелять умеешь?
– Нет, – Аленка потупилась. – Меня дядя Бомж хотел научить, но не успел.
– Тогда, наверное, не повезет, – вздохнул Босяк и тут же выругал себя. Тоже мне пророк, со злостью подумал он. Девке и так несладко, а тут еще он со своими прогнозами.
– Босяк, а у тебя жена есть?
Босяк почесал в затылке.
– Была, – сказал он. – Еще в той, в прежней жизни. Она погибла, как все.
– А в укрепзоне, что ж, нету?
– Никого у меня нету, – отрезал Босяк. – Да и какие сейчас жены?
Бабы у него были, конечно, как у всякого. Чуть ли не в каждой второй укрепзоне, а на Оксанке из Дальних Ключей Босяк едва не женился. Он помотал головой, отгоняя воспоминания. Хорошо, что не женился, иначе был бы уже дважды вдовцом.
Идиот, вновь выругал себя Босяк. Хорошо тебе, гниде. Оксанка погибла, когда летуны затеяли на Дальние Ключи ночную атаку.
Солнце по левую руку садилось на лес, комары, как всегда к вечеру, активизировались и жалили немилосердно. Пятеро мертвяков, раскачиваясь, пересекли путь метрах в ста по ходу и сгинули в чаще.
– Тут неподалеку старый блиндаж есть, – проворчал Босяк… – Ночевать там придется, по очереди.
Очень не хотелось ему лезть в блиндаж, отчаянно не хотелось. Одно дело, когда в карауле бывалый почтарь, совсем другое – когда девчонка, непривычная, не умеющая даже стрелять. С такой блиндаж – готовая ловушка, из которой не выберешься. Иного варианта, впрочем, не было. Будь Босяк один – залез бы на дерево, привязался к стволу и выспался, если, конечно, не брать в расчет летунов. А так…
– Страшно? – спросил он, оглянувшись на ходу.
Аленка приблизилась, уцепилась за локоть, прижалась доверчиво.
– Не знаю, – прошептала она. – Когда в купели лежала, а вокруг мертвяки, было страшно, думала, от страха помру. А с тобой не очень. Знаешь, отец Питирим говорил… – Аленка замялась.
– Что говорил? – подбодрил Босяк.
– Он мне запретил об этом рассказывать, – Аленка потупилась.
Босяк досадливо крякнул.
– Говори, раз уж начала.
С минуту Аленка брела рядом молча, по-прежнему уцепившись за локоть. Босяк не торопил, ждал.
– Я в церкви отцу Питириму помогала, – решилась она наконец. – Он говорил, что мысли его – ересь, внушенная Сатаной, и каждый день молился, чтобы Господь наставил его на путь истинный. Но Господу было, наверное, не до того, и отец Питирим с каждым днем в своей ереси укреплялся, он даже хотел снять с себя сан, но не снял, потому что никого другого на его место не оказалось.
– Какую ересь? – озадаченно спросил Босяк. – О чем речь-то?
– Отец Питирим говорил, что изверился. Он решил, что ад, в который попадают грешники после смерти, переполнился. И рай тоже.
– Как это? – Босяк остановился, ошеломленно почесал в затылке. – Как это они переполнились?
– Не знаю. Может быть, как тюрьма, если в нее сажать новых и новых преступников, пока стены не треснут. Вот эти стены на небесах и обвалились, а мертвяки посыпались оттуда на землю – так святой отец говорил. Сначала те, которые давно умерли. Те, что жили здесь тысячу лет назад, или две тысячи, или даже раньше.
Босяк выругался с досады.
– В самом деле ересь, – сказал он сердито. – Спятил твой святой отец на старости лет.
Аленка прижалась теснее.
– Я тоже сначала так думала, когда отец Питирим в первый раз об этом сказал. А потом… Смотри – вдруг он прав, и топтуны – это обычные грешники. Или даже праведники. В головах у них пусто, но что здесь их земля, они помнят. Или чуют, или еще что. Вот и нападают на нас, потому что думают, что мы – захватчики. А утопленники – это которые при жизни много грешили. Они в аду сидели в котлах и здесь под воду ушли – как привыкли.
– Ну и бред, – ошарашенно помотал головой Босяк. – А летуны тогда кто же?
Аленка потерлась щекой о рукав штопаной гимнастерки.
– Отец Питирим говорил – падшие ангелы.
* * *
К блиндажу вышли, когда вечерние сумерки грозились вот-вот перетечь в ночь. Босяк скинул котомку, уселся, привалившись спиной к неровной земляной стене.
– Мне пару часов хотя бы, – буркнул он. – Двое суток не спал. Сдюжишь?
Аленка переступила с ноги на ногу в темноте.
– Не знаю, – неуверенно ответила она. – Боюсь, сама усну, сил никаких нет.
Босяк обреченно вздохнул. Выспаться было необходимо, сонным им не дойти. Он на секунду позавидовал мертвякам, которым спать было не нужно вовсе. Оставалось разве что рассчитывать на чутье, острое, отточенное чутье на опасность. Или, может быть, на везение.
– Давай ложиться, – сказал Босяк.
Он скинул гимнастерку, улегся на нее спиной и подложил котомку под голову. В темноте нашарил тонкие девичьи руки, потянул вниз. Устроил Аленку у себя на груди, накрыл полой гимнастерки, укутал.
– Босяк!
– Что?
– Спасибо тебе, родной.
– Ладно, – Босяк почувствовал, что растроган. – Спи давай.
– Босяк, если мы дойдем, ты меня не бросишь?
Босяк стиснул зубы. Он еще не думал, как быть дальше, если они дойдут. А подумать бы стоило: чужая девчонка никому не нужна, у людей своих забот выше маковки. Не удочерять же ее, мысленно хмыкнул Босяк. Да и, даже если удочерить, что толку от отчима-почтаря, который уйдет и неизвестно когда вернется, а может статься, не вернется вообще.
– Не брошу, – сказал он вслух. – Придумаем что-нибудь.
– А может… – Аленка осеклась.
– Что «может»? – сквозь туманящий сознание сон пробурчал Босяк.
– Может, женишься на мне? Я работящая. Читать и писать умею.
