Текст книги "Тайны Питтсбурга"

Автор книги: Майкл Чабон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Майкл Чабон
Тайны Питтсбурга

Посвящается Лолли

Каждый из нас украл у жизни свою долю удивительного сокровища дней и ночей.

X. Л. Борхес

1. Лифт идет вверх

Как-то в начале лета я обедал со своим отцом-гангстером, который в тот выходной как раз наведался в город по своим таинственным делам. Между нами только что завершился период неприязненного молчания – год, проведенный мной в любви и согласии, под одним кровом с хрупкой эксцентричной девушкой, которая категорически не нравилась отцу, что он и выражал с несвойственным ему пылом. Клер ушла за месяц до теперешней встречи. Ни я, ни мой отец не знали, что делать с нашей вновь обретенной свободой.

– Я сегодня утром видел Ленни Стерна, – сказал отец. – Он спрашивал о тебе. Ты ведь помнишь дядюшку Ленни?

– Конечно помню, – подтвердил я и вспомнил, как сто лет назад дядюшка Ленни жонглировал тремя кусочками сэндвичей в задней комнате своей грошовой мелочной лавочки в Хилл-Дистрикт.

Я нервничал и пил больше, чем ел. Отец аккуратно жевал свой бифштекс. Потом он спросил меня о планах на лето. Повинуясь приливу какого-то непонятного, но сильного чувства, я выдал что-то вроде того, что в начале лета буду стоять в холле роскошного тысячеэтажного отеля, где лифтовая площадка в милю длиной и бесконечный ряд обезьян-портье в красных ливреях с золотым позументом только ожидает знака, чтобы вознести меня на самый верх… Вверх, вверх, вверх мимо шикарных номеров карточных шулеров, шпионов и старлеток, прямо к причальной мачте цеппелинов на макушке в стиле ар деко, где они держат огромный дирижабль, величественно покачивающийся на свежем ветру. На пути к сверкающему шпилю я буду носить галстуки, много галстуков, и куплю пять-шесть сорокапяток, шедевры музыкального гения, и, возможно, чаще, чем следует, стану натыкаться взглядом на бугристые спинки долек лимона на дне бокала. Я заявил, что предвкушаю праздное времяпрепровождение с мятущимися женщинами.

Отец ответил, что я слишком взвинчен, что общение с Клер не лучшим образом сказалось на моей речи, но что-то в выражении его лица навело меня на мысль, что он все понял. Тем же вечером он вылетел обратно в Вашингтон. На следующее утро я впервые за несколько лет заглянул в газеты, интересуясь последствиями его визита. Разумеется, я ничего не нашел. Не такой он был гангстер.

Клер съехала тринадцатого апреля, забрав с собой всего Джонни Митчелла и полную аудиоверсию диалогов из «Ромео и Джульетты» Дзеффирелли – четыре кассеты, содержание которых она знала наизусть. На пути к финалу драмы «Арт и Клер», не оставлявшему места для секса и разговоров, я довел до нее мнение отца, считавшего, что моя подруга страдает ранним слабоумием. Отец всегда имел на меня сильное влияние, и я ему поверил. Позже я рассказывал людям, что жил с сумасшедшей и на всю жизнь наелся «Ромео и Джульеттой».

Последний семестр в колледже перетек в затяжную неделю экзаменов и пьяных откровений с профессорами, по которым я точно не собирался скучать. Тем не менее я пожимал им руки и покупал пиво. Последняя экзаменационная работа о письмах Фрейда к Вильгельму Флису[1]1
  Вильгельм Флис (1858–1928) – друг Фрейда, берлинский врач-отоларинголог. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] заставила меня нанести прощальный визит в библиотеку, мертвое сердце моей альма-матер. В его белых молчаливых недрах я проводил каждое свободное воскресенье, пытаясь познать ускользающую от меня тайную радость изучения экономики, грустной и циничной дисциплины, выбранной мною в качестве профилирующей.

Итак, однажды в начале июня я завернул за угол бетонного здания, за которым начинались мраморные ступени библиотеки. Проходя вдоль коричневатых окон цокольного этажа, я посматривал на свое отражение, критически изучая собственную походку, кожаные туфли, взлохмаченные волосы. Внезапно я ощутил чувство вины, потому что за обедом отец, психолог-любитель, назвал меня «искренне самовлюбленным типом» и признался, что беспокоится, как бы мое развитие не остановилось навечно на периоде полового созревания. Я отвернулся.

Семестр официально считался законченным, и в это время в здании было мало студентов. Возле стойки библиотекаря маячило несколько небритых лиц с красными глазами, бессмысленно устремленными на коричневое солнце за дымчатыми стеклами окон. Я громко протопал по кафельному полу. Пока я вызывал лифт, чтобы попасть в отдел, где хранились работы Фрейда, на меня посмотрела девушка. Она возникла в окне; в волосах у нее была лента цвета морской волны. Окно это в дальнем конце коридора, где я ожидал лифта, было забрано решеткой, как в банке. В одной руке девушка держала книгу, в другой – кусок тонкого провода. Мы секунды три смотрели друг на друга, а потом я отвернулся и увидел, что загорелась стрелка, обозначающая движение вверх. К шее моей горячей волной прилила кровь, мышцы напряглись. Шагнув в кабину лифта, я четко услышал, как она сказала три странных слова кому-то невидимому рядом с ней, за прутьями решетки.

– Это он, Сэнди, – произнесла она.

Я точно слышал.

Письма Фрейда к Флису придают особую важность некой почти космической связи между носом человека и его сексуальным здоровьем. Так что работа захватила меня, я писал и писал, прерываясь только для того, чтобы попить из журчащего фонтанчика или просто поднять глаза от своего любопытного опуса. Ближе к обеду я заметил, что на меня поверх книги поглядывает какой-то парень. Обложку с испанским названием украшало изображение окровавленного ножа, женщины в мантилье и полуголого смуглого верзилы. Я улыбнулся и приподнял бровь, скептически оценивая его выбор литературы. Похоже, парень смотрел на меня уже давно, но я решил, что на сегодня с меня достаточно обменов взглядами, учитывая тот волнующий немой диалог с девушкой, и снова вернулся к носу – средоточию и отправной точке всех человеческих страстей.

Когда я отложил карандаш, было почти восемь. Я встал с привычным тихим вздохом и подошел к одному из узких высоких окон, которые выходили на городскую площадь. Сквозь дымчатое стекло небо казалось беловато-коричневым. Внизу бежали шумные стайки детей, явно куда-то направляясь. Это навело меня на мысль, что неплохо бы пойти поесть. Откуда-то издалека, с левой стороны здания, исходил странный мигающий свет. Я собрал книги, записи и только тогда заметил, что любитель второсортной испаноязычной литературы уже ушел. Там, где он сидел, осталась маленькая жестянка из-под ананасового сока и фигурка оригами, напоминавшая собаку и саксофон одновременно.

Спускаясь на лифте, я подумал о девушке за решетчатым окном, но на первом этаже уже никого не было. Окно закрывали деревянные жалюзи. За столом на выходе сидел взъерошенный субъект, который даже не посмотрел на меня, когда звякнул детектор пропускных ворот, – просто махнул рукой, приказывая выметаться.

Я стоял, наслаждаясь свежим воздухом и покуривая хорошую сигарету, когда до меня донесся громкий, трескучий звук голосов из полицейской рации. Я снова увидел слева мигающий свет. Вокруг были люди, идущие по своим делам и любопытствующие. Я тоже решил подойти поближе.

Эпицентром всего была девушка. Она стояла, слегка наклонив вперед голову, и что-то шептала. Слева от нее силился подняться с земли полицейский с располосованной физиономией. Он встал на колени и попробовал вскочить на ноги, жестами угрожая – не слишком убедительно, надо сказать, – молодому здоровяку. Справа от девушки, на другой стороне импровизированной арены, образованной кольцом любопытных, другой полицейский пытался надеть наручники на второго громилу, который на чем свет стоит ругал полицейских, девушку, своего разъяренного близнеца, топтавшегося прямо перед ним, и всех, кто наблюдал эту сцену.

– Отпусти, скотина! – рычал он. – Ты, сука, и ты, сволочь, и вы, кретины, – я вас всех поубиваю! Отпусти меня!

Он был огромен и мускулист, поэтому легко избавился от полицейского коротким рывком назад, который обрушил субтильного копа в голубом на мостовую. Близнецы надвигались друг на друга, пока не замерли на расстоянии вытянутой руки от девушки. Я присмотрелся к ней. Это была стройная блондинка – зеленые глаза, маленький носик, невыразительное личико сельской жительницы. На ней была цветастая юбочка. Девушка смотрела себе под ноги, на мостовую. Ее тонкие лодыжки подрагивали – девицу шатало на десятисантиметровых шпильках. Беззвучно шевелились губы. Полицейские (теперь уже оба на ногах) вытащили из петель дубинки. Потом наступила странная пауза, как будто и копы, и могучие близнецы ожидали от девушки тайного сигнала, чтобы перейти к решительным действиям. Внезапно стало темно и холодно. Издалека несся, набирая силу, угрожающий вой сирены. Девушка подняла глаза, прислушалась, потом повернулась к парню, который только что освободился от хватки полицейского. И бросилась на его необъятную грудь.

– Ларри, – пролепетала она.

Второй детина разжал кулаки, посмотрел на парочку, затем повернулся к нам, растерянный, со слезами на глазах.

– Худо дело, парень, – посочувствовал кто-то из толпы. – Она выбрала Ларри.

– Молодец, Ларри, – добавил другой.

Все было кончено. Люди захлопали. Засуетились помятые полицейские, заскрипели стальные ограждения, Ларри поцеловал свою девушку.

– Еще одно сердце разбито в Питтсбурге, – произнес голос рядом со мной. Это был любитель легкого испанского чтива.

– Ну да, – согласился я. – Точно. На Форбс-авеню что ни квартал, то драма.

Мы вдвоем покинули поле боя, влившись в общее шумное отступление зевак, которым неинтересно было наблюдать за последовавшей процедурой ареста.

– Ты когда подошел? – спросил он. В его тоне явно сквозил сарказм, и в то же время мне показалось, что он явно под впечатлением, даже потрясен увиденным. У него были короткие светлые волосы, блеклые глаза и дневная щетина на скулах, которая придавала его мальчишескому лицу налет взрослой запущенности.

– Как раз вовремя, – ответил я.

Он хохотнул – один идеальный смешок.

– С ума сойти, – продолжал я. – Нет, ты видел? Я никогда не понимал, как люди могут быть такими откровенными прямо здесь, на улице, на глазах у публики.

– Некоторые умеют развлекаться, – изрек он.

Впервые услышав эту фразу из уст Артура Леконта, я проникся ощущением, что она служила ему слоганом. В его голосе слышались раскатистые дикторские интонации, когда он ее произносил.

Мы представились, пожали друг другу руки, отметив тот факт, что оба носим имя Артур. Встреча с тезкой – один из самых деликатных сюрпризов.

– Но меня все зовут Арт, – уточнил я.

– А меня все зовут Артур, – ухмыльнулся он.

На Форбс-авеню Артур стал поворачивать налево, чуть оглядываясь направо, на меня. Его правое плечо не поспевало за левым, будто бы он ждал, что я последую за ним, или был готов схватить меня за рукав и потащить за собой. Белая вечерняя рубашка экстравагантного старомодного покроя, свободно спадавшая на джинсы, выглядела великолепно даже в сумерках. Он остановился и, казалось, от нетерпения готов был притопнуть.

У меня не возникло и тени сомнения, что он гей и намерен воспользоваться случайной встречей на улице, чтобы продолжить начатое в библиотеке. Скорее всего, он принял меня за гомосексуалиста. Что ж, не он первый…

– А куда ты собирался до того, как натолкнулся на Джулиуса и Джима перед библиотекой? – спросил он.

– Джулиуса и Ларри, – поправил я. – Ну, я должен поужинать с другом, в смысле с бывшей подружкой. – Я сделал ударение на слове «подружка», бросив его в лицо новому знакомцу.

Он развернулся, подошел ко мне, протянул руку, и я пожал ее во второй раз.

– Ну что ж, – не смутился он. – Я работаю в библиотеке. На выдаче книг. Буду рад, если ты ко мне как-нибудь заглянешь. – Он говорил сухо, с неожиданной учтивостью.

– Конечно зайду, – ответил я и тут же подумал о Клер и ужине, который она могла бы для меня приготовить, не будь все, от начала до конца, выдумкой чистой воды. Вот если бы Клер не выворачивало наизнанку при одном только взгляде на меня…

– Во сколько ты должен быть у своей подруги? – поинтересовался Артур, будто бы мы не пожали руки, готовясь расстаться.

– В половине девятого, – соврал я.

– А она живет далеко отсюда?

– Возле Карнеги-Меллон.

– Что ж, сейчас еще нет восьми. Почему бы нам не выпить пива? Она не будет возражать. Она ведь твоя бывшая подружка? – Он сделал упор на слове «бывшая».

Мне пришлось выбирать между кружкой пива в компании гомика и глупыми отговорками вроде: «Вообще-то я должен быть у нее в восемь пятнадцать» или «Ну, я не знаю…». Рядом с ним я не захотел выглядеть глупым или нерешительным. Нельзя сказать, чтобы я боялся гомосексуалистов или имел что-либо против них. Читая некоторые книги, написанные геями, я даже находил удовольствие в весомости и какой-то немыслимой трепетности их мыслей. Я восхищался их умением одеваться и остроумием, которые им служили оружием. Я лишь испытывал настойчивое желание избежать, как говорится, недоразумения. И все же разве этим утром на Уорд-стрит, наблюдая за процессией облаченных в красные одежды, смеющихся и пританцовывающих африканок, с лицами в насечках и огромными грудями, я, в который уже раз, не почувствовал острого презрения к себе за неспособность рисковать, искать и находить, встревать в неожиданные, невозможные ситуации, в недоразумения, по сути? Итак, пожав плечами с известной долей фатализма, я пошел выпить пива.

2. Свободный атом

Мой отец, респектабельный, розовощекий красавец, часто представлялся профессиональным игроком в гольф и художником-любителем. Истинный род его занятий оставался для меня тайной до тринадцати лет, когда тайна эта была доверена мне вместе с правом читать из Торы. Мне всегда нравились его акварели, оранжевые, прозрачные, приводящие на память Аризону. Но его карикатуры нравились мне гораздо больше. Он никогда не рисовал их по моей просьбе, даже если я умолял со слезами. Они появлялись только в минуты волшебного, капризного вдохновения, когда его охватывало непреодолимое желание набросать мелом на доске в моей спальне семицветного клоуна в шляпе.

Его передвижения по дому, обозначенные запахом сигарного дыма и скрипом мебели, которой он вверял вес своего гангстерского тела, всегда были для меня тайной и источником фантазий по ночам, когда мы оба страдали бессонницей, семейным недугом. Я отказывался принять тот факт, что он в силу возраста волен разгуливать по дому, рисовать, читать книги, смотреть телевизор, в то время как мне приходится ерзать в кровати, метаться, истязая себя напрасными попытками уснуть. Бывало, по воскресеньям, спускаясь вниз спозаранку, я обнаруживал, что отец уже дочитал увесистую «Пост» и делает приседания на крыльце, бодрствуя двадцать девятый или тридцатый час своих суток.

Еще до бар-мицвы[2]2
  Бар-мицва (древнеевр. сын заповедей) – у иудеев обряд инициации, означающий, что еврейский мальчик, достигший 13 лет, становится совершеннолетним в религиозном отношении. При совершении обряда мальчика приглашают прочесть отрывок из Торы.


[Закрыть] я был уверен, что отец с его удивительной, но редко обнаруживаемой мощью ума и тела вполне способен иметь какую-то тайную личность. Я понимал, что эта тайная личность, должно быть, и есть мой отец. Сотни раз в бесплодных попытках найти разноцветный костюм супергероя (или суперзлодея) я обыскивал его шкафы, подвал, шарил под мебелью, рылся в багажнике автомобиля. Он догадывался о моих подозрениях и время от времени подкреплял их – показывал, что может вести машину, не касаясь руля руками, или молниеносным движением трех пальцев ловил муху, а то и шмеля в полете, или забивал в стену гвозди голым кулаком.

Позже он рассказывал, что собирался открыть мне правду о своей работе в день похорон моей матери, за шесть месяцев до моего тринадцатого дня рождения. Но его брат, мой дядя Сэмми Вайнер, по прозвищу Рыжий, убедил его придерживаться первоначального намерения и дождаться того времени, когда я впервые надену талес.[3]3
  Талес – одеяние, накидываемое иудеями на плечи во время утренней молитвы.


[Закрыть] Поэтому, вместо того чтобы открыть мне правду о своих занятиях в то солнечное, но неуютное субботнее утро, когда мы сидели друг против друга за кухонным столом, на котором стояла одинокая сахарница, он мягко рассказал мне, что мать погибла в автомобильной катастрофе. Я помню, как смотрел на пурпурные цветы, которыми была разрисована сахарница. Сами похороны я почти не помню. На следующее утро, когда я, как обычно, попросил у отца страничку с комиксами и спортивным обозрением из утренней газеты, лицо его приняло странное выражение, он отвернулся.

– Сегодня газет не было, – сказал отец.

А ночью к нам переехал Марти. Он часто бывал у нас и раньше, жил какое-то время. Мне Марти нравился. Он знал стихотворение о Кристи Мэтьюсоне,[4]4
  Вероятно, Кристофер Мэтъюсон (1880–1925) – знаменитый бейсболист, один из наиболее результативных питчеров за всю историю этой игры. Играл за нью-йоркский клуб «Джайентс» до 1920 г.


[Закрыть] которое читал наизусть столько раз, сколько я просил. А однажды мельком я увидел у него под пиджаком, под левой подмышкой, пистолет. Он был худощав, невысок ростом и всегда носил галстук и шляпу.

С тех пор Марти жил с нами. По утрам он возил меня в школу, а иногда мы отправлялись на неожиданные каникулы в Оушн-Сити, и тогда мне и вовсе не приходилось посещать занятия. Прошло много времени, прежде чем я узнал, при каких обстоятельствах из нашей жизни исчезла моя поющая мать. Должно быть, я чувствовал, что меня обманывают, потому что никогда не задавал вопросов и не упоминал о ней в разговорах.

Когда после бар-мицвы отец впервые открыл мне правду о своей профессии, я с энтузиазмом заявил, что хочу пойти по его стопам. Он нахмурился. Отец уже давно решил купить мне образование и право «не марать руки». Он первым из Бехштейнов получил ученую степень, но был втянут в дела «семьи» неожиданной смертью его дяди, который считался важной фигурой в клане Маджио из Балтимора, и теми возможностями, что открывались в бизнесе перед молодым человеком, обладающим степенью.

Он жестко, почти сердито отчитал меня. Долгие годы я довольствовался одними догадками, и теперь, когда я наконец узнал, чем именно занимается мой отец, он лишил меня возможности им восхищаться. Я увидел, что мое желание ему подражать вызвало у него гневный стыд, и связал этот стыд с наступлением зрелости, которая, казалось, отделила меня сразу от обоих родителей, от каждого по-разному. С того дня у меня не возникало ни малейшего желания поделиться отцовским секретом с друзьями. Более того, я изо всех сил старался держать его в тайне.

На смену первым тринадцати годам жизни, наполненным восторженным, неуемным, стыдливым и бессловесным любопытством, пришли шесть месяцев крушения надежд и разочарования. Они укрепили меня во мнении, что всякий новый друг непременно скрывает какую-то страшную тайну и в один прекрасный день обязательно ее мне откроет. Оставалось лишь ждать, сохраняя благоговейное молчание.

Повстречав Артура Леконта, я сразу же приготовился к откровениям. В голове моей роились сотни вопросов о гомосексуализме, которые я не задал. Мне хотелось знать, как Артур понял, что он голубой, и сомневался ли когда-нибудь в своем выборе. Меня это очень занимало, но я молчал, пил пиво, в довольно приличных количествах, и ждал.

Пятью секундами позже я осознал, что мы стоим на шумном перекрестке в окружении индейцев-могавков и чернокожих, жующих сосиски, а не торчим за столом в баре перед вонючими пепельницами и пустым пивным кувшином. Возле нас притормозила, просигналив, зеленая «ауди» с откидным верхом. За рулем сидел араб.

– Мохаммед, да?

– Привет, Мохаммед! – крикнул Артур, обегая вокруг машины и ныряя в красное нутро машины на пассажирское сиденье.

– Привет, Мохаммед, – промямлил я, все еще стоя на тротуаре. Я выпил слишком много и слишком быстро, чтобы поспевать за происходящим. Все казалось чересчур стремительным, шумным и ярко освещенным.

– Ну давай! – проорали белая и черная головы.

Я вспомнил, что мы собирались на вечеринку.

– Давай садись, козел! – подначил кто-то позади меня.

– Артур, у меня с собой был рюкзак? – спросил я.

– Что? – гаркнул он.

– Ну, рюкзак! – бросил я на бегу, торопясь обратно в бар.

Там было темно и тихо. Я бросил взгляд на тускло мерцающий телеэкран над лысой головой бармена – транслировали матч «Пиратов», цвета были ужасны, – нырнул в кабинку, где мы сидели, и схватил свой рюкзак. В полумраке мне стало легче, и я остановился, внезапно осознав, что у меня сбилось дыхание.

– Это мой рюкзак, – пояснил я официанткам, которые жевали жвачку и потягивали кофе за столиком возле сломанного музыкального автомата.

– Ну да, как же, – откликнулись они. Во всей нашей страны, населенной равнодушным народом, не найдешь таких безразличных ко всему официанток, как в Питтсбурге.

Выскочив на улицу, я внезапно увидел происходящее в ясном свете: Зигмунд Фрейд, который потчевал свою носовую перегородку кокаином; нарастающая сумятица последнего получаса; томящаяся на перекрестке «ауди», которой не терпится рвануть с места; взрывоопасное лето. На пьяную голову все это показалось мне идеальным и правильным, на полсекунды.

Я подошел к машине.

– Садись, садись! – торопили меня.

Между спинками ковшеобразных сидений и крышкой багажника оставалось сводное пространство, но в него влез бы разве что тостер.

– Залезай и устраивайся! – велел Мохаммед, оборачиваясь, чтобы ослепить меня киношной красотой шоколадного лица. – Артур, скажи ему, чтобы сел на чемодан. – Он говорил с французским акцентом.

– На чемодан? – Я зашвырнул внутрь рюкзак. – Я тут не помещусь!

– На багажник. Он называет его чемоданом, – растолковал с улыбкой Артур. Улыбка у Леконта была жесткая, саркастическая, и появлялась она на лице нечасто – в основном когда он хотел убедить собеседника в чем-либо или высмеять либо добивался того и другого сразу. Иногда она служила суровым предупреждением (обычно запоздалым): у Леконта планы на ваш счет. Этакое ложное ободрение, оскал, с каким Монтрезор смотрел на Фортунато, сжимая в кармане мастерок.[5]5
  Монтрезор, герой рассказа Эдгара Аллана По «Бочонок амонтильядо», заманил своего обидчика Фортунато в склеп и там замуровал.


[Закрыть] – Тебе придется сесть на багажник, в том месте, куда складывается крыша.

И я, обычно такой впечатлительный и осторожный, так и сделал.

Мы влились в плотный, как всегда субботним вечером, поток машин на Форбс-авеню. Случай, свидетелем которого я был совсем недавно, или мерцание близких ярко-красных габаритных огней вокруг навели меня на мысли о полиции.

– А мне разве можно так сидеть? – Звук моего голоса был поглощен вакуумом, образующимся за быстро движущимся автомобилем.

Артур обернулся. Ветер сдул волосы ему на лицо, зажженная им сигарета рассыпала яркие искры, как бенгальский огонь.

– Нет! – прокричал он. – Так что смотри не выпади! У Мохаммеда и так полно штрафных талонов!

Люди в машинах, поравнявшихся с «ауди», качали головами и одаривали меня такими же взглядами, которыми я сам частенько мерил подвыпивших молодцов за рулем скоростных тачек. Я решил не думать о них, что оказалось не так уж сложно. Я просто обратил лицо навстречу ветру и текущей перед глазами реке уличных огней. Постепенно поддавшись действию пяти кружек пива, опрокинутых одна за другой, я уже не мог воспринимать ничего, кроме скорости, которую уверенно развил Мохаммед, и визга шин на асфальтово-щебеночном покрытии, таком пахучем и близком. Потом ветер стих, когда мы остановились на красный свет у Крейг-стрит.

Я вытащил сигарету и прикурил, пользуясь тем, что все вокруг замерло. Артур снова обернулся и, похоже, был слегка удивлен тем, что я не бледен, не блюю и в сознании.

– Слушай, Артур! – позвал я.

– Что?

– Ты ведь работаешь в библиотеке, так?

– Так.

– Что за девушка сидит за окном с решеткой?

– Какая девушка?

– Рядом с площадкой перед лифтом на первом этаже есть окно. В окне решетка. За решеткой сидит девушка.

– Это наверняка Флокс.

– Флокс? Ее зовут Флокс? Разве бывают девушки с таким именем?

– Она чокнутая, – объявил Артур со смесью презрения и восторга. Потом глаза его расширились, будто ему на ум пришла неожиданная мысль. – Она панк, – медленно проговорил он. – Ее еще называют Мау-Мау.

– Мау-Мау, – повторил я.

Когда сменился сигнал светофора, Мохаммед резко повернул налево, включив поворотник уже на исходе маневра.

– Что ты делаешь, Момо? – удивился Артур.

– Момо? – переспросил я.

– Вот черт! Мы же едем к Рири! – выпалил Мохаммед. Казалось, он только теперь вспомнил, что их путешествие имело некую конкретную цель.

– Момо, – повторил я снова. – К Рири.

– Тебе надо было ехать прямо по Форбс, Момо, – изрек Артур, засмеявшись моим словам. – Дом Рири стоит прямо на Форбс-авеню.

– Ладно, да. Я знаю. Заткнись! – рявкнул Мохаммед.

Он развернулся прямо на Крейг-стрит, которая по счастливой случайности оказалась абсолютно пустой, и рванул снова на авеню, так что колеса взвизгнули. Несмотря на ветер и скорость не меньше ста километров в час, его черные волосы лежали неподвижными лоснящимися волнами, словно были сделаны из папье-маше и залиты лаком. Меня снова окутало облако блаженного оцепенения. Я выкинул сигарету и вернулся в исходное положение, вцепившись в хромированное отделение для багажа позади меня, вбирая воздух большими порциями, наподобие реактивного двигателя.

Дом Рири оказался громадиной в стиле тюдор, стоявшей недалеко от студенческого городка Чатем-колледжа. Пока мы катили по подъездной дорожке к парадной двери, Артур поведал мне, что в этом колледже овдовевший отец Рири преподает фарси – время от времени, потому что часто берет годичные отпуска, как теперь, например. Свет из окон особняка заливал всю окружавшую его необозримых размеров лужайку, а грохот музыки заставлял содрогаться целый квартал.

– В общем-то мы рады, что ты поехал с нами, – сообщил Мохаммед, пожимая мне руку с довольно безразличным видом. После этих слов он исчез в объятом пульсацией тяжелых ритмов холле.

– Ну спасибо, – ответил я.

– Как мило, что твоя подружка оказалась такой понимающей особой, – заметил Артур, пряча улыбку.

Я изобразил звонок с извинениями Клер, объясняя гудку в трубке, что появились кое-какие дела и я не смогу прийти на ужин. О, конечно, мне очень жаль, что по моей вине не состоится встреча, к которой она столько готовилась. Последние слова вполне могли быть чистой правдой.

– Ха-ха. Да. Откуда Мохаммед родом?

– Из Ливана, – сказал Артур.

К нам подошла миловидная женщина в саронге. На ее лице читалась радость, а руки были раскинуты для сердечных объятий.

– Момо! Артур! – воскликнула она. На веках ее больших карих глаз мерцали золотые блестки поверх теней трех смешанных оттенков. В волосы она вплела разные цветные вещицы: лаковые палочки, перья, кусочки ткани.

Я переминался у открытой двери и, сохраняя на лице терпеливую, широкую улыбку, наблюдал за обменом объятиями. Момо вскрикнул, ругнулся по-французски и припустил в глубь дома. Его лицо неожиданно приобрело жесткое выражение хищника, напавшего на след жертвы, за которой он охотился уже многие годы. Встречавшая нас женщина – я посчитал ее той самой Рири – имела роскошные плечи; не стесненные одеждой, они плавно перетекали в колышущийся бюст, обернутый цветастой тканью. Как и большинство иранских женщин, она обладала особенной, орлиной красотой, хищной, крючковатой и сумрачной, выделяющей глаза. Расцеловав обоих молодых людей, она протянула мне красивую руку жестом хозяйки дома.

– Рири, это мой друг Арт, – представил Артур.

– Очень приятно! – сказал я.

– Боже, ему приятно! – произнесла Рири. – Какой вежливый! Артур, твои друзья такие вежливые! Входите! Все уже собрались! Все уже пьяны, но по-прежнему вежливы! Вы почувствуете себя как дома! Проходите в гостиную!

Она развернулась и пошла в гостиную, большую комнату, убранную красными портьерами, которая заслуживала своего названия. Там было множество ваз и пьющих людей, а еще в гостиной стоял великолепный рояль.

– Неужели это так очевидно? – прошептал я Артуру на ухо, стараясь, однако, держать дистанцию.

– Ты о своей вежливости? – Он рассмеялся. – Да, это постыдно очевидный факт. Ты корчишь из себя прекрасно воспитанного идиота.

– Ну, тогда пора становиться грубияном, – провозгласил я. – Здесь есть бар?

– Подожди, – остановил он, схватив меня за локоть. – Я хочу тебя кое с кем познакомить.

– С кем?

Он провел меня сквозь лабиринт из людей, в большинстве своем иностранцев, с бокалами в руках, куривших сигареты разнообразных марок. Кто-то прервал громкую беседу и обернулся, чтобы поприветствовать Артура, который обратился ко всем сразу с элегантным, кратким и довольно сдержанным «привет!». Казалось, его все любили или, по крайней мере, уважали. Когда он проходил мимо, многие пытались вовлечь его в беседу.

– Куда ты меня ведешь? – спросил я, стараясь не выглядеть глупо.

– Знакомиться с Джейн.

– О, замечательно. И кто она такая?

– Подруга Кливленда. По-моему, она здесь. Одну минуту. Постой здесь, хорошо? Извини, я сейчас вернусь. Прости, но я вижу кое-кого, – бросил Артур, отпустил мою руку и исчез.

Я стоял и осматривался, с любопытством разглядывая красивых молодых людей со всех концов света. Артур оставил меня в углу гостиной, рядом с предметом обстановки, напоминавшим башню. Я немедленно привалился к нему и приложил горячую щеку, чтобы немного ее остудить. В гостиной собралось немало людей, чья кожа отливала всеми оттенками коричневого: иранцы, арабы, перуанцы, кувейтцы, гватемальцы, индийцы, жители Северной Африки, курды и многие другие. Белые женщины на их фоне казались украшением из бледных кружев. Я видел молодых людей в причудливых головных уборах и рубашках от Лакоста или плохо сидящих костюмах из габардина. Они смеялись и пожирали глазами женщин. Артур учился в университете на том факультете, куда состоятельные и невероятно удачливые люди со всего мира отправляли учиться своих детей. Их наставляли тому, как ворочать несметными капиталами международных фондов и решать проблемы родной страны. Когда я спросил Артура, чем тот собирается заниматься в будущем, он ответил: «Дипломатией».

– Я хожу на эти вечеринки для практики, – признался он. – Тут есть свои фракции, союзы, тайны, долги, игрища. Разумеется, я имею в виду сексуальные игрища. И все они ощущают себя иранцами, бразильцами – кем там еще? Только я не считаю себя американцем. Я – атом. Я перемещаюсь повсюду, как наемник. Нет, не наемник, а агент, преследующий собственные интересы, свободный атом. Кажется, это что-то из химии, да? Я всегда нахожусь на наружной орбите, вне всего, что происходит с молекулами.

– По-моему, ты что-то напутал, – усомнился я. – Я уже не помню, что такое свободный атом, но, похоже, ты все это придумал.

Гостиная была шумной, прокуренной, многолюдной и пышной. После падения шаха отец Рири вывез самолетами из страны приличное количество ковров и скульптур, и эта мрачноватая роскошь придавала званым вечерам его дочери темный, утонченный и какой-то разнузданный оттенок. Я заглянул за стеклянные дверцы шкафа, к которому прислонился. На полках были разложены кинжалы и яйца всевозможных видов. Яйца – размером с те, что кладут эму, – сплошь покрывали роспись и драгоценные камни. Крохотные навесные дверцы, врезанные в скорлупу, открывали взгляду миниатюрные сцены изысканной персидской любви, которая требовала поистине акробатической ловкости. Резчик акцентировал конечности и гениталии причудливо сплетенных фигурок, особенно не прорабатывая лица; в их выражениях читалось что-то коровье, характерное для азиатского эротического искусства и составляющее странный контраст со страстной агонией слитых тел. У кинжалов были видны только рукоятки, лезвия же прятались в фантастически красивых ножнах из синего бархата и разноцветной кожи. То тут, то там на полках стеклянной витрины попадалась серебряная утварь удивительной работы.