Текст книги "Апрельская ведьма"

Автор книги: Майгулль Аксельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Вы собирались выписать рецепт...

Он соскальзывает наконец со смотрового стола, и голос его вдруг звучит по-взрослому.

– На глазную мазь, – продолжает он. – Мы ведь говорили о глазной мази.

Она все сидит в полумраке, хотя парнишка уже ушел – нет сил встать и включить свет. Следующий пациент пусть подождет – ей нужно чуточку побыть одной, дать нутру снова застыть. Она поворачивается на винтовом кресле, чтобы глянуть в окно, и замечает парнишку, идущего наискосок через стоянку. Его походка вызывает в ней тревогу: плечи опущены, руки болтаются как плети по сторонам, голова поникла. Он то и дело поскальзывается на раскисшем снегу, ему, наверное, холодно, но куртка не застегнута, и ни шарфа, ни перчаток. В голове оживает навязшая за годы учебы фраза: «Существует риск самоубийства». Да. Здесь – определенно существует.

По какому-то внезапному наитию ей видится, что его жизнь как-то связана с ее, какой бы сложной, запутанной и невероятной ни казалась подобная связь, – из того, что когда-то ее ребенком, пострадавшим от жестокого обращения, передали в приемную семью, непременно следует, что незнакомый мальчишка сорок лет спустя вернется домой и лишит себя жизни. Если бы не было Биргитты в жизни Кристины, телефон в кабинете не зазвонил бы в тот самый миг, когда паренек только-только приоткрылся, и дал бы ему выговориться до конца.

«Если бы да кабы», – глумливо откликается память голосом Астрид.

Астрид. Вот оно. Это все из-за Астрид, это она сделала такой Кристинину жизнь. И так велика ее власть, что много лет спустя после смерти она может впиваться своими грязными ногтями в чужие раны. Рука Кристины сама выдвигает нижний ящик стола и достает оттуда конверт. Коричневый, весь измятый, он пролежал на дне этого ящика не один год.

Эрик не знает, что этот конверт у нее, он не знает, что она уже больше пятнадцати лет назад сделала то, что он так часто советует ей сделать. Она затребовала свою историю болезни. И не только ее, она раздобыла также рапорт пожарной команды, материалы полицейского дознания и – не без опоры на личный врачебный авторитет плюс известное количество полуправды – заполучила из больницы Святой Биргитты в Вадстене часть истории болезни Астрид.

Сверху лежит ее собственная история болезни. Она подносит пожелтевший лист к настольной лампе и принимается читать хорошо знакомые слова.

Девочка пяти лет. Доставлена по неотложному вызову в 22.25. Без сознания. Ожоги 2-й – 3-й степени – живот, груд, клетка, лев. предплечье и пр. ладони.

Она не верит. Всякий раз читая эту историю болезни, она все так же сомневается: это невозможно, этого не может быть. И тем не менее она, разумеется, знает, что каждое слово тут правда, хотя бы потому, что рубцы видны до сих пор. В некоторых местах ее тела кожа навсегда останется необычно тонкой и блестящей: на животе, грудной клетке, левом предплечье и правой ладони.

Еще у нее есть материалы предварительного расследования и показания супругов Петтерссон. Соседей, которых она не может вспомнить, как не вспомнить ей и квартиры, где они жили с Астрид, и дома на Санкт-Петерсгатан в Норчёпинге. Однако, перелистывая протокол, она словно слышит открытый эстергётландский выговор фру Петтерссон:

– Да, ну так мы привыкли, что ребенок кричит, но больше-то она все плакала... Хотя один раз она так заорала, что ужас...

Остальные подробности воспроизводятся в резюме на первой странице материалов расследования:

Супруги Эльса и Оскар Петтерссоны сообщают, что в половине десятого вечера 23 марта 1955 года обратили внимание на неприятный запах гари. Фру Петтерссон вышла на лестничную площадку и констатировала, что запах идет из соседней квартиры. В связи с этим она велела мужу вызвать пожарную команду, а потом толкнула дверь в соседнюю квартиру и обнаружила, что та не заперта. Войдя в квартиру, фру Петтерссон сперва побежала на кухню, потом в большую комнату в поисках очага возгорания и хозяйки квартиры фрекен Астрид Мартинссон. Однако попытавшись войти в маленькую комнату, она обнаружила, что дверь заперта, но ключ торчит снаружи. Отперев замок, она вошла. Языки пламени вырывались из детской кроватки. Фру Петтерссон удалось загасить огонь с помощью коврика. Но пока она этим занималась, в комнате появилась Астрид Мартинссон и нанесла ей две резаные раны в спину с помощью кухонного ножа. Сразу после этого в комнату вошел господин Петтерссон. В ходе завязавшейся потасовки, когда он пытался разоружить фрекен Мартинссон, на пол упала керосиновая лампа. Огонь вспыхнул снова. Фру Петтерссон ликвидировала и это новое возгорание с помощью коврика, в то время как господин Петтерссон усмирил фрекен Мартинссон и крепко держал ее...

Кристина сует листок обратно в конверт. Собственно, и читать-то незачем: она все знает наизусть. В особенности протокол допроса Астрид. Вначале она утверждала, будто пламя вспыхнуло оттого, что девочка опрокинула лампу. Она впала в ярость, узнав о показаниях санитара «скорой помощи» – что руки и ноги девочки были настолько крепко привязаны к рейкам кроватки, что веревки пришлось перерезать.

А еще диагнозы, поставленные Астрид в больнице Святой Биргитты, один за другим, и все с недоуменным знаком вопроса на полях. Эндогенный психоз? Параноидальная форма шизофрении? Маниакально-депрессивный синдром? Психопатия с переходом в острый психоз? Эта неуверенность, судя по всему, отразилась и на лечении. За семь лет в больнице Святой Биргитты Астрид пришлось пройти через ремни и ванны, сульфацин и изофен, электрошок и инсулиновую кому, пока ей не назначили тогдашнее чудо-средство: гибернал.

Все это знает Кристина, но ничего не может вспомнить. И что примечательно, она знала это, не помня, еще ребенком, еще тогда, когда Астрид явилась в дом к Тете Эллен требовать свою дочь обратно.

Это было холодным днем в начале января, одним из тех дней, когда воздух такой жгучий от мороза, что больно дышать, а свет такой яркий, что режет глаза. Но на кухне у Тети Эллен было тепло и вкусно пахло – она пекла булочки. У Кристины с Маргаретой были рождественские каникулы, они все утро возились на улице в снегу, а теперь торчали на кухне – ждали, когда просохнут их лыжные штаны. Продрогший воробей опустился на кормушку за окном, вяло склевал последние мерзлые хлебные крошки, потом нахохлился и больше не шевелился.

– Можно дать птичке булочку? – спросила Маргарета.

Тетя Эллен наклонилась, чтобы достать из печки противень, – вместо прихватки она пользовалась уголками своего фартука.

– Ну, – сказала она, – свежую – нельзя. Но у нас оставались две штуки с той недели, в хлебнице. Вот их и берите.

Обе девочки в один миг бросились бежать. Казалось, Маргарета первой успеет добежать до хлебницы – разбегаясь, она сделала два огромных шага, – но тут поскользнулась в своих шерстяных носках на линолеуме. Тетя Эллен, вытянув руку, успела ее поддержать:

– Смотри, дуреха. Ходи как следует, а не то все будешь поскальзываться и носки протрешь...

Этого хватило, чтобы дать Кристине необходимое преимущество. Когда Тетя Эллен отпустила Маргарету, Кристина уже успела схватить обе черствые булочки, теперь она держала по булочке в каждой руке и торжествующе улыбалась.

– Тетя Эллен! – захныкала Маргарета.

Эллен не глядя поняла, в чем дело, – она знала эту публику. Стоя спиной к девочкам, она сказала:

– Каждой по одной. И чтобы не ссориться.

В этот самый миг в дверь постучали.

На всю свою оставшуюся жизнь Кристина поймет, что время – понятие относительное, что мгновение и вечность – одно и то же. Тогда в ее мозгу промелькнул образ – камень, брошенный в темную воду, и широкие круги, разбегающиеся по поверхности. Это время. Камень – это настоящее, а круги – это то, что было, и то, что будет. Она знала, что произошло и что произойдет, хоть и не могла припомнить прошедшего, как и будущего. На едином вдохе она передумала тогда тысячу мыслей: «Кто это такой, что не потрудился позвонить в дверной звонок с улицы? Как получилось, что никто из нас не слышал, как хлопнула наружная дверь, прежде чем постучались во внутреннюю? Почему волоски у меня на руках встали дыбом?»

Тетя Эллен и Маргарета вели себя так, словно это совершенно нормально – что кто-то постучался в дверь. Маргарета вцепилась в одну из черствых булочек и пошла к окну, а Тетя Эллен вытерла руки о передник и пошла открывать дверь.

Голос в холле звучал странно: невнятный сконский выговор, но какой-то ненастоящий сконский, налетел на Тетю Эллен и перебил ее, не дав даже поздороваться.

– Я ее забираю, – сказал незнакомый голос.

Тетя Эллен неожиданно пронзительно вскрикнула:

– Кого? Что вам надо?

– Она моя. Я ее забираю.

Что-то громыхнуло. Кристина, зажмурив глаза, знала, что это упал табурет возле полочки с телефоном. Кровь пойдет, подумала она. У Тети Эллен сейчас снова из носа кровь пойдет. И точно, секундой позже Тетя Эллен стояла на пороге кухни, прижимая уголок фартука к правой ноздре. Она сделала Кристине торопливый знак – прячься!

Уже потом она подумала, что прятаться надо было в стенном шкафу, но тогда ей это даже не пришло в голову. Шкаф к тому времени успел утратить свое значение, Кристина уже ходила в четвертый класс, а Маргарета в третий, обе стали слишком большими, чтобы целыми днями играть в чуланчике. Так что теперь стенной шкаф использовался по своему прямому назначению – там стоял пылесос и ведро с половой тряпкой, а тряпка для пыли висела на крючке рядом с настенным саше с туго набитыми кармашками. Кристина помогала Тете Эллен вышивать украшающие его слова. Они звучали как стишок или песенка: пробки, пакеты, шнурки и квитанции. Что-то вдруг сделалось у нее со зрением, ее взгляд словно заострил контур каждой вещи. Теперь она отчетливо видела малейшие детали прежде незаметной обыденной жизни. Коричневый линолеум. Узор на клеенке. Воробышек, все еще сидящий за окном. Я замораживаю тебя взглядом, думала Кристина. Ты не сможешь сдвинуться с места без моего разрешения.

Но сама она явно сдвинулась с места без собственного разрешения, поскольку уже стояла у стола. Как она тут оказалась? Этого она не помнила. И не помнила, как подвинула стул Тети Эллен и встала за ним. Но факт, что она стояла позади стула Тети Эллен, прижавшись спиной к стенке.

– Где она? – спросил голос из холла.

Тетя Эллен опустила уголок фартука, маленький ободок крови краснел, как венчик цветка, вокруг ее ноздри. Она повернулась к двери в холл.

– Довольно, – сказала она своим самым суровым голосом. – Объясните бога ради, с какой стати вот так вторгаться в дом?

Этот голос Тетя Эллен пускала в ход в исключительных случаях, но уж тогда весь мир стоял по струнке, не то что девочки. Кристина имела возможность наблюдать это на примере бакалейщика и жильца из верхней квартиры. Но эта личность не даст себя испугать, Кристина знала. И правда, из холла протянулась рука и оттолкнула Тетю Эллен. В дверях стояла она. Астрид.

Она невероятно походила на ведьму. Может, оттого что была такая высокая и кособокая, тощая и востроносая. А может, из-за своего странного наряда. Черный плащ-дождевик и зюйдвестка. В январе? Кроме того, зюйдвестка была надета задом наперед: длинный клапан нависал надо лбом, как козырек, бросая тень на глаза.

– Крис-сс-ти-и-и-ина!

Она тянула каждый слог, словно боялась выпустить имя изо рта.

– Моя де-е-евонька!

Астрид, вытянув руки, сделала два шага вперед. Кто-то кричал, может быть, сама Кристина, вероятно, так, хотя она и не ощущала, как этот пронзительный и монотонный крик вырывается у нее из горла.

– Не ве-е-рь ты им, – говорила Астрид. – Все это ло-ожь...

Из своего угла Кристина видела, что Маргарета стоит у стола с раскрытым ртом и по-прежнему держит в руке черствую булку. А позади, у кухонной двери застыла Тетя Эллен. Ее можно было бы принять за фотографию, если бы не тонкий ручеек темной крови, тихонько вытекающий из правой ноздри. Кристина снова открыла рот, на этот раз она почувствовала, как пронзительный крик, вырываясь, сотряс ее горло.

– Не кричи, – сказала Астрид, теперь она говорила торопливо, почти задыхаясь. – Не надо кричать, все это сплошная ложь и враки. Они все выдумали. Мы с тобой так хорошо жили, Кристина...

Ее глаза блуждали под тенью зюйдвестки, словно Кристинина кожа была такая скользкая, что взгляду было не за что уцепиться. Руки по-прежнему тянулись к ней, ладони чуть дрожали, а пальцы были такие белые, что отдавали в синеву.

Уже студенткой Кристина узнает, что эта дрожь – первое из побочных действий гибернала. Второе – это падение кровяного давления. Третье – светобоязнь. Четвертое – гротескные гримасы. Пятое – понижение температуры. Стало быть, медицина легко могла объяснить то, что тогда казалось жутким и сверхъестественным.

Но случившееся потом было не чем иным, как волшебством. Сверкающе-белый солнечный луч протянулся в окно кухни, чуть коснулся Астрид и, расширяясь, заключил в себя Эллен, стоявшую в дверях. Она моргнула, и это непроизвольное движение словно пробудило ее – она глубоко вздохнула и, одним движением скользнув через всю кухню, резко развернулась возле Астрид и встала перед Кристиной, заслоняя ее руками. Астрид обернулась, пытаясь поймать девочку, но поздно, синеватые пальцы схватили только воздух. Тут гримаса исказила ее лицо: верхняя губа поднялась, обнажив зубы и десны, язык вывалился и повис вдоль подбородка, правый глаз закрылся и открылся снова. В следующий миг она пошатнулась, колени ее подломились, и она упала на пол без сознания.

Позже, когда Тетя Эллен уже позвонила Стигу Щучьей Пасти и несколько санитаров из больницы Святой Биргитты забрали Астрид обратно после этого первого ее выхода, все словно переменилось. Как будто с явлением Астрид в дом Тети Эллен что-то в нем лопнуло – стеклянная стена, или ледяная корка, или гигантский мыльный пузырь. Все звуки вдруг сделались пронзительными. На улице враз взвыли машины, зимний ветер хлестанул по черепичной крыше, а тихий предшественник Хубертссона из верхней квартиры затопал каблуками по лестнице. То же и воздух – в доме сразу стало сыро и холодно, Кристина мерзла, она была вынуждена постоянно ходить в кофте и двух носках. От холода у нее немели и стыли пальцы, они уже не слушались ее, как прежде. И однажды она в раздражении отбросила прочь рукоделье, увидев, что шов у нее стал как у Маргареты, кривой и детский. У нее словно зудело под кожей, она не могла уже больше просиживать вечерами рядом с Тетей Эллен, слушая радио, – вместо этого она слонялась без толку по дому, мешала Маргарете, почти всегда лежавшей на кровати в Пустой комнате с книжкой в руках, или ходила от окна к окну, обрывала с комнатных цветов засохшие листья и смотрела на свое отражение в блестяще-черном окне. Иногда она упражнялась в выдержке. Что бы она почувствовала, если бы вдруг белое тощее лицо прижалось к оконному стеклу с той стороны? А если бы Тетя Эллен вдруг умерла? А если вдруг ей самой когда-нибудь пришлось бы покинуть дом Тети Эллен?

Черная дыра. Вот что она почувствовала бы. И почувствовала.

Тетя Эллен тоже переменилась после явления Астрид. Она все чаще подымала взгляд от работы и устремляла его на Кристину, но не улыбаясь и ничего не говоря. Да еще завела в доме новый порядок: девочкам больше не разрешалось подходить к телефону и бегать к ящику за почтой. Все это Тетя Эллен делала сама. Причем некоторые письма она вскрывала прямо в саду, хотя еще стояла зима и было холодно. Кристина все это видела в окошко из кухни: нахмурившись, Тетя Эллен разрывала конверт, проглядывала письмо, а потом шла прямиком к мусорному баку и выбрасывала.

Только Маргарета осталась такой, как была. Казалось, она не замечала ни перемен, ни тайн, внезапно появившихся в доме. Она по-прежнему при каждом удобном случае терлась возле Тети Эллен, как балованная кошка, и по-прежнему изводила Кристину, подробно пересказывая ей каждую прочитанную книгу. Она словно бы не заметила даже, что Стиг Щучья Пасть стал захаживать все чаще и всегда поздно вечером, когда девочкам было уже пора спать.

Но Кристина это заметила. Вечер за вечером она лежала в своей кровати в пустой комнате с широко открытыми глазами, вслушиваясь в его рокочущий голос, доносящийся с кухни. Он рокотал непрерывно, Тетя Эллен почти ничего не говорила.

Уговоры. Да, наверняка. Стиг Щучья Пасть пытался уговорить Тетю Эллен сделать что-то, чего той совсем не хотелось. На Кристину волной нахлынула дурнота от этой мысли, и надо было срочно что-то предпринять, все, что угодно, лишь бы узнать, о чем они там говорят. Очень осторожно она спустила на пол босые ноги, потом встала и беззвучно прокралась в прихожую.

– Что нам нужно – так это долгосрочное решение проблемы, – изрек Стиг Щучья Пасть, издав прихлебывающий звук, стало быть, Тетя Эллен угощала его кофе. – А детский дом никак не может быть долгосрочным решением. По крайней мере, для данного случая.

Кристина затаила дыхание. Неужели ее отошлют обратно? Внезапно ей страшно захотелось писать. И более того, она описалась. Как она ни сдерживалась, по левой ноге уже потекла струйка. Кристина рванулась в уборную, но не успела закрыться.

Дверь все еще была открыта, когда Тетя Эллен и Стиг Щучья Пасть минутой позже вышли из кухни посмотреть, кто это там ходит. Кристина закрыла глаза от стыда. Она не хотела, чтоб они увидели ее сидящей на унитазе, с натянутой на коленки ночной рубашкой, но не могла встать и закрыть дверь, потому что боялась замочить весь пол.

– Ты не спишь? – удивилась Тетя Эллен.

А позади нее мелькнуло улыбающееся лицо Стига.

– Слушай, Маргарета, – сказал он. – Что ты скажешь, если у тебя появится еще одна сестренка?

– Вообще-то это Кристина, – заметила Тетя Эллен.

***

А днем позже на пороге Тети Эллен уже стояла Биргитта. Кристина не могла тогда решить для себя, красива эта девочка или нет, как-то в ней совмещалось и то, и другое. Волосы были у нее почти белые и кудрявые, глаза – совершенно круглые, а изгиб выпяченной в гримаске верхней губы явственно напоминал лук Амура. Она была бы похожа на куклу, если бы не грубое, какое-то топорное телосложение. Ноги – как палки, икры без малейшего намека на округлость, торчащий вперед живот, кисти рук – широкие и короткие. Кожа на шее отличалась от лица своим цветом. Серым. Кроме того, из ноздри текла зеленоватая струйка, а кончики пальцев над обкусанными ногтями были такие красные и распухшие, что просто физически чувствовалось, как они болят.

– К маме хочу, – сказала Биргитта.

Фраза была детская, но голос, которым она ее произнесла, – вовсе не девчачий, а глуховатый и низкий, почти мужской.

– Будет, будет тебе, – сказала тетка из комиссии по делам несовершеннолетних, пришедшая вместе с ней. – Ты же знаешь, маме нужно отдохнуть.

– Без меня она не сможет отдохнуть. Ведь это я о ней забочусь...

Тетка из комиссии, растерянно улыбаясь, наклонилась расстегнуть ей куртку.

– Ну конечно, деточка, я знаю, что ты так думаешь. Но маме нужно отдохнуть как следует, поэтому она попросила нас о тебе позаботиться...

Биргитта с подозрением покосилась на нее, а потом, шмыгнув носом, сунула в ноздрю указательный палец. Тетка из комиссии отдернула руку, и в следующую секунду пуговица уже снова была застегнута. На миг в холле Тети Эллен сделалось совершенно тихо. Все уставились на пуговицу – Маргарета и Кристина, тетка из комиссии и Тетя Эллен. А Биргитта смотрела на них всех, переводя взгляд с одного лица на другое. Когда осмотр завершился, она зажмурилась и втянула в себя воздух, это напоминало глубокий вздох. Совершенно непроизвольно Кристина с Маргаретой тоже вздохнули: словно ветерок пронесся по холлу Тети Эллен.

Секундой позже Биргитта снова открыла глаза. В них что-то блеснуло, она круто повернулась и бросилась к двери.

В дверь Кристининого кабинета стучат, слышится такое робкое «тук-тук-тук», что на миг кажется, будто бы тот самый замерзший воробышек с кормушки Тети Эллен пролетел сквозь время и оказался в коридоре поликлиники. Но телу хватает здравого смысла немедленно обеспечить себе необходимое алиби. Одним проворным движением Кристина поворачивает лампу и винтовое кресло в сторону компьютера – она просто заносит информацию в историю болезни.

– Да, – откликается она как можно равнодушней.

– Простите, пожалуйста, – слышится нерешительный голосок. Это Хелена, медсестра.

– Сейчас я всех приму... – говорит Кристина, не отрывая взгляда от дисплея.

– Да нет, – смущается Хелена. – Всего-то пять минут прошло...

Кристина круто разворачивается в своем винтовом кресле лицом к двери.

– А что такое?

– Да Хубертссон...

– Что с ним?

– Что-то такое странное. А еще из приюта звонили, там у кого-то из его пациентов сильнейший эпилептический припадок.

– Да?

– А Хубертссон... Он... с ним невозможно разговаривать.

Кристина поправляет очки.

– Он что, выпил?

Хелена прямо извертелась от неловкости, она в поликлинике – первый адвокат Хубертссона, наседка без цыплят, готовая терпеть любые выходки и капризы Хубертссона ради сомнительного наслаждения – взять его под свое белое крылышко, когда тому плохо.

Кристина встает и засовывает руки в карманы халата. Ее это раздражает. Уже не первый раз Хелена считает, будто с Хубертссоном творится что-то странное, но упрямо отказывается принять Кристинину версию – что странности могут объясняться хорошо припрятанной бутылкой виски. А может, еще и сильной аллергической реакцией на таблетки от кашля – от Хубертссона обычно здорово разит смесью ментола со спиртом как раз тогда, когда, по мнению Хелены, с ним творится что-то странное. И в этих случаях Кристине приходится принимать кроме своих еще и его больных.

– Где он?

– У себя в кабинете.

Проходя через приемную, Кристина мысленно прикидывает: три пациента, из них один ее, а два других, по-видимому, Хубертссона. Стало быть, обеда ей сегодня не видать.

Дверь в кабинет Хубертссона приоткрыта. Как только что сама Кристина, он выключил все лампы и теперь сидит глядя в окно – как только что глядела она. Вот только смотрит он не на стоянку – его взгляд устремлен на желтый фасад приюта. Кристина, взявшись за спинку его винтового кресла, разворачивает Хубертссона лицом к себе и заглядывает в глаза:

– Что случилось?

Лицо у него еще серее, чем было утром, лоб влажный. Кристина повышает голос:

– Тебе нехорошо?

Он молча делает предостерегающий жест.

– Ты выпил?

Взгляд у него чуть блуждает, голова трясется. Она наклоняется над ним, потягивая носом. Нет, ничем не пахнет – ни виски, ни ментолом, ни даже вчерашним перегаром.

– Ты сегодня что-нибудь ел?

В ответ он издает слабый звук, который можно понимать как угодно. Кристина кладет руку ему на лоб. Лоб не просто влажный, он взмок от пота.

– А инсулин? Колол сегодня?

Он бурчит что-то неразборчивое, веки чуть подрагивают. И тут становится совершенно ясно, что с ним. Инсулиновая декомпенсация. Гипогликемия. Вообще-то странно. Хотя образ жизни Хубертссона далек от того, что сам он проповедует пациентам-диабетикам, однако гипогликемии он обычно ловко избегает. И, выходя из квартиры, не забывает сунуть в карман брюк несколько кусочков сахару.

– Быстро, – командует Кристина Хелене через плечо. – Будем вводить бета-глюкозу. Готовьте инъекцию...

И прямо-таки ощущает Хеленино облегчение. Все медсестры такие. Почти все обожают, когда решение принимается за них, а им остается только принести шприц. Пока Хелена готовит инъекцию, Кристина сама берет пробу крови. Взяв лапищу Хубертссона, она колет ему палец и прижимает к тестовой полоске. Все сразу становится ясно: содержание сахара в крови – на нижнем пределе.

Теперь обе работают молча и сосредоточенно, не глядя друг на друга. Хелена наклоняется над Хубертссоном и наполовину стягивает с него белый халат, закатывает правый рукав и закрепляет манжету поверх локтя. Кристина кончиками пальцев тихонько разминает кожу, чтобы вена выступила как следует. Когда игла входит внутрь, Хубертссон делает резкий выдох. И пока Кристина медленно-медленно отжимает поршень шприца, он открывает глаза и говорит совершенно ясным голосом:

– Дезире.

– Биргитта, Маргарета и Кристина. – Тетка из комиссии по делам несовершеннолетних издала вежливый кудахчущий смешок. – Не хватает только маленькой Дезире, а то у вас тут был бы прямо дворец Хага... [12]12
  Дворец Хага – королевский дворец в окрестностях Стокгольма; Маргарета, Биргитта, Дезире и Кристина – шведские принцессы, дочери принца Густава Адольфа и принцессы Сибилы.


[Закрыть]

– Дезире – из говна пюре, – отозвалась Биргитта. Она сидела на полу кухни после того, как тетка из комиссии затащила ее обратно с крыльца, и не желала сдвинуться с места. Тревога шевельнулась у Кристины в животе: этой новенькой надо бы понимать, что она уже большая и не должна сидеть на полу, выкрикивать, как маленькая, нехорошие слова, – а должна подняться и сесть как следует за стол, чтобы пить сок с булочкой, как Кристина и Маргарета.

– Дезире – из говна пюре, – повторила Биргитта. – Фрекен Навоз-и-Понос, герцогиня Из-Говна-Пюре-фон-Сракен...

Маргарета фыркнула, но взгляд Кристины устремился к Тете Эллен. Все гораздо хуже, чем она ожидала: лицо Тети Эллен побелело, зрачки стали огромными и черными. Морщинки вокруг глаз, обычно незаметные, сделались вдруг глубокими, словно она нарисовала по черной паутинной сетке вокруг каждого глаза. Она сидела совершенно неподвижно и смотрела на Биргитту. Кристина знала, что новенькая должна почувствовать этот взгляд, иного и быть не может, но та упрямо не поднимала глаз и все сидела, раскорячив ноги на полкухни. На чулке дырка, на самой коленке, а серо-голубая кофта была ей мала, так что она то и дело поддергивала рукава, словно стараясь их удлинить.

Тетка из комиссии покосилась на Тетю Эллен, а потом положила руку себе на горло и сказала:

– Кончай баловаться, Биргитта.

– Графиня Говна-Пюре фон Пердодрист...

И когда Маргарета фыркнула снова, Биргитта подняла глаза и метнула на нее быстрый взгляд, в уголках ее рта мелькнула мгновенная улыбка. Тетка из комиссии встала и решительно подошла к ней.

– Ты сейчас же немедленно встанешь, Биргитта. А потом сядешь за стол и выпьешь свой сок, как другие девочки!

Но Биргитта опустила голову и снова уставилась в пол.

– Я желтый сок не пью.

Тетка сделала шаг назад, бессильно уронив руки, – видно было, что она не знает, что ей делать.

– Почему это?

– Потому что он ссакой пахнет!

Дальнейшее произошло в течение секунды. Тетя Эллен, до сих пор сидевшая неподвижно, поднялась, сделала два решительных шага по направлению к Биргитте и поставила ее на ноги. Коленки у Биргитты подгибались, она болталась в руках у Тети Эллен, как тряпичная кукла.

– Запомни раз и навсегда, – сказала Тетя Эллен очень тихим голосом. – Этих слов, что ты тут наговорила, так вот всех этих слов я очень не люблю. А хозяйка в этом доме я, имей в виду!

И, подняв Биргитту, она посадила ее на пустой стул у торца стола, потом торопливым движением подвинула стакан, давно дожидавшийся Биргитты, и наполнила его желтым соком.

– Пей! – приказала она и скрестила руки на груди.

Маргарета рассмеялась, она, похоже, как обычно, ничего не поняла.

– Это же апельсиновый сок! Тетя Эллен его сама готовит из апельсиновой кожуры. Мы всю осень кожуру собирали...

Кристина не сказала ничего, только устремила на новенькую серые глаза, потом подняла свой стакан и опорожнила его несколькими большими глотками. Но Биргитта не повторила ее действий, она угрюмо молчала и таращилась на желтую жидкость.

Тетя Эллен наклонилась над ней, она говорила очень тихо и отчетливо:

– Пей, – сказала она. – Попробуй только не выпить...

Позади нее тикали кухонные часы, маленькая красная секундная стрелка вприпрыжку скакала по циферблату. В тот момент, когда она достигла двенадцати, рука Биргитты потянулась к стакану, а когда дошла до шести, стакан был уже пуст.

И началось новое время.

Хубертссон помаргивает, мотая головой, как проснувшийся медведь, покуда Кристина с Хеленой ведут его к его собственной смотровой кушетке у стены.

– Сейчас отдохни немножко, – говорит Кристина. – Минут через пятнадцать сделаем новую пробу и тогда посмотрим, отправлять тебя в Муталу или нет...

Он что-то бормочет, лишь через несколько секунд Кристина понимает, что он говорит. Приют. Ну конечно, ведь звонили из приюта... Она оборачивается к Хелене, укрывающей в этот момент Хубертссона желтым вафельным покрывалом, с преувеличенной нежностью укутывая его плечи.

– Кто звонил из приюта?

– Черстин Первая.

– О'кей, я перезвоню.

Она набирает номер с телефона Хубертссона и барабанит своими ухоженными ногтями по его письменному столу, слушая длинные сигналы. Черстин Первая берет трубку не сразу и отвечает звонким, словно стеклянным голосом. Кристина почти слышит этот напряженный стеклянный звон, притом что говорит Черстин Первая вполне раскованно.

– Да, мы звонили, собственно, только потому, что Хубертссон велел звонить каждый раз, как у этого пациента бывает припадок, – говорит она. – На этот раз было два подряд, и необычно долгие. Первый – семь минут, а через полчаса новый, почти сорок семь минут...

Кристина закусила губу. Припадок продолжительностью в сорок семь минут – это уже на грани status epilepticus, такого припадка, который не кончается никогда.

– А теперь прошло?

– М-м-м-м... Я поставила четыре клизмы стесолида по десять кубиков каждая.

У Кристины перехватывает дыхание. Как она смела? Такая доза свалит лошадь.

– Какой вес больного?

– Около сорока кило...

У Кристины судорожно сжимаются кулаки. Эта женщина сошла с ума!

– Мужчина или женщина?

– Женщина. Фаворитка Хубертссона, вы же знаете.

Нет, она этого не знает.

– Это что, Хубертссон назначил такую высокую дозу?

Черстин Первая издает нетерпеливый вздох.

– Нет, обычно он приходит сам и назначает капельницу, если дело затягивается, но сегодня я до него не дозвонилась... Но вы не волнуйтесь, она крепкая. Она не может ни двигаться, ни говорить, у нее энцефалопатия, эпилепсия и судороги, но она со всем этим живет себе, и ничего ей не делается. Ей уже за сорок пять, всю жизнь прожила по больницам и приютам, но, как я уже сказала, ничего ей не делается.

У Кристины пересохло во рту.

– Я сейчас приду.

Черстин Первая вздыхает.

– В этом нет необходимости, у нее каждый день припадки, иногда не один раз на дню. Мы обычно просто сообщаем Хубертссону, а потом она спит по нескольку часов. Поспать она вообще любит, так что ей не на что жаловаться.

Кристина, кашлянув, повторяет:

– Тем не менее я приду.

И буквально слышит, как Черстин Первая пожимает плечами.

– Хм, если вам больше нечем заняться в ваши приемные часы, то на здоровье!

На этот раз она стиснула зубы, заранее приготовилась к шоку, и все равно у нее перехватывает дыхание при виде Черстин Первой. Ни дать ни взять реклама шампуня – в ее светлых волосах словно сверкают тысячи искр, покуда она ведет больную вдоль по коридору. Ее брючный костюм сверкает белизной, носки у нее на ногах кажутся пушистыми, а белые босоножки – новехонькими, будто только что вынутыми из упаковочной коробки. Но все это великолепие портит женщина возле нее. Это Мария, одна из Кристининых пациенток. Волосы у Марии не блестят, они тонкие и тусклые, одета она в застиранный тренировочный костюм и шаркает тапочками со стоптанными задниками. У Марии синдром Дауна, тяжелая эпилепсия и улыбка, в которой читается мольба о пощаде.