Текст книги "Холм Двадцати Шести Ящериц (СИ)"

Автор книги: Матвей Крокодилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  I

  Есть огромная разница, отразишься ты в зеркале или в стакане. Ведь в стакане ты просто на себя смотришь, а вот отражение из зеркала тоже смотрит на тебя во все глаза. Ты начинаешь себя с ним смешивать, путать, а ведь это и есть одна из главных причин, по которой за зеркалами с самых данных времён предполагали некую волшебную силу. Очень рискованно, например, даже в мыслях произносить перед зеркалом слово «смерть»: на какой-то миг по лицу пробежит его тень и зеркало тут же её подхватит, а лицо, устыдившись несходства, моментально пытается повторить и дополнить это жутковатое выражение. Очень долго придётся потом выковыривать из головы всякие мрачные мысли, что слетятся туда, перепутав тебя с мертвецом.

  Если же говорить о зеркалах далёких, тёмных, не для тебя повешенных, то очень-очень редко можно узнать себя в их сумрачном отражении. Ты словно получаешь его в непрошенное наследство; немного похожее чувство испытываешь, обнаружив в самый разгар большой войны парадный портрет собственного прапрадедушки, который, оказывается, был адмирал – но другого, вражеского флота.

  Так, или почти так чувствовал себя и шестнадцатилетний Авенамчи, когда он и ещё двадцать три совершенно незнакомых друг с другом родственника съехались в Букову на оглашение завещания Кавармфа, барона Тамкурского, богатого и цепкого старика, целых семьдесят девять лет не выпускавшего из пальцев скрипучую свою жизнь. Владения его были столь обширны и разнообразны – начиная от земли под заброшенной мыловарней и заканчивая бессрочным правом на процент от прибыли во всех серебряных рудниках, которые были или будут открыты в северо-восточных экспедициях, – что собрались они не в столице его империи – империя старца не имела столицы – а прямо в нотариальной конторе, на втором этаже, в тесном закутке, служившим, кажется, для подписания брачных контрактов. Мест не хватало, нотариуса с заднего ряда было и не разглядеть, поэтому пока с лиц счастливых наследников сползали сладкие мечты и любой, даже самый сочный кусок начинал казаться недостаточно лакомым, Авенамчи закрыл глаза и попытался себе представить себе план владений. Он всё никак не мог понять – как пусть даже и умнейший человек может управиться с этой шкурой взбесившегося леопарда? Отрезая лучшие участки лесов и пашен и сжимая в крошечные кружочки землю возле мостов и колодцев, даже здешние владения напоминала чернила, пропитавшие бумагу, оставив нетронутые белые острова. Когда наконец дошли до «любимого двоюродного внука» (это что ещё за степень родства такая?), Авенамчи. признаться, не сразу и понял, что говорят о нём и буквально чудом не упустил сообщение, что ему отходит замок Лак"махв"тшанг-Рунг, чьё название на обычные карты наносят как Лакметашур, а с одного из древних языков (он не разобрал, какого) переводят как Холм Двадцати Шести Ящериц. Основанный лет четыреста назад, он был всерьёз перестроен двумя веками позже и с тех пор даже не ремонтировался. Старик купил его за бесценок у обедневших потомков хозяина. За полгода до сделки была попытка перепродать сооружение военному ведомству, но комиссия из Фортификационного отдела признала его непригодным для обороны – стены оставались целыми, но перегородки в подвалах рухнули, и многие комнаты затопило водой. Не было возможности разместить в нём даже роту, не говоря о серьёзных силах. Поэтому замок так и остался стоять и разрушаться, превратившись после покупки Кавармфом в ещё одну строчку одной из толстенных учётных книг старика – тех самых, что лежали сейчас на столе, с обложками из шестисотлетнего дуба.

  Как ни удивительно, но именно на Холм он и перебрался после того, как проиграл в позапрошлом году процесс против своей собственной единственной внучки, которую собирался лишить наследства и был вынужден отдать ей дом, служивший ему чем-то вроде резиденции, вместе с огромным садом и всеми прилегающими полями и сенокосами.

  Удалившись на Холм, как в изгнание, он в первый же день осмотрел все постройки и велел развернуть повозки, что везли кровати, шкафы и учётные книги и отправить их в большой каменный дом, что стоял на южной окраине Букавы и отошёл, кажется, вон той высокой беловолосой девушке с колючими глазами и губами, что умели кусать ничуть не хуже, чем зубы.

  Да, было очень похоже, что барон не собирался задерживаться в замке надолго. Максимум на неделю, может две; даже обед он велел готовить из местной дичи, не утруждая двери старых кладовых – однако всё равно вышло так, что он остался там навсегда.

  Как-то утром, когда грачи кричали на подоконнике дозорной башни, прислуга нашла старика мёртвым. Поверенный, явившийся опечатать имущество, обнаружил, что из всего замка обжиты только четыре комнаты на первом этаже – старик словно прикидывал, стоит вступать в такую жизнь – от которых сейчас, должно быть, остались только следы на полу. Ведь и ковры, и посуда, и мебель, вся-вся-вся, до последней щепки, отходили к какому-то низкорослому человеку в настолько модном камзоле, что стоячий воротник казался выше его самого. Авенамчи мог не сомневаться: вся мебель, паутина и пыль, которые он там обнаружит, будут точь-в-точь те же, какие были оставлены неведомые хозяева.

  Так у Авенамчи появилось своё собственное родовое имение, про которое он, если честно, не знал, что и думать. Среди правил перехода в собственность оказался и пункт про заботу «радение и заботу о полученном имуществе», так что он решил отправиться немедленно, дабы получше изучить упавшее вдруг в руки каменное яблоко. Времени, пока закладывали экипаж, как раз хватило, чтобы написать письмо родителям: самыми осторожными словами сообщал он новость и добавлял, что постарается вернуться раньше осени, чтобы не тащиться по раскисшим дорогам. Слуг на месте, видимо, не было, но это его не смущало – выросший в тихой, но обедневшей веточке большого и запутанного рода, где два деда с разных сторон могли оказаться знаменитым разбойником и егерским капитаном, который этого разбойника повесил, он умел готовить еду, укрываться от холода и не особо доверял чужим рукам.

  II

  Добраться до Холма оказалось делом не из лёгких. Очень долго замок служил для всей округи чем-то столицы, но, но сейчас сохранил только старые стены, увитые одичавшим виноградником. Когда подъехали к мосту, оказалось, что он давно разрушен и больше всего похож на двух влюблённых, который отчаянно тянутся навстречу друг другу, но никак не могут соединиться. Пришлось ехать вдоль берега, разыскивая какую-нибудь лодку – должен же был старик как-то переправиться на другой берег.

  Вокруг тянулись заброшенные поля с лохматым бурьяном и костлявыми руинами домов, невероятно похожими на остовы пересохших колодцев. Леса на берегах не было, оттесненный вырубками, он превратился в слабую синюю полоску, словно нарисованную на горизонте. Не выдержав всей этой тоски, Авенамчи стал смотреть на реку и чуть не подпрыгнул от радости – к берегу как раз причаливала лодка. Возчик тоже её заметил и натянул поводья.

  В лодке сидели двое чумазых мальчишек с колючими волосами и кривыми зубищами, среди которых особенно ярко сверкали клыки. Похоже, они рыбачили: лодка чудом не опрокидывалась, перегруженная крупными серебристыми рыбинами.

  – Перевезёте нас на тот берег?– спросил Авенамчи, надеясь, что местный диалект не сильно отличается от привычного ему ватомского.

  – Преихать вы хотитите? Конечна,– мальчишка махнул рукой и выбрался на берег, не выпуская весло,– Вы по гости, что ли?

  – Я – новый хозяин,– улыбнулся Авенамчи, спрыгивая на землю. Сделал пару шагов – и чудом увернулся от вёсел, которые обрушились на него с двух сторон сразу, У этих ребят, похоже, был большой опыт – когда он поднял голову, вёсла уже замахивались для второй атаки. Сделанные из крепкого дерева, они могли разломить телегу в три удара, не говоря уже о голове и Авенамчи заранее пожалел о том, что пренебрегал фехтованием.

  Выручил возница – чёрная змея плётки впилась сперва в одного, потом в другого. Первый дёрнулся и выронил оружие сразу, второй попытался контратаковать, но второй удар, короткий и жёсткий, словно укус гремучей змеи, швырнул его на траву. Проклиная всё на свете, разбойники нырнули в бурьян, оставив после себя только шелест живой ещё рыбы.

  – Что это с ними?– спросил Авенамчи, вытирая кровавую полоску с расцарапанной веслом щеки.

  – Браконьеры,– сплюнул возница, забираясь обратно,– Река ведь не их, а баронская. Вот и ловят себе рыбку, а мы их вроде как разоблачили. Будете переправляться, нет? Я с вами не еду – эти охламоны ещё и лошадей, глядишь, уведут.

  – Я платил вам до замка,– напомнил Авенамчи.

  – Так на той стороне всё замок. А проехали мы как по прямой. Вам-то какая разница, у вас и багажа-то один чемодан. Только лодку мной грузить.

  Ругаться или спорить с человеком, который только что спас тебе жизнь, было как-то не с руки, поэтому Авенамчи принял свой чемодан, высыпал рыбу обратно в реку и заранее скривился, предчувствуя, какими запахами встретит его переправа. На весле. которое он поднял, горела красная полоска; он опознал в ней свою кровь и несмного удивился, насколько ему всё равно.

  III

  Река слушалась и переправился он без приключений. Когда дно лодки заскрипело по песку, он обернулся и увидел, что возница уже далеко-далеко. Он катил прочь едва ли не быстрее, чем ехал сюда.

  По другой стороне Авенамчи двигался уже с опаской, вполне резонно решив, что даже если на дороге и не встретишь одинокого путника, в ней всё равно найдутся разбойники, готовые за их счёт поживиться. Здоровенный охотничий нож он повесил на плечо, а огромный деревянный чемодан с одеждой и бумагами тащил в левой руке, постоянно стукаясь ногами. Прикинув, что дорога на другой стороне должна примерно продолжать ту, что подходила к мосту, он решил срезать через бывшее поле и уже спустя полсотни шагов всерьёз об этом пожалел: ноги прямо-таки вязли в цепком люпине и каких-то одичалых колючках. Оцарапав левую руку до крови и чудом не провалившись в миниатюрное болотце, обросшее высокой белой травой, он впервые задумался, за каким таким чем-то лезет человек туда, где жить всё равно невозможно. Даже замотанная платком, рука жгла и кровоточила; сквозь кожу можно было разглядеть сизый лес вен, но пересекавший их шрам всё равно был ослепительно-алым – в голове всплыла едкая мысль, что и человек так устроен. Снаружи посмотришь – невесть что, а там, внутри, всегда одно и то же.

  Когда он увидел свой новый дом, солнце уже отгорало, из последних сил плеснув в небо ведро угрюмой осенней киновари. Пузатые камни, казалось, только и мечтали, что разбежаться и шевелились в гнёздах, обездвиженные собственной тяжестью. Авенамчи потряс головой и видение исчезло, но и не приблизилось не на шаг: как и прежде, замок был до обидного далеко и напоминал теперь увеличенную и усложнённую копию сгорбленных хибарок на другом берегу. Точь-в-точь такой же самый дом, огромная груда камня, что сама себе служит вместо надгробья.

  «Если бы над входом зажигали фонари,– рассуждал новый хозяин, отбиваясь от репейников чемоданом,– можно было бы до ночи не торопиться. а ведь внутри, скорее всего, так же пусто, как и снаружи!» От такой мысли ему сдалась страшновато. Чтобы отвлечься, он принялся вспоминать «Охотников», замечательный романчик, который он читал вечерами, замаскировав под учебник лтаморского. Замок из книги был совсем непохожим – он скрывал в себе только мрачные подземные тайны да унынье старых слуг, чьи длинные седые кудри напоминали выцветшие гобелены. А вот в соседней деревне (которой здесь не было и в помине) непременно скрывались бывшие разбойники, застенчивые юные девушки, старики, которые о чём-то подозревают, колдуны, ведьмы, внебрачные дети, старые ландскнехты, зарёкшиеся брать в руки оружие, а иногда ещё и не в меру настырная и самостоятельная дочка местного охотника с роскошными каштановыми волосами – без её помощи герою пришлось бы очень-очень туго. Ступая скорее вслепую и чудом не опрокинувшись в какую-квадрат осевшей земли, Авенамчи из последних сил верил, что его собственный роман непременно закончится свадьбой... ну или хотя бы строчкой «продолжение поступит в продажу весной». В книге своей жизни он полагал сея главным героем и очень хотел, чтобы конечный том оказался потолще.

  Выбравшись на небольшую мощённую площадку перед воротами, он поставил чемодан на землю и наконец-то отдышался. Со времени основания ту громадину, похоже, основательно перестраивали и для нормальной фортификации он был уже и вправду непригоден: ров завалили землёй, заменили подъёмный мост на высоченные дубовые двери, а внутри, за стенами, стоял, скорее всего, самый обычный большой дом из камня разобранной главной башни, очень и очень похожий на те, какие строят в городах. В наше хищное время эти стены не защитят даже от кредиторов.

  Двери были дубовые, а замок из новомодных, железный, с хитрым механизмом на зубчатых колёсиках, но при этом такой огромадный и почерневший, что казался ровесником всех прочих построек. На мрачном железе белели шрамы от зубила, но замок, похоже, устоялю Когда в скважину вошёл ключ заурчал, словно кошка, которую кормят потрохами.

  Внутри, за двориком, действительно поднимался дом, только где кончается дом и начинаются стены замка, было не разглядеть. Всё сооружение напоминало тутовик, целиком вросший в расщелину поваленного бука; нельзя было даже сказать, сколько в нём этажей: может, два, а может и три или даже три с половиной, если считать приподнятые башенки. У непривычного к архитектурным изыскам Авенамчи моментально закружилась голова. Нет, скорее всего, никто и ничего специально не запутывал, просто достраивали и перестраивали, иногда считаясь, а иногда и не считаясь с затратами. В солнечную погоду и для знающего человека это зрелище могло быть интересным и может быть даже поучительным.

  Авенамчи нашёл в тенях дверь и осторожно вступил внутрь. Там пряталась темнота; пришлось выбираться обратно и в жарких каплях исчезающего дня рыскать по чемодану, пока пальцы не нащупали фонарь. Масло было где-то на донышке. Он зажёг крошечный огонёчек и вошёл, на этот раз не прикрывая за собой дверь.

  Холл казался в темноте чем-то вроде лабиринта, который в придачу закрутили двойным узлом. В углу нашлась ещё одна лампа, огромная, запыленная и сухая; когда Авенамчи её поднял, из плафона выскочила мышь. Вспыхнувший огонёк казался очень-очень стареньким архивариусом, который плетётся среди оплывших стёкол с приветливой улыбкой на пергаментно-жёлтом лице.

  Заметив лестницу, наш герой поднялся на второй этаж и попытался найти спальню или хотя бы столовую, но ночное время настолько перекрасило комнаты, что он попросту не мог их опознать: из сумрака поднимались квадратные тени каких-то сундуков, столов, стульев, всех этих жалких остатков некогда цельного интерьера, а в одной комнатёнке навстречу выплыл точь-в-точь такой же зажженный фонарь в руке в у взъерошенного полусонного подростка, в котором Авенамчи с огромным трудом узнал себя самого, отражённого в пугающих размеров зеркале. В тот момент он начал уже понемногу опасаться за судьбу оставшегося внизу чемодана – мало ли, на что способны такие дома, – но потом обнаружил вдруг в одной из комнат странного рода кровать, подвешенную к потолку четырьмя железными цепями, какие вполне могли держать раньше подъёмный мост. Ноги облегчённо заныли – за всё сегодняшнее путешествие они не встретили ни одного целого кресла, стула или хотя бы скамеечки. Подушка была почему-то обёрнута мешковиной, а простыня и вовсе оказалась чёрной, но зато внутри, похоже, был отличный матрац – не слишком мягкий, но и не слишком жёсткий.

  Туда он и забрался, весьма довольный тем, что не поленился запереть за собой наружные ворота. Спускаться вниз было бы делом рискованным, ведь во второй раз комната могла и не найтись. Есть ему, к счастью, не хотелось, а все прочие поиски можно было отложить на утро, когда голова будет свежей, а комнаты вернутся на свои обычные места.

  Ложе, однако, оказалось редкостно неудобным. Оно скрипело, покачивалось, сыпало на руки какой-то землёй и впридачу окатывало тело таким оглушительным холодом, что пришлось укутаться дорожным плащом и прижаться коленями к подбородку. Тщательно обругав незнакомца, который присвоил одеяло и заразил подушку кислятиной (запах был терпимый, но мерзкий), он погасил фонарь и нырнул в сон.

  А проснулся в квадратном ящике для перегноя, утрамбовав под голову мешок с каким-то кисло пахнущим удобрением. Как он ухитрился попасть со второго этажа на первый, так и осталось загадкой.

  IV

  Днём, на свету, замок поражал и запутанностью, и запущенностью. Авенамчи блуждал бесчисленными галереями, поднимался по стоптанным ступенькам на башни, нашёл комнату, служившую когда-то библиотекой, с голодными рядами пустых полок и приставной лесенкой почти без ступенек, кухню с пылью на противнях и сковородках и огромную холодную столовую, от которой уцелел только длинный стол с крышкой из морёного дуба. Было похоже, что его не унесли, потому что не смогли сдвинуть с места. В позеленевших подсвечниках застыли комья талого воска. Перила на лестницах были опасней ступенек, а ковры – паркетных плиток, что под ними скрывались. На третий этаж довелось попасть только через какую-то боковую лесенку, а запустение там царило такое, словно последний человек, которого видели эти стены, поднимался на них ещё во времена Хаоса и Грозы. Некоторые двери были заперты, а ключей найти не удалось: возможно, они лежали в шуфлядке одного из комодов, который продали, чтобы оплатить очередные долги. Петли, однако, давно расшатались, так что дверь была скорее досадным препятствием, чем серьёзной преградой.

   Спальня располагалась в прямо противоположенной стороне от той, в которую он забрёл прошлой ночью. Высокое стрельчатое окно выходило открывалось в небо, а воздух оказался довольно прохладным; если смотреть вниз, можно было увидеть небольшой одичавший садик и два громадных пустых бочонка, поставленных там неизвестно для чего.

  Прямо под спальней, в двух смежных комнатах, покрывался пылью багаж старого барона: бронзовая посуда, тюка с одеждой, походная кровать с гербом, вышитым на простыне и подушке и ещё здоровенный секретер с кучей ящиков, округлыми стеклянными ручками и, огранёнными в стеклянные додекаэдры. Ящичков было так много, что в них впору было заблудиться; в единственном, который открылся без приключений, лежала стопка листков с малопонятными хозяйственными расчетами. А вот еды в багаже не было.

  «Значит, в кладовке»,– решил Авенамчи. Умозаключение было из самых элементарных: раз приехал, должен был что-нибудь съестное, а раз слуг здесь нет (кстати, куда задевались те, кто его сопровождал? Не иначе как нашли другого хозяина), то еда должна была где-то лежать. Не утащили же они с собой все эти окорока и соления! И он стал искать.

   Дверца в кладовку пряталось в самом малоприметном уголке кухни. Размером она напоминала печную заслонку, а внутри были ступеньки вниз, так и мечтавшие сбежать из под ног и ещё пустые длинные полки, точь-в-точь такие же обездоленные, какие он видел в библиотеке. Еды там оказалось, на два дня; барон, похоже, не собирался здесь долго задерживаться.

  «Проживём»,– решил Авенамчи, бросая мясо и зелень в кипящую воду.

  V

  Из окна спальни можно было видеть весь театр наступления ночи – словно огромная чёрная чашка медленно опускалась на землю, пошатываясь в морщинистой руке Старика Времени. Украдкой начинало тянуть сквозняком, – тогда он опустил раму и задёрнул тяжёлые шторы, но тени сквозняка всё равно проникали свозь щёлки и тихо-тихо шептали что-то на свеем непостоянном языке.

  Ближе к полуночи за воротами зазвенело. Он как раз лежал с открытыми глазами и пытался понять, почему в библиотеке нет книг – неужели они были настолько ценными, что кто-то их купил и вывез... или напротив, настолько ненужными, что их сожгли, даже не разбирая. Поднявшись с кровати, он подошёл к окну, но не смог ничего разглядеть. Было очень хорошо слышно, что звон идёт именно снаружи, может, даже откуда-то из палей: он не давал эха и свободно рассыпался, не стиснутый холодными камнями. Недоумевая, Авенамчи зажёг фонарь и вышел в коридор.

  Окно, смотревшее в сторону реки, сообщило ничуть не больше. Всё то же дымчато-стеклянное летнее небо и ситцевая земля без единого огонька. Да, здесь и вправду никто не селился, даже бродяги не появлялись. Либо здесь и вправду нечем поживиться, либо что-то их отпугивало.

  Или кто-то?

  Звон не переставал.

  Он не двигался и не менялся, словно приклеенный к одному месту и одной тональности. Авенамчи перешёл к другому окну, на противоположенную сторону. Звон не прекращался, но стал громче и отчётливей; похоже, он и вправду шёл из какого-то конкретного места. Уши понемногу начинали вянуть, ведь звон весьма утомлял6 словно в колокольчике из поддельного форфора, в который вставили два с половиной скрученных и ржавых язычка.

  А звенело, видимо. возле ворот. Авенамчи прикинул план замка – внутренних переходов он так и не запомнил, но общий вид примерно представлял, так что замок предстал скорее непроницаемо-матовой тенью, сохранивший лишь общие контуры. Вокруг петлёй изгибалась река, пересечённая рухнувшим мостом; много ниже по течению можно было поставить пунктирную чёрточку моста, через который ему так и не удалось переправиться.

  Он миновал малую галерею с расползшимися шторами и лохматыми от паутины оконными рамами и поднялся на вдруг выскочившую к ногам башенку. Там заколебался – звон шёл как бы одновременно слева и справа, а потом вдруг слился в одной точке, но не над воротами, а в стороне, где, кажется, росло большое такое дерево. Оказывается, что поймать ушами этот треклятый колокольчик не так просто, особенно если в первый раз ловишь.

  «Ну и ладно,– решил он,– Поищем другое место.. Наверное, здесь просто пол выше, вот звук и плутает. Если хочешь замерять – меряй на одном уровне.»

  Но подумать оказалось проще, чем сделать – построенный на осевших и перекосившихся грунтах, дом, похоже, не содержал ни одной комнаты, которую куда-нибудь не перекосило. ноги этого не замечали, а вот уши чувствовали: из какого бы окна на галерее он не выглянул, звон всякий раз был не там, где следует6 то приближаясь, то удаляясь, он разом отрицал все известные законы логики и пространства.

  Отыскав лестницу (она была не там, где он её оставил), Авенамчи спустился на этаж ниже. Здесь звон безобразничал уже по полной: он убегал то восточней, то западней, карабкался на карнизы, прятался в трубы, ни на миг не прекращая свой дребезг, продолжая и продолжая звенеть, звенеть и звенеть, мельтеша топоча по черпу крошечными стеклянными лапками.

  Окончательно запутавшись. Авенамчи решил больше не прислушиваться – он уже и так не очень хорошо различал, звенит это снаружи или у него в голове – а выйти, рассмотреть вблизи... и, если получится, эту дрянь прекратить. Он был готов был спорить на что угодно, что вся округа опустела именно из-за вот этого вот звона: от такого не заснёшь и не проснёшься и даже разбойники объезжают стороной его омерзительный голос.

  ...Но ведь жили же здесь как-то раньше! Значит, был некий способ, каким прежние хозяева очищали округу от заразы тошнотворного колокольчика. Вот только как этот способ узнать...

  Но чтобы выйти во двор, был нужен фонарь; а фонарь он где-то оставил. От фонаря и вправду не было существенного проку, он освещал только то, что сам хотел сделать видимым – малюсенький кружок у себя под носом – отбрасывая в мрак всё остальное, но без него пришлось бы ориентироваться по сизым призраком окон, а Авенамчи окнам больше не верил. Нашёлся фонарь после долгих розысков – далеко-далеко, крошечной тёплой точкой в анфиладе комнат упорно горел его жёлтенький огонёк, освящая кусочек стола с лохматой от пыли скатертью. Он направился к ней, каждый шаг быстрее предыдущего и когда, наконец, оказался в нужной комнате, то обнаружил, что лампа спрятана в зеркале, а настоящая стоит немного поодаль, закрытая спиной стула.

  Выбрав из них нужную, он подкрутил фитиль, чтобы пламя стало ровным и, нащупав лестницу, стал спускаться. Лестница оказалась потайной, уже прочих, и вела в полузатопленный подвал, яростно хлюпавшим в ответ на осторожные шаги. Двор здесь был виден в крошечных тесных окошечках, а звон сыпался сверху, словно дождь из колючих льдинок. Чудом выбравшись по совсем другой лестнице, Авенамчи очутился, наконец, в вестибюле, чудом не запутался в тяжёлой портьере, изображавшей охоту на белого вепря, а выбравшись, наконец, на крыльцо, обнаружил, что снаружи уже давным-давно утро, звон давно перестал и лишь тускнеющий фонарь в его руке сохранил в себе немножко ночной темноты.

  VI

  Следующая ночь оказалась ночью тысячью вопросов и ожиданий. Он ждал звон, готовился к нему, словно отращивая в ушах зубы, готовые вцепиться в осклизлый хребет ненавистного дребезга. Долго и гулко ходил по комнатам, пока не понял, что прислушивается скорее к барабану собственных шагов, чем к звукам снаружи. Внизу, под окнами, бежала река, он с уважением смотрел на её далёкие чёрные воды, а потом обнаружил вдруг старый и роскошный кабинет, который, видимо, не тронули, потому что не нашли: с массивным столом, мягким осевшим креслом, простенькой на вид коробочкой, полной золотистой сигарной трухи и целой связкой писчих перьев с облезлыми окоёмами, а окно было устроено с таким расчетом, чтобы пейзаж не отвлекал от размышлений.

  Там он и расположился, собираясь вдоволь отдохнуть и полюбоваться на диковинное письменное бюро, и портреты у стен, и ещё вишнёво-красный диванчик с мягкими подлокотниками, но очень скоро перешёл к планам поимки коварного колокольчика и вот уже набрасывал прямо на пыльной столешнице карты известных ему комнат, пытаясь угадать, где здесь спрятан чулан наподобие того, в котором он провёл позапрошлую ночь. Ведь там наверняка завалялись один-два капкана или мышеловки, а может даже и какое-то оружие. Ещё такие вещи иногда хранят на чердаке... возможно с ними как-то связана запертая дверь на третьем этаже? Днём он пытался даже её открыть, но без инструментов не вышло.

  Хотя почему непременно чулан? – ведь и старинные комнаты, замусоленные и замусоренные, для него пока закрытая книга. Всегда ли он знает. обо что спотыкается, пробираясь по тьме между звенящими окнами? На кухне уцелели столы и огромный старинный буфет, который десятерым с места не сдвинуть, в спальне осталась нетронутой вся обстановка – а сколько комнат вроде этого кабинета попросту забыли или даже не нашли? Взбудораженный, он спустился на кухню за кружкой воды и с первым глотком нашёл в окне солнц: оно опять взошло незаметно.

  А звон ему так и не встретился: наверное, унёс ночной ветер.

  VII

  Внезапный голод отвлёк его от перепутицы планов – пища в кладовке закончилась, а громадные винные бочки, в открытом прошлой ночью подвале оказались сухими, словно исчезнувшие моря – огромными деревянными гиппопотамами покачивались они в холодной грязной воде, тукаясь друг о друга боками. Не долго думая, он поднялся в верхние комнаты и взялся за поиски, обнаруживая кресла под рухнувшими гардинами, и обрывки гардин под опрокинутыми креслами. В комнате, где на ковре был вышит рыбный ужин с ослепительными свечами и высокими бокалами белых вин, он нашёл нетронутую временем удочку и миниатюрную лопатке со стёршимся вензелем на рукояти и чуть не лопнул от гордости за свою собственную находчивость.

  Черви в саду водились знатные: огромные и алые, они могли бы украсить вместо шнурков камзол иного франта из прошлого века, а сгибались и разгибались с грацией пружин в новеньком часовом механизме. Спустя полчаса Авенамчи, уже растерявший все мысли о мрачном, грохотал с ведром к старому причалу, ошеломлённый количеством солнца, роскошью зелени и особенно зарослями по левую и правую сторону, которые вполне могли заглянуть ему через плечо. Напоенные рекой, травы словно взбесились и вымахивали, как камыши, а немного дальше, в подтопленных заводях, и вовсе поднимались выше человеческого роста, напоминая неубранную пшеницу.

  Устраиваясь под небольшом обрывчиком с таким расчетом, чтобы блики солнца щекотали босые ноги, Авенамчи подумал, что, наверное, первый за последние лет двадцать человек, который рыбачит здесь по полному праву.

  Первая рыбина вцепилась сразу же и была ещё крупнее тех, что страдали в лодке у браконьерчиков (можно было и не выбрасывать, а конфисковать; всё равно рыба с воздуха слабая, щуки в два момента сожрут – хотя какая разница, при таком-то улове). Авенамчи решил, что это справедливо.

  Через три рыбины живот заурчал так громко, что заглушил даже голос рассудка и он решил их съесть прямо здесь, хотя сварить, конечно, всё-таки не помешает. К счастью, обо всё он позаботился заранее: захватил и котелок, и топливо, а вода совсем рядом, и вот уже бурлит вода, проглатывая соль, распахнулись кровавой изнанкой первая, вторая, третья рыбины, слюна потекла в рот так, что он еле-еле успевал её сглатывать, и вот всё готово, только надо снять с огня... ух-х-х, как нагрелась, даже руками не возьмёшь, горячо, горячо, ну и ладно, пока приготовишься, нам ведь надо сполоснуть в ложку и вытереть её носовым платком.... и только сейчас он замечает, что соль взял, котелок взял, даже огниво взял, а вот ложку забыл и вот, сгибаясь под наказующими пинками голода, карабкается вверх по откосу, вламывается в калитку, пробегает звонкие камни двора, штурмом берёт дверь ан кухню, шарит на столе, под столом, в буфете.... чтобы найти у себя же в заднем кармане. Спустившись обратно, вынимает из котла случайно залетевшую веточку и молча кивает: ну, вот теперь хорошо, пока бегал, уха как раз и остыла.

  VIII

  Когда уха закончилась, рыбачить ему больше не хотелось. Наступил полдень, время сделалось тягучим, как патока и хотелось просто лежать на земле, сложив руки под голову и наблюдая сонный и ленивый ход собственных мыслей: надо бы поймать ещё рыбы, ведь нужно что-то есть и сегодня,, и завтра, и через три дня; но много ловить – зачем? ведь солить он всё равно не умеет, а при такой рыбалке лучше всего хранить рыбу в речке, где она даёт приплод и резвится в подводных зарослях, ведь наловить вкуснейший обед можно за четыре плевка или два поцелуя... а ужин.... а ужин как-нибудь после. Мысли свернули в другое руло и ушли, словно просочившись сквозь грунт, и вдруг обнаружилось, что он служит на небольшой заставе на пустынной каменистой дороге, что тянулась между холмов того края, где стоит вечная бесприютная осень. Застава размещена в небольшой низенькой башенке, встроенной прямо в склон холма, а напротив, на всю ширину дороги, нет ни цепи, ни шлагбаума. Проезжих и путников очень мало, все они хитрые тёртые люди с глазами, что раскусывают человека, словно орех; отчаянные контрабандисты, обгоревшие на горьком солнце гиблых болот, где ловят рыбу с человеческими ладонями-плавниками. Он что-то говорит этому сброду, куда-то им указывает, но у него нет и крошки уверенности в том, что они подчинятся его указаниям или хотя бы дослушивают их до конца. Целыми днями – а ночей здесь нет – просиживает он за пятнистой от чернил конторкой, напоминающей карту несуществующих мест, на одной-единственной табуретке и даже не оглядывается, потому что знает прекрасно – больше в комнате нет ничего.