Текст книги "Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974"

Автор книги: Машадо де Ассиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Глава XXXIII
БЛАЖЕННЫ ПРЕБЫВАЮЩИЕ…

Почему она хромает? Эти ясные глаза, этот свежий рот, эти изысканные манеры – и хромая! Видя подобные несоответствия, невольно думаешь: как жестоко шутит порой природа! Почему она красива, если хрома? Почему она хрома, если красива? Такие вопросы задавал я себе, возвращаясь вечером домой и не находя на них ответа; загадка оставалась загадкой. А если ты не в состоянии разгадать загадку, то самое лучшее – выгнать ее в окно. Так я и сделал; я взял полотенце и выгнал эту новую черную бабочку, кружившую в моем мозгу. Я сразу почувствовал облегчение и пошел спать. Но сон оставил приоткрытыми ставни моей души – и сквозь их щель опять влетела бабочка, и я целую ночь ломал себе голову над этой загадкой, но так и не разгадал ее.

Утро выдалось дождливое, и я отложил отъезд; на следующий день утро было голубое, сияющее, и все– таки я остался, то же произошло и на третий и на четвертый день, а там и неделя кончилась. Свежими, ясными, ласкающими были все эти дни; внизу, в Рио, ждали меня семья, невеста, парламент, но я не внимал их зову, не смея, зачарованный, покинуть мою хромую Венеру. «Зачарованный» – не то слово, я употребил его, желая придать некую возвышенность стилю моих рассуждений. Просто мне было приятно возле Эужении, в ее обществе я чувствовал себя нравственно удовлетворенным. Эужения нравилась мне; скромная хромая девочка, отвергнутое светом дитя запретной любви – как хорошо было мне с ней! А уж ей-то было со мной и того лучше. Настоящая пастораль в Тижуке. Дона Эузебия все время поглядывала за нами, но не очень строго, более из приличия. А дочь ее отдала мне первое весеннее цветение своей души.

– Вы завтра едете? – спросила она меня в субботу.

– Намереваюсь.

– Останьтесь.

И я остался и прибавил одиннадцатую заповедь к евангельским заповедям блаженства: «Блаженны пребывающие в Тижуке, ибо вкусят они первый девичий поцелуй». В воскресенье я вкусил первый поцелуй Эужении – первый, ведь до меня она не целовала ни одного мужчину; и поцелуй этот не был вырван у нее насильно, нет, она сама дала мне его, непринужденно и просто, – так добросовестный должник платит долг. Бедная Эужения! Если бы ты знала, какие мысли роились в моей голове в этот миг! Дрожа от волнения, положив руки мне на плечи, ты видела только меня, посланного тебе судьбой избранника, а перед моим взором стояли 1814 год, Виласа, заросли, и я думал: яблочко от яблоньки…

Дона Эузебия вошла неожиданно, но мы успели отойти друг от друга: я к окну, а Эужения села, заплетая косу. Как мило она притворялась! И притом как искусно! Словно прирожденная актриса! И как живо, как естественно это у нее получалось! Тем лучше; дона Эузебия ничего не заметила.

Глава XXXIV,
ПОСВЯЩЕННАЯ ЧУВСТВИТЕЛЬНОЙ ДУШЕ

Среди пяти или десяти моих читателей найдется, наверное, чувствительная душа, обеспокоенная предыдущей главой; чувствительная душа дрожит уже за судьбу Эужении и, может быть… может быть, где-то в самой своей глубине, почитает меня циником. Это я циник, чувствительная душа? Клянусь хромой Дианой! Это оскорбление, и оно должно быть смыто кровью – если только кровь в состоянии смыть что-нибудь в этом мире. Нет, чувствительная душа, я не циник – я человек; мой мозг – театральные подмостки; и какие только пьесы не шли на этих подмостках! И высокая трагедия, и слезливая драма, и остроумная комедия, и нелепый фарс, и священное действо, и буффонада – настоящий пандемониум, чувствительная душа, а какое тут дьявольское смешение вещей и лиц – роза Смирны и бурьян, что растет на задворках, роскошное ложе Клеопатры и закоулок, где, дрожа, проводит ночь оборванец; какие только мысли не изрекались на этой сцене, и кто только на ней не властвовал: орел и колибри, слизняк и жаба. Возьми же назад свои слова, чувствительная душа, успокой нервы, протри очки, – иногда все дело в очках, и – знаешь что? – давай раз и навсегда покончим с цветком зарослей.

Глава XXXV
ДОРОГА В ДАМАСК

Случилось так, что через неделю, когда я все еще шел по дороге в Дамаск, таинственный голос прошептал мне слова Священного писания (Деяния апостолов, глава IX, стих 7): «Встань и войди в город». Таинственный голос исходил из меня самого, и причины тут были: жалость, обезоруживавшая меня перед невинной девочкой, и страх полюбить ее всерьез и на ней жениться. Жениться на хромоножке! Эужения догадалась о причине отъезда и сама заговорила со мной. В понедельник вечером мы стояли на веранде, и я объявил ей о своем отъезде, назначенном на следующее утро.

– Прощайте, – сказала она просто и протянула мне руку. – Вы правы. – Я молчал, и она прибавила: – Вы правы. Брак со мной поставил бы вас в глупое положение.

Я хотел возражать, но она медленно удалилась, глотая слезы. Я догнал ее, я призывал всех святых в свидетели того, что мой отъезд крайне необходим, клялся, что продолжаю горячо любить ее. Она молча слушала этот поток преувеличений.

– Вы верите мне? – спросил я ее наконец.

– Нет, но вы поступаете правильно.

Я хотел остановить ее, но в брошенном на меня гордом взгляде была уже не мольба, а повеление. Утром следующего дня я покинул Тижуку, грустный и вместе с тем довольный. Я говорил себе, что выполняю свой долг, повинуясь отцу, что политическая карьера вещь весьма полезная, что конституция… что моя невеста… что моя верховая лошадь…

Глава XXXVI
КСТАТИ,О САПОГАХ

Отец, который меня уже и ждать перестал, с нежной благодарностью заключил меня в свои объятия.

– Это окончательно? – говорил он. – Могу я наконец…

Ничего пока что не отвечая, я пошел снять мои немного тесные сапоги. Почувствовав облегчение, я глубоко вздохнул, лег, вытянулся во всю длину, и ноги мои, а за ними и все остальное погрузилось в относительное блаженство. И я подумал, что тесные сапоги – едва ли не самое великое из земных благ, так как, больно сжимая нам ноги, они дают нам повод разуться и испытать наслаждение. Истязай же свои ноги, смертный, чтобы потом, сняв тесные сапоги, познать дешевое счастье, совершенно в духе сапожников и Эпикура. Пока эта мысль раскачивалась на небезызвестной трапеции, взгляд мой был обращен к Тижуке; и я видел, как образ бедной хромоножки меркнет за дальностью расстояния, и чувствовал, что и сердце мое не замедлит сбросить тесные сапоги. И – что бы вы думали? Оно их действительно сбросило. Дней через пять или шесть я уже наслаждался тем быстролетным, но несравненным блаженством, какое испытываешь, избавившись от острой боли или неприятных забот. И я заключил, что жизнь – остроумнейшее изобретение, она заставляет нас страдать от голода, чтобы у нас была возможность насладиться, утолив его, и посылает нам мозоли, ибо без них было бы неполным наше земное счастье. Истинно, истинно говорю вам: вся человеческая премудрость не стоит пары тесных сапог.

А ты, моя Эужения, ты так их и не сняла; ты, прихрамывая, прошла по дороге жизни, обиженная природой и любовью, грустная, словно бедные похороны, одинокая, молчаливая труженица – и вот ты тоже здесь, по эту сторону… Не знаю, впрочем, было ли твое существование необходимо веку. Как знать? Возможно, в человеческой комедии одним шутом было бы меньше.

Глава XXXVII
НАКОНЕЦ-ТО!

Наконец-то! Вот и Виржилия. Перед тем как идти к советнику Дутре, я спросил отца, был ли у них хоть какой-нибудь разговор относительно моей женитьбы.

– Пока еще нет. Как-то раз мы разговаривали с ним о тебе, и я признался, как мне хочется сделать сына депутатом; он обещал помочь – и я думаю, поможет на самом деле. А что до невесты, то это его дочка. Она совсем еще ребенок, но что за прелесть! Звезда, цветок, алмаз – другой такой не сыщешь. Вот я и подумал, что, женившись на Виржилии, ты скорее попадешь в парламент.

– Только и всего?

– Только и всего.

Мы отправились к советнику Дутре. Милейший оказался человек, веселый, любезный, большой патриот, несколько, правда, огорченный пороками, нашего бразильского общества; впрочем, он не терял надежды искоренить их в самом недалеком будущем. Мою кандидатуру Дутра считал вполне подходящей, надо было только несколько месяцев подождать. Советник представил меня своей супруге, весьма почтенной даме, и дочери, которая – клянусь! – была достойна похвал, расточаемых моим отцом. Перечитайте XXVII главу. Поскольку у меня были виды на эту девушку, я внимательно к ней присматривался. Не знаю, были ли у нее виды на меня; смотрела она тоже внимательно, так что первый взгляд, которым мы с ней обменялись, был самым что ни на есть союзническим. Через месяц мы уже были друзьями.

Глава XXXVIII
ЧЕТВЕРТОЕ ИЗДАНИЕ

– Приходите к нам завтра ужинать, – сказал мне Дутра как-то вечером.

Я принял приглашение и на другой день, приказав кучеру, чтобы карета ждала меня на площади Сан-Франциско-де-Паула, решил немного пройтись. Помните ли вы мою теорию человеческих изданий? В то время я был в четвертом издании, пересмотренном и исправленном, но все еще не лишенном стилистических погрешностей и опечаток; впрочем, я производил не столь уж плохое впечатление благодаря изящной печати и роскошному переплету. Прогуливаясь по улице Ювелиров, я посмотрел на часы, чтобы не опоздать к Дутре, но вдруг они выскользнули у меня из рук и упали на Мостовую. Я вошел в первую попавшуюся лавку; она помещалась в темной и пыльной каморке.

В глубине за прилавком сидела женщина; в темноте не сразу можно было разглядеть ее желтое, изрытое оспой лицо. Однако, приглядевшись, вы с любопытством стали бы его рассматривать. Оно не было уродливо, напротив, на нем виднелись еще остатки былой красоты, да, именно красоты, безжалостно унесенной болезнью и преждевременной старостью. Оспины были ужасны; большие рубцы коростой покрывали это лицо, образуя бугры и рытвины, – оно казалось оклеенным чудовищно толстой наждачной бумагой. Сохранились, пожалуй, глаза, впрочем, выражение их было неприятное, даже отталкивающее; но, когда я заговорил, они вдруг просияли. Вылинявшие, бесцветные волосы казались такими же пыльными, как стекла в дверях лавки. На одном из пальцев левой руки сверкал алмазный перстень. Поверите ли вы мне, о потомки? Это была Марсела.

Я не сразу узнал ее, это было нелегко, она же узнала меня, как только я заговорил. Глаза ее вспыхнули, привычное выражение сменилось другим – полупечальным, полунежным. Первым ее желанием было спрятаться или бежать, но она быстро подавила в себе это движение души, поудобнее устроилась в кресле и с улыбкой протянула мне руку:

– Угодно что-нибудь купить?

Я не ответил. Марсела поняла причину моего молчания, это было нетрудно, ей, видимо, хотелось узнать, какое чувство преобладало во мне: был ли я потрясен увиденным или охвачен воспоминаниями. Она подала мне стул, сама села на прежнее место за прилавок и начала пространный рассказ о своей жизни, слезах, пролитых по моей вине, о тоске одиночества и своем разбитом сердце, об ударах судьбы, оспе, обезобразившей ее лицо, и о времени, усугубившем разрушения, вызванные болезнью. Ей пришлось продать все – или почти все. Один человек, любивший ее когда-то и умерший у нее на руках, оставил ей эту лавку, но, как будто в довершение всех зол, дела шли плохо, – может быть, люди не доверяли женщине-ювелиру. Потом наступил мой черед рассказывать, но я говорил недолго; моя история была коротка и малоинтересна.

– Ты женат? – спросила Марсела, когда я кончил.

– Нет еще, – ответил я сухо.

Марсела посмотрела на улицу отсутствующим взором, как человек, который пытается что-то сообразить или припомнить; я же мысленно обратился к прошлому, вопрошая себя, что же побудило меня совершить столько безумств. Разумеется, Марсела 1822 года отличалась от теперешней, но стоила ли ее былая красота хотя бы третьей части моих тогдашних жертв? Я искал ответа, разглядывая лицо Марселы. Нет, не стоила. А глаза ее – теперь я это понял – и тогда уже горели алчным огоньком. Но я не замечал этого – я смотрел глазами первого издания.

– Почему ты зашел ко мне? Увидал меня с улицы? – спросила Марсела, выходя из оцепенения.

– Нет, я подумал, что тут можно подобрать стекло к этим часам; придется искать в другом месте; прошу прощения, меня ждут.

Марсела грустно вздохнула. Я чувствовал себя ужасно скверно, мне хотелось поскорее выбраться отсюда. Марсела между тем позвала слугу, дала ему часы и, вопреки моему протесту, послала его в соседнюю лавку купить стекло. Делать было нечего; я снова сел. Марсела сказала, что она нуждается в помощи старых друзей; вот я, например, рано или поздно все-таки женюсь, она могла бы достать мне для свадебного подарка самые лучшие драгоценности по сходной цене. Она не сказала «по сходной цене», но ее намек был достаточно ясен. Я начал подозревать, что никаких несчастий, кроме болезни, с ней не случилось, что денежки ее были в целости и сохранности и что торговала она с единственной целью удовлетворить свою страсть к наживе, всегда глодавшую ее, словно червь. Впоследствии мои подозрения подтвердились.

Глава XXXIX
СОСЕД

Пока я размышлял, в лавку вошел какой-то низенький субъект без шляпы; он вел за руку девочку лет четырех.

– Как вы себя сегодня чувствуете? – обратился субъект к Марселе.

– Так себе. Поди сюда, Марикота.

Субъект поднял девочку и поставил ее на прилавок.

– Иди, – сказал он, – спроси у доны Марселы, хорошо ли она спала. Уж так она к вам просилась, да вот матери некогда было ее одеть. Что же ты, Марикота? Попроси сеньору благословить тебя. Вот так. Вы и представить себе не можете, какая она дома бойкая! Только о вас все время и говорит, а тут словно язык проглотила. Вчера, например… сказать, Марикота?

– Не надо, папенька.

– Что-нибудь натворила, шалунья? – спросила Марсела, лаская девочку.

– Я расскажу; мы учили ее на сон грядущий молиться пресвятой деве… и вот вчера она и сказала, робко так… что хочет она помолиться святой Марселе.

– Деточка! – воскликнула Марсела, целуя ребенка.

– Она души в вас не чает; мать говорит – околдовали вы ее.

Субъект рассказал еще несколько чрезвычайно забавных случаев и удалился, уводя девочку. Он кинул на меня быстрый, не то подозрительный, не то вопросительный взгляд. Я спросил у Марселы, кто это.

– Сосед, часовщик. Они оба с женой добрые люди. Девочка очень мила, не правда ли? Они, кажется, любят меня.

Голос Марселы дрожал от радостного волнения, лицо ее просветлело…

Глава XL
В КАРЕТЕ

Подоспел слуга и принес мне часы с новым стеклом.

Пора было; я не мог тут более оставаться. Я дал слуге серебряную монету, сказал Марселе, что зайду в другой раз, и вышел. Должен признаться, что сердце мое часто билось; но это был, так сказать, заупокойный звон. Противоречивые чувства обуревали меня. Заметьте, что день этот начался для меня чрезвычайно приятно. За обедом отец в шутку сочинил речь – подобной речью мне предстояло открыть парламентскую карьеру в палате депутатов! Мы от души смеялись, и солнце смеялось в этот чудесный сверкающий день. Смеяться должна была и Виржилия, услышав рассказ о наших утренних фантазиях. Но разбилось роковое стекло, я вошел в первую попавшуюся лавку, передо мной возникло прошлое, и вот оно томит, и терзает меня, и вопрошающе смотрит мне в глаза, искаженное тоской и болезнью…

Прочь, прочь; я поспешно сел в карету, ожидавшую меня на площади Сан-Франциско-де-Паула, и приказал кучеру ехать. Негр подстегивал лошадей, рессоры поскрипывали, меня слегка подкидывало на сйденье, размокшая после недавнего дождя грязь брызгами летела из-под колес, но мне казалось, что мы стоим на месте. Бывает, знаете, ветер не сильный, не порывистый, а вялый и душный. Он и шляпы с вас не сорвет, от него не вздуваются парусом женские юбки, но уж лучше бы он дул, дул по-настоящему! Он расслабляет, давит, от него гадко становится на душе. Вот этот ветер и обдувал меня, ибо я шел по узкому ущелью, ведущему от прошлого к настоящему, страстно желая вырваться на простор будущего. А тут еще эта карета совсем не движется.

– Жоан, – крикнул я кучеру, – мы едем или не едем?

– Что вы? Мы стоим у подъезда сеньора советника Дутры.

Глава XLI
ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

Да, действительно. Я быстро вошел. Виржилия была в плохом настроении, нахмуренная, мрачная. С ней в гостиной сидела ее туговатая на ухо мать. После обычных приветствий Виржилия недовольно сказала:

– Мы ждали вас несколько раньше.

Я защищался как мог; я уверял ее, что заупрямилась лошадь, что меня неожиданно задержал друг. Внезапно слова замерли на моих губах, и я окаменел от ужаса: полно… Виржилия ли передо мной? Я всмотрелся; мне было не по себе, я отступил на шаг и отвел глаза. Потом снова взглянул на нее – лицо Виржилии было в буграх и пятнах; кожа, вчера еще такая свежая, розовая, теперь казалась желтой, изъеденной страшным недугом, тем самым, который обезобразил лицо испанки. Лукавые глаза потухли, горькая складка залегла в углах губ, вид ее выражал усталость. Не отрывая взгляда, я взял Виржилию за руку и нежно приблизил к себе. Я не ошибся. Она вся была в оспинах. Наверное, я смотрел на нее с отвращением.

Виржилия отстранилась и села на диван. Некоторое время я глядел себе под ноги. Что мне было делать? Уйти? Остаться? Уйти было нельзя; я подошел к Виржилии, сидевшей неподвижно и молча. О, небо! Это опять была моя цветущая, юная Виржилия. Напрасно я искал на ее лице следы болезни; они исчезли; кожа ее была нежна и чиста, как прежде.

– Вы как будто меня никогда не видели? – спросила Виржилия, удивленная настойчивостью моего взгляда.

– Такой красивой никогда.

Я сел. Виржилия молчала, постукивая ноготками по столу. Так прошло несколько секунд. Я заговорил о всяких пустяках. Виржилия не отвечала и не смотрела на меня. Если бы не это постукивание, ее можно было бы принять за изваянное безмолвие. Раз только взглянула она на меня, да и то сверху вниз, скривив губки и сдвинув брови; при этом лицо ее приняло забавное, не то трагическое, не то комическое выражение.

В этой надменности было что-то преувеличенное, деланное. Видимо, на самом деле она страдала, и сильно страдала, была раздосадована, обижена. Боль, которую скрывают, острее, и, возможно, Виржилия страдала вдвое больше, чем было надо. Кажется, я ударился в метафизику.

Глава XLII
КОТОРУЮ ДОЛЖЕН БЫЛ НАПИСАТЬ АРИСТОТЕЛЬ

Метафизическим представляется мне также и следующее рассуждение: вы приводите в движение шар; шар катится, сталкивается с другим шаром, передает ему полученный толчок, теперь уже и второй шар катится, как катился первый. Предположим, что первый шар зовут… Марсела; это не более чем предположение; второй – Браз Кубас; третий – Виржилия. Марсела получила от прошлого толчок, она покатилась и стукнулась о Браза Кубаса. Тот, в свою очередь, покатился и толкнул Виржилию, не имевшую ни малейшего отношения к первому шару. Так благодаря простой передаче толчка пришли в столкновение низший и высший классы общества и произошла – как бы это выразить? – межчеловеческая передача скверного настроения. Как же Аристотель не написал этой главы?

Глава XLIII
ВЫ БУДЕТЕ МАРКИЗОЙ, ПОТОМУ ЧТО Я БУДУ МАРКИЗОМ

Решительно, Виржилия была настоящим чертенком, ангелоподобным, если хотите, но все же чертенком, и вот…

И вот появился Лобо Невес. Он не был ни более красивым, ни более франтоватым, ни более галантным, ни более начитанным, чем я, и все-таки он вырвал у меня Виржилию и кандидатское место, и всего за каких-нибудь две-три недели – пришел, увидел, победил. Ни размолвки, ни ссоры между мной и Виржилией или нашими семьями не было; просто советник Дутра сказал мне однажды, что моя кандидатура пока не пройдет, потому что у Лобо Невеса влиятельные покровители. Я уступил; так пришло ко мне поражение. Через неделю Виржилия, смеясь, спросила у Лобо Невеса, когда же он станет министром.

– Если бы это зависело от меня – теперь же. Но это зависит и от других. Поэтому – через год.

Виржилия продолжала:

– Когда-нибудь вы сделаете меня баронессой?

– Маркизой, потому что я буду маркизом.

Теперь все для меня было кончено. Сравнив орла с индюком, Виржилия выбрала первого. Индюку остались досада, недоумение да три или четыре мимолетных поцелуя. Может быть, пять. А хотя бы и десять – это не имело никакого значения. Губы мужчины – это ведь не копыта коня Аттилы, которые, касаясь земли, делали ее бесплодной. Совсем напротив.

Глава XLIV
КУБАС!

Отец мой был потрясен подобной развязкой и вскоре скончался. Он слишком пылко мечтал, слишком много воздвиг воздушных замков, и все они рухнули. Его организм не мог этого перенести. Он не хотел верить.

– Ведь ты, – восклицал он, – ты Кубас! Отпрыск славного рода!

Отец говорил так убежденно, что я, знавший уже к тому времени о нашем бочарном происхождении, забыл на миг сию незначительную подробность, наблюдая это хоть и не редкое, но достаточно любопытное явление: искреннюю веру в то, что человек сам выдумал.

– Кубас! – восклицал отец на следующий день за завтраком.

Невеселый это был завтрак; у меня слипались глаза – я провел бессонную ночь. Была ли причиной этому любовь? Не думаю, нельзя любить дважды одну и ту же женщину, мне же суждено было полюбить Виржилию позже, сейчас меня связывали с ней разве что мимолетный каприз, тщеславие, сыновнее послушание. Это-то и было причиной моей бессонницы; я был раздосадован; досада острой булавкой колола мое самолюбие, заставляя курить сигару за сигарой, пытаться читать и стукать кулаком по столу, пока не занялась на небе утренняя заря – прекраснейшая из зорь.

Я был молод, и мой организм выдержал. Отец мой не перенес удара. Если крушение надежд и не было прямой причиной его смерти, то оно, во всяком случае, омрачило его последние дни. Он умер через четыре месяца, угнетенный, подавленный, мучимый тяжкой заботой, заменившей ему ревматические боли и кашель. Только однажды он оживился, и то на полчаса, когда его пришел проведать министр. На лице отца, я хорошо это помню, сияла прежняя радостная улыбка, глаза излучали свет – это был последний отблеск отлетавшей души. Министр ушел, и отец снова погрузился в уныние, – ведь он умирал, так и не сумев помочь мне занять высокий пост, полагавшийся мне по рождению, по праву.

– Ты – Кубас!

Он скончался через несколько дней после визита министра, майским утром, его окружали близкие ему люди – я, моя сестра Сабина, ее муж, дядюшка Илдефонсо. Он умер; ничто не смогло помочь ему: ни ученые медики, ни наша любовь, ни наш заботливый уход, ничто. Ему суждено было умереть, и он умер.

– Кубас!