Текст книги "Семейная кухня (сборник)"

Автор книги: Маша Трауб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Полдник на кладбище

На лето мама опять отправила меня к бабушке, поскольку отпуск ей не давали, а девать меня было некуда. Да и терять было нечего. Художественная гимнастика осталась только в маминых мечтах, так что бабушка могла безбоязненно меня откармливать.Но бабушка как-то сразу утратила интерес к моему питанию и воспитанию, видимо, потому, что не нужно было кормить «назло Ольге-фашистке», и я жила обычной деревенской жизнью с деревенскими детскими радостями.Мы, дети, собирались большой компанией и шли за тутовником. Его еще называют шелковицей, но это название я узнала уже взрослой. Тутовник был на полдник, а иногда и на завтрак. Самый вкусный рос на кладбище – ну, рядом с кладбищем, но все равно было страшно. Три огромных дерева, как по заказу, с белыми, розовыми и синими до черноты плодами. Можно было залезть на одно из них, выбрав себе самую большую ветку, и сидеть, набивая рот ягодами (интересно, это ягоды?). От черного тутовника рот становился фиолетовым и руки тоже. Отмыть их было невозможно даже хозяйственным мылом, которым умывались все дети для дезинфекции. Почему-то наши бабушки считали, что только хозяйственное мыло убивает все бактерии и оно очень полезно для детской гигиены.Иногда мы брали с собой одеяло или покрывало, натягивали под деревом и били по стволу палкой, пока все одеяло не покрывалось лакомством.Тутовое дерево с белыми ягодами было самым большим. Ветви росли высоко, и нужно было сначала вскарабкаться по стволу, прежде чем закинуть ногу на самую нижнюю. Мало кому это удавалось. Чемпионом по лазанью считался Жорик, который был частым гостем в доме дяди Алика, местного костоправа и мастера по вправлению вывихнутых костей и накладыванию гипса.Больница, в которой работал дядя Алик, была далеко, поэтому он принимал пациентов, главным и постоянным из которых был Жорик, на дому. У дяди Алика даже тазик для гипса всегда стоял на видном месте.Мы все по очереди пытались залезть на дерево. Жорик смотрел на нас снисходительно. Потом делал жест рукой – мол, отойдите – и под восхищенными взглядами вскарабкивался на ветку. Правда, до второй он редко доползал – падал. И мы, чередуясь, несли Жорика на одеяле к дяди Алику, а потом, собравшись во дворе, смотрели, как дядя Алик дергает его за руку – у Жорика был «привычный вывих плеча». Что это такое, мы не знали, но звучало очень красиво и торжественно. Иногда дядя Алик громко ругался на Жорика, на нас и уходил в дом, прихватив тазик для гипса. Этого момента мы ждали больше всего. Пока накладывал гипс, он разрешал нам осторожно потрогать бинты и поковыряться соломинкой в тазике.– В следующий раз на голову тебе гипс положу! – приговаривал дядя Алик.И мы открывали от восхищения рты – гипс на голове! Это ведь такая красота!Гипс на ноге или руке совершенно не мешал Жорику осваивать новые деревья и ветки. Он очень уверенно скакал на одной ноге, а из-за того, что от природы был левшой, но в детском садике и в школе его переучили на правшу, мог управляться одинаково хорошо обеими руками. Жорик такой был один! И мы все ему завидовали. Даже я. Мы с Фатимкой тренировались держать ложку или ручку в левой руке, но у нас ничего не получалось.– Голову тебе оторву в следующий раз! – кричала мама Жорика, тетя Мадина, когда он с процессией возвращался домой.– Только сначала дядя Алик ему на голову гипс положит, – хором отвечали мы.Благодаря Жорику мы очень хорошо разбирались в анатомии – знали, где находится лодыжка, где сустав, где берцовая кость.– Ну что там? – спрашивал тот, кому не хватало места у окна дома дяди Алика. Это происходило в том случае, если дядя Алик был страшно сердит и выгонял нас всех «с глаз долой».– Пока непонятно, – отвечал тот, кому по жребию («камень, ножницы, бумага, раз, два, три» или «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана») доставалось место у окна.– Малая берцовая? – спрашивал последний.И мы по цепочке передавали:– Малая берцовая? Малая берцовая?– Нет! Мениск! – отвечал счастливчик, наблюдавший за операцией.– Мениск, мениск, – передавали мы друг другу восхищенным шепотом.В особо сложных случаях дядя Алик выходил во двор, выводил из сарая свой старенький мотоцикл с люлькой, и мы на одеяле укладывали туда Жорика.– Снимок надо делать, – торжественно сообщал Жорик.– Головы тебе снимок надо делать! – бурчал дядя Алик, пытавшийся завести мотоцикл.– И гипс ему на голову! – хором подхватывали мы.– Что? – удивлялся дядя Алик. – Да-да, и гипс тебе на голову!В дорогу до больницы мы собирали по карманам тутовник – вдруг Жорик проголодается за те десять минут, пока дядя Алик, поднимая пыль и грохоча на всю деревню, довезет его до рентгеновского аппарата.– Вернешься – можешь домой не приходить! – кричала сыну, выскочив за ворота на привычный шум, тетя Мадина. – Голову тебе оторву!– А он не сможет прийти! – опять хором сообщали мы несчастной матери. – У него мениск.– Да хоть менингит! Все равно голову оторву! – махала руками тетя Мадина.Три роскошных кладбищенских тутовых дерева были спилены в один день. Мужчины собрались, взяли электропилы и свалили деревья.Это случилось после того, как Жорик решил отметить снятие очередного гипса залезанием на самую высокую ветку с самыми большими и вкусными плодами, которая росла, путаясь в электрических проводах.Каким-то чудом ему это удалось. Он победно поднял руки, не удержался и зацепился за провод, после чего рухнул на землю. Точнее, не на землю, а на одеяло, на котором ковром лежали ягоды.Жорик лежал и не двигался. Он был белый-белый. Совсем белый. Мы так перепугались, что донесли его до дяди Алика так быстро, как никогда раньше.Дядя Алик так быстро завел мотоцикл, как никогда не заводил. И даже слова не сказал. Мы тоже боялись лишний раз вздохнуть, потому что в этот раз было совсем не так, как всегда.Оказалось, что Жорика ударило током. Каким-то чудом он не умер. Правда, в результате падения переломал себе обе ноги и обе руки. Были сомнения насчет позвоночника, но обошлось.Из больницы мы встречали Жорика всей компанией. У каждого в руках был кулек с тутовником. Мы с Фатимкой нарвали ему ромашек.– Ах, – выдохнули мы, когда Жорика вынесли из дверей больницы.С первого взгляда могло показаться, что Жорик замурован в гипс весь – с ног до головы. Приглядевшись, мы поняли, что у него на шее специальный ошейник (дядя Алик ездил в город его «доставать»), который держал мышцы и не позволял вертеть головой. Собственно, и туловищем Жорик не мог вертеть. Даже наши цветы и кульки с тутовником не мог взять – нечем было.С тех пор Жорик разлюбил тутовник. Деревья спилили. А нам без Жорика было неинтересно находить новые и лазить до самых макушек.Кстати, Жорик, когда вырос, стал травматологом. Детским. Очень известным и уважаемым в городе человеком. А в деревне так и вовсе легендой. Тетя Мадина очень им гордилась.

Как на фронте

В каждом доме был курятник. Даже у такой плохой хозяйки, какой считалась моя бабушка, поскольку не умела печь пироги, были куры.– Надо резать курицу, – время от времени сообщала она.Однажды бабушка решила, что я уже достаточно большая для того, чтобы помогать ей на кухне. На самом деле я не знаю, какими соображениями она руководствовалась, когда сунула мне в руки нож и велела идти в курятник.– Так, слушай внимательно – напутствовала она меня. – Поймаешь, зажмешь между коленей, голову курицы наверх, за клюв крепко держи, и раз – перерезаешь горло. Только быстро. И не забрызгай кровью сарафан – я его не буду отстирывать!Я, все еще не веря, что бабушка не шутит, поплелась в курятник. Меня встретил один из двух петухов, который больно клевался. Однажды, когда я хотела выдрать у него из хвоста перо, чтобы воткнуть в панамку и похвастаться перед Фатимкой, петух клюнул меня так, что в глазах потемнело. Я начала размахивать руками и дрыгать ногами, а он не испугался и кружил вокруг меня, наскакивая и норовя опять клюнуть. В мои обязанности входило кормить цыплят пшенной кашей, которую нужно было разминать руками и сыпать понемножку, но я быстро вываливала содержимое тарелки в кормушку и пулей выбегала из курятника.Сейчас петух топтался на месте, но не нападал. Стоило мне сделать два осторожных шага, как он занервничал, а куры закудахтали.– Что ты там? – закричала бабушка.– Бабушка, я боюсь! – закричала я в ответ.– Что значит «боюсь»? А если завтра война? А если немцы? – возмутилась бабушка. – Лови быстрее вон ту.Аргумент про немцев был сильным. Я подошла к курице и попыталась ее схватить. В последний момент она выскочила у меня перед носом. Я не удержалась на ногах и упала. Петух начал хлопать крыльями и гонять меня по двору. Курица думала, что я гонюсь за ней, и улепетывала со всех ног. Я бежала следом, спасаясь от петуха. Так мы и бегали минут пять друг за другом, взбаламутив весь курятник.Наконец в курятник ворвалась бабушка. Одной рукой перехватив бежавшую курицу, она зажала ее под мышкой и крикнула мне:– Пойдем уже!Я, подгоняемая петухом, выскочила из курятника.– Я подержу, а ты руби, – велела бабушка.– Я не могу, – хныкала я.– Что значит «не могу»? А если голод? Так и будешь вокруг этой курицы ходить? А если ранение, а нужно вставать и снова в бой? Тоже скажешь – «не могу»! Маресьев без ног по лесу полз! Смог! А ты говоришь – «не могу»! Нет такого слова!– Но сейчас же не война, не голод, – хлюпала я.– Мы тоже так думали… – вдруг грустно сказала бабушка, забрала у меня нож и быстро недрогнувшей рукой полоснула по куриной шее.Она отпустила курицу, и эта безголовая тушка затрусила по двору, быстро перебирая ногами, как будто пританцовывая.– А-а-а-а! – заорала я что есть мочи. Перепугалась страшно.– Что ты орешь?– Почему курица без головы бегает? – кричала я на всю деревню.– Далеко не убежит, – ответила спокойно бабушка. – Сейчас ее ощипывать будешь.Запах свежеошпаренной курицы я помню до сих пор. Я сидела со старым полотенцем и мертвой мокрой курицей на коленях и выдергивала по перышку, обливаясь слезами.– Кто так ощипывает? – учила меня бабушка. – Бери всей ладонью, а не двумя пальцами. Смотри. – Двумя захватами она выдернула половину перьев.Так я и сидела, вся в соплях, слезах, облепленная перьями, а бабушка рассказывала мне про осколочные ранения, контузии, партизан и землянки, отчего я рыдала пуще прежнего.Когда бабушка выпотрошила курицу и показала мне желудок, сердце, печень, которые сложила на отдельную тарелку, я была уже в полуобморочном состоянии.– Ладно, все. Есть будешь? – пожалела меня бабушка.– НЕТ! – закричала я. – Больше никогда есть не буду!– Правильно, – спокойно заметила она. – Когда сам готовишь, есть почему-то не хочется.– А почему про человека говорят, что у него куриные мозги? – спросила я на следующий день, когда бабушка сварила нашу курицу и пыталась заманить меня ножкой. Я сидела за столом сцепив зубы.– А вот почему, – обрадовалась бабушка. – Она сбегала на кухню, принесла уже сваренную на бульон куриную голову и показала мне. Потом разбила куриный череп ножом и продемонстрировала крохотное ядрышко. – Вот, это и есть куриный мозг. Хочешь попробовать?– НЕТ!– Зря. Очень вкусно, между прочим. Только мало. – Она разбила ядрышко, поднесла к губам и, причмокивая, высосала содержимое. – Когда соседи барана будут резать, пойдешь смотреть и помогать. В жизни всякое бывает. Не знаешь, что пригодится. Вот на войне случай был, свинью нужно было зарезать… – начала рассказывать бабушка.– Бабушка!!! – взмолилась я, потому что тут же представила себе, как бабушка режет свинью.– Да, с воображением у тебя все в порядке, – прокомментировала бабушка. – А вот с нервишками плохо.

Молодильные яблоки

Назавтра мы с Фатимкой сидели на крыше ее дома и караулили пастилу. Я, правда, не знаю, как это правильно называется – абрикосовое или сливовое пюре раскатывают тонким слоем на больших противнях и выкладывают сушиться на солнце, а потом скручивают в рулоны, как бумагу. Невероятно вкусно.Мы полезли на крышу, чтобы проверить – засохла пастила или нет. А заодно повыковыривать прилипших к ней насекомых.– Скучно, – сказала Фатимка, доставая толстую муху из середины пастилы.– Да, не весело, – согласилась я.– Яблок хочется, – проговорила Фатимка.– Ага. Только они еще зеленые.– Вот их и хочется. С солью!Я раскрыла рот, чтобы ответить, но ответить было нечего. Я – столичная штучка – не знала, что можно есть зеленые яблоки, и тем более с солью. Фатимка, которая была моим проводником по миру деревенских вкусностей, хмыкнула и чуть не опрокинула противень.– Надо Жорика позвать, – сказала она.– Он еще в гипсе, – ответила я.– Тогда всех остальных.– А куда пойдем?– К Варжетхан. У нее самая вкусная яблоня.Я выпучила глаза. Варжетхан, закадычную бабушкину подругу, я побаивалась. Она ведь была гадалкой и все про всех знала.– Я боюсь, – призналась я.– Нас много будет. Она тебя не заметит. Иди за солью, а я за ребятами.Я сбегала домой, отсыпала в носовой платок крупной соли и побежала на место встречи – к школе.Фатимка собрала там уже целую банду.Яблоня Варжетхан росла в ее дворе, прямо под окнами. Старая гадалка любила под ней сидеть на низеньком раскладном стульчике, опершись подбородком с жиденькой бороденкой (да, у нее были не только усы, но и борода) на деревянную клюку. В это время двор замирал, и даже мухи старались облетать гадалку стороной, врезаясь в липучие ленты, развешанные перед дверью. Почему именно эта, самая обычная, яблоня, считалась «самой вкусной» я не знаю. Фатимка говорила, что Варжетхан подсыпает в землю специальное зелье.На самом деле к яблокам в деревне относились равнодушно. Если за обобранную черешню дети могли и крапивой по попе получить – ягоды возили продавать на рынок, то яблоки шли или на корм козам (мы собирали падалицу в большие тачки), или на сухофрукты. И только Варжетхан бдительно охраняла свою яблоню.Даже издалека зеленые плоды обещали быть сочными, крупными, с прозрачной тонкой кожицей. Фатимка говорила, что это какой-то уникальный сорт яблок, которых в деревне больше ни у кого нет, возможно, они даже молодильные, как в сказке, поэтому Варжетхан их и стережет.– А ты думаешь, сколько ей лет? – спрашивала меня свистящим шепотом Фатимка.– Не знаю, столько же, сколько моей бабушке, – отвечала я.– Нет! Ей лет двести! Или сто пятьдесят! – шептала Фатимка. – Она яблоко съест и помолодеет.– Не очень-то она молодеет, – сомневалась я.– Это она специально. Чтобы внимания не привлекать.Не знаю, что тогда нашло на Фатимку – к яблоне Варжетхан не рисковал приблизиться даже Жорик. Но мы – Фатимка собрала девять человек – пошли во двор гадалки.– Чего это вы тут? – спросила молодая женщина из дома Варжетхан, которая торопливо снимала с веревки белье.– Гуляем, – ответили мы.Женщина посмотрела с подозрением, но не стала расспрашивать – побежала домой на плач ребенка.Мы еще посидели в засаде, дожидаясь темноты.Южные ночи удивительные, их как будто включают невидимым выключателем. Раз – и вдруг обрушивается темнота. Еще минуту назад было светло – и вдруг сразу наступила ночь. И солнце садится очень быстро, прямо на глазах уходит за горизонт. Кажется, что его кто-то тянет на веревке вниз.Мы дождались темноты. Надо было выдвигаться. Из девяти человек мы остались вдвоем – я и Фатимка, остальные под разными предлогами разбежались. Конечно, тут испугаешься. Фатимка, пока мы сидели в засаде, рассказывала, что Варжетхан может превратить человека в крысу. И что ее борода и усы на самом деле волшебные – в гадании помогают и в колдовстве.В общем, она так напугала нашу армию, что яблок расхотелось.Мы с ней на цыпочках подошли к дереву и сорвали с нижних веток по яблоку.– И что дальше? – прошептала я.– Послюнявь, обмакни в соль и откусывай. Потом опять макай в соль и опять кусай.Фатимка сидела и следила, чтобы я не забывала макать в соль и глотать.– Ну как? Правда, вкусно? – требовательно спросила она.– Ага, – ответила я, морщась и захлебываясь слюной от кислятины.Зеленые соленые яблоки мне тогда совсем не понравились, но признаться в этом подруге я не могла, иначе она бы не считала меня деревенской. Фатимка нарвала мне еще яблок и проследила, чтобы я съела все.– Надо распробовать, ешь, – приговаривала она, – от двух никакого вкуса и удовольствия. Надо много съесть. Тогда тебе понравится.– Мне уже понравилось. – У меня выступили слезы и свело челюсть от оскомины.– Ешь, это же яблоня Варжетхан! – воскликнула Фатимка.– Домой пора. Меня бабушка уже заждалась.– Ладно. Я тогда сорву еще два – на дорогу, – и пойдем, – согласилась Фатимка.Она полезла на дерево и потянулась за яблоками. В этот момент раздался страшный грохот, как выстрел. Я, как учила бабушка, шлепнулась плашмя на землю и закрыла голову руками. «Война началась, немцы наступают», – подумала я и начала отползать в кусты, чтобы укрыться у партизан.Тут заорала Фатимка, и я застыла в нерешительности – спасать подругу или ползти к партизанам. Бабушка на такой случай инструкций не оставляла.Дружба победила. Я вскочила на ноги и, пригибаясь, побежала на выручку.Фатимка лежала подбитая под деревом и орала благим матом. В доме закричал младенец. В окнах загорелся свет, и начали выскакивать соседи.При свете картина вырисовывалась такая. Фатимка лежала на боку и держалась за попу. Над ней стояла Варжетхан с ружьем наперевес и ругалась настоящим русским матом.Меня за ухо поймал сосед и даже оторвал от земли.– Чья ты девочка? – спросил он, вглядываясь в мое лицо.– Внучка Марии, дочь Ольги из Москвы! – закричала я.Сосед выругался матом по-осетински.Домой Фатимку несли на одеяле, а меня тащили за ухо. Варжетхан подгоняла меня клюкой, не переставая костерить Фатимку.– Так, Фатимку положить на живот, – велела Варжетхан, когда тетя Роза открыла ворота и ахнула, – а с этой я завтра разберусь, – ткнула она в меня клюкой.Поскольку на плече Варжетхан так и болталось ружье, с ней никто не спорил.Следующий день был «худшим днем в моей жизни». И в жизни Фатимки тоже.Варжетхан стреляла солью, но метко. Фатимка лежала на животе с перевязанной попой, над которой всю ночь колдовала гадалка. Сама покалечила, сама и лечила. Фатимка должна была пролежать так, не двигаясь, еще неделю.Самое ужасное, что ее никто не жалел, даже тетя Роза.– Так тебе и надо, – говорила Фатимкина мама, – какой позор на мою голову! Что твой отец скажет? Какую дочь я воспитала?А у меня случились такие понос и рвота, какие были только у моей мамы после марганцовки. Желудок никак не хотел переваривать яблоки с солью и выворачивался наизнанку.Самое ужасное, что меня тоже никто не жалел, даже бабушка.– Так тебе и надо, – приговаривала она.И если Фатимка могла лежать только на животе, я могла лежать только на спине.Через двое суток тетя Роза разрешила мне, обессиленной и похудевшей, проведать подругу.– Не могу больше так лежать, – пожаловалась Фатимка.– У меня хуже было, – ответила я.– Ну скажи, это ведь самая вкусная вещь на свете?– Да, – подтвердила я.А что я могла ответить раненой подруге?– Только они не молодильные, – уточнила я, – видишь, я же не превратилась в маленькую девочку.– Просто они неспелые пока, – отмахнулась Фатимка.Потом, когда Фатимка обрела способность передвигаться, нас отправили с пирогами, курицей и пастилой к Варжетхан просить прощения.– Ты будешь говорить, – понукала меня Фатимка.– Нет, ты, – отказывалась я.В результате мы пришли во двор Варжетхан – гадалка сидела под яблоней, – молча положили дары ей в ноги и, низко кланяясь, пригибаясь и пятясь (в случае с Фатимкой это было оправдано), убежали со двора.Варжетхан сидела, нахмурив брови, но тряслась мелкой дрожью всем своим необъятным телом.– Чего это она? – спросила я.– Наверное, хочет нас в крыс превратить, – ответила Фатимка, – заклинание такое!Мы бежали домой, поднимая пыль и сбивая сандалии.А Варжетхан еще долго хохотала и вытирала слезы, потому что очень испугалась и за меня, и за Фатимку.

Лимонад типа ситро

Для меня наступило счастливое время. Мама решила не забирать меня в Москву и оставить у бабушки на целый год. Первого сентября я, совершенно счастливая, пошла в местную школу, в один класс с Фатимкой. Учиться было легко. Я, как и все девочки, ходила в музыкальную школу, пела в хоре и участвовала в смотрах художественной самодеятельности. Бабушка работала.Однажды мы с Фатимкой сидели, ели пирог и думали, чем сначала заняться – пойти натаскать воды для стирки, отмыть обувь от грязи, перебрать рис или поиграть в дочки-матери. Смысл игры был в том, что та, которой выпадала роль «мамы», заставляла «дочку» делать все домашние дела по-настоящему. На столе лежал свежий номер районной газеты, главным редактором которой была моя бабушка. Там в рубрике «Юмор» она писала о том, что в некоторых зарубежных странах есть добрая традиция отмечать 1 апреля День дурака – говорить людям, что у них вся спина белая, давать смешные распоряжения подчиненным и потом весело смеяться.– Давай мы тоже отметим, – предложила я Фатимке.– Давай, а как?– Как тут написано. – Я постучала по газете. – Ты пока носи воду и мой обувь, а я буду распоряжение писать.Бабушкиной машинкой я пользоваться умела давно. Быстро вставила два листа с копиркой, проверила ленту, перевела каретку и напечатала: «По случаю праздника зарубежных стран объявляется праздничный концерт с участием гостей из района и областного центра и с лимонадом. Учеников, участвующих в концерте, освободить от уроков для репетиции».– Ну как?– Ух ты! – ахнула Фатимка. – А что такое лимонад?– Типа ситро, – пояснила я. – У нас в Москве так говорят, – добавила я с гордостью.– А-а-а, – промычала Фатимка. – И что дальше?– Не знаю, – призналась я.– Надо в школе приклеить на дверь, – предложила она.– Увидят, что это мы.– Тогда давай письмом отправим. Побежим и положим в почтовый ящик директору, а он сам на доску повесит, и никто не догадается, что это мы.Так мы и сделали. В ящике бабушкиного секретера нашли новый, самый красивый конверт, упаковали письмо, побежали на соседнюю улицу, где жил наш директор Алан Альбертович, и бросили письмо в его ящик. Потом постучали палкой по воротам и спрятались за кустами. Из дома вышел сам директор, забрал письмо, открыл и подпрыгнул на месте, как будто его крапивой по попе кто-то хлестнул.Дело было в том, что письмо я отпечатала на официальном бланке бабушкиной газеты. А конверт был московский, мама целую пачку привезла, потому что у нас на почте с ними был дефицит. Алан Альбертович увидел столичные марки на белом красивом конверте, официальный бланк и уже ни о чем другом, кроме праздника, не мог думать. Он даже не заметил ошибок, которые я поналяпала в тексте.Он лично позвонил моей бабушке и всем остальным родителям.– Гости. Центра. Возможно, Москвы. Концерт. Банты. Белый верх. Занятия. Нет, – хрипел он телеграфным слогом в трубку. Потом он еще раз позвонил моей бабушке и на выдохе спросил: – Слушай, спроси у Ольги, что такое лимонад?– Это вроде ситро, – ответила бабушка. – А что?– Гости из центра хотят. В письме написали, чтобы ситро было. Я только не пойму, зачем им этот лимонад-ситро, можно же вино пить, коньяк пить, воду газированную, тархун, наконец! Что, прямо так и ставить на стол? И в рюмки наливать? Они дети, что ли?– Ты поставь все сразу – и вино, и коньяк, и ситро. Там разберемся, – посоветовала бабушка.– Это правильно ты говоришь, – обрадовался Алан Альбертович.Мы с Фатимкой к вечеру совсем приуныли. Вместо прогула, на который рассчитывали, нам устроили большую помывку с обрезанием ногтей, расчесыванием косм и чисткой ушей. Бабушка терла меня волосатой мочалкой, пока я не заскрипела. Фатимка, которая пыталась удрать от материнского гребня, плакала – мать крепко держала ее за волосы, по случаю праздника раздирая колтуны.На следующее утро мы с огромными бантами, обстриженными под мясо ногтями, взопревшие (бабушка не разрешила мне снять гамаши и надеть белые колготки, потому что «еще холодно, плюс двенадцать, а ты попой сядешь на камень», а Фатимка в кофте под белым фартуком по той же причине), стояли перед школой.– Давай признаемся, – шепнула Фатимка.– Нельзя. Поздно уже. Надо до конца. Зато потом будет весело, – держалась я. – Давай, когда придет Алан Альбертович, ты к нему подойдешь и скажешь, что у него вся спина белая.– Не буду, сама говори, – хныкнула Фатимка.– Я письмо писала. Не скажешь, ты мне больше не подруга. И жвачку малиновую я тебе не дам.За малиновую жвачку, которую мама привозила из Москвы, можно было и не такое сделать. Фатимка кивнула.Тут на школьном дворе появился Алан Альбертович. Он слегка пошатывался, оттягивал пальцами галстук, чтобы хватануть ртом воздуха, и потрясал кулаком кому-то невидимому.– Алан Альбертович, у вас вся спина белая, – протараторила Фатимка и юркнула за спины школьников.На школьном дворе вдруг стало очень тихо. Мы с Фатимкой вжали головы в плечи и присели.Конечно, это знали учителя, родители и даже ученики старших классов. Но нам, девочкам, такого знать не полагалось: Алан Альбертович жил со своей мамой, которую очень любил и которая очень любила его, но Алан Альбертович любил и соседку Елену Павловну, учительницу русского и литературы, которую очень не любила мама Алана Альбертовича и не хотела, чтобы сын на ней женился. Дело в том, что у Елены Павловны была дочка Лианка, но не было мужа, а это считалось позором. К тому же учительница не каждый день выметала дорогу перед воротами и не умела печь пироги. Их дома стояли рядом. Даже персиковое дерево на огороде мамы Алана Альбертовича росло ветвями и плодоносило на участке Елены Павловны. И кизил, который так любил Алан Альбертович, почему-то разрастался кустами у Елены Павловны, а не у мамы директора, хотя сажали вместе. По утрам – а это случалось почти каждое утро – Алан Альбертович, прижимаясь к свежепобеленной стене дома Елены Павловны, пробирался к воротам, чтобы не увидела и не услышала мама. Если у него была «вся спина белая», то все село знало, что он ночевал не дома…Все делали вид, что ничего не происходит – Елену Павловну в селе любили за кроткий нрав и жалели за бесконечно неудачные попытки испечь «нормальный» пирог с ботвой. А Алана Альбертовича уважали, как директора школы. Сам он считал, что его походы на соседний участок остаются страшной тайной, отчего, кстати, мучился, потому что был человеком порядочным, а вовсе не ловеласом. Но мама дороже… И тут Фатимка… Алан Альбертович покраснел, побелел и опять покраснел. Елена Павловна стала отрывать бант от головы своей дочки Лианки, чтобы привязать его по новой. Лианка заорала. Народ загалдел про погоду, про неожиданный праздник, про гостей.– Что мы наделали? – шепнула мне Фатимка. – Я боюсь.– Я тоже, – отозвалась я.– Когда будет весело? – спросила Фатимка с надеждой.– Не знаю, в газете про это не написано.Но это было еще не самое страшное. Фатимка, в отличие от меня, играла на аккордеоне. Даже не на маленькой осетинской гармошке, а на здоровенном аккордеоне, который она с трудом поднимала, закидывала на себя и могла держать, лишь широко расставив ноги.Фатимкин папа, дядя Аслан, которого тетя Роза вытащила на концерт, облачив в свадебный костюм, впервые в жизни увидел, чем занимается «его девочка». Фатимкин аккордеон тоже был «страшной» тайной. Отцу говорили, что дочь, как приличная осетинская девочка, осваивает гармошку.– Фатима, почему ты так сидишь? – кричал дядя Аслан из зала, когда они «генерально репетировали». – Сдвинь ноги! На тебя люди смотрят! Как я тебя замуж отдам?– Тихо, это же музыка, – шептала ему тетя Роза. – Ты не смотри, а слушай. Закрой глаза и слушай.– Не могу я слушать, когда она так сидит! Ты чему дочь учишь, женщина? Глаза закрой. Я сколько лет глаза закрывал и вот что получил! – кипятился дядя Аслан и размахивал руками. – Пусть на дудке играет, а это что за музыка, когда нэвэсте надо вот так сидеть? – Он сделал жест руками, как будто танцует лезгинку и кричит «асса!».Потом мы репетировали песню. Решили петь еще плохо выученную «Где баобабы вышли на склон, жил на поляне розовый слон». Алан Альбертович сказал, что если праздник зарубежный, то нужно про баобабы (никто не знал, что или кто это такое), а не национальное. В нашем исполнении песня звучала приблизительно так: «Гдэ бабы вишли на слон, жьил на пальяне розавый слон».– Какие бабы? – опять вспыхнул дядя Аслан. – Ты, понимаешь, женщина, что они поют? Мне завтра все двоюродные родственники звонить будут. Ты кого мне воспитала? Дочь или так себе, эту бабу?– При чем тут я? – защищалась Фатимкина мама, тетя Роза. – Это по программе.– Какой программе? Ее программа – выйти замуж!– Какой замуж? Она ребенок!– Ребенок – это сын! А это, – дядя Аслан ткнул пальцем на сцену, – не дочь, а позор на мою голову!– Не показывай пальцем! Это неприлично! – шикнула на него тетя Роза.– И эта женщина говорит мне про приличия?! Молчи!Дядя Аслан продолжал ругаться. Соседи подключились. Алан Альбертович оттянул галстук и так стоял, тяжело дыша. Где-то на задних рядах зала клокотала его мама, которой донесли про белую спину сына. Плакали младенцы, которых, тоже наряженных, принесли на показ московским гостям. Гостей все не было.Наконец на сцене появилась моя бабушка – потная, всклокоченная, в торжественном костюме с боевыми наградами на груди.– Телеграмма! – громовым голосом объявила она. – Гости не приедут. Праздник не отменяется!Все выдохнули. Мы еще раз спели про баб, Фатимка сыграла пьесу, держа аккордеон на плотно сдвинутых коленях, я бодренько сбацала «К Элизе» Бетховена. Под конец учительница по осетинской гармошке незапланированно сыграла народный танец, а Елена Павловна станцевала. Только моя бабушка, нашедшая дома второй лист письма под копиркой, помятую газету на столе и догадавшаяся, кто все это устроил, сидела в первом ряду и держалась за медаль, которая висела как раз под грудью, со стороны сердца.– Ну, я вам устрою, – прошептала она одними губами нам с Фатимкой.Концерт благополучно закончился, и все пошли в фойе. Алан Альбертович, сняв наконец галстук, галантно предлагал присесть Елене Павловне. Тетя Роза быстро налила мужу коньяк. Почти все взрослое население села сидело за богато накрытым столом и праздновало не пойми что.– Жаль, что гости не приехали, – сказала Елена Павловна. – Дети так готовились!– Хорошо, что не приехали, – вздрогнул Алан Альбертович. – Когда еще так посидим спокойно? Надо детям конфеты раздать.Елена Павловна быстро собрала детей и отдала пакет карамелек. Мы с Фатимкой специально сделали вид, что карамелек не хотим, но бабушка нас все равно увидела.– Идите сюда, – грозно позвала она.Мы подошли.– Вы чего добивались? – спросила бабушка.– Первое апреля хотели отметить, – признались мы.– А при чем тут лимонад?– Это Маша придумала, – тут же сдала меня Фатимка. Я больно наступила ей за это на ногу.– А тебе зачем лимонад понадобился?– Не знаю… Оно само как-то написалось. Праздник отметить.– Хорошо, сейчас отметите.Бабушка сгребла несколько бутылок ситро, стоящих на столе и налила нам в стаканы.– Пейте, – велела она.Мы обрадовались и выпили залпом. Бабушка налила еще. Мы выпили. На четвертом стакане мы обе уже молили о пощаде.– Бабушка, больше не могу. В туалет очень хочется.Фатимка рыгала газиками в подтверждение моих слов.– Пейте, засранки. – Бабушка налила еще по стакану. – Вы у меня первое апреля на всю жизнь запомните, а заодно отучитесь такие шутки шутить.– Мария, что там девочки? – спросила тетя Роза.– Ситро просят, – ответила ей бабушка.– Ну, пусть пьют. Пейте, девочки. – Тетя Роза передала на наш край стола еще несколько бутылок.– Бабушка, мы больше никогда так не будем делать, – обещали мы с Фатимкой после каждого глотка. – И ситро больше никогда не попросим.– Все, марш домой, – велела бабушка.Домой мы не добежали. Сидели под кустом со спущенными штанами. Фатимка все время икала.– Никогда в жизни больше не буду пить ситро. Ненавижу, – проговорила моя подружка.– Надо было что-нибудь другое написать, – сказала я.– Не надо, – ответила Фатимка и громко икнула.Да, мы с ней больше никогда не пили ситро.