Текст книги "Плохая мать"

Автор книги: Маша Трауб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Бабушка, она не умеет стихи писать, – сказала я однажды по дороге домой.

– Я знаю, – ответила бабушка.

– А почему ты ей врешь и поддакиваешь? Да еще и вечер устраиваешь? – аж задохнулась я от возмущения.

– А я и не устраиваю. Я говорю с ней об этом. Ей этого достаточно.

– Почему ты не скажешь, что у нее плохие стихи? Почему мы должны к ней ходить? Я не хочу. Почему ты вообще с ней дружишь?

– Машенька, тетя Ася – пожилой одинокий человек.

– А как же ее поклонники? Почитатели таланта? – съязвила я. – Пусть они к ней ходят, а я больше не пойду.

– Пойдешь и будешь слушать, – вдруг строго сказала бабушка.

– Не пойду, – заявила я.

Бабушка вздохнула. Она знала, что, когда я упиралась, мне нужно было объяснить ситуацию. Только так меня можно было в чем-то убедить.

– Машенька, послушай. То, что тетя Ася говорит, – это ее фантазии. Ее убежище. Ее спасение. Понимаешь?

– Не-а.

– Родители тети Аси умерли в концлагере. Ее мужа репрессировали и расстреляли. Она ждала ребенка. Ребеночек родился мертвым. Больше у нее никого не было. Она приехала сюда. И придумала себе другую жизнь, чтобы не сойти с ума от воспоминаний. А потом поверила в то, что придумала.

– Что такое концлагерь? Что такое репрессировали? – спросила я.

Бабушка тяжело вздохнула и не ответила.

В типографии районной газеты бабушка, пользуясь служебным положением, напечатала три экземпляра тоненькой брошюрки – сборник Асиных стихов. Назвала его «Рифма жизни». Брошюру подарила Асе на день рождения. На первой странице сборника бабушка поставила посвящение родителям Аси с их фотографией. Видимо, свадебной. Они сидят рядом, склонив друг к другу головы.

На следующей странице бабушка поставила парадное фото автора и официальную биографию. Ася, как я прочитала, была почти отличницей (с одной четверкой по математике), членом совета дружины и победительницей школьного соревнования по метанию гранаты. Поступила в пединститут, который окончила с красным дипломом. По распределению уехала в село в Иркутской области, где работала учительницей младших классов.

Потом провал в данных и заключительная строчка – Анастасия Михайловна с детства любила писать стихи, а за школьные сочинения получала только пятерки.

Ася листала брошюрку и плакала. То есть не плакала – у нее просто ручьями текли слезы. Она обняла бабушку и долго ее не отпускала. Потом схватила меня и прижала к груди. Я пыталась вывернуться – от халата пахло старостью.

– Я хочу тебя попросить, – сказала наконец она.

– Да… – ответила бабушка. Обычно Ася так начинала разговор, когда хотела попросить достать ей в магазине хну для волос.

– Я не хочу писать завещание, записки предсмертные… я прошу тебя… когда я умру…

– Что ты такое говоришь? Нашла время, – возмутилась бабушка.

– Не перебивай. Я хочу, чтобы после моей смерти меня кремировали. Понимаешь? Не хочу в гробу лежать.

– Ася, пожалуйста… в самом деле…

– Послушай. У меня больше никого нет. Вот, я все подготовила. Возьми конверт – здесь деньги на мои похороны.

– Перестань, ей-богу!

– Бери. Пожалуйста. Не мучай меня… Я знаю, что делаю…

Бабушка покачала головой, но деньги взяла.

– Не хочу никакого памятника, могилы, пусть будет ниша в стене. И все, – сказала Ася.

– Хорошо, как скажешь, – сказала бабушка.

– Правда, это красиво – сгореть в огне?

– Не юродствуй. Не смешно.

– У меня есть новость, – совершенно другим тоном, радостно, продолжила поэтесса.

– Какая еще новость?

– Я решила взяться за прозу! Как ты считаешь, мне не поздно?

Бабушка засмеялась.

– Ты достанешь мне адреса издательств? В Москве. Надо будет им отправить тексты заказными письмами.

Ася умерла через неделю после своего дня рождения. Нашли ее не сразу. Два дня лежала, пока не спохватились. Бабушка тогда была в командировке и не могла себе этого простить все оставшиеся годы – не поняла, не почувствовала, не догадалась…

В квартире Аси – она жила в двухэтажке – стоял дикий холод. Окно было настежь открыто. Ветер носил по комнате обрывки листков. Ася лежала на полу – огромная, неподвижная. Над ней летали бумажки с обрывками строк.

Врачи сказали, что сердце. Бабушка считала, что виноват сборник стихов, который сделала она. Ася решила, что это некий итог жизни.

– Это я виновата. – Бабушка не могла успокоиться.

– Никто не виноват, – сказал врач-кардиолог, – сердце. Кто знает, когда оно остановится? Один Бог знает.

Похороны организовали как положено. Проводили хорошо. Бабушка распорядилась насчет кремации. А еще через несколько недель на пороге редакции появился молодой мужчина.

– Здравствуйте, извините, – начал он, – мне сказали, что вы дружили с Анастасией Михайловной.

– А? – не сразу сообразила бабушка.

– …Извините. Мне соседи сказали…

– Да, да… Она умерла.

– Я знаю, я, собственно, по этому поводу.

– Проходите, садитесь.

– Я хотел сказать вам спасибо. Вы, я так понял, помогали ей…

– Простите, а вы?..

– Я ее племянник. Меня зовут Дмитрий.

Бабушка молчала.

– Я не родной племянник, – поспешил добавить Дмитрий, – сын мужа ее двоюродной сестры. Понимаете?

– Нет, – честно призналась бабушка.

– У Анастасии Михайловны была двоюродная сестра, – начал объяснять он, – у нее был…

– Да, да… – кивала бабушка, – а еще кто-то у нее есть? Из родственников? – осторожно уточнила она.

– Конечно, – обрадовался Дмитрий, – я, моя жена, наша дочь, двоюродный брат с женой. Но наследник – я. То есть, кроме меня, у нее нет родственников… ну, в смысле прямых, близких… Анастасия Михайловна все мне и завещала – и квартиру эту, и имущество.

– Когда? – спросила бабушка.

– Что – когда? – не понял Дмитрий.

– Когда завещала?

– Да еще лет пять назад.

– Она о вас никогда не говорила…

– А это правда, что она была известной поэтессой тут у вас, – спросил Дмитрий, – что у нее творческие вечера?

– Правда, правда, – кивала бабушка, думая о своем.

– А вы не знаете, она за это деньги получала? Я слышал, артистам платят за выступления…

– Что? Каким артистам? Нет, никаких денег у нее не было.

– Ну, не было и не надо, – ответил Дмитрий.

Бабушка не спала всю ночь. Сама не знала почему. Ну появился племянник. Ну и что с того? Законный наследник. Утром, в пять часов, встала и села за стол – работать. Она всегда писала на рассвете. Но сегодня не работалось – на душе было неспокойно и тошно. Она смотрела на яркий абажур и вспоминала свою подругу.

В девять бабушка отправилась к Асе. Дверь была открыта. В квартире было много людей – женщины, мужчины, дети…

Одна из женщин стояла и внимательно смотрела на два свернутых в рулоны ковра.

– Вот что с ними делать? Выбросить сразу или помучиться? – спросила она сама себя.

Эти ковры – старые, грязные, как знала бабушка, Ася очень берегла. Один висел на стене, другой служил покрывалом на диван.

– Может, на половики разрезать, – продолжала рассуждать вслух женщина, – или все-таки выбросить? Вы как считаете? – обратилась она к бабушке.

– Как хотите, – машинально ответила та.

– Нет, лучше на половики…

– С посудой что делать? – спросила другая женщина. – Тебе надо?

– Нет, забирай, – ответила первая.

– Ой, иди сюда, смотри. – Первая женщина держала в руках шкатулку. В ней лежали два кольца, серьги и цепочка.

– Золотые? – спросила вторая женщина.

– Наверное, – кивнула первая.

– Плохая примета – носить чужие драгоценности, – сказала шепотом бабушка таким тоном, каким говорила Варжетхан, когда гадала, – беду может принести.

Женщины уставились на нее. Первая бросила шкатулку на стол и отдернула руку.

– Ой, а я не верю в эти приметы, – очнулась вторая женщина и решительно схватила шкатулку, – никто и не собирается их носить, в ломбард сдам.

В этот момент в комнату с криком влетели дети.

– Отдай, я ее первая взяла, отдай! – кричала девочка.

– Не отдам, не отдам, – дразнил ее мальчик.

Предметом спора служила глиняная кошка, которую бабушка подарила поэтессе на Восьмое марта. Ася собирала фигурки кошек, которые стояли за стеклом в серванте. Кошек было три штуки, поэтесса называла их «коллекция» и очень радовалась новому экземпляру. Бабушка повернулась – сервант стоял пустой, готовый к выносу.

– Отдай! – Девочка потянула кошку на себя, мальчик отпустил руку. Кошка с грохотом упала.

– Смотри, что ты наделал! – расплакалась девочка.

– Дети, идите отсюда, – прикрикнула на них женщина, – человек умер, а вы так себя ведете.

– О, хорошо, что зашли, – окликнул бабушку Дмитрий, – у нас тут вот… вещи разбираем.

– Вам сборник не попадался? – спросила бабушка.

– Какой сборник?

– Стихов. Ее стихов. Тоненькие такие брошюрки.

Дмитрий пожал плечами.

– Валентина, ты куда макулатуру дела?! – крикнул он женщине с коврами.

– В кульке, – ответила та, – а вы забрать хотите? На растопку?

– Да, на растопку, – кивнула бабушка.

– Там, – махнула женщина, – вместе с газетами.

Газеты – экземпляры местной многотиражки с бабушкиными материалами. Бабушка приносила Асе только те, которыми гордилась, – хорошее интервью, репортаж. Ася бережно складывала газеты в папку.

– У тебя пропадет, – говорила она бабушке, – а я сохраню. Ольге потом отдам.

Бабушка забрала эту папку и три экземпляра брошюры.

– А это правда, что ей за книгу аванс заплатили? – спросил тихо Дмитрий.

– А-а-а? – не поняла бабушка.

– Ну, что ее в Москву звали? Что она там будет книги издавать?

– Нет, я не знаю… – начала мямлить бабушка, – я знаю, что она собиралась писать прозу…

– А это правда, что там, – он показал глазами на потолок, – за книгу квартиру дают?

– Не знаю… я пойду… до свидания…

– Да, конечно, – ответил Дмитрий.

Бабушка шла и чувствовала, как у нее краснеют уши. Дмитрий ей не поверил. Не поверил, что она ничего не знает про книги. Наверняка решил, что бабушка забрала аванс. Она была совершенно не виновата, но переживала страшно – ее сочли воровкой. Несколько дней пила валокордин и придумывала, что она должна была сказать этому племяннику, чтобы он поверил в ее невиновность.

Бабушка хотела пойти домой, но свернула на кладбище. Судя по нише, ни Дмитрий, ни остальные родственники там так и не появились.

– Я по тебе очень скучаю, – сказала бабушка, обращаясь к фотографии. Той самой, которая была на сборнике стихов.

В нашем селе почти все девочки ходили в музыкальную школу. И почти все играли на осетинской гармошке, потому что хотели выйти замуж. Я тоже хотела играть на гармошке, но мне мама не разрешила. Как и играть на аккордеоне, о чем я тоже мечтала.

Мама выбрала для меня пианино.

Очень хорошо помню беременную учительницу по хору.

– У нее нет мужа, – сообщила мне подружка Анжелка, выпучив от ужаса глаза, – бедная, бедная… – Анжелка заплакала, я тоже. – Как ей теперь жить? Лучше умереть.

Плакали мы и в тот день, когда «украли» нашу любимую учительницу по специальности. В этом случае – от радости и зависти. Девочки шептались, что ее увез в другое село красивый жених на белой машине.

Именно у бабушки я действительно получала удовольствие от занятий музыкой. Пела красивые песни на осетинском языке, ни слова не понимая. Ходила заниматься к соседям.

Пианино у них осталось от умершей дочки. Эта уже пожилая супружеская чета жила замкнуто. К инструменту они относились как к могиле. Пианино стояло в комнате, в которой неизменно были задернуты шторы. На крышке в вазочке всегда стояли искусственные цветы и сидела собачка – любимая мягкая игрушка дочери. Они кормили меня – внучку уважаемой журналистки и единственного человека, связывающего их с миром живых – пирогами со свекольной ботвой, вареной курицей и сладкой пастилой из абрикосов, высушенной на крыше дома. И, сытую, оставляли дремать в беседке, увитой диким виноградом. Они не хотели, чтобы я стирала с клавиш память об их дочери. Не хотели, чтобы кто-то осквернял ее пианино, играя на нем. Бабушка об этом, естественно, не знала. А я была рада не заниматься.

Когда бабушка уезжала в командировки, меня забирали к себе дед Георгий и тетя Зарина – так я их называла. Дед Георгий привычно сидел под тутовником или уходил «по делам», а мной занималась тетя Зарина.

Она была известной травницей, только когда я была маленькой, этого не понимала. Если Варжетхан предсказывала будущее, то Зарина помогала до этого будущего дожить.

Травы собирали все сельские женщины. Но тетя Зарина знала о растениях больше, чем любая другая, понимала в них, умела смешивать.

К тете Зарине приходили женщины, которые не могли иметь детей. Как правило, потерявшие надежду, с диагнозом «бесплодие», полученным от официальной медицины. Пока женщина рассказывала о своей беде, тетя Зарина щупала на ее руке пульс и успевала заметить то, что ей было нужно, – белки глаз, волосы, ногти, цвет лица… Она очень многим помогла.

Пару лет назад я зашла в аптеку и купила траву – чабрец, ромашку, шиповник… Набрала несколько пачек. Пришла домой, поставила кастрюлю и набросала по щепотке. Потом процедила и выпила. И только после этого задумалась о том, что сделала, и сразу вспомнила тетю Зарину. Все, что заложено в детстве, останется с тобой навсегда…

Деда всегда можно было найти под тутовым деревом, а тетю Зарину – на травяной кухне. Эту постройку, даже не кухню, а кухоньку – комнатушка, кладовка и печка, построил тете Зарине сын, Зорик. Дед Георгий был против, но сын настоял – в первый и последний раз в жизни. Кухонька была игрушечная, всегда чисто выбеленная – тетя Зарина сама ее белила. Это было ее убежище, ее «территория», куда мужчины не заходили никогда. Да и женщин Зарина туда пускала неохотно.

Над печкой висели пучки травы. А на печке, в которой всегда тлели угли, стояли ковшики с очередным отваром. Булькали или томились. Тетя Зарина сидела на любимом старом стуле и шила маленькие мешочки, в которые пересыпала траву.

В кладовке на полках стояли банки, склянки, бутылки и бутылочки, с пробками и крышками. Темного, прозрачного или зеленого стекла. Когда тете Зарине благодарные «пациенты» приносили гостинцы (варенье, компот), она сначала оценивала тару, а потом содержимое. Бабушка всегда передавала ей баночки из-под лекарств, которые мама привозила из Москвы. Эти баночки тетя Зарина особенно ценила и хранила в них только очень редкие настойки.

В этой кухне тетя Зарина менялась совершенно. Становилась выше ростом, значительнее… К старости она стала хуже видеть, и я должна была переливать в банки и бутылки настойки мерной чашкой через воронку.

– Я уже не вижу, налей сто миллилитров, – говорила она мне.

– Ты можешь и не глядя, – отвечала я.

Это ее умение – налить нужное количество без всякой мерной чашки – приводило меня в восторг.

Иногда тетя Зарина будила меня рано утром и говорила:

– Пойдем. Сегодня надо.

Мы шли собирать травы.

Чабрец рос вдоль железной дороги. Ромашка – на пригорке, на поляне.

– Я устала, не могу больше идти, – ныла я.

– Пойдем, пойдем, еще чуть-чуть, – отвечала тетя Зарина.

У нее была удивительно легкая, как у молодой девушки, походка. Она взбегала на горки и сбегала со склонов. И при этом странный, как будто остановившийся сосредоточенный взгляд. Иногда она поднимала голову, смотрела по сторонам, как будто видела эти окрестности впервые в жизни.

Она вдыхала запах травы, воздуха, земли… Срывала, подносила к носу, делала вдох…

– Тетя Зарина, ты как собачка, – смеялась я, – расскажи мне историю!

– Что? – спрашивала она. – Не знаю я никаких историй.

– Ну расскажи хоть что-нибудь! Хоть про травы свои!

– Что про них рассказывать? Смотри, нюхай, собирай, думай – будешь все знать.

Ромашку надо было срывать аккуратно, только цветочки, без стебелька. Пока мешок не нарвешь – не присядешь. Тетя Зарина сшила мне специальный мешочек для сбора травы. На длинном ремешке через плечо.

Этой ромашкой, пахучей, только что собранной, тетя Зарина мыла мне голову, ополаскивала. А сама вместо шампуня использовала воду, оставшуюся из-под домашнего сыра. Как это называется? Закваска? Сыворотка? Не помню.

Чабрец должен быть красивым. Именно так – красивым. Тетя Зарина сушила его целиком.

– Иди сюда. Нюхай, – подзывала меня она.

Этот жест ее я тоже помню. Как она брала цветок, траву или травяную смесь на ладонь, растирала второй ладонью, слегка придавливая, и рассыпала по руке, покачивая, как будто проветривая запах.

Еще я помню ступку – огромную и тяжелую. Которую нельзя было трогать ни при каких обстоятельствах. Тетя Зарина толкла в ней траву. Она что-то шептала, а ступка издавала глухие звуки – тум, тум, тум…

Днем после обеда я часто под них засыпала. Я до сих пор не могу засыпать в полной тишине. Тетя Зарина толкла свои травы, бабушка печатала на механической машинке репортажи, мама – исковые заявления…

А еще только на этой кухне, у тети Зарины, получались самые вкусные печеные яблоки. И никогда одно яблоко не было похоже по вкусу на другое – каждое было с «секретиком». Тетя Зарина вырезала ножом ямку в яблоке и заливала ложку меда. Или на место косточек прятала грецкий орех. Ей нравилось смотреть, как я, обжигаясь, ем яблоко и отгадываю, в чем «секретик».

Апельсиновые корки, пленки с молодого, еще зеленого грецкого ореха, яичная скорлупа – тетя Зарина не выбрасывала ничего.

Цвела липа. У тети Зарины перед домом росло роскошное дерево. Аромат был такой, что я все время ходила одуревшая от запаха.

– Бери мешок и лезь на дерево, – велела мне она.

– Не хочу, теть Зарин, – загундосила я, – можно завтра?

Она понюхала воздух.

– Нет, нельзя. Полезай, – решительно мотнула головой.

Я сидела на дереве и срывала липовый цвет. Сумка оттягивала плечо, хотя была заполнена невесомыми, невероятно красивыми цветами.

– Я больше не могу! – кричала я.

Под деревом на стульчике сидела тетя Зарина, перебирала траву.

– Ты можешь. Терпи, – тихо и спокойно сказала она.

Когда бывает тяжело, я вспоминаю тот ее взгляд и голос: «Ты можешь, терпи…»

У тети Зарины был самый красивый палисадник во всем селе. Там росли диковинные цветы, которых ни у кого не было. Ходили слухи, что знахарка поливает их «живой водой».

– Просто у меня легкая рука, – говорила тетя Зарина. – У тебя тоже легкая, ты землю понимаешь. А у твоей матери рука тяжелая.

Тетя Зарина могла воткнуть в землю палку, и через некоторое время палка не только начинала цвести, но и плодоносить.

При этом тетя Зарина цветы не любила. И ценила только те, которые могли хоть в чем-то соперничать с целебной силой трав. Розы она выращивала ради лепестков, которые обрывала, пересыпала сахаром, заливала спиртом и закупоривала в банку. Из лилии делала настойку от радикулита. Лаванду высушивала, раскладывала по мешочкам и выкладывала под подушку. Алоэ – чудо-растение. Алоэ тетя Зарина любила – горшок с цветком стоял в доме, на подоконнике. Но вот странно: у тети Зарины соседки часто просили семена или отросток – она никогда не отказывала. И ни у кого цветы не приживались.

Палисадник разрастался без всякого участия тети Зарины, что ее даже раздражало, поскольку она во всем любила порядок. Цветы требовали прополки и полива. Иногда ей не хотелось отвлекаться на них.

У моей бабушки палисадник был так себе, средненький. Но ей было все равно.

Лилию под ее окном посадила я, раскопав детской лопаткой ямку.

Насчет мамы тетя Зарина тоже была права. Когда мы жили уже в Москве, мама решила, что в доме должны быть растения, цветы. Она торжественно принесла фиалку и поставила цветок на подоконник. Даже не сбрасывала в него пепел и не заливала водой. Цветок умер через неделю. Мама не сдалась и принесла кактус, который недели через две сгнил изнутри. Кто-то подарил ей пальму – мы ее так называли, как правильно, не знаю – в огромной кадке, раскидистое растение с красивыми широкими листьями, которые нужно протирать тряпочкой для пыли. Пальма держалась стойко, но спустя месяц рядом с телевизором уже стояла только роскошная кадка, из которой торчал засыхающий ствол. Мама использовала кадку в качестве пепельницы, а ствол с сучковатым отростком периодически служил вешалкой для бижутерии.

Уже сейчас, когда мама живет за городом, она пытается что-то вырастить. Герань прожила два сезона, ромашки – один. На месте вырубленной малины вообще ничего не приживается. Молодые деревца-саженцы не хотят пускать корни. Мама завозит удобрения, поливает, следит за календарем садовода.

Я не люблю комнатные растения. При этом мой сын коллекционирует кактусы. Они у него колосятся, цветут по три раза в год и разве что не плодоносят. Подаренная мне фиалка, которую я сознательно поставила под открытую форточку и не поливаю, чтобы побыстрее умерла, продолжает цвести. Сын посадил на даче деревце – чахлую палку, которую мама собралась выбрасывать. Это дерево уже с меня ростом. Оказалось, вишня. Она цветет красивыми цветами. Сын, когда приезжает к бабушке, бежит к своему дереву, обнимает его и разговаривает. Спрашивает, как у деревца дела… У него, как и у меня, легкая рука… Еще легче. Он любит запах свежезаваренного чабреца, не морщится от шиповника и, когда заболевает, дышит над кастрюлькой с отваром шалфея. Он различает травяные запахи. Меня это иногда пугает – тетя Зарина не была ему кровной родственницей…

Вода, секретом которой якобы владела тетя Зарина, была не живой, а святой. По большим православным праздникам тетя Зарина ездила в село, в котором была церковь, и возвращалась с канистрой святой воды.

Она была верующей. И в те дни, когда я жила с ними, тетя Зарина рассказывала мне про иконы, которые стояли в углу ее кухоньки, про святых и читала молитвы.

Это был единственный и многолетний повод для конфликтов моей бабушки с дедом Георгием. Каждый раз бабушка передавала через Георгия просьбы «не забивать девочке голову всякой ерундой. Ей жить в советской стране». Георгий кивал. Тетя Зарина продолжала преподавать мне историю религии. Бабушка – убежденная атеистка-коммунистка, – когда возвращалась из командировки, каждый вечер занималась со мной историей КПСС. И доказывала, что Бога нет. Мама же вообще в ту пору считала, что она произошла не от обезьяны, а от дельфина, и проповедовала буддизм.

Впрочем, тетя Зарина была далека от религиозного фанатизма. Она, например, полностью отрицала идею всепрощения и не собиралась быть терпимой. Не считала, что воздается по заслугам. Со священником она вела долгие теологические споры, отказывалась называть его батюшкой и исповедоваться.

Но даже это было не главное. Священник умирал от рака. Медленно и мучительно. Тетя Зарина поняла это сразу, когда его увидела. И диагноз поставила мгновенно. Там даже двух вариантов быть не могло. Священник не хотел ложиться в больницу, о чем просила его тетя Зарина, и говорил, что пока есть силы – будет служить.

Тетя Зарина за разговорами поила его своими отварами. Священник улыбался, благодарил и уповал на Бога. Она злилась на себя, на него, на Бога, на всех сразу, потому что была бессильна.

Именно тетя Зарина меня крестила. Втайне от бабушки и мамы, хотя Георгий знал. Бабушка была в редакции, мама в Москве. Бабушка вернулась из очередной поездки и даже не сразу заметила простой оловянный крестик у меня на шее. Она ахнула и села мимо стула.

– Что ты сделала? – спросила она у тети Зарины.

– То, что считала нужным, – ответила та.

– А Георгий?

– Он знал и согласился.

– Почему? Почему ты ей разрешил?! – кричала бабушка уже деду Георгию.

– У девочки будет ангел-хранитель, – ответил Георгий, – он ее защитит.

– И ты в это веришь? – возмутилась бабушка.

Георгий пожал плечами и замолчал. Разговор был окончен.

С тех пор по большим православным праздникам тетя Зарина брала меня с собой. Бабушка всерьез собиралась писать учебник по истории партии для младшего школьного возраста.

Священник умер на глазах у тети Зарины. У него была ремиссия. Он хорошо себя чувствовал, даже поел. Тетя Зарина впервые за долгое время улыбалась и даже смеялась, довольная, что последний отвар дал такой результат. Было как-то очень хорошо – солнечный, нежаркий день. Священник (мама не помнит, как его звали, а у бабушки уже не спросишь) шутил и делал тете Зарине комплименты. Они пошли на речку. Тетя Зарина, опять же впервые за долгое время, шла по тропинке и не смотрела под ноги – не выглядывала траву, цветок… Она шла просто так, гуляла, чего не делала много лет. И даже не думала, что можно так просто идти, ничего не собирая, без мешка, идти и смеяться.

На реке мальчишки прыгали с тарзанки в воду. Он тоже решил прыгнуть. А она не остановила.

Мальчишки расступились перед взрослым. Им, наверное, он казался совсем стариком. Священник прыгнул и не вынырнул. Мальчишки первыми догадались, что что-то не так, и побежали в деревню, за мужчинами. А тетя Зарина еще долго смотрела на воду, думая, что он дурачится и сейчас вынырнет, выскочит из своего укрытия.

Она была готова к тому, что святой отец умрет от рака. Она бы это приняла. Но такую – нелепую, дурацкую смерть она принимать отказывалась. Больше в церковь не ходила. Никогда.

Для нее эта смерть стала страшным ударом. И это не преувеличение. Именно страшным и именно ударом. Тетя Зарина перестала топить печку и готовить отвары. Зачем лечить человека, если в один прекрасный день он может пойти на реку, нырнуть и не вынырнуть. Какой смысл?

Он перестал говорить совершенно неожиданно. Сначала никто даже не обратил на это внимания. «Если можешь помолчать, молчи или иди к женщинам на кухню», – часто повторял Георгий своему сыну Зорику, маминому сводному брату, который в отличие от скупого на словесные выражения отца поговорить любил. А тут Георгий замолчал совсем. И никто не мог понять – то ли он просто не хотел разговаривать, то ли не мог и нужен врач. Когда спрашивали, Георгий отворачивался. Потом Зорик вспомнил, что последней, с кем разговаривал отец, была Мария.

– Он молчит, – пришел к бабушке в редакцию Зорик, – может, ему врач нужен? Что случилось?

– Никто ему не нужен… – заплакала бабушка.

Зорик постоял немного и вышел. Бабушка продолжала плакать.

Тот год был очень тяжелый. Георгий похоронил Зарину – женщину, которая все эти годы была рядом, хранила дом, пекла хлеб, стирала, растила детей и ни разу не упрекнула его даже взглядом. Женщину, которая знала, что муж все эти годы любил другую. Любил так, как она любила его. Он был готов отдать жизнь за ту, другую, а она – за него. Она жила ради этого мужчины, воспитывала его дочь, потом внучку.

Бабушка была на похоронах Зарины. Плакала так, как будто хоронила сестру. Она была не готова к ее смерти. Если к смерти вообще можно быть готовым.

А через полгода после похорон бабушка вышла замуж. За человека, которого совсем не любила.

Нам с мамой в Москву она позвонила и сообщила уже о свершившемся факте. Даже не нам – у нас не было телефона, а соседке.

– Зачем? – спросила у соседки моя мама, как будто та была единственной, кто знал ответ на этот вопрос.

– Как зачем? Чтобы мужчина был рядом, – ответила с энтузиазмом соседка.

– Нет, – покачала головой мама, – это не в ее стиле, это она назло.

– Кому назло? – удивилась соседка.

– Георгию. Он не предложил ей выйти замуж, – догадалась мама. – Она ждала, что он предложит ей выйти за него. Всю жизнь ведь мечтала. А он не предложил. Вот она и выскочила за первого попавшегося. Обиделась.

– Ой, да ладно. Такие страсти, – махнула рукой соседка, – в ее-то возрасте!

– Да, такие страсти…

– Хорошо, а почему она прямо ему не сказала, этому своему Георгию? Мол, так и так, давай поженимся.

– Гордость.

– А он, почему он не объяснил?

– Решил, что сама должна понять, почувствовать.

– Ужас. Как все сложно…

– Они любили друг друга всю жизнь.

Бабушка переехала в дом к мужу и начала устраивать новую жизнь. У нее был медовый месяц. Мама зашивалась на своих бесконечных работах. Они без конца созванивались и ругались.

– Мама, я так на тебя рассчитывала! Ты же мне обещала, что заберешь Машку. Что? Не можешь? А мне что прикажешь делать? Ты мне ничего не должна? Сказать спасибо, что вообще родила? Мама, ты сама себя хоть слышишь? Куда отправить? Как? Где я ей путевку достану? Сейчас же не лето! А учеба?

Бабушка что-то ответила, а потом позвонила и сказала, чтобы приезжали. Она встретила нас на вокзале – совсем другая, какая-то незнакомая.

– Мы в редакцию или домой? – спросила я радостно, думая, что, как обычно, приехала к бабушке.

– Ты поедешь дальше, – сказала бабушка.

– Куда? – все еще радовалась я.

– В горы.

– До вечера?

– На полгода.

Обычно меня ошарашивала такими новостями мама, а тут бабушка… любимая…

В общем, всю дорогу я проплакала.

Бабушка тогда сделала то, чего не делала никогда, – пошла наперекор принципам и воспользовалась своими многочисленными связями ради того, чтобы достать путевку в такое место, где дети ходят в школу, за ними присматривают, кормят и занимают их досуг. Место, куда можно отправить ребенка на подольше, чтобы не мешал взрослым разбираться с работами и личной жизнью. Так благодаря похоронам и свадьбе я оказалась в затерянном в горах лечебном санатории, куда со всей республики привозили детей с заболеваниями верхних и нижних дыхательных путей. В основном астматиков.

– А у меня что? – спросила я бабушку, когда она объясняла, куда я еду и как там будет замечательно.

– А у тебя недоразвитые бронхи, – с энтузиазмом ответила бабушка, – правда, здорово?

Пансионат – двухэтажная постройка – стоял в ущелье. Рядом шумела река, воду из которой носили ведрами в бассейн, где мы, человек десять детей, принимали водные процедуры. Подъем, завтрак, лечебная прогулка в Город Мертвых. Три тропинки, вьющиеся змейкой, – «маршруты здоровья». Самая сложная – третья. Я помню это ощущение – когда в первый раз осилила эту тропу. Стоишь посреди гробниц и испытываешь невероятное счастье. Воспитательница Роза разрешала нам передохнуть – побегать вокруг могильных плит и заглянуть в окошки. Мы пугали друг друга страшилками о тех, кто скрывается в этих лазах.

– Сюда люди умирать приходили, – рассказывала нам Роза.

– Сами? Добровольно? – ахали мы.

– Да, они ждали, когда придет смерть. Больные приходили, чтобы здоровых не заразить. Старые приходили, чтобы не быть в тягость молодым.

Мы возмущались. Роза грустно улыбалась.

Мы даже ходили в школу. На три урока. Школа – крошечное здание – тоже стояла на горе, окнами на Город Мертвых. Учительница – одна по всем предметам – разговаривала со своей бабушкой, чья могила была ближайшей. Учительница подходила к окну и обращалась к бабушке. Я не понимала (это был не осетинский, а какой-то другой язык. Возможно, кабардинский), но девочки мне перевели, что она говорит «ерунду всякую» – про козу, про дом, про то, что приготовила.

Мне нравилось так жить – гулять, ходить на прогревания и массаж, засыпать под шум реки. Из доступных развлечений были только старое расстроенное пианино и индийский фильм в местном Доме культуры раз в две недели. Чтобы хоть как-то нас занять, Роза решила устроить конкурс художественной самодеятельности. Мы с девочками готовили песню «Старая мельница крутится-вертится». Конкурс решили провести в родительский день.