Текст книги "Руками не трогать"

Автор книги: Маша Трауб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Михаил Иванович уже давно перестал записывать и смотрел на Снежану Петровну. У нее сверкали глаза, она схватила его ручку, которой ковыряла скатерть, раздирая ее на аккуратные квадратики.

– Понимаете? Белецкий после смерти обрел ту славу, о которой не смел мечтать при жизни. Да, так часто бывает, но он умер практически в нищете. Его поддерживали несколько друзей, скорее из жалости, чем из уважения к его творчеству. Да, он не мог работать в полную силу, уходил в запои и, можно сказать, сам вырыл себе могилу. Но то, что он был талантливым, безусловно, этого у него было не отнять. Он умер, оставив после себя кипы партитур, никому не нужных, не востребованных, и кучу долгов, которые обрушились на его вдову. И ведь нашлись те, кто требовал вернуть деньги. Или отдать партитуры. Вдова раздала, разбросала чуть не по ветру ценнейшие оригиналы.

– Ближе к делу, – попросил Михаил Иванович.

– Хорошо. И вот тут в нашей истории появляется русский композитор Эдуард Яблочников! – продолжала Снежана Петровна. – Улавливаете, к чему я веду?

– Если честно, нет.

– Белецкий умер в нищете, как я уже и говорила. Но за несколько месяцев до смерти он женился. Никто из коллег и знакомых не верил в законность этого скоропалительного брака. Но так и было! У Белецкого не осталось ни денег, ни имущества, ни работы, и он тяжело болел. И вдруг возникла какая-то жена. Как он вообще с ней познакомился, если последние годы не выходил из дома? Но после его смерти вдова представила все документы – да, брак был официальным, хоть и недолгим. Так вот, эта вдова совершенно не представляла, с кем связывает свою жизнь. И не понимала ценности творчества Белецкого. Для нее все эти события стали потрясением. Даже на похороны не было денег – помогли бывшие коллеги Белецкого. Передавали на скромной панихиде конверты – кто сколько может. Вдова плакала и благодарила. Но нужно было раздать долги и поставить памятник. И тогда наш русский композитор Эдуард Яблочников устроил благотворительный концерт. Так сказать, международный. Чтобы все средства отдать на обустройство места захоронения.

– Он что – друг его? – спросил Михаил Иванович скорее для поддержания разговора. Снежана Петровна встала, налила себе из самовара кипяток и бросила чайный пакетик. Она рассказывала, дергая пакетик за нитку – туда-сюда, что поначалу очень раздражало Михаила Ивановича, но он сдерживался. Ему вдруг стало интересно. И мысли, что разговор со Снежаной Петровной не имеет ни малейшего отношения к произошедшему в музее, постепенно уходили, улетучивались.

– Нет, они даже не были знакомы, – ответила Светлана Петровна. – Эту самую кантату Эдуард Яблочников услышал, можно сказать, случайно. На кассете. Тут все до конца не известно – кто записал, кто дал послушать, где это произошло… Но Яблочников был потрясен. Потом он говорил, что именно эта кантата определила его творчество, тот факт, что он вообще стал композитором. Нет, он явно был под впечатлением. Но знаете, что им двигало? Зависть. Банальная человеческая зависть. Он просто позавидовал и решил доказать, что может не хуже. Да, критики находят у Яблочникова совпадения, даже говорят о заимствованиях у Белецкого. Проще говоря, о плагиате. Но нот всего семь, а гениальные идеи витают в воздухе. Так что сами понимаете. К тому же Белецкий умер молодым – ему едва исполнилось сорок три года, а Яблочников дожил до старости.

– Он тоже умер?

– Умер. Я была на его похоронах. Яблочников скончался в почете, славе, окруженный толпой поклонников, почитателей своего таланта. При этом они были ровесниками. Я имею в виду Белецкого и Яблочникова. Одногодки. И если бы Белецкий получил хотя бы толику признания при жизни, то все могло бы закончиться по-другому. Знаете, самыми благими поступками часто движут самые низкие чувства. Так вот, Яблочников был из таких. Мне кажется, он не был талантливым. Не таким, как Белецкий. Но он был хватким. Вы понимаете, о чем я? Интриги ему удавались лучше. Сами знаете, в каждой профессии важно уметь себя подать. Яблочников умел себя подать, пустить пыль в глаза. А Белецкий нет. Яблочников очень любил деньги. А Белецкий… Ему было стыдно позвонить и напомнить о том, что ему должны заплатить гонорар. Понимаете? Неловко. Просить, напоминать, пробиваться – нет, это было чуждо его натуре. Так вот, если коротко, то, узнав о смерти Белецкого, Яблочников очень обрадовался. И сразу стал думать, как можно на этом заработать. После смерти гениальным стать проще. Яблочников раскрутил целую машину, по-своему он был, несомненно, не без способностей. В общем, был концерт – огромный, грандиозный. В память о Януше Белецком. Все деньги должны были пойти на памятник, сохранение культурного наследия великого композитора, нашего современника. Яблочников был организатором, администратором, секретарем, водителем – кем хотите. Он возил, звонил, организовывал. Что получила с этого вдова? Памятник. Но Яблочников получил гораздо больше – репутацию и связи. Он въехал в большую музыку на гробе Белецкого. Это не моя формулировка. Так сказал один журналист и попал в точку. Впрочем, против Яблочникова был настроен только он, этот журналист. Как оказалось, он был другом детства Белецкого и одним из тех, кто его поддерживал. Но его голос утонул в целом хоре поздравлений и благодарных речей в адрес Яблочникова. А теперь мы доходим до главной, судьбоносной, точки в этой истории. На этом благотворительном концерте, где собрались лучшие музыканты, можно сказать, со всего мира, Яблочников не отходил от вдовы. Та совершенно не хотела идти на концерт, но Яблочников ее буквально вытащил и прикрывался ею, как знаменем. Тут тоже были разные версии истории. Скорее сплетни. Понимаете, эта женщина была далека от музыки, совсем. Возможно, она действительно любила Белецкого, а возможно, просто хотела устроиться – она и сейчас живет в его квартире и получает небольшие отчисления с тех партитур, которые не отдала даром. Она выступает в музеях, составляет архив и даже написала книгу о своей жизни с великим композитором. Но это было много позже. А тогда она была скорее напугана таким вниманием и натиском Яблочникова. Ходили слухи, что Яблочников ее соблазнил и у них был короткий, но бурный роман. В это можно поверить – обаяния ему было не занимать, а она осталась одна, без поддержки. Так что могла и позволить себя соблазнить. По другой версии, Яблочников ее банально напоил и водил за собой, как собачку на поводке – женщина была не в себе, но ее состояние списывали на пережитый шок и горе. В это я тоже готова поверить. А возможно, обе сплетни были недалеки от истины.

– Что, и пьяная, и гулящая? – хмыкнул Михаил Иванович.

– Ну, если вам нравится такое определение, то пожалуйста. Я предпочитаю думать, что она была просто одинокой несчастной женщиной, – ответила Снежана Петровна спокойно. – После концерта, который прошел с огромным, колоссальным успехом, о нем написали многие газеты, Яблочников напросился к вдове в гости, стал наведываться регулярно и наконец добился, чего хотел. Вдова зашла в кабинет, собрала со стола покойного мужа наброски, обрывки, партитуры и выложила перед Яблочниковым. Именно поэтому я и верю в версию романа – отдать все можно только из страха или от любви. Вдова отдавала партитуры кредиторам, потому что у нее не было денег. И отдала недописанные произведения Яблочникову, потому что влюбилась. С моей точки зрения, все было именно так. И мне кажется, Яблочников пообещал ей нечто большее, чем вечную дружбу. Возможно, замужество, не знаю. Но так или иначе, после этого Яблочников пропал, вернулся в Россию и больше в доме вдовы не появлялся. Когда спустя год вдова решила организовать еще один концерт в память о муже, Яблочников даже пальцем не пошевелил. А почему? Угадайте!

– Не знаю.

– Потому что вдова вместе с последними, также имеющими безусловную ценность записями мужа отдала Яблочникову партитуру той самой кантаты. Видимо, перед смертью Белецкий достал ее и пересматривал. Так она и оказалась в стопке бумаг. Да, Яблочников потом написал симфонию, в которой явно прослеживаются следы кантаты. И эта симфония сделала его знаменитым. Но это, как мы уже говорили, не факт, а домыслы. Ведь доказать заимствование, плагиат, было невозможно – Яблочников хранил кантату Белецкого и никому ее не показывал, а потом и вовсе стал заявлять, что никакой, мол, кантаты не было. Миф, легенда. В любом случае он получил то, что хотел, ведь и следующие его произведения, которые он начал выдавать регулярно, вызывали восторг и имели успех. Многие коллеги по цеху интересовались, откуда у Яблочникова вдруг проснулась такая плодовитость, ведь он всегда писал медленно и тяжело, а тут вдруг и стиль изменился, и состояние, проявились и легкость, и несомненный талант. Тогда и возник еще один слух, что он просто «дописывает» произведения Белецкого, доводя черновые варианты до готового произведения. Но Яблочников уже набирал популярность, шагал к славе и все сплетни списывал на козни завистников и злопыхателей. Победителей ведь не судят, и все эти слухи шли ему только на пользу – он стал много гастролировать, собирать полные залы, разбогател и прекрасно себя чувствовал.

Они выпили уже по три стакана чая и сидели в полумраке – никто так и не зажег свет.

– Очень хочется курить. Можно? – спросила Снежана Петровна.

– Пожалуйста, – ответил Михаил Иванович.

Снежана Петровна закурила, полицейский молчал.

Когда в буфете, как всегда неожиданно и внезапно, появилась Берта Абрамовна, оба вздрогнули и вернулись к действительности. Берта Абрамовна, увидев, как Снежана Петровна курит в форточку, а Михаил Иванович сидит в глубокой задумчивости, невольно улыбнулась – все было так, как она и рассчитала.

– Уже поздно. Восемь. Музей уже час, как закрыт, – сказала главная хранительница.

– Что? Восемь? – Михаил Иванович подскочил со стула, как ошпаренный. – Как – восемь?

Он внимательно смотрел на часы, которые так и лежали перед ним на столе.

– Я всех отпустила, простите, что без вашего разрешения, – сказала кротко Берта Абрамовна.

– Да, конечно, конечно, – смутился Михаил Иванович, с ужасом глядя на незаполненные листы.

Снежана Петровна затушила сигарету в блюдце и тихо вышла из буфета. Михаил Иванович выходил вместе с Бертой Абрамовной. Она повесила на дверь огромный амбарный замок и с трудом провернула явно ржавый ключ. Подергала замок и кивнула.

– Всего хорошего, – сказала она.

– Да, спасибо, извините, – ответил Михаил Иванович, не в силах отвести взгляд от этого замка, как в деревенском сарае.

– А сигнализация? – спросил он.

– У нас по ночам не бывает происшествий. Идите домой, – улыбнулась Берта Абрамовна, еще раз кивнула и, стуча каблучками, пошла к автобусной остановке.

Михаил Иванович топтался на месте. Он никак не мог решить, куда ему идти – домой или на службу. И вообще не знал, что делать дальше. Вызов был, происшествие было, а отчета – нет. Как он мог просидеть целый день и даже не записать показания? Что за место-то такое?

Михаил Иванович решил поехать домой, чтобы утром вернуться в музей. Спал он плохо – ему снилась Елена Анатольевна в народном костюме, перебирающая струны на гуслях.

Мучилась бессонницей в эту ночь и Елена Анатольевна. Она никак не могла решить, идти ей на концерт к Гере, и если идти, то с кем. Может, пригласить этого полицейского? Просто из вежливости? Солидный мужчина, в форме. Гера всегда к таким «типам» относился пренебрежительно, скрывая робость и даже страх перед представителями закона. Это был бы отличный вариант. Но невозможный. Она не знала номера телефона полицейского, но даже если бы и знала, то ни за что бы не позвонила – не осмелилась. Хотя он ничего. И не такой уж чурбан, каким показался вначале. Елена Анатольевна заснула ближе к утру в расстроенных чувствах, так и не приняв никакого решения – а концерт уже послезавтра.

Снежана Петровна терпеть не могла, когда ее называли «подвижница». И никакого научного подвига она не совершала. Так получилось, просто совпало. Она прекрасно знала, что в музее ее жалеют. На самом деле ее «алкоголизм» был скорее игрой на публику. Пила она в удовольствие, только хорошие напитки и меру знала. Пусть думают, что хотят, лишь бы не лезли в душу. Лучше слыть тихой алкоголичкой, разыскивающей какую-то кантату, чем сидеть, как Елена Анатольевна, вечно сонной, в полузабытьи и давать повод для сплетен. Ведь все знали, что от Елены сбежал мужик, которого она считала мужем. Да не просто сбежал, а куда подальше, за границу, и в один день. А она страдает и никак не может понять, почему он ее бросил и не увез с собой в светлое будущее. Господи, как же все просто! А эта полоумная так и сидит в своем аквариуме, как водяная черепаха, – выплывает ненадолго и снова опускается под воду. Теперь вот наверняка страдает – идти ей на концерт или нет. Каждый раз, когда ее музыкант приезжает на гастроли, у Елены начинается паника, и она впадает в ступор. Но все известно заранее – Елена нарядится в вечернее платье, купит цветы и будет ждать, что Гера позовет ее с собой. Стоять и ловить его взгляд, как собака перед накрытым столом, в ожидании, что ей бросят кусок колбасы. А потом все будут жалеть дорогую Еленочку Анатольевну, которая придет на работу заплаканная, Берта Абрамовна станет убедительно рассказывать про аллергию, которой страдает несчастная Еленочка, а она еще полгода будет переживать, думать, правильно поступила или нет, что не зашла за кулисы в гримерку, ушла сразу после концерта. Нет, с собой она такого не позволит. Лучше быть подвижницей – сумасшедшей, спивающейся, только не вызывать жалость.

Снежана долила себе в бокал вина и все-таки потянулась к телефону. Тысячу раз она запрещала себе это делать. У нее была не алкогольная, а телефонная зависимость. С тех пор как ушел Илья, она готова была закодироваться от звонков ему. И если бы была такая анонимная группа – женщин, которые звонят своим бывшим мужьям или любовникам, она бы в нее немедленно вступила. Ходила бы на собрания и рассказывала, что не звонит уже два дня или уже три дня. Усилием воли Снежана заставляла себя не брать телефон в руки, особенно после двух бокалов вина. При этом назначала себе условные даты, придумывала поводы – поздравить с Новым годом, с Рождеством, с днем рождения, с именинами. Только тогда она позвонит Илье, ради приличия.

В каком-то смысле она переживала то же, что и Елена Анатольевна. Снежану бросил муж, Илья. Но бросил интеллигентно – они продолжали созваниваться. То есть если она звонила, он ей отвечал. И наверное, она была виновата в том, что он ушел. Разница в том, что с Ильей Снежана прожила не год, а двадцать лет. В законном, спокойном, размеренном браке. Давно не было страсти, чувств и даже любви. Ничего не было, говоря откровенно. Но было куда большее – предательство. Снежана считала, что Илья ее предал. А он был убежден, что предала она. И этого взаимного предательства они друг другу простить не могли. Но даже не это было самым страшным. Оставшись одна, Снежана поняла, что Илья ей нужен. Так бывает – нужна старая застиранная ночная рубашка, в которой удобно спать. Или подушка, примятая с нужной стороны. Или одеяло, которое давно пора менять, но все новые оказываются или недостаточно теплыми, или слишком душными. Снежана привыкла с такой жизни и другой не хотела, иначе бы ушла от мужа раньше. Но они подходили друг другу, им было удобно жить вместе. Они настолько притерлись за столько лет, что им не нужно было даже разговаривать. Не было необходимости. Они бы прожили еще лет двадцать, если бы… Если бы что? Снежана так и не поняла, что случилось.

Да, она ему изменила. Илья об этом не знал. Она не собиралась признаваться, не мучилась угрызениями совести. Это было давно и только один раз. Три года назад. Она уже и думать забыла о том случае. Это ведь был не роман, не какая-то сумасшедшая страсть или вялотекущая привязанность – регулярная, запланированная, длящаяся годами и не отпускающая. Нет, ничего похожего. Был стресс и вспышка – яркая и короткая. Снежана получила дозу адреналина, сравнимую с поездкой на речном трамвайчике, – она панически боялась воды и плавучих средств. Продолжать ту связь или затевать новую она не собиралась. И даже не считала свой поступок изменой и уж тем более предательством. Это был порыв, который напомнил ей, что она все еще женщина, что у нее есть желания. Она вспомнила, как это бывает – когда отключается голова, разум и не нужен алкоголь, чтобы забыть обо всем. Она изменила мужу скорее эмоционально, чем физически. Почему Илья решил, что она его предала? Ведь она осталась с ним. Уж если она кого и предала, то себя. Вернула себя в прежнее состояние.

Они с Ильей сидели на даче – клочке земли со старым сараем посередине. Снежана с тоской смотрела на пожухлые цветы. Эту дачу, оставшуюся от родителей Ильи, она терпеть не могла, а он ее любил, был привязан к этому месту, где из-за огромных сосен, не пропускавших свет, земля была всегда мокрой, а комары не давали житья. Снежана мерзла там даже в самые жаркие дни, но ездила честно, каждое лето. Пыталась «возделывать» цветочные клумбы, оставшиеся от свекрови – заядлого цветовода. Снежана и в городе не отличалась особой хозяйственностью, а здесь, где нужно было мыть посуду холодной водой, пользоваться летним душем, выметать дощатый пол и сидеть за накрытым старой скатертью колченогим столом, на нее накатывала такая тоска, что не продохнуть. Она не могла понять, почему за столько лет нельзя было хотя бы купить новый стол. Или поменять скатерть. А муж здесь отдыхал, душой, сердцем, мыслями. И не разрешал ей ничего менять в доме. Ему нравилась скрипучая дверь, которую проще было сжечь, чем смазать. Нравилась вечная тень, застилавшая весь участок, и нравились старые качели, висевшие между двумя соснами. Он сажал Снежану на качели и раскачивал, искренне считая, что это очень романтично и ей все безумно нравится. У нее же всегда был плохой вестибулярный аппарат, ее даже в детстве тошнило на качелях. Деревянная доска была всегда мокрой и всегда грязной, а веревки могли порваться в любой момент. Снежана старалась не двигаться, ожидая, что не выдержит первым – старые сосны, прогнившие веревки, полусгнившая доска или ее желудок. Илья видел, что жене не нравится ездить на дачу, но он надеялся, что она привыкнет и полюбит это место так же, как любил его он.

Илья общался с соседями, с которыми дружил с самого детства и от которых у Снежаны начиналась изжога. Перенести соседские шашлыки она могла только на таблетках, которые ела горстями. Не нашла она общего языка и с женами мужниных друзей, которые, как заполошные, варили варенье, ходили за грибами, возделывали свои три сотки, растягивая парники, хохотали, пили, ругались, растили детей, толстели, умудрялись варить борщи на старых кухнях, лепили вареники на таких же колченогих столах и были счастливы, когда мужья сажали их на качели – такие же старые и мокрые, привязанные между деревьями. Снежане казалось, что эти женщины живут в каком-то другом измерении – они пили ликеры или джин с тоником и считали, что от красного вина будут черными губы и зубы. Они жарили картошку с сосисками на вонючем масле и по вечерам украшали себя золотыми кольцами – чтобы на каждом пальце, и желательно по два.

Но Снежана терпела, научилась терпеть. Не потому что настолько сильно любила мужа, а потому что не хотела скандалов. Поначалу она пыталась с ним поговорить, объясниться, но Илья не понимал, что у нее начинаются чесотка, диарея и мигрень, едва она заходит на участок. Он замыкался в себе и молчал. Мог молчать и два, и три дня. Снежана сходила с ума от этой игры в «молчанку». С годами она поумнела и просто уезжала, сославшись на музейные дела. Именно там, на этой даче, возвращаясь от соседей, Илья завел разговор о том, что устал от всего – от нее, от их жизни, от быта, от столицы, от квартиры, в которой они вынуждены тереться друг о друга. Он сказал, что хочет переехать на дачу и жить здесь – только здесь ему спокойно дышится, он отдыхает.

– От чего? – спросила Снежана.

– Что? – не понял Илья.

– От чего ты отдыхаешь? – не сдержалась она.

Это была еще одна больная тема. Илья не работал уже много лет. Помимо дачи ему досталась в наследство от родителей маленькая квартирка на окраине Москвы, которую он сдавал. Сколько Снежана ни просила продать квартиру и расширить их жилплощадь, Илья не соглашался. Впрочем, детей у них не было, и двух комнат вполне хватало. Снежана, которая работала всегда и панически боялась потерять место, искренне не понимала, как можно не работать. Илья же считал ее виноватой в собственном бездействии. Говоря откровенно, чувство вины он умел вырастить в ком угодно. Особенно в ней. У Ильи все были виноваты. И она в первую очередь.

Был короткий период в их жизни, когда Снежана чувствовала себя почти счастливой. Они купили машину, и она пошла на курсы вождения, сдала экзамены и получила права. Илья тоже собирался, но позже. После нее. Они поехали на дачу, и Снежана от ощущения независимости, сознания того, что может приехать и уехать в любой момент, забылась. Наверное, сказалась неопытность. Они попали в аварию. Ерунда, казалось бы. Никто не пострадал. Отделались легким испугом. Но Илья сильно ударился, потому что был не пристегнут. У него начали болеть шея и спина. К врачам он идти отказывался наотрез. Когда ему стало тяжело дышать и от вдоха начинало колоть под ребрами, она отвезла его в больницу. Оказалось, смещен позвонок. Сделали операцию. Неудачно. Потом еще одну. Снежана забрала мужа из больницы и привезла на дачу. Илья шел на поправку, но очень медленно и как-то неохотно. Она ездила в музей – выезжала в шесть утра и возвращалась назад, простояв два часа в пробках. Из-за руля вываливалась, но все равно приезжала на дачу, потому что чувствовала себя виноватой. Илья, по прогнозам врачей, уже должен был ходить, но он все еще лежал, и Снежана приносила, относила, перестилала, стояла у кровати и бежала по первому зову. Тогда-то и случилась эта связь. Она была так измотана, измучена, так хотела вырваться из этого круга, что не могла себе отказать.

Илья все-таки встал, но ему было тяжело ходить, тяжело стоять. Врачи говорили, что нет никаких оснований переживать – все в порядке, просто период реабилитации займет чуть больше времени. Тогда Илья и уволился с работы. Снежана видела, что с мужем все в порядке – у соседей в гостях он прекрасно ходил, забывая о трости, с удовольствием ел картошку и пил водку. К соседям приехали гости – то ли троюродная сестра, то ли жена двоюродного брата. За столом появилась некая барышня, налитая, как недоеная корова, с таким же осоловевшим, бездумным взглядом, с белой грудью с синими прожилками вен, открытой почти до самых сосков.

– А чё вы делаете? – спросила барышня у Ильи.

– Я – рантье, – ответил он гордо.

И барышня заколыхалась от красивого, незнакомого слова, заколосилась, налилась еще больше и подалась грудью в его сторону. Илье это было приятно, а Снежану передернуло от брезгливости.

– Он сдает свою квартиру, на это и живет, – вмешалась она. – Квартира маленькая, денег мало.

Барышня обиделась. Илья тоже. Снежана осталась виновата в том, что испортила вечер.

Может, Илья выпил лишнего, может, сказалось полнолуние – кто его знает. На небе висела огромная оранжевая луна невероятных размеров, которая скорее могла вызвать ужас и панический страх, чем восторг. Он признался в том, что больше ее не любит. И вообще никогда не любил. И задыхается с ней. Да, он устал, смертельно устал. Наверное, им нужно пожить раздельно. Она ведь никогда не полюбит этот дом, этот поселок так, как любит его он. Снежана кивнула, соглашаясь. А что она должна была сделать? Ей вдруг стало все равно. Даже лучше, если они будут жить отдельно.

– Почему ты молчишь? – возмутился Илья и остановил ее прямо там, на дороге.

Ей было плохо. Ее тошнило. От шашлыков во рту остался привкус уксуса. В голове звенело от детского крика. Она еще подумала, что орущие дети, приходившие в музей на экскурсии, ее не волновали. Она их даже не слышала, не замечала. А вот эти, местные, бегающие вокруг стола, дергающие взрослых, хватающие со стола куски хлеба, ее не просто раздражали – она их ненавидела. Они ей «тыкали» и называли по имени, от чего она выходила из себя и поправляла каждого, схватив за руку. «К взрослым нужно обращаться на «вы», – говорила она твердо, покрепче сжимая детскую руку. Соседи усиленно делали вид, что ничего страшного не произошло, но Снежану никто не любил. Соседки поджимали губы – мол, что возьмешь с женщины, которая сама не рожала? Снежана ненавидела их еще больше. Илья это чувствовал и очень переживал. Зачем она соглашалась на эти дачные посиделки? Ради него? Он этого не понимал, как не понимал, как ей может здесь не нравиться. Так ведь хорошо! Место уникальное, стародачное, нажитое, высиженное. Тут каждая деревяшка – история нескольких поколений, а она твердит, что все нужно выбросить на помойку. Все, начиная со стола. Сжечь дотла и построить новое.

В тот вечер было особенно невыносимо. Наверное, Снежана сама спровоцировала скандал. Она поймала за руку десятилетнего сына соседей, который посмел ей «тыкнуть», и, наверное, слишком сильно сжала ему предплечье. Тот немедленно зарыдал и начал корчиться, как будто от невыносимой боли. И его мамаша подскочила, возмутилась, разоралась. Мальчишка продолжал рыдать, и никто не видел, что он делает это намеренно. Мамаша голосила, разглядывала руку сына в поисках синяков и обещала, что ноги Снежаны больше не будет на ее участке. Потом ее понесло от джина с тоником, и она проорала и про бездетность, и про «своего роди». Илье было стыдно за собственную жену. Пришлось спешно уходить, и вот тогда, по дороге домой, он сказал, что больше не хочет жить с ней под одной крышей. И здесь же добавил, что если бы она родила ребенка, то все было бы по-другому. Снежана кивнула. Больше ее заботил вопрос – пить ли активированный уголь после салатов с майонезом и пропитанных уксусом шашлыков или ее все-таки вырвет и тогда станет легче?

– Почему ты не отвечаешь? – закричал Илья. – Ты меня вообще слышишь?

– Слышу, – ответила Снежана. – Хорошо, делай, как считаешь нужным.

– И что? И это все?

– Чего ты от меня ждешь? Скандала? Мне плохо. Давай уже вернемся домой.

– Я говорю, что не хочу с тобой жить. Тебя это совсем не беспокоит? И это мой дом! Не твой!

– Хорошо.

– Я не понимаю, не понимаю…

Вот тогда Снежану прорвало. Видимо, ее добило это пафосное «рантье», которым ее муж хотел произвести впечатление. Она кричала, что это он виноват в том, что у них нет детей. Она могла бы стать матерью. И да, она ненавидит его друзей, их жен и детей. Они тупые, наглые, беспардонные. Ей не о чем с ними говорить. Она не хочет даже прилагать усилий. Ей уже не девятнадцать, чтобы пытаться понравиться. Ей наплевать, что о ней думают. И если ему нравится, пусть живет, как хочет. Пусть жрет мерзкий шашлык и пьет такой же мерзкий, как их жизнь, коньяк. Ей тоже все надоело, до тошноты. И он ей надоел. Если ему нравится эта белесая корова, то, пожалуйста, пусть уходит к ней. Во всяком случае, они будут квиты – она ему тоже изменила, о чем совершенно не жалеет. И ее тошнит от их жизни.

Как будто в подтверждение этих слов ее вырвало.

– Повтори, что ты сказала? – Илья дождался, когда приступ рвоты закончился и Снежана вытерлась салфеткой.

– С какого места повторить? – Ей было уже все равно.

– Ты мне изменяла?

– Не изменяла, а изменила. Один раз. Это было давно. Пойдем домой, пожалуйста, а то меня сейчас опять вырвет.

– Ты мне изменяла? Да? – Илья схватил ее за плечи и начал трясти. – Почему ты мне не сказала? Почему не призналась? Я ведь… ничего не знал, даже не догадывался… в голове не укладывается.

– Пойдем домой, пожалуйста. Давай утром поговорим, – попросила Снежана.

Она пошла домой одна. Илья так и остался на дороге и, видимо, вернулся к другу-соседу. Снежана легла спать, надеясь, что утром все будет по-прежнему. Когда она проснулась, мужа уже не было. Илья уехал, оставив записку, что хочет развода. Снежана перечитала записку раза три и с облегчением поехала в Москву.

Но и там Ильи не было. Он успел собрать вещи и уехать. Больше она его не видела. Разговоры по телефону заканчивались криком. Из мучительных, долгих, как правило, ночных, разговоров Снежана поняла, что муж обиделся не на сам факт измены, а на то, что узнал об этом только сейчас, спустя столько времени.

– Илюш, я не хотела ломать семью. Я хотела родить ребенка, – пыталась объяснить Снежана. – Прошло столько времени. Какая теперь разница? Да, у нас несовместимость. Но ты никогда не хотел детей. Ты ведь не соглашался пройти обследования, сдать анализы. Ведь не хотел. А я не настаивала. Я выбрала тебя и живу с тобой. Что тебе еще нужно? Мне тогда было тяжело, понимаешь?

– Нет! Это предательство! Ты предала меня!.. Как ты смеешь мне говорить такое? – даже не кричал, а верещал он в трубку. – Ты все убила! Уничтожила! Я даже видеть тебя не хочу!

У нее звенело в ушах от воплей мужа, не хуже чем от детского крика. Впрочем, дети на заднем фоне тоже присутствовали – Илья перебрался на дачу и ходил по соседям, которые его, конечно, во всем поддерживали.

– Господи, чего ты хочешь? Чтобы я извинилась? Тогда извини, – повторяла Снежана. – Почему ты меня во всем обвиняешь? Ты ведь тоже виноват! Ты винишь меня в том, что у нас нет детей. Но это ты убедил меня в том, что нам хорошо и так. Что тебе никто не нужен!

– Нет! Это другое! И у нас нет семьи! Только женщина виновата в том, что не смогла родить!

На эти фразы Снежана даже не обижалась, поскольку сам Илья до этого додуматься не мог – явно соседки подсказали. Но ее удивляло, что он не передумал и все-таки потребовал развода. Еще злорадствовал, что им делить нечего и даже суда не надо – ни детей, ни совместно нажитого имущества. Квартира – ее собственность, дача – его. Никаких претензий. Развели в один момент. А Снежана была потрясена. Не разводом, а осознанием, что за двадцать лет совместной жизни у них с мужем действительно не оказалось ничего общего. Того, ради чего стоит жить дальше, что невозможно поделить. Не было даже родственников и общих знакомых, которых бы волновали их отношения. Не было ни свекрови, ни тещи, которые бы устроили войну в тылу. Не было друзей, которым бы пришлось встать перед дилеммой – чью сторону принять и чьим другом остаться. Неужели такое возможно? Двадцать лет жизни и ничего «совместно нажитого»? Для Снежаны это стало даже не шоком, а болью, которая растеклась по всему телу.