Текст книги "Москва силиконовая"
Автор книги: Маша Царева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Маша Царева
Москва силиконовая
* * *
Перед дверью с табличкой «Кризисный центр для женщин, переживших домашнее насилие» я ненадолго остановилась. Глубоко вдохнула, примерила на лицо улыбку, как иные примеряют наряд, решая, не чересчур ли он вульгарен для предстоящего раута. Моя улыбка не должна быть слишком самоуверенной и бодрой, в ее алхимическом составе не должно оказаться ни одной микродозы снисходительности или гордыни. В меру сочувственная, в меру лукавая – все же я была не только спасителем заблудших душ, но и отчасти демоном-искусителем. Мудрая, добрая, приглашающая (здесь тоже стоит обратить внимание на оттенки и полутона – то должен быть не наглый призыв с алым бордельным фонарем над распахнутой дверцей, но пассивная готовность протянуть руку помощи). Я должна была излучать уверенность, спокойствие, тихое крепкое счастье. Ну и, разумеется, sex appeal – это в моей миссии самое главное.
Сунув руку в сумочку, я нащупала предмет, который в течение следующих сорока минут буду демонстрировать собравшимся женщинам. Небольшой мешочек из тугого полиэтилена, наполненный вязкой желеобразной субстанцией. Приятный на ощупь, мягкий, теплый. Наверное, большинство решило бы, что это массажная подушечка или дамский тренажер для пальцев. Но на самом деле это силиконовый грудной имплантат. Объем – 330 мл, самый популярный размер. Имплантат нового поколения, оболочка разработана в лабораториях НАСА, она прочная, но мягкая, и тактильно искусственная грудь будет неотличима от настоящей.
«Пусть это будет вашим маленьким секретом, – скажу я, а потом, секунду подумав, добавлю: – Вернее, двумя большими секретами». И они рассмеются. Они всегда смеются в этом месте, да и сама я считаю эту выдаваемую за экспромт шутку вполне удачной.
Я продаю счастье.
Я продаю наркотики, можно сказать и так. Наркотики нового поколения – для женщин only. О нет, это не корпоративный пафос хорошего менеджера, я и правда знаю, о чем говорю. Я сотни раз видела, как это бывает.
Депрессивные маньячки с суицидальными наклонностями, старые девы в кризисе самоидентификации, разочаровавшиеся в жизни интеллектуалки, давно поставившие крест на собственной чувственности. Все они преображались на глазах, нащупывали в себе внутреннюю Диту фон Тиз и вдруг замирали на месте, огорошенные пониманием, что все на свете шелуха и бред, кроме ямочек на щеках, легкомысленных туфель и запаха черемухи поздней весной.
Мысленно сосчитав до десяти, чтобы успокоить дыхание, я толкнула дверь и энергичной походкой успешного, уверенного в себе человека вошла в комнату.
Их было десять – женщин, которые ждали меня, рассевшись в круг на устланном мягкими циновками полу. Кризисным центром заправляла моя приятельница, слегка сдвинувшаяся на почве эзотерики, она считала, что чем расслабленней поза, тем более защищенным себя чувствуешь. В центре не было ни одного стула. Зная об этом заранее, я предпочла джинсы и простую белую футболку, а не один из своих сшитых в дорогом ателье костюмов, безупречно сидящих, тонко намекающих на мой социальный статус и – что немаловажно! – визуально увеличивающих грудь. Потому что сама я так и не решилась на имплантаты, за что регулярно огребаю начальственные выговоры. Сапожник без сапог. Защитник теории о том, что большая задорно торчащая грудь и женское счастье – это абсолютные синонимы. А у самой природный первый размер, вероломно спрятанный в лифчике с двойным поролоном.
Их было десять, и при удачном стечении обстоятельств как минимум трое из них вдохновятся моей пылкой речью и решатся на операцию. С продажи каждой пары имплантатов я получаю пятнадцать процентов. За одно такое собрание я могу заработать больше, чем иные получают за месяц офисной пахоты. Если повезет.
Кто-то смотрел на меня с живым интересом, кто-то равнодушно ждал, когда же закончится эта тягомотина, кто-то рассеянно проглядывал брошюру, которые я им раздала. В брошюре были лаконичные общие сведения о силиконовых имплантатах Luxis и подробные истории женщин, чья жизнь изменилась после операции. Кто-то из них нашел работу и теперь гордо смотрит на мир сквозь тонированное стекло новенького «Лексуса», кто-то познакомился с клоном Бреда Пита и не вылезает из постели, кто-то просто влюбился в себя и научился жить с этим чувством. Над брошюрой работала группа высокооплачиваемых психологов, и там были социальные приманки на любой вкус.
– Вас приветствует фирма Luxis и я, Дарья Дронова, можно просто Даша, – тепло улыбнулась я всем одновременно, – и сегодня мы с вами поговорим о счастье. И о том, как его обрести… Для начала я покажу вам одну фотографию. – Я извлекла из сумки снимок серой мышки с неправильным прикусом, слишком субтильным телом, картофелевидным носом и тусклыми волосами. Ничего особенного, обычная девчонка из провинциального городка. Выдержав эффектную паузу, я с лукавой улыбкой объявила: – Это Памела Андерсен. До пластических операций.
Они загалдели, зашушукались. Это как раз то, что мне нужно – живая реакция.
Моя многократно отрепетированная речь была плавной и беглой, как равнинная река, в которой изредка встречались белопенные пороги интеллигентного юморка. Я говорила о том, что современные силиконовые имплантаты абсолютно безопасны для здоровья. То, что они якобы взрываются в самолетах или провоцируют онкологические заболевания – бред, глупые байки, беспочвенные страшные истории. Оболочка имплантата так прочна, что может выдержать несколько сотен килограммов. В этом моменте я бросила имплантат на пол и попросила самую полную из присутствовавших женщин на нем потоптаться.
Постепенно они оттаяли, заинтересовались. И даже у тех, кто никогда в жизни и не мыслил об увеличении груди, заблестели глаза. Они задавали вопросы. Одна женщина – остроносая миниатюрная блондиночка, больше похожая на легкомысленную старшеклассницу, а не на жертву домашнего насилия, подняла майку и продемонстрировала свою небольшую, но прекрасной формы молодую задорную грудь.
– Как вы думаете, а мне это пойдет? – спросила она.
Будь я ее матерью, убила бы даже за мысли о силиконе, с ее-то точеной фигуркой.
Но я не ее мать, я – менеджер фирмы, производящей имплантаты. Поэтому совет мой был не материнским, а менеджерским:
– У вас идеальные данные, – просияла я. – Достаточно тканей для того, чтобы выбрать любой размер.
У одной из женщин было красное воспаленное лицо, все в липких язвах и волдырях. Я знала, что ее муж-алкоголик плеснул ей в лицо кипящий бульон, когда она спрятала его заначенную на опохмелку бутыль. Я знала, что консультировавший ее косметолог беспомощно развел руками и сказал, что после серии химических пилингов она будет выглядеть намного лучше, но белую ровную кожу с природным нежным румянцем ей не вернуть никогда. Разглядывая брошюру, та женщина задумчиво кусала губы и даже, кажется, на минуту забыла о саднящем лице.
– Скажите, а это действительно правда, что инстинктивно мужчины обращают внимание на фигуру женщины, а лицо – это второстепенно? – помявшись, спросила она.
– Тысячи мужчин и женщин будут доказывать вам обратное, – уверенно ответила я, – однако все дело в нашей животной природе, в гормональном коктейле, древних инстинктах, которые толкают навстречу одним людям и, казалось бы, беспричинно отворачивают от других.
– Значит, если я сделаю операцию…
– Ваша жизнь изменится, как изменилась жизнь сотен женщин, ранее чувствовавших себя несчастными и потерянными, – закончила я.
Глядя на эту женщину, на ее ошпаренное лицо, в ее глаза, в которых солнечным зайчиком мерцала надежда, я вдруг почувствовала себя циничной тварью. И ощутила подталкивающее в спину желание сбежать. Но быстро взяла себя в руки. Мне нельзя давать слабину. Мне нужны деньги.
Я сама беспомощно барахтаюсь на дне пропасти. Своего личного ада.
* * *
Это началось около года назад. Хотя мне иногда кажется, что не один жалкий год, а целая жизнь, целая эпоха прошла.
Тогда я не носила костюмов, не отбеливала зубы, чтобы улыбка смотрелась более убедительно, не любила общаться с посторонними, а тем более что-то им впаривать, презирала мещанскую слабость перед деньгами и желание пахать с девяти до семи ради того, чтобы носить вещи с престижными этикетками. Я была неохиппи – не в том смысле, что ходила босая, растрепанная, в цветастой рубахе и пила больше, чем Дженис Джоплин, нет, меня скорее можно было сравнить с Вивьен Ли, мне всегда нравилось копировать утонченный стиль голливудских див старого образца. Просто к миру в его материальном воплощении я относилась как к некой формальности, не придавала значения деньгам, обходилась малым, я была одним из тех живущих сегодняшним днем расслабленных гедонистов, которых практически невозможно встретить в современном мегаполисе.
Была ли я довольна своей жизнью? Хотела ли что-то изменить? Лелеяла ли амбициозные планы, смаковала ли смутные сны?
Глупости.
Мне было тридцать четыре года, и я крепко стояла на ногах, во всяком случае, для одинокой безработной женщины с невнятным лингвистическим образованием.
Зато у меня была квартира, почти в центре, на Бауманской. И – что, пожалуй, самое важное – меня невозможно было поймать на удочку потребительских соблазнов. Молодая привлекательная женщина, одна, в Москве, существует почти на грани прожиточного минимума и при этом чувствует себя счастливой – звучит смешно? Логотипы, тренды, бренды – вся эта чепуха плыла мимо, иногда цепляя взгляд глянцевой страничкой американского Vogue, который я порой покупала ради красивых фотографий. Платья я шила сама – еще подростком освоила выкройки из «Бурды», потом начала чувствовать фасон. Вдохновлялась все тем же Vogue и «Обзором» – журналом для профессиональных модельеров, который иногда присылала мне калифорнийская интернет-подруга. Все мои туфли были Голди Хоун мира обуви – в смысле так же выносливы к старости. Немногочисленные драгоценности достались от бабушки. Зимой я носила норковый жакет, перешитый из старой маминой шубы. Питалась просто и без изысков – крупы, овощи, дешевое красное вино. Качественный (а главное, бесплатный) досуг мне обеспечивали знакомые журналисты.
В общем, я умудрялась производить впечатление искушенной (и даже изысканной) молодой особы, при этом не тратя вообще ничего.
Я принадлежу к редкой в наше время породе женщин, которую моя подруга Маргарита называет «девочковая девочка». Никогда не носила брюк, колготкам предпочитала чулки с подвязками, пользовалась сладкими духами, вдевала в уши старинные брильянтовые капли.
Мужчинам я нравилась.
Только вот всегда выбирала тех, кто в итоге делал меня несчастной, чтобы прочувствовать весь спектр эмоций – от оргазмически подрагивающих крыльев за спиной до сосущей черной дыры в районе солнечного сплетения. Я любила мужчин, которые умели заставить меня плакать – от счастья ли, от глухой ли боли (впрочем, это были одни и те же мужчины).
Я любила интеллектуалов с замашками отморозков, стареющих стервецов, немногословных богемных алкоголиков с придурью, моральных садомазохистов, сумасшедших экстремалов с ветром в глазах. На дух не переносила самоуверенных яппи в рубашках с накрахмаленными воротничками, болтливых менеджеров среднего звена, покупающих ролики и чопперы, чтобы противостоять кризису среднего возраста и ранней импотенции, вызванной хроническим переутомлением; карьеристов, бытовых клоунов, мужчин, живущих по схеме «футбол – пиво – бабы».
Мне было семнадцать, когда мои родители решили сменить бетонную коробку перестроечной Москвы на ветреные равнины солнечной Флориды. Друг отца работал водителем такси в Майами. И в его интерпретации жизнь у океана за 100 долларов в неделю была раем на земле с доступными силиконовыми красотками, свежими соками из фруктов, названия которых ни о чем не говорили, но приятно ласкали слух, красными закатами, белыми льняными штанами, запахом йода и соли, пиццериями на набережной и блаженным ощущением защищенности.
Как и большинство эмигрантов, которые в своей стране были хроническими неудачниками, он быстро стал зомбированным американофилом. Мог часами разглагольствовать об американской мечте и американских возможностях, уже через полгода проживания в раю привнес в привычный ток русской речи плавный заморский акцент, чужеродные междометья и восклицания вроде: «What a fucking shit!»
В то время я как раз только поступила на филфак МГУ, романо-германское отделение. В силиконово-фруктовом раю я не видела применения своей ленной задумчивости, тяге к медитативному ничегонеделанью. Только в шулерской Москве, по которой уже вовсю гуляли сквозняки перемен, можно было делать деньги из воздуха, только здесь любой гедонист без амбиций мог выживать, не выпрыгивая из штанов в тщетной попытке соответствовать надуманным стандартам.
Ни уговоры, ни угрозы усыпить меня морфином и перевезти за океан во сне, ни слезы, ни обещания dolce vita на другом континенте на меня не действовали. Родители уехали, а я осталась.
А через три года у них родилась дочь. Моя сестра. Девочка, которой дали американское имя Челси, чтобы ей было проще выживать там. Мне прислали снимки счастливо улыбающейся сильно растолстевшей мамы, которая держала на руках крошечного человечка с обезьяньим морщинистым личиком и редкими темными волосами.
Прошло пять лет. Я покончила с изрядно надоевшим университетским мирком и гордо перешагнула в большой мир, которому, естественно, абсолютно не было дела до таких, как я.
Я устроилась работать секретарем в итальянскую компанию, торгующую нижним бельем. Все же помимо патологической лени и нежелания просиживать целыми днями в офисе в моих активах было два иностранных языка и продвинутое владение компьютером. Тем не менее этого оказалось недостаточно. Выяснилось, что идеальная секретарша девяностых подобна латексной кукле для сексуальных утех.
Пробовала найти себе применение в торговле – подруга устроила меня в один из первых появившихся в Москве цветочных бутиков. Тогда еще никто не знал о профессии флориста, никому не пришло бы в голову, что для составления праздничных букетов надо нанимать человека со специальным образованием, а не просто симпатичную девушку с хорошим вкусом. Я комбинировала розы с ирисами, добавляла несколько веточек декоративного укропа, оборачивала эту конструкцию несколькими слоями нежно-розовой папиросной бумаги – и вуаля! – перед вами дизайнерский букет втрое дороже обычного. Это была идеальная работа – покупателей мало, и целыми днями я сидела в Интернете и читала книги. Все было бы хорошо, если бы бутик не разорился до того, как я успела заработать свои первые сто долларов.
Я пробовала работать бебиситтером – не выдержала и недели. Никогда не могла бы подумать, что чужие дети могут так раздражать в самых невинных проявлениях.
Пробовала писать рекламные слоганы (за них платили копейки – потом, правда, я разобралась, что львиную долю забирал владелец фирмы), устроилась букером в модельное агентство (до меня быстро дошло, что это завуалированный публичный дом), писала социальные статьи в газеты (платили неплохо, но крайне нерегулярно). Дала объявление о пошиве модной одежды, клиенты набежали как по мановению волшебной палочки – с чувством стиля у меня проблем не было. Это был тяжелый, пусть и благодарный, труд. За несколько месяцев я поняла, что зрение начало садиться, а спину ломит так сильно, что все заработанные шитьем деньги придется потратить на хорошего мануального терапевта.
Однажды где-то на просторах Интернета я наткнулась на сайт, посвященный любительскому мыловарению. Оказывается, существовали целые сообщества людей, варивших мыло в душной тесноте собственных кухонек. И что это было за мыло – разноцветное, душистое, похожее на деликатесное пирожное! Попробовала от скуки – купила мыльную основу, набор ароматических масел, кокосовую стружку, твердый швейцарский шоколад. И неожиданно мои руки вылепили чудо – мыльный брусок благоухал так пряно и сладко, что даже у меня, не по-женски равнодушной к десертам, потекли слюнки.
Я сама сделала сайт. На главной странице разместила обращение к покупательницам: «Я знаю, вы сидите на диете, как и я сама. Но это не значит, что вы должны лишить десерта и вашу кожу!» У меня появились первые покупатели. Постепенно мой маленький бизнес набирал обороты, и мыло мне начали заказывать несколько бутиков авторских подарков. Нет, я не купалась в деньгах, это были все те же, по московским меркам, жалкие крохи. Но мне удалось найти компромисс, научиться выживать в городе. Мыловарение не отнимало много времени. Да и потом, замешивать в ароматно бурлящую массу шоколадную стружку нравилось мне куда больше, чем томиться от скуки и тоски в кондиционированном пространстве какого-нибудь никчемного офиса.
* * *
В то время у меня был любовник по имени Федор, и, кажется, впервые за много лет мой роман хоть немного напоминал нормальные человеческие отношения. То есть до мещанских семейных идеалов с горячими блинами по субботам и хрустальными ангелами на новогодней елке нам было далеко, но по крайней мере Федор этот не был ни алкоголиком, ни психом, ни альфонсом, ни даже латентным маньяком – этот типаж встречался в веренице моих любовных приключений особенно часто. А был он владельцем небольшого винного магазина, где мы, собственно, когда-то и познакомились. Я пришла за своим любимым калифорнийским вином – терпким, оставляющим сладковатое земляничное послевкусие и, самое главное, дешевым. А Федор решительно отобрал у меня выбранную бутылку, экспрессивно отчитав за дурной вкус. «Можно экономить на чем угодно, – сказал он, – но вино должно быть выдержанным. Потому что вино – это сама жизнь». Уж не знаю, как он на такое отважился – то ли в тот вечер у него было куражное настроение, то ли миниатюрные брюнетки моего типа сводили его с ума. Потому что, я узнала это позже, Федор был скромным и неразговорчивым, и куража в нем было не больше, чем в тарелке манной каши.
Он подарил мне бутылку французского вина – если сложить вместе все те жалкие суммы, которые я за всю жизнь потратила на спиртное, то мне все равно не хватило бы на ту одну-единственную бутылку. Я нацарапала на обратной стороне его визитной карточки номер своего мобильного. Федор мне понравился. Он был рослый, под два метра, но имел тонкую кость, из-за чего не производил впечатление человека-горы. Тонкие черты лица, бледная кожа, карие умные глаза, темно-русая челка свисает почти до ушей. Чем-то он был похож на молодого Абдулова.
Если составить мой личный рейтинг мужских профессий, оценивая их по степени сексуальности, то едва ли не на последнем месте оказались бы торгаши. Но у Фединого бизнеса был сумрачный рубиновый привкус дорогого вина, он был по-настоящему увлечен, он жил вином, он все знал о вине, летал на какие-то безумные конференции и дегустации.
* * *
Мы встречались четыре месяца. На протяжении одной весны и маленького кусочка зимней слякоти Федор звонил мне как минимум трижды в неделю. Мы встречались на Триумфальной площади (его магазинчик был в одном из тихих переулочков, которые сплели паутину вокруг Патриарших прудов), где-нибудь ужинали (как правило, ужинал он, а я, природная малоежка, наблюдала за процессом, потягивая коньяк, вино или какао), шли на выставку или премьеру к кому-нибудь из моих друзей, потом он отвозил меня домой, мы выпивали по бокалу привезенного им вина и под Леонарда Коэна или Нину Саймон занимались любовью, а потом он уходил, всегда уходил к себе. И ни разу за эти четыре месяца мне не захотелось, чтобы он остался, не захотелось спать с ним рядом. Да он и не пытался остаться – он жил почти напротив своего магазина и не хотел иметь дел с московскими утренними пробками.
Я знала о нем почти все – и сухие биографические факты, и романтично-эфемерные, более важные для близости: кем он хотел стать в детстве, и когда впервые влюбился, и какая книга заставила его плакать, и остался ли в его рациональной голове теневой уголок для какой-нибудь безумной и, скорее всего, несбыточной мечты? Я все это знала, но не чувствовала его родным. Он мне нравился, иногда я его желала, но ни одной минуты я не была в него влюблена. Мне нравилось слушать, как он рассказывает о вине, но я и на мгновенье не могла представить, что за такими вот уютными вечерними разговорами пройдет моя жизнь до старости. Иногда я испытывала к нему нечто, напоминающее даже не нежность, а некое чувство на пределе нежности, но между нами не было и намека на страсть. И секс наш был, как и его саундтрек – чувственным, неторопливым, но не сумасшедшим. Не было у нас урагана, который черным смерчем срывает с домов крыши и стирает с земли города.
Я точно знала, что Федя видит во мне свое будущее. Мужчины его типа никогда не будут столько возиться с женщиной, если не прочат ее себе в жены. Он уже давно закончил присматриваться и примериваться, он считал меня спокойной и милой, считал, что я буду хорошей матерью его будущего сына, что каждый вечер я буду встречать его, тихая, нарядная и с пирогами. Он пока не спешил с выбором кольца и красивыми формальностями, считал, наверное, что его образ уже настолько врос корнями в мое сердце, что нет смысла суетиться. А я не спешила его разочаровать, хотя это и было эгоистично, наверное, я просто соскучилась по спокойному счастью. Я знала, что это ненадолго, что скоро мне захочется в омут, что у нас с Федей нет общего будущего и что в итоге он, скорее всего, меня возненавидит.
Но пока мне было с ним рядом хорошо.
* * *
И вот однажды в мою исполненную тихого счастья размеренную жизнь ворвалось чудовище. Случилось это – до сих пор помню точную дату – второго мая. Весь день я развозила готовое мыло по парфюмерным бутикам. День выдался жарким и душным – непрошеное летнее марево бесцеремонно ворвалось в нежную весну, и к вечеру ноги мои опухли и неприятно гудели. Вернувшись домой, я приготовила для них прохладную ванночку с ментоловой мыльной пеной. Поставила диск с «Доказательством смерти» – люблю рассеянно слушать тарантиновские диалоги. Заварила цветочный чай. Впустила в комнату пахнущий сиренью теплый сквозняк. И приготовилась отдаться блаженному ленивому вечеру, так похожему на любой другой из моих вечеров. Но не успела Розарио Доусон натянуть ковбойские сапоги, как в дверь позвонили.
Я необщительная. Вернее, не совсем так, пожалуй, я слишком избирательна в общении. Не вижу смысла в поддерживании отношений из вежливости, в многочасовом телефонном трепе ни о чем; в том, чтобы знать соседей по именам и обращаться к ним с просьбой одолжить стакан муки или соли. Не выношу панибратства и даже быстрого сближения – могу годами «принюхиваться» к людям, прежде чем подпустить их к себе. Зато те, кто все же оказывается на моей орбите, считают меня надежной и преданной.
В общем, назойливый звонок я пыталась списать на отсутствие соседской деликатности. В квартире напротив жила некая Людмила, бывшая алкоголичка, разбитная и рыжая. Она была моей ровесницей и почему-то считала, что раз даты в наших паспортах совпадают, значит, мы обязаны вместе проводить досуг, а именно снимать подвыпивших мужчин в подвальных барах, спаивать их дальше в полумраке Людкиной гостиной, и все ради порции скупой торопливой любви, за которой последуют похмельные утренние объятия, воняющее перегаром: «Ты была супер!» и зажатая в ладошке бумажка с телефонным номером, который наверняка окажется фальшивкой, потому что кто же будет заводить серьезные отношения в подвальном баре?
Я увеличила громкость, но дверной звонок не унимался.
На пороге стояла девушка, совсем молоденькая, едва ли ей было больше восемнадцати. Она была из тех людей, от которых хочется брезгливо отвернуться, даже если они вымыты и пахнет от них жасмином и мылом. Она была чисто одета и ярко накрашена, но в самой ее ауре было что-то… нестерильное.
Она явно пыталась быть фам фаталь и слишком переигрывала. Волосы незнакомка красила в цвет воронова крыла, хотя, судя по персиковому оттенку румянца, была природной блондинкой. Ее светло-голубые, будто бы выгоревшие на солнце глаза были жирно обведены черным. В ноздре сверкал фальшивый брильянт. Ненавижу пирсинг на лице. Губная помада была черной. Интересно, есть на свете мужчины, которых возбуждают черные губы? Не считая малолетних неформалов с готическим уклоном?
На ней было нежное воздушное платье с декольте, которое выглядело бы вульгарно даже на Памеле Андерсен, пришедшей на вечеринку «Порнооскар». И грубые гриндерсы, хотя, насколько я что-то понимала в моде, стиль гранж отжил свое еще в конце девяностых и остался лишь в вызывающем сентиментальную улыбку клипе «I’m a bitch, I’m a lover» да в альбоме со школьными фотографиями.
Я не знала эту девушку. И даже не могла представить, что такой особе, как она, могло от меня понадобиться.
– Привет, – настороженно сказала девушка, рассматривая меня с таким выражением лица, которое появляется у посетителей Кунсткамеры, наткнувшихся на сосуд с заспиртованным трехголовым младенцем.
– И дальше что? – нахмурилась я.
Она нервно облизнула губы – в розовой мякоти суетливого языка мелькнула круглая сережка.
– Вы… Ты… Ты ведь Даша?
Нехорошее предчувствие заставило меня свести брови к переносице. Она знает мое имя. Она не ошиблась дверью. Она не торговый представитель, втюхивающий доверчивым гражданам какую-нибудь бесполезную фигню. Она пришла именно ко мне, именно я нужна ей. Очень хотелось соврать, сказать, что Даша давно переехала и не оставила координат, и захлопнуть дверь прямо перед ее пирсингованным носом. Но это было бессмысленно, потому что лицо девицы прояснилось, она заулыбалась, порывисто шагнула вперед и предприняла неловкую попытку меня обнять (при этом я выставила вперед обе руки и брезгливо отстранилась).
– Ну… Ты что? Не узнала меня? Я твоя сестра. Челси.
И тут я испугалась по-настоящему. А девчонка, осмелев, прошмыгнула мимо меня в квартиру, плюхнулась на антикварный столик и принялась расшнуровывать свои жуткие массивные ботинки, дизайном напоминающие чугунные утюги.
Когда я в последний раз видела Челси – вернее, фотографию Челси?
Кажется, на прошлый Новый год. От родителей пришла посылка – какая-то ерунда, упакованная в подарочную бумагу с елками и оленями. Шерстяные носки, которые я передарила приятельнице, шелковая блуза на три размера больше моего, духи, которые показались мне чересчур фруктовыми, и мыло: это был особенно трогательный жест – подарить мыло человеку, который зарабатывает на жизнь мыловарением. Было там и короткое письмо, к которому стиплером прикололи фотографию счастливого семейства – между постаревшими, не по-зимнему загорелыми родителями приютился бледнолицый блондинистый воробушек с бесцветными глазами, вздернутым носиком и хаотично разбросанными по лицу бурыми веснушками.
– Что ты так смотришь? Не узнала? Я не удивлена. Никто не узнавал, когда я волосы покрасила.
– Постой, постой, – я собралась с мыслями, – а что ты вообще тут делаешь?
Она удивленно на меня уставилась.
– Как, мама тебе разве не звонила?
– А что, должна была?
– Ну, значит, сегодня позвонит. У нас там такое творится… – она вздохнула. – Слишком долго объяснять. В общем, меня пока отправили жить к тебе. На неопределенный срок.
– Что значит… жить ко мне? – опешила я. – Ты, наверное, имеешь в виду, на каникулы? Ты вообще по-русски хорошо понимаешь?
– Как видишь, – усмехнулась Челси (если это вообще была она, а не дурацкий розыгрыш кого-то из моих посвященных в ситуацию друзей). – Дома мы только по-русски говорим… Понимаешь, Даша, маме сейчас вроде как не до меня. Думаешь, мне хотелось сюда переться? У меня там все – школа, друзья, любимый мужчина.
– Какой к черту любимый мужчина, тебе же всего четырнадцать!
– А может, я акселератка, – нагло улыбнулась девица. – Слушай, а что у тебя в холодильнике? Я адски голодна. В самолете предлагали какую-то тюремную баланду.
– Откуда ты знаешь, как выглядит тюремная баланда? – спросила я просто для того, чтобы заполнить паузу.
Ее лицо как-то странно изменилось: дернулась губа, на лбу появилась задумчивая складка. Но Челси быстро взяла себя в руки.
– Да какая разница. Главное, что ты вроде как моя старшая сестра. И я вижу, что ты мне не рада. Впрочем, и я хочу побыстрее убраться восвояси. А пока, уж будь добра, накорми ребенка, запусти его в душ и расскажи, где в твоем районе можно найти рокерский бар, на худой конец панк-кафе. Мне необходимо расслабиться.
– Так, марш в ванную. – Я наконец взяла себя в руки. – На плите кастрюля с гречкой, можешь поесть. А потом посиди тихо в комнате. Мне необходимо с этим разобраться.
* * *
Я набрала номер родителей.
– Дашенька, все это так неожиданно… Понимаю, что ты совсем не рассчитывала, но… у нас такая ситуация… Надеюсь, все устаканится… – Мамин голос долетал до меня с опозданием.
– Да что там у вас случилось-то?!
– Твой отец сбил человека. Женщину, – мама всхлипнула.
– Что?!
– На машине. Было темно и туман, а ей вздумалось перейти дорогу. Она умерла на месте. Восемнадцать переломов. У нее осталось трое детей.
– Какой кошмар, – прошептала я.
– Этот старый дурак так и не научился соблюдать скоростной режим! – выкрикнула она. – Я сто раз предупреждала, что когда-нибудь все этим кончится!… Он в тюрьме. Ему дали восемь лет, – она тихо всхлипнула, – Даша, я просто тут умираю!
– Успокойся… – я не знала, что сказать, не могла найти слов, чтобы и правда ее успокоить, я слишком плохо знала собственную мать и слишком давно ее забыла, чтобы подобрать правильные слова.
– Пойми, мне ее не потянуть… Я понимаю, у тебя своя жизнь, планы… Но ты же знаешь, я не работаю, а у Челси платная школа, столько расходов. Мне одной не справиться. На пособие я и так буду еле-еле сводить концы с концами.
– Но я… Я тоже не работаю.
– Знаю. – Ее голос долетал до меня с опозданием. Невозможно было выяснять отношения в таком режиме. – Даша, все деньги я потратила на адвоката. Очень хорошего. Он уже подал апелляцию. И говорит, что, даже если не получится, мы имеем все основания рассчитывать на досрочное освобождение. Года через два.
– Два года?! – выдохнула я. – Ты хочешь сказать, что она должна жить у меня два года?!
– Почему у тебя? – Ее голос словно мгновенно покрылся тонкой корочкой льда. – Это и наша квартира тоже. А значит, в какой-то степени и квартира Челси. Даш, ну у меня просто другого выхода нет. Ты единственный родной человек Челси.
– Хорошо, что ты вспомнила об этом через четырнадцать лет, – не смогла удержаться я. – Очень удобно.
– Прекрати. Тебе предлагали поехать с нами… Даш, ну будь человеком… Она неприхотлива. Она тебя не объест.
