Текст книги "Русская феминистка"

Автор книги: Маша Царева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В нашем классе училась девочка Вероника, дочка известной актрисы. Иногда я бывала у нее в гостях. Жили они в роскошной трехкомнатной квартире в одной из сталинских высоток, и это, пожалуй, было единственное помещение, перед которым я робела и даже будто бы становилась ниже ростом. Даже в Музее изобразительных искусств, куда нас организованно водили каждую среду на факультативный урок истории искусства, я держалась более расслабленно.

Дома у Вероники были высоченные потолки и широкие подоконники, на которые можно было забираться с ногами. На полу в гостиной лежал пушистый туркменский ковер, в большой кадке росло лимонное дерево, по стенам были развешаны картины (на одной из которых была изображена ее полуобнаженная мать – рыжая томная красавица, нагота которой была едва прикрыта каким-то блестящим мехом) и жуткие африканские маски.

Мебель была преимущественно антикварной, и каждый комодик походил на волшебную лавочку в миниатюре – чего там только не было: и драгоценные фарфоровые статуэтки, и китайские сервизы тончайшей работы, и павлиньи перья в костяной вазе, и какие-то мрачные броши с потускневшими старыми камнями. Веронике нравилось наше почтительное внимание, она гордилась и своим роскошным домом, и своей знаменитой матерью, и держалась с нами как начинающая светская львица со случайно заскочившими на кофе мещанками – впрочем, мы были еще слишком малы, чтобы почувствовать себя задетыми ее снобизмом и пафосом.

Вероника угощала нас зеленым чаем и австрийскими шоколадными конфетами, и это было так вкусно, что хотелось остановить время. Иногда к нам выходила ее мать, и тогда все разговоры замолкали, потому что от ее красоты дух перехватывало. А держалась она вальяжно, как кошка. Однажды выплыла нам навстречу в черном шелковом халате, с какой-то небрежной «дулей» на голове, с осыпавшейся тушью и замятинами на щеке – было видно, только что из постели, однако на пальце ее сиял массивный перстень с брильянтом. И все ее существо излучало такую спокойную уверенность, как будто она была хозяйкой светского раута, невозмутимой в своем безусловном великолепии.

Она пала в бархатное кресло, закинула ноги на стол и низким голосом скомандовала: «Дочь, кофе!», а мы, затаив дыхание, наблюдали за этой сценой, как будто смотрели кино. Вероника засуетилась, заученным движением плеснула в крошечную кофейную чашечку глоток какого-то ликера, подала матери, присев на подлокотник ее кресла, та, протянув руку, ласково потрепала ее по волосам. Она была солнцем, вокруг которого вертелась вселенная, и, наверное, по сути, Вероника была несчастным человеком – непросто расти, когда рядом так сияют.

Должно быть, повзрослев, она тратила кучу денег на модных психотерапевтов, рассказывая им о том, как эгоистично и своенравно вела себя ее мать. Но тогда она просто сидела на подлокотнике и смотрела на маму с обожанием. А та питалась чужим восхищением, словно вампир парной темной кровью. Она рассказывала нам какие-то закулисные байки о том, кто спился, а кто с кем заперся в гримерной, а потом вышел в кофточке наизнанку и со странным блеском в глазах. Рассказывала о том, как сумасшедший поклонник подарил ей золотой слиток, настоящий, дело было на гастролях в Австрии, и было жутко обидно от понимания, что она держит в руках целое состояние, которым никогда не сможет воспользоваться.

Еще рассказывала об известной индийской актрисе немого кино, которая приехала на фестиваль в шикарных серьгах с розовыми сапфирами, и – словно черт повел! – угораздило ее схлестнуться на улице с какой-то цыганкой, которая заболтала и уговорила ее поменять драгоценность на перстенек, якобы принадлежавший семье Романовых (а на самом деле предсказуемую стекляшку).

Но самым главным было то, что в доме актрисы я потратила свои первые заработанные на уроках труда деньги и приобрела первую по-настоящему красивую вещь. Не для себя, для Лу.

Вот как получилось.

Однажды Вероникина мать пожаловалась (впрочем, по неопытности нам сначала показалось, что она хвастается, так как была из тех, что с любой эмоцией умела сочетать крепко вросшее в ее существо самолюбование; забегая немного вперед, могу сказать, что это качество осталось с ней на десятилетия, не разбилось о возраст), что намедни в театр принесли на продажу польскую косметику. Был как раз гонорарный день, а за коробочки просили копейки, вот она и взяла, скорее, от скуки и в сорочьей жажде ухватить блестяшку, а уже дома разложила на столе все эти тени и помады и поняла, что ей такая отрава ни к чему. Ее кожи достойны лишь «Ланком» и «Диор», достать которые для актрисы ее уровня не представляло проблемы.

В нас, десятилетних девчонках, тоже жили сороки, мы заинтересовались и попросили показать покупки. Актриса ленивым томным движением вытряхнула на диван какой-то пакет. Среди прочего там нашелся косметический набор в сиреневом пластмассовом чехле. Чего в нем только не было – и перламутровые пастельные тени, и блестящие щипчики для бровей, и румяна модного в те годы терракотового оттенка, и тюбик с разноцветными блестками неизвестного предназначения, и крошечный пузырек туши. И я вдруг как наяву увидела Лу, которая остро заточенной спичкой достает остатки помады из некрасивого пластмассового тюбика, а потом плюет в баночку советской туши и быстро-быстро водит по лужице жесткой кистью. Все эти попытки соблюсти ритуальные условности не были, разумеется, чем-то из ряда вон выходящим – половина матерей моих подруг по утрам проделывали те же манипуляции. Да и сама Лу относилась к этому с равнодушием человека, настолько привыкшего к неким обстоятельствам, что другие декорации воспринимались жизнью с чужого плеча. У Лу были хотя бы духи, несколько флаконов, и модные «Клима» и «Мажи Нуар», и «Опиум», и «Дольче Вита» – к эфемерному миру ароматов она всегда относилась с почтением эстета.

Но когда я увидела тот набор, сердце мое забилось сильнее. Я подняла на актрису повлажневший взгляд и прошептала: «А сколько это стоит?.. Давайте я куплю, раз вам все равно не нужно…»

Та если и удивилась, то виду не подала – пожав плечами, ответила, что девять с половиной рублей. Я помчалась домой за деньгами.

Тот вечер запомнился в числе самых счастливых. Лу сразу обратила внимание на загадочное выражение моего лица, но я хранила тайну до тех пор, пока мы не уселись за традиционное вечернее чаепитие – она отвернулась за заварочным чайником и попросила положить в ее розетку клубничного варенья, я же водрузила на стол коробочку. Лу повернулась, удивленно прищурилась.

Щелкнула тонкая крышечка, мамины ресницы дрогнули, розовые губы непроизвольно открылись в удивленном «ах!». А потом она стала смешливой и «детской» – тут же намазала веки блестками, а меня заставила накрасить ярко губы, мы нарядились в поеденные молью жилеты из овечьей шерсти, а на голову намотали тюрбаны из стареньких тюлевых занавесок. Лу принесла огромную резную шкатулку с разномастными пластмассовыми бусами, и мы до полуночи распевали цыганские романсы, выглядя при этом безусловными пациентами Кащенко.

Меня распирала та особенная гордость победы, впервые в жизни я ощущала радостное возбуждение добытчика. И в тот момент мне казалось, что так теперь будет всегда, что внутри меня словно открылся невидимый шлюз, выпустивший на волю неведомую силу, которая теперь мощным своим течением понесет меня к новым Эверестам.

Однако следующие деньги мне удалось заработать лишь пять лет спустя. Закончился учебный год, страну трясло и колотило во всепожирающей лихорадке. Августовский путч девяносто первого мы с Лу пропустили – в то лето мы отдыхали в пансионате на Валдае с одним из ее любовников, йогином, который категорически воспротивился поступлению в его очищенный медитациями мозг лишней информации извне, поэтому у нас не было даже транзистора.

Мы жили как дикие люди – просыпались не по будильнику, а когда солнце начинало щекотать нос, купались в спокойном, как сказочное зеркало, озере, ходили за черникой, валялись в гамаке. Лу научилась стоять на голове и чистить нос особенным «йогическим» способом – втягивать подсоленную воду одной ноздрей и выпускать из другой. Ее любовник говорил, что это обеспечит вечную молодость. Неплохим мужиком он был, только странным – питался преимущественно корешками, брезгливо кривил нос, когда мы жарили свежепойманную рыбу на костре, сотни раз подряд пел мантру «аум», гулко, как церковный колокол, рассуждал о том, что в прошлой жизни он был индийским принцем, жил в белокаменном дворце, во дворе которого росли финиковые пальмы и гуляли ручные слоны.

В то время тема возможности переселения душ считалась модной. Были переведены на русский работы Моуди – воспоминания тех, кто пережил клиническую смерть и авторитетно утверждал, что с остановкой сердца вас ждет новая жизнь, красочная как диснеевский мультфильм. Лично мне казалось, что от этого веет жалким задором стариков (вернее, тех, кто в мои почти одиннадцать казался мне стариками), сколько я видела таких неестественно оптимистичных дамочек, мол, «в пятьдесят пять жизнь только начинается», а у самой варикоз и муж ушел к лупоглазой продавщице из галантерейного отдела.

Лу тоже над любовником безобидно подтрунивала. «И почему все те, кто рассуждает о прошлых инкарнациях, – говорила она, – всегда помнят себя принцами, загадочными жрецами, трагически погибшими жителями города Помпеи? Почему никто не вспомнит, что некогда он просто бессмысленно прожег отведенный отрезок времени? Ну или спокойно и честно трудился, был скромным вьетнамским рыбаком или умственно отсталой крестьянкой из Псковской губернии?»

Йогина нашего такие рассуждения явно оскорбляли, но виду он не подавал, поскольку гордился выдержкой, свойственной истинным мудрецам. Он уходил в дальний угол сада, заворачивал одну ногу за другую (он называл эту позицию «падмасана» – слово казалось нам смешным, но пройдет несколько десятков лет, и его будет знать каждая пятнадцатилетняя читательница глянца) и работал над ровностью дыхания.

Хорошее у нас было лето в девяносто первом году.

Спустя почти шесть месяцев йогин (к тому времени они с Лу уже находились в статусе изредка болтающих по телефону приятелей) умер во сне – оторвавшийся тромб. Кроме нас, на его похоронах были только две какие-то угрюмые старухи, которые говорили преимущественно не о покойном, а о каких-то Юле и Оле, которым теперь придется квартиру делить. Зато Лу, поцеловав его в восковой лоб, сказала речь, которую никто, кроме меня, не понял, о том, что теперь он, видимо, вернулся к намечтанным истокам и лениво срывает сладкие финики, не слезая с белого слона, а у нас тут голодная зима девяносто второго и сплошное выживание…

Я тоже поцеловала йогина в лоб, и мне на секунду показалось, что от него густо пахнет земляникой, но потом я поняла, что это просто наше общее лето на секунду вернулось из небытия и накрыло меня с головой.

Но все это случилось зимой, а несколькими месяцами раньше мы вернулись с Валдая в обновленную страну. Начался очередной учебный год, и больше не надо было носить пионерские галстуки и ненавистную школьную форму. Теперь наш выбор между юбкой и джинсами зависел исключительно от текущего настроения, а вовсе не от первичных половых признаков, и это было здорово.

Больничная жизнь размеренна и скучна, а уж отделение, в котором женщинам сохраняют беременность, и вовсе напоминает сонное царство. Почти всем нам был прописан постельный режим, и целыми днями каждая из нас убивала время привычным для себя способом. Мне повезло – моя работа подразумевала и дистанционный режим. Валяясь в подушках с ноутбуком на коленях, я писала свои колонки и блог.

Элеонора занималась красотой – то брови выщипывала, то делала самомассаж по сомнительной тибетской системе, то наносила на лицо жирную маску. Однажды к ней даже приехала педикюрша – коренастая молчаливая женщина. Из специального чемоданчика были извлечены железки, напоминающие инструменты инквизиторской пытки, но при более подробном рассмотрении оказавшиеся супермодной корейской машинкой для удаления натоптышей. У нашей Эли были пятки ангела и ухоженные пальчики ребенка, которого всю жизнь носили на руках, какие там натоптыши. Но педикюрша работала полтора часа, после чего в карман ее белого халата перекочевала стодолларовая купюра, а на ногтях Элеоноры появился ультрамариновый лак.

– А что ты так стараешься, твой же к тебе не приходит? – поддразнила Фаина, которая, с одной стороны, немного завидовала вольготной сытости, окружавшей соседку, но с другой – ни на минуту не забывала, что против этого великолепия у нее есть бесхитростный, но безусловный козырь – законный муж.

– Женщина всегда должна выглядеть так, как будто ее сейчас придут снимать для обложки журнала, – тоном преподавательницы школы благородных девиц объяснила Элеонора. – Это, во-первых. А во-вторых, мы же говорим в скайпе каждый день.

– И что, ты лапы напедикюренные в скайп тычешь? – прищурилась Фая.

– И не только лапы, – добила ее Эля.

– Она туда курит, – брякнула я. – Прямо в камеру выдыхает дым… Ну ты понимаешь, что я имею в виду.

Первые дни я испытывала к обеим соседкам что-то вроде холодного любопытства биолога, прильнувшего к микроскопу, чтобы изучить колонию диковинных бактерий. Я вслушивалась в щебет Эли и пыталась найти логику в поросших влажным мхом ископаемых аргументах Фаины, которая целыми днями вязала кривоватый свитер для мужа, сопровождая процесс рассуждениями из серии: «бьет – значит любит», «если не ревнует, ты ему на фиг не нужна», «ребенок без отца вырастет моральным уродом», «если жена зарабатывает больше мужа, ему на нервной почве грозит ранняя импотенция». Все эти лозунги были впечатаны в ее сознание, как ископаемые жуки в янтарь. На любые контраргументы она реагировала так: повышала голос на два-три тона и начинала повторять все то же самое. В конце концов, я предпочла дисквалифицироваться в пассивные слушатели – все-таки мы лежали на сохранении, нам был показан в том числе и эмоциональный покой, и мне вовсе не хотелось, чтобы мой ненарочный удар в чью-то «точку сборки» привел к фатальному для жизни плода гипертонусу матки.

К концу первой недели любопытство сменилось отвращением. Это было неминуемо – три взрослые, совершенно разные бабы, круглосуточно запертые на одной небольшой территории. Хуже, чем тюремная камера. Мы начали тихо ненавидеть друг друга и, сохраняя внешнюю доброжелательность (впрочем, я-то предпочитала и вовсе отмалчиваться и сидеть с ноутбуком, отвернувшись к стене, а вот мои соседки иногда даже пытались сквозь зубы миролюбиво щебетать), жалили словом, точно ядовитые змеи. Каждой из нас казалось, что жизнь двух других – это ад как он есть.

– Вот ты родишь, а кто же будет тебя содержать? – нападала на меня Элеонора.

– Девочки, это было запланировано. Во-первых, я отложила деньги. Во-вторых, я неплохо зарабатываю и прекрасно планирую бюджет.

– А какой пример будет видеть перед глазами твой ребенок? – зло щурилась Фаина. – Без отца-то?

– Он будет видеть адекватного, крепко стоящего на ногах взрослого человека. В котором он сможет найти при одном желании – мягкость, а при другом – плечо. Это ничем не хуже тех семей, где отцы напиваются, или матери-вертихвостки бездумно просаживают деньги, или родители все время ссорятся, а малыш забивается под кухонный стол, чтобы взращивать там цветастый комплекс вины.

– Это тебе кажется, что у тебя отложено много денег, – не сдавалась Эля. – Ты просто пока не представляешь, что такое ребенок. А самой в форму после родов прийти? Это же и тренер личный потребуется, и косметолог ежедневно, массажи, обертывания, няни, гувернантки! Каждые три месяца ребенку полностью меняют гардероб. А сейчас детские вещи не дешевле взрослых.

– Я пять лет занималась тайцзы-цуань и уверена, что приду в форму без всяких массажисток. И поверь, если я говорю, что мой бюджет распланирован, это значит не то, что я что-то там условно прикинула, а то, что в моем ноуте есть экселевский файл со всеми учтенными мелочами.

– Но зачем тебе вообще это надо? – таращила глаза Фаина. – Ты же еще молодая, тридцать два года! Зачем рожать без отца? Неужели не могла пару лет подождать, пока появится мужик нормальный? И вроде не урод ты. Странная, конечно, но и не на таких охотники находятся.

– Ты еще не переселилась в новый век, Фая, – со вздохом отвечала я. – Охотники больше не нужны. Мамонты давно вымерли, а разделение труда имеет место быть разве что в деревнях, где хлеб добывают руками. И вот по городу бродят сотни фантомных охотников. А мне нужен партнер и друг. Кстати, моя беременность – это вовсе не точка в личной жизни. Не вижу, как малыш может помешать мне встретить этого самого друга-партнера в будущем.

– Эх, тридцать лет, ума нет, – махнула короткопалой рукой Фаина. – Да кому ж ты с приплодом будешь нужна-то такая?

Разумеется, соседки травили не только меня одну, но и друг друга. Вообще, из нас троих я была самая спокойная – если и вступала в безнадежный, тягучий, как расплавленная ириска, спор, то разве что от скуки. Не было во мне ни страсти правдоруба, ни миссионерского желания обратить всех в свою веру, ни болезненного азарта игрока.

Элеонора же и Фаина в иные моменты, казалось, готовы расцарапать друг другу лица, как дикие кошки. Эля (как обладательница нежной психики хронического инфантила) после таких разговоров даже пару раз выходила плакать в коридор, а потом возвращалась с очаровательно покрасневшим носиком, припухшими глазами и подрагивающей верхней губой. В такие моменты она была прекрасна как мультипликационная капризная принцесса. Разумеется, она была из тех, чья проявленная слабость требовала немедленного чужого плеча. Демонстративно отвернувшись к стене, она набирала номер своего Ивана Ивановича и шепотом начинала жаловаться на жизнь. Тот слушал молча – видимо, привык. Эля утверждала, что ему это даже нравится. «Он ко мне как к куколке относится, как к доченьке своей старшей. Его умиляет, что я такая ранимая!» Отчасти мне было даже жаль очевидности несовпадения наших с Элеонорой путей, было бы любопытно увидеть, что будет с ней в тридцать, сорок, когда амплуа симпатичного обиженного ребенка будет по объективным обстоятельствам трещать по швам…

Хотя, возможно, она поступит не как реформатор, а как приспособленец – модель отношений останется та же, просто ее «папочки» будут становиться все старше и старше. И в свои сорок она будет трагически морщить все еще хорошенький носик на усыпанном рыжими пигментными пятнами плече какого-нибудь восьмидесятилетнего коллекционера искусства, который будет относиться к ней как к нечаянному счастью и при наилучших обстоятельствах отпишет в ее пользу домик, например в Антибе, но может, просто банально сопьется – такое часто происходит с бывшими красавицами, которые стареют, так и не научившись взрослеть.

По вечерам в такие дни водитель Ивана Ивановича приезжал с нарядным пакетом, в котором довольная Элеонора находила то браслетик с брильянтовой подвеской, то огромный шелковый платок, то жилет из молочно-белой норки. А однажды (и этот инцидент заставил меня то ли усомниться в адекватности щедрого дарителя, то ли признать его чувство юмора недооцененным) – блюдо из лиможского фарфора с портретом Уильяма Блейка. Эля вытаращилась на него как корова на ассенизатора с недоверчивым недоумением.

– Что это еще за хрень? Тарелка… – повертела его в руках. – Дорогая, наверное. Ладно, будем фрукты пока сюда класть.

– А ты что, любишь Уильяма Блейка? – удивилась я, но выражение ее лица и воспоследовавший уточняющий вопрос «кого-кого?» заставили меня умолкнуть.

Было видно невооруженным глазом, что Фаине поперек горла стоит невыносимая легкость бытия нашей самозваной принцессы. Сама она была представительницей middle class и до встречи с Элей считала свою финансовую жизнь сложившейся вполне удачно. Муж – тот самый, который ее поколачивал, был прорабом в небольшой фирмочке, занимающейся ремонтом квартир.

По словам Фаи, руки у него были золотые, его телефон передавался из уст в уста, и заказы сыпались один за другим. У них была собственная квартира – пусть в Дегунине, зато трешка. Фая с придыханием рассказывала о том, как они объединили кухню и столовую, и как очередные богатые клиенты подарили мужу обрезки дизайнерских шелковых обоев, и как он своими руками смастерил барную стойку, а в прошлый Новый год они собрались с силами и поставили душевую кабинку, похожую на космический корабль. Было видно, что эта страстная речь о dolce vita в Восточном Дегунине многократно отрепетирована, с тем же просветленным выражением лица она повторяла ее подругам, бывшим одноклассницам, соседкам по двору.

И все восхищенно внимали, и всем казалось, что живая, покрытая глянцевыми ультрамариновыми перьями ручная птица счастья сидит на Фаином полном веснушчатом плече. Еще Фая относилась к женщинам (я раньше думала, что это поколенческое, но потом все-таки решила, что, скорее, социальное), которые верят в три кита жизненной стабильности – квартиру, машину и шубу. Сама она идеально вписывалась в эту нехитрую формулу – их семья владела подержанным «опелем», а шуб у нее было даже две – из норковых кусочков и попроще, мутоновая. Стоит еще отметить, что наша Фаина была простой люберецкой девчонкой, окончившей девять классов, а потом отучившейся в ПТУ на швею и до замужества прозябавшей в каком-то подвальном ателье. Подружки ее были родом из юности, всем повезло куда меньше – самая удачливая работала частной швеей и могла позволить себе ужин в кофейне или каникулы в Черногории, зато ей с мужиками хронически не везло, поэтому и тут лидировала Фая.

И вдруг весь этот годами копившийся пафос хозяйки жизни вдребезги разбился о баночку крема какой-то пигалицы, младше ее на десять лет. Да, пожалуй, началось все с крема. В какой-то вечер Эля извлекла из косметички крошечную серебристую баночку, аккуратно достала лопаточкой крем и осторожными движениями вбила его в розовое после душа лицо, и вдруг Фаина, громко зевнув, попросила:

– Слушай, а дай твой кремчик попробовать! Пахнет так вкусно.

Личико Элеоноры перекосила гримаса, но, взяв себя в руки, она улыбнулась и ответила, что крем этот стоит две тысячи долларов, его делает вручную известный пластический хирург, и раз в месяц из Цюриха вип-почтой приходит очередная баночка, которую хватает ровно от и до.

Фаина сперва решила, что это злая шутка – у нее в голове не укладывалось, что на какой-то крем можно потратить сумму, которую они год копят на летний отпуск. Но поняв, что это вовсе даже и суровая правда, из которой следует простой логический вывод – ее собственная жизнь не настолько шоколадна, как ей думалось, она пришла в короткое состояние задумчивости, за которым последовало уныние. Фаина стала обращать внимание на другие детали.

Эля живет одна почти в стометровой квартире, и отдыхала она в бунгало на Мальдивах, и шуб у нее восемь, причем все норковые, и водитель приносит ей миниатюрные пирожные, вместо каждого из них запросто можно было бы купить целый торт «Птичье молоко». И о деньгах она рассуждает с какой-то раздражающей ленцой, и намедни рассказала, что на чай парикмахерше стыдно давать меньше пятидесяти долларов. Сама же Фая за такие деньги и стрижку с вечерней укладкой не стала бы делать. Притом ладно бы все это досталось ей изнуряющим честным трудом – вот иногда публикуют в журналах фотографии бизнес-леди, у которых глаза пустые, как у мертвых карпов, и за эту пустоту можно простить им соболя-жемчуга, и даже по-бабьи посочувствовать невыносимому ритму их сытой жизни. Или если бы все это было заработано священным материнством и поддержанием очага. Будь эта девчонка преданной тихой хозяюшкой, вытянувшей счастливый билет трудяжкой, Фаина бы поняла и пирожные, и крем. Но девчонка не проработала ни дня, да и еще неродившегося ребенка собирается спихнуть на гувернанток, чтобы самой вновь предаться сладчайшему гедонизму, желейной медузой плавать в этом незаслуженном счастье.

Фаина была не из тех, кто сдается просто так. Несколько дней после инцидента с кремом она ходила притихшая и озадаченная, но потом собралась с силами и пошла в атаку. Она была не намерена запросто отдавать на растерзание врагу уют своего мирка. Ей необходимо было убедиться, что на самом деле богатая беспечная Элеонора мечтает о том, что есть у нее, Фаи, – о стабильности, колечке на пальце, официальном отце детей, крепкой патриархальной семье.

– А как ты сынку объяснишь, что папка дома не ночует? – прямо спросила она. – Ты ему честно скажешь, что у папки есть семья, а вы – так? Или что-нибудь придумаешь?

Элеонора немного растерялась, хамство было неожиданным и больно ударило в цель.

– А с чего ты взяла, что мы – «так»? – зазвеневшим голосом спросила она.

Фаина и мечтать не могла о сопернике, который так доверчиво подставляет мягкое брюшко. Сама она имела огромный опыт коммунальных распрей и бабьих разборок, так что смутить и дезориентировать Элю ей было также просто, как Каспарову выиграть турнир у первоклассника.

– Ну как же, – с наигранным добродушием сказала она. – Жену он уважает. Не хочет тревожить. Да и любовь, видимо, осталась. Потому что ты молодая еще, не знаешь психологию мужчин. Если мужик действительно влюбляется в женщину, ничто не удержит его возле другой. Ни дети, ни имущество. Так уж они устроены, мужики.

– А благородство? – захлопала ресницами Эля.

Фаина демонически расхохоталась, при этом все три ее подбородка затряслись, как ванильная паннакотта.

Беременная Фая пухла, как тесто, забытое в кастрюльке на батарее. За больничный месяц она поправилась почти на десять килограммов, и на каждом врачебном обходе ее строго отчитывали за раблезианские аппетиты, она же, честно глядя в глаза лечащему врачу, лепетала о нарушенном с детства метаболизме, а когда все выходили из палаты, заедала стресс очередным глазированным сырком.

Элеонора впадала в иную крайность – вышедшее из-под контроля беременное тело было для нее чем-то вроде гоэтического духа, который был явлен из ада, чтобы медленно ее пожрать. Она была мужественным воином-аскетом, и по ночам ее пустой желудок выдавал такие трели, как будто в нашей комнате находился искусственный водопад. Иногда у нее не было сил даже встать с кровати, под ее глазами темнели фиолетовые тени, которые она каждое утро замазывала корректором.

В начале второй больничной недели она вырезала из какого-то арт-альбома, который среди прочих даров доставил ей охранник (подобно ребенку на определенной стадии развития, Эля воспринимала только снабженный картинками текст; я ни разу не видела, чтобы она читала просто книгу, даже треш), фотографии прозрачных, как кинематографические эльфы, балерин и скотчем приклеила их к стене над своей кроватью. Ее вдохновляла инопланетная тонкость их стана, их ручки-веточки и тот особенный блеск в глазах, который появляется лишь у не понаслышке знакомых с аскезой людей.

В итоге Элеоноре делали капельницы с поддерживающими жизнь веществами, Фаине же кололи лекарство, разжижающее кровь, – уровень ее холестерина зашкаливал.

Они были такими разными, и наблюдать за их вербальной войной было сплошным удовольствием. Гораздо лучше, чем дурацкие телевизионные ток-шоу с постановочными драками.

Обе они казались мне равно несчастливыми. Обе воплощали два популярнейших патриархальных стереотипа – одна была убежденным защитником концепции грубой силы как управляющего механизма семьи, другая чувствовала себя дорогим товаром на полке супермаркета. Обе были зависимы на все сто и обе чувствовали себя слабыми и уязвимыми вне отношений с мужчиной. Обеим я предсказывала (разумеется, не вслух) полный крах. Возможно, дела Элеоноры могли бы сложиться более-менее удачно – ведь на ее имя была записана квартира, у нее были счета в каких-то банках. Но не было никаких сомнений в том, что она, инфантильная, расточительная, подсевшая на роскошь как на героин, все разбазарит за полгода – куда же ей без мехов, духов и утреннего бокала «Вдовы Клико».

Супруг же Фаины, непритязательный и простой, как деревянный сруб, русский медведь, с возрастом станет еще более мрачным и скупым на проявления нежности в любых ее бытовых разновидностях. Его единственным аргументом станет удар крепкого кулака по обеденному столу, его кустистые брови еще ниже нависнут над расщелинами злых серых глаз, он начнет поколачивать и детей, потом пристрастится к бутылке, и однажды Фаина будет вынуждена сбежать от него на мороз босиком, прижимая испуганных детей к груди.

Муж приходил к Фаине через день, всегда при нем была скатерть-самобранка с незамысловатыми харчами – бидоном жирного борща, вареной курятиной, тонко порезанным салом, аккуратно уложенным на свежий бородинский хлеб, подтаявшими шоколадными конфетами. Они почти не разговаривали – их отношения когда-то строились на его мечтах о доме полной чаше, а вовсе не на дружбе, не на интересе к человеку, с которым ты делишь постель. Его внимание было поверхностным и грубым – иногда он просовывал руку под застиранную ночнушку жены и прихватывал ее за складку на боку, после чего оба заговорщицки ухмылялись. Пока Фаина ела, муж читал газету «Советский спорт», иногда лаконично комментируя вслух: «Мудаки!» или «Молодцы!» в зависимости от контекста.

Конечно, мне бы мечталось, чтобы у моих соседок все было по-другому, иногда хотелось придумать для них другое будущее, в котором они стали бы самостоятельными и защищенными. Но я понимала, что любой оптимистичный исход будет либо чудом, либо тем самым исключением, на котором живет большинство социальных правил. Потому что я не фаталист. Я верю, что мы сами лепим свою судьбу, и путь «слабого звена» кажется простым лишь на первый взгляд, потому что он как гладкая ледяная горка, по которой так приятно скользить до поры до времени, ведь впереди ждет очевидный тупик, выбраться из которого куда сложнее, чем в нем очутиться.

Зима девяносто второго запомнилась мне так: во-первых, я постоянно испытывала голод, во-вторых, у меня начались месячные.

До перестройки мы с Лу жили более-менее неплохо. Во-первых, она периодически подрабатывала на Мосфильме, где у нее была уйма знакомых – то костюмером, то гримером, а иногда даже снималась в эпизодах, чем при всем своем кажущемся тщеславии, совершенно не гордилась. К тому же у нее были любовники, которым казалось, что баловать женщину – норма вежливости. Лу была независима как кошка и никогда не согласилась бы прогнуться даже за все брильянты мира, однако ни к чему не обязывающие подарки принимала с удовольствием. Как правило, ей приносили деликатесы – были времена, когда в кошельке Лу не нашлось бы мелочи, чтобы купить синеватую куриную тушку, зато в ее холодильнике стояла литровая банка осетровой икры, которую мы легкомысленно поедали ложками.