Текст книги "Русская феминистка"

Автор книги: Маша Царева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

А еще он спал в пижаме, что провоцировало ежевечерний демонический хохот Лу. Мы-то с ней всегда, даже зимой, спали голышом, как первобытные люди в пещере. Я и до сих пор не понимаю сути всех этих ночных рубашек – по-моему, это какой-то викторианский атавизм.

Так вот, тот профессор однажды подарил мне шахматы, причем у него хватило терпения обучить меня не только основам, но и нескольким игровым комбинациям.

Сначала мне эта затея не нравилась, но из вежливости я терпела. А потом как-то незаметно втянулась. Лето было жарким и сухим, целыми днями я паслась во дворе с шахматной коробочкой под мышкой. Дети склонны к подражанию, так что к концу августа мое хобби как-то незаметно стало общим дворовым, и мы даже устраивали турниры, и взрослые, умилившись нашей тяге к знаниям, даже покупали победителям призы.

Я была в лидерах. И вот на одном из таких турниров (до сих пор помню, что главным призом был огромный тульский пряник в форме сердца, медовый, свежий, с белой глазурью) в финале остались я и мальчик из соседнего двора по имени Володя.

Володя, мало того что был почти на два года старше, так еще и учился в физико-математической школе, в отличие от меня, посещавшей школу с углубленным изучением английского языка.

Мое намерение заполучить пряник было крепко, да и тренировалась я все лето. Почти каждый вечер мы с профессором разыгрывали партийку сначала по готовым комбинациям, потом – в импровизационном формате. Он учил меня думать, просчитывать на десять ходов вперед.

Володя играл белыми. Партия затянулась, а ведь ни у моего соперника, ни у меня самой не было той особенной усидчивости, которая позволяет часами не терять внимания. Мы оба были обычными детьми, которые играли в городки, прятки и войнушку и перебивались с четверки на тройку – причиной была лень, а не скудоумие. Но вот в какой-то момент Володя зазевался, и мне удалось поставить капкан – поглотив его ферзя, я с удовлетворением ждала того неминуемого момента, когда сопернику настанет пиздец. И вдруг кто-то дернул меня за рукав – обернувшись, я увидела маму Володи с преувеличенно доброжелательной улыбкой на пористом, как свежий дрожжевой хлеб, лице.

– Дети, перерывчик на две минуты, у меня к Аллочке есть разговорчик, – сказала (вернее, елейно пропела) она. Нежно уведя меня в сторонку, она зашептала: – Алла, ты такая умная девочка, но ты же понимаешь, для него это стресс. Я вижу, что ты затеяла, но мне кажется, ты должна срочно как-то переиграть.

– Зачем? – Я даже не сразу поняла, что она от меня хочет.

Пахло от нее удушающе сладким парфюмом и почему-то нафталином – таким запахом обычно пропитаны старухи с дурнинкой, претендующие на некоторую долю богемности и носящие изъеденную молью лисью шкурку вместо шарфа. Я невольно пятилась, а тетка надвигалась. Лицо ее было круглым как полная луна.

– Володя – будущий мужчина, – сдвинув подкрашенные черным карандашиком брови, серьезно изрекла она. – Ты пока еще маленькая, не понимаешь. Но мужчина – воин, добытчик, глава семьи. Проигрывать для него – травма. А тут еще… – она скривилась, – проиграть девчонке на два года младше его… Его же ребята засмеют.

– Но послушайте… Он мог и не участвовать в турнире, раз так не любит проигрывать, – вежливо возразила я.

– Скажи, что сдаешься, – почти потребовала Володина мать. – Ты девочка. Ни к чему тебе победы.

Кивнув, я вернулась к столу и, конечно, выиграла.

Володина мать больше со мной никогда не здоровалась, даже когда прошло уже много лет, я стала относительно взрослой девушкой, и все эти дворовые игры и турниры остались далеко позади.

В тот вечер мы с Лу пили чай с домашним земляничным вареньем, и я рассказала ей о случившемся. Мы всегда обсуждали события дня вдвоем, мамины мужчины участия в диалоге не принимали; это было нашей ежевечерней традицией. Выслушав меня, Лу рассмеялась и полезла в буфет за конфетами с ликером.

– Молодец, дочь, – сказала она. – Так им всем.

А потом еще долго приговаривала: «Ну надо же, какова! Что придумать – надо сдаться, чтобы у мальчика не было травмы поверженного. Потому что, видите ли, он мужчина. Да с такой-то мамашей говном он вырастет, а не мужчиной. Ему с самого детства внушают комплексы, которые через несколько лет станут ему стальной клеткой. И фигушки он выберется, этот нюник Володя!»

Лу устроила меня в лучшую школу района, языковую. К семи годам я, росшая среди взрослых, свободно читала, причем не адаптированную для малышей литературу, а Афанасьева и Твена; любила важно и многословно рассуждать, немного понимала английскую речь и даже замахивалась на псевдофилософские разговоры.

Школьные экзамены я выдержала с блеском, присутствовавшая на моем собеседовании дама из РОНО даже сказала, что я далеко пойду. Однако моей фамилии не оказалось в списке зачисленных в первый класс.

В школе той учились дети министерских чиновников и прочих важных шишек, иногда просачивалась богема – например, моей одноклассницей была дочка всеми любимой и обласканной властями народной артистки, а в параллельном классе учился сын рокера, который был знаменит в том числе и тем, что устраивал красивейшие попойки, живописные оргии, а когда нам было по пятнадцать, и вовсе повесился от скуки. И тут Лу, у которой в наличии были агатовые мундштуки, вуали, опасная истома в синих глазах, зато напрочь отсутствовал социальный статус.

В общем, меня не приняли. Но мама моя, когда речь заходит о чем-то действительно важном, может на короткое время перевоплотиться в ту самую воспетую русскую бабу, которая и коня на скаку, и в избу горящую, и все такое. Потрясая звонкими индийскими браслетами, она заявилась в министерство образования.

Разумеется, ей не удалось миновать проходную. Зато она познакомилась с одной из местных мелких сошек, чуть ли не уборщиком, который, очарованный страстным напором, принял из ее прекрасных нервных рук заявление о том, что меня непременно должны зачислить в ту самую школу, подсунул его на подпись министру, замешав в пачку заявлений о покупке новых швабр и моющих средств. Чудо – шулерский трюк удался.

На следующее утро торжествующая Лу явилась в кабинет школьной директрисы с подписанным министром заявлением. Так я оказалась среди учеников одной из самых престижных школ Москвы.

Учиться было довольно скучно. С самого детства мне внушали, что осмысливание – неотъемлемая часть познания, однако в школе ухитрялись концентрироваться на втором, начисто игнорируя первое. Знания нам давали в изобилии – в последних классах обучение велось на университетском уровне. Однако любые попытки возразить, вытащить из-за пазухи хоть какой-то контраргумент карались.

Я считалась «сложной», хотя, по сути, была ангелом во плоти.

«Этой Кукушкиной всегда больше всех надо», – говорили обо мне учителя. Страницы моего дневника пестрели замечаниями, вроде «перебивала учителя», «хамила на уроке английского» и даже «демонстрировала асоциальное поведение». Лу все это зачитывала вслух телефонным подругам, смеясь и прихлебывая разбавленный вишневым соком коньячок.

Впервые асоциальное поведение было продемонстрировано мною еще самым первым школьным сентябрем. Лу пришлось купить мне школьную форму – обычную советскую школьную форму: коричневое платье и два фартучка, повседневный черный и нарядный белый, с пошленькими кружевными тесемочками.

Платье было еще куда ни шло, но фартук меня оскорбил. В первый же день я скомкала его и убрала в портфель. А поскольку школа была строгих правил, уже через несколько минут после этого диссидентского акта я была задержана дежурной по коридору – остроносой старшеклассницей с красной повязкой на рукаве.

– Девочка, где твой фартук? – тоном энкавэдэшника, допрашивающего троцкиста, спросила она.

В свои семь с небольшим я еще не овладела искусством плетения лжи, так что среди моих пороков была патологическая честность дурака.

– В портфеле, – бесхитростно призналась я. – Я это носить не буду.

– Ты думаешь, что здесь дом моделей?! – возмутилась дежурная.

– Нет. Но я думаю, что я советская школьница. А вовсе не горничная и не хозяюшка на кухне.

В планы (или навыки?) старшеклассницы не входило ведение спора с мелкой соплей вроде меня, поэтому я была схвачена за локоток и сопровождена в директорский кабинет, где мне прочитали лаконичную лекцию о том, что желание выделиться по своей сути буржуазно, а значит, не украшает советского человека. Меня заставили надеть измятый фартук, самолюбие мое было больно задето, и я нашла укромный уголок, чтобы поплакать в одиночестве, – физкультурную раздевалку.

Там я и познакомилась с той, кто на все десять школьных лет стал моей школьной подругой. Лекой.

Лека тоже пришла в раздевалку плакать, но причина ее скорби была иной.

Некий Паша Скворцов из первого «А» назвал ее «жирной свиньей», громко, с обидным смешком. Весь класс это слышал, и все сочли шутку удачной, тем более что у Леки и правда был лишний вес. Рыжая, рослая, с круглым, как оладушек, красным от смущения лицом, она сидела на скамеечке и утирала сопли кружевными манжетами. Увидев меня, она закрыла лицо рукавом. Бедный загнанный зверек, ей показалось, что я пришла насладиться ее позором.

Я села рядом и погладила ее по нечесаным волосам. Лека была неряхой – ладони перепачканы чернилами, толстая коса в вечных колтунах, дешевые колготки собраны «гармошкой».

– Эй, ну ты чего. Они же просто уроды. Разве ты сама не видишь?

– Вижу, – буркнула Лека. – А ты чего пришла?

– Плакать, – вздохнула я. – Меня унизили.

Лека мгновенно забыла о собственном горе. Я рассказала ей о фартуке.

– Ну ты и дуууура, – почти восхищенно протянула она.

Подружились мы быстро, как бывает только в детстве. В тот же день в школьном дворе я нашла Витю Скворцова и пребольно треснула его портфелем по голове. Вряд ли я была сильнее его физически, но один из любовников Лу, который когда-то мотал срок за какие-то махинации, однажды сказал то, что я на всю жизнь запомнила.

В поединке всегда побеждает тот, кто сильнее духом. Если ты отчаянный, храбрый и уверен в себе, тебя будут бояться и те, кто теоретически мог бы перешибить тебя одним мизинцем. Конечно, он имел в виду себя. Рассказывал все это, чтобы порисоваться перед моей Лу. Как он попал в камеру к каким-то отморозкам и те пугали его хрестоматийным «твое место у параши», да не на того напали, он принял честный бой, в котором его уделали до кровавых соплей, зато, выйдя из лазарета, он стал уважаемым человеком. Почему-то мне это ярко запомнилось. С каким вдохновенным лицом он все это рассказывал и какие у него в тот момент были глаза.

Теорию о силе духа мне доводилось испробовать на практике и до случая с Витей Скворцовым. Однажды дворовые мальчишки привязали консервную банку к хвосту какого-то несчастного кота, это меня возмутило, и я предложила честный бой. Получила по ушам, разумеется, зато, пока меня били, коту удалось сбежать. А потом весь двор говорил – мол, с этой Кукушкиной лучше вообще не связываться, она полностью соответствует своей фамилии, то есть на всю голову ку-ку.

Так что я смело атаковала Лекиного обидчика портфелем, в моем дневнике появилась очередная гневная запись дежурных, а дружба с Лекой была закреплена сотрясением мозга Вити Скворцова.

С тех пор мы были друзья не разлей вода.

Однако фартук все же не давал мне покоя. Мне казалось, что у меня так буднично и обидно отобрали частичку той свободы, важность которой с младенчества доказывала мне Лу и которая, кстати, тоже подливала масла в огонь.

– Фартук, – разглагольствовала она, закинув одну ногу в сетчатом чулке на другую и закуривая очередную сигаретку, – во все века был атрибутом обслуживающего персонала. Фартуки носят, чтобы не испачкать одежду во время ремесленного труда. Домохозяйки и мясники. Вас же в школе не заставляют резать свиней?

– Нет, – мотала головой я.

– Вот именно! А в качестве форменной одежды его носят, пожалуй, только горничные. Этакий отличительный знак сословия. Вот я и не понимаю, почему из советских школьниц растят… Парашек каких-то. И если в этом есть какой-то смысл, почему те же фартуки не носят и мальчишки. Бред! Бред!

Школьная форма для мальчиков, признаться, не давала покоя и мне самой. Я была подвижной, спортивной, неусидчивой. Вечная дворовая заводила, я словно попала в клетку.

После сорока минут урока мне хотелось выпрыгнуть из собственной кожи, с визгом пронестись по школьным коридорам, сделать колесо, попрыгать на одной ножке. Все это было крайне неудобно делать в платье.

Однажды меня остановила статная седовласая учительница. Я бежала по холлу, а она словно из-под земли выросла передо мной и, протянув руку, точным движением поймала за плечо. Хватка у нее была железная, как у робота.

– Что ты творишь? – спросила она таким тоном, что я мгновенно почувствовала себя провинившейся.

– Ну… бегаю, – честно ответила я.

– Посмотри на себя. Ты высоко поднимаешь колени. Юбка задирается. Это отвратительно. Ты же девочка.

– Но я люблю бегать… – Я сама понимала, что звучу беспомощно, и это было ужасное ощущение.

А учительница та интересной была. Тогда мы еще не были знакомы, она преподавала русский язык и литературу у старшеклассников, но потом я узнала, что она местная звезда. Даже звали ее необычно – Стелла Сергеевна.

Когда-то она была балериной, правда, не солировала, танцевала в кордебалете. А потом – трагедия, упала с лестницы в гололед, сложный перелом ноги, полгода в гипсе. Она нашла в себе силы не подружиться с бутылкой, не растолстеть и не обозлиться на жизнь. Покорно приняла новые декорации и постепенно училась в них выживать. Поступила на заочный в педагогический. Но на всю жизнь вокруг нее остался этот особенный театральный флер. Ее осанка, ее прямая, как струна, спина, ее королевский поворот головы, ее гладкая прическа и прямой жестковатый взгляд.

Она не пользовалась косметикой и не красила волосы, обильно припорошенные ранней сединой. Тогда, в семь лет, я конечно, не доросла до того, чтобы ею восхищаться, и она показалась мне обычной грымзой, старой и скучной. И конечно, я не могла знать, что через много лет мы подружимся, и дружба эта перерастет школьный двор, выпускной, университетские годы и продлится до самой ее смерти, к сожалению, несвоевременной и трагической. Но об этом потом.

– Ты должна учиться быть женщиной, а не бегать как пацан, – поставленным низким голосом изрекла она. – У тебя хорошие данные. Ты даже не сутулишься, что редкость для современного ребенка. Но ты должна запомнить – нельзя высоко вскидывать колени, если ты в юбке. Это вульгарно и пошло.

Она наконец отпустила мое плечо, на котором вечером обнаружился сероватый синяк. В дальнейшем я старалась просто не попадаться Стелле Сергеевне на глаза. Всегда искала ее взглядом. Ее трудно было не заметить – чеканная походка заставляла всех расступаться. Заприметив ее в конце коридора, я вжималась в стену и опускала глаза. Иногда, проходя мимо, она улыбалась мне и удовлетворенно кивала.

– Лу, – взмолилась я после первой учебной недели, – а что, если мне носить мальчишескую форму? В виде исключения?

– Не дадут, – вздохнула она. – Терпи. Меня и так дважды вызывали к директору, а ты еще и не закончила первый класс. Вот дождешься, переведут тебя в школу для сложных. А там не сахар.

Спорить с Лу в подобных ситуациях было бессмысленно – раз даже она сложила лапки, значит, не было и призрачного шанса на успех. Она (как, впрочем, и я) была из тех, кто до последнего барахтается и сопротивляется, кто вылезает из шторма, ухватившись за хрестоматийную соломинку, и про кого потом все говорят – вот везунчик! – хотя дело не в фортуне, а в комбинации «вера в себя» плюс «стойкость».

В целом учеба давалась мне легко. Терпение не числилось среди моих достоинств, зато у меня был живой ум и огромный опыт посиделок во взрослых компаниях. Лу с самого детства таскала меня по гостям, а приятели ее были преимущественно из богемных болтунов – писатели, художники, театральные декораторы, – беспечный нарядный сброд, взрослые дети, которые воспринимали Москву не как поле боя, а как вечный карнавал.

Моя лексика, моя манера речи формировались при их непосредственном участии. Они научили меня думать и рассуждать, так что программа начальной школы казалась мне более чем легкой.

Правда, были проблемы с прописями – у меня всегда был отвратительный почерк. Я не могла справиться с простейшим заданием – нарисовать ровный частокол простых палочек. Но на помощь мне приходила Лека, моя новая лучшая подружка. Старательно сопя и высунув кончик розового языка, она заполняла сначала свои прописи, а следом и мои. А я за это решала для нее математические примеры и помогала писать сочинения.

Лека была плавной, медленной и уютной, как поднимающееся теплое тесто. Она все делала неторопливо – ходила, говорила, соображала. Много лет спустя я думала, что же заставило меня тогда удержаться возле Леки, так впустить ее в себя, взрастить такую нежную и многолетнюю дружбу. Мы ведь такими разными были – ну просто два полюса. Но мне с ней было хорошо. Что-то было такое в Леке моей, что-то настоящее.

Лека тоже росла без отца, а мать ее была кондитером. После уроков мы часто заваливались к ней. В ее квартире всегда был чудовищный бардак, зато пахло свежими плюшками и корицей. И еще у нее был кот, такой же унылый и толстый, как сама Лека.

Сначала мы делали уроки, потом Лекина мать, мрачноватая, дебелая, с узкими жесткими губами, словно нехотя приглашала нас на кухню и разворачивала «скатерть-самобранку». Как же в этом доме любили поесть! Мы-то с Лу питались просто, почти по-солдатски. Лу никак нельзя было назвать гедонистом: к еде она относилась, скорее, как к неприятной необходимости, и мне не привила привычки наслаждаться пищей. Творог, гречка, макароны и вареная курица – вот такой бесхитростный набор можно было видеть на нашем столе. Иногда любовники Лу приносили конфеты, это был праздник. А летом мы всегда сами варили варенье в огромном алюминиевом тазу – земляничное, сливовое, яблочное.

То, что буднично подавала к чаю мать Леки, казалось невиданными деликатесами. Пышные ватрушки, увенчанные куполом вишневого джема; домашнее пирожное «картошка», миниатюрное, кругленькое, тающее во рту; грибочки из песочного теста, начиненные вареной сгущенкой; безе; эклерчики с заварным кремом. Мы устраивали раблезианские пиры. Эта чудесная пища, как будто теплое ватное одеяло, обнимала меня изнутри. У меня даже щеки округлились, и на них поселился яркий румянец, всегда сопутствующий сытости.

Я пыталась ввести Леку в круг своих дворовых друзей, но популярностью она не пользовалась. Неповоротливая и неловкая, она не могла играть ни в вышибалы, ни в войнушку, ее никто не хотел видеть в своей команде. Но как-то так получилось, что в невидимой схватке Лека VS двор с разгромным счетом выиграла первая. К началу второго класса почти все время мы проводили вместе.

– Ты даже как-то будто более женственной стала с толстушкой этой, – заметила однажды Лу.

Причем по ее интонации было неясно, радует это ее или огорчает.

Мне тридцать два года, и вот уже двенадцать недель я ношу под сердцем крошечного человечка, который, судя по результатам ультразвукового исследования, пока больше напоминает головастика или космического пришельца. «Ношу под сердцем» – это, конечно, образный пафос «материнских» интернет-форумов. Потому что на самом деле вот уже несколько дней я никого никуда не ношу – ну то есть максимум до туалета и обратно. Потому что я лежу на сохранении в клинике, и мне прописан строгий постельный режим.

Несколько дней назад мне приснилось горячее южное море – кажется, это был остров Пхукет, который несколькими годами ранее мы однажды посетили с Лекой. Во сне я стояла в море по пояс, а оно почему-то кипело, как бульон, и становилось все более горячим. «Это ад для особенных грешников, которым сочувствует Бог, – подумала я во сне (хотя наяву была почти атеисткой). – Меня сварят не в котле, а в синем-синем бескрайнем океане, в котором перламутровые рыбы и белые корабли». Я подумала об этом, проснулась и обнаружила, что лежу в луже крови, темной и горячей. Вызвала «скорую», а пока они ехали (сорок пять минут), пила какао у окна и пыталась побороть неожиданно подступившие слезы. Никогда в жизни я не числилась в сентименталах, но тут такая горечь подступила к горлу, хоть вой на луну. Может быть, чертовы гормоны.

Все эти десять недель я старалась меньше думать о предстоящем материнстве – эта пустота была чем-то вроде защитной реакции, врач ведь предупреждала, что ЭКО-беременность – дело ненадежное, она может окончиться выкидышем в любой момент, и нельзя расслабляться раньше того, как минует половина срока.

И вот, и вот. «Ничего страшного, – уговаривал мой внутренний рассудительный взрослый моего внутреннего испуганного ребенка. – Мы попробуем еще раз. У всех получается, получится и у меня. Тридцать два года – это, конечно, не юность, но и не трагедия. Я в самом соку, и если захочу, обязательно стану матерью… Зато теперь снова можно курить и пить драмбуи».

Однако в больнице, куда меня привезли, выяснилось: паниковала я зря, беременность можно было сохранить, просто произошла отслойка плаценты, подразумевающая спокойный режим и новые гормональные пилюли в моем и без того исполненном таблеток ежедневном рационе.

Так я оказалась в больнице и вынуждена была делить палату с непостижимыми для меня женщинами, словно прилетевшими в мой мир с другой планеты.

Одну из них звали Фаина, она была высокой, за метр восемьдесят, и плотной, как добротный книжный шкаф. У нее были буйные еврейские кудри, тяжелый задок, голос густой, как деревенская сметана, и грустные зеленые глаза, под одним из которых желтел заживающий фингал.

Фаину бил муж – без угрозы для здоровья, но с оскорбительной регулярностью. Доставалось ей за мелкие бытовые провинности. Как будто он воспитывал описавшегося на ковер щенка. Не вымыла посуду сразу после ужина. Подала остывший суп. Не разложила носки парами. Не заметила, что с рукава парадной рубашки отлетела пуговица. Простудила дочку. За все это Фаине доставались пинки и зуботычины и уже почти десять лет. Странно, но она не стеснялась об этом рассказывать, хотя лично мне ее монологи казались словно написанными редакторами программы «Россия криминальная».

– Слушай, а напиши на него заявление, – однажды не выдержала я. – Хоть раз. Заявление в милицию. Может быть, это отучит его руки распускать.

– Да ты что, – жизнерадостно рассмеялась Фаина. – Он же у меня в целом мужик хороший. И не пьет, и зарабатывает. Шубку вот мне купил. А пока я тут кукую, обои переклеит. Очень уж малыша хочет, так ждет… А то, что поколачивает, так несильно же…

– А если однажды ударит сильнее?

– Да глупости какие. Он же меня любит.

– А когда он тебя в первый раз ударил, влюбленный этот? – однажды спросила я.

– Да стоило только нам познакомиться, – невозмутимо ответила Фаина, причем на ее щеках расцвел румянец, видимо, сопутствовавший приятному сентиментальному воспоминанию. – Мы тогда в кино пошли, и за нами сосед мой увязался… Витек, мы с детства дружили. Он был мямля и воспринимал меня чуть ли не как мамочку, хотя был на годок старше. Все ему пыталась девочку найти, так никто с ним встречаться не хотел. Вот он и ходил за мной хвостиком, убогенький. У меня и в мыслях не было, что к этому хлюпику вообще можно приревновать. Но Руслан увидел его и разозлился. Отозвал меня в сторонку и говорит – чего это, мол, на свидание другого мужика привела. А я удивилась – разве ж то мужик? Ну он меня и треснул по уху. Я еще подумала: «Ну надо же какой темпераментный…»

– Фая, но разве это не ужасно, – я пыталась нащупать в ее поросшей кудрями голове хотя бы зачаточный здравый смысл. – Получается, что он не доверял тебе с самого начала. Не видел в тебе друга.

Этот аргумент ее почему-то развеселил. Смеялась Фаина красиво и заразительно, как ребенок.

– Скажешь тоже глупости, Алка! Где же это видано, чтобы мужики с бабами дружили! Вроде и не дитя ты, а таких простых вещей не понимаешь. Мужику от бабы не дружба нужна, а забота… Ну и… это самое… – Она слегка покраснела.

– Потому и одна, что не понимает, – вмешалась в разговор моя вторая соседка, которая называла себя Элеонорой, хотя по паспорту числилась бесхитростно Леночкой.

Элеонора была полной противоположностью Фаи, однако они быстро нашли общий язык в негласном союзничестве против меня. Обеим казалось, что я смешна своими убеждениями, обе с энтузиазмом надо мной подтрунивали, впрочем, не пытаясь вступить в спор, который, разумеется, был бы ими проигран за неимением аргументов, кроме «так принято».

Элеонора была красивой пустоголовой девахой, которая, прожив на свете четверть века, пришла к выводу, что мир по умолчанию принадлежит мужчинам, а значит, ее задача – стать первосортной гетерой, пресловутой «ночной кукушкой», которая любовным искусством да взлелеянной красотой отвоюет себе вкусный кусочек места под солнцем. Межполовые отношения она воспринимала как поле боя, а саму себя считала генералом, не имеющим право расслабиться ни на минуту.

У Элеоноры были медно-рыжие волосы, огромные синие глаза, обрамленные трогательно белесыми ресницами, которые она, впрочем, предсказуемо закрашивала удлиняющей тушью. Я давно заметила, что девицы такого типажа не способны оценить простую неброскую красоту, вместо этого они стремятся, чтобы их наружность производила эффект нокаута. Холеная кожа Элеоноры имела оттенок золотистой ириски, ее ногти были перламутровыми и длинными, и к каждому приклеен поблескивающий искусственный брильянтик.

Она носила плюшевые спортивные костюмы и домашние тапочки на десятиметровых каблуках, что вводило в ступор больничных нянечек, однако спорить с красавицей они не решались, ибо Эля умела так красноречиво сдвинуть татуированные бежевые брови, что всем присутствующим хотелось слиться со стенами, как хамелеонам.

Каждое утро Элеоноры начиналось с того, что она вытряхивала на кровать гору баночек и тюбиков. Под глаза – один крем, на шею – другой, даже для локтей у нее было какое-то особенное масло. Потом – легкий макияж, несколько капелек жасминовой туалетной воды, последний победоносный взгляд в карманное зеркальце, и можно отдать себя больничным будням, которые заключались в концентрированной скуке, вялых разговорах с нами и перечитывании душещипательных интервью из «Каравана историй».

А еще у Элеоноры была силиконовая грудь, причем она совершенно не стеснялась этого обстоятельства – во всяком случае, идеально вылепленные хирургом формы были продемонстрированы мне на пятнадцатой минуте знакомства.

– Любовник бывший оплатил в качестве прощального подарка, – похвасталась она. – В Бразилии делали, подруга хорошего хирурга посоветовала. Вообще не отличишь от настоящей, да?

Я согласилась, при этом даже не соврав, ибо грудь ее и правда выглядела красивой и естественной, и совсем не походила на те инородные твердые шары, которые иногда бывают приклеены к торсам моделей, позирующих для обложки какого-нибудь «Плейбоя».

– А ведь у меня вообще там ничего не было, доска два соска, – рассмеялась Элеонора. – Восемь тысяч евро все удовольствие. И клиника хорошая, на завтрак устриц подавали, да еще и ботокс бесплатно сделали в качестве комплимента.

– Хорошенький комплимент, душевный, – прыснула я, но Эля не оценила шутку. – А как же ты будешь кормить ребенка такой грудью? Это возможно?

Она нахмурила высокий гладкий лоб.

– В принципе да, только вот что же мне, идиотке, лететь за океан, чтобы сделать грудь, отдать такие деньги, а потом испортить ее кормлением? Сейчас прекрасные искусственные смеси.

Вообще, будущее материнство Элеоноры было заранее распланировано во всех подробностях – ее беременности исполнилось всего десять недель, когда она наняла британца-декоратора для оформления детской комнаты.

Условное деление на голубой и розовый казалось ей пошлым мещанством, она выбрала европейский подход – белые стены, занавесочки из грубого льна и плетеная индонезийская колыбель с густым марлевым пологом. Специальное агентство подобрало ей двух нянь. Дневную – строгую учительницу французского языка (зачем, зачем, зачем младенцу профессиональная гувернантка?!) и ночную – безропотную филиппинку. Она заранее записалась в пафосную швейцарскую клинику на программу «Восстановление после родов», приобрела два ящика утягивающих колгот и каждые полчаса втирала в еще абсолютно плоский живот крем из галапагосских водорослей.

Всю эту роскошь оплачивал биологический отец ее ребенка, произнося имя которого – Иван Иванович, она почтительно понижала голос. Он никогда не навещал ее сам – боялся огласки, потому что был давно и прочно женат. Но каждый день присылал водителя – широкоплечего простодушного блондина, который приносил то свежий гранатовый сок, то пресную индюшачью грудку и обезжиренный бельгийский творог (больничная еда казалась нашей диве чересчур калорийной), то кипу глянцевых журналов, которые Эля читала как Библию, то какие-то проростки.

А однажды и бархатную коробочку, в которой оказалось колье из белого золота с россыпью разноцветных сапфиров. Обнаружив подарок, Элеонора завизжала так, что примчались медсестры с успокоительным уколом.

Ее жизнь казалась мне трагедией, однако она сама считала, что вытянула счастливый билет. Ведь она чуть ли не с детства мечтала найти мужскую спину, за которой можно было бы спрятаться от жизненных невзгод. Она всегда была смазливой и бойкой, ее амбиции не простирались дальше взращивания в себе идеальной гейши.

Она получила какое-то простенькое псевдообразование – платный вуз из расплодившихся новомодных, два года бессмысленных лекций, зато в ее дипломе значилось «искусствовед», и она могла хоть и поверхностно, зато долго ворковать о Рембрандте и Дали.

Мужчинам это нравилось. Подозреваю, что они не вслушивались, просто наблюдали за тем, как красиво шевелится ее идеально прорисованный рот. У нее были приятные манеры и завораживающий голос, отбеленные зубы и шелковые волосы, на уход за которыми она тратила двести долларов в неделю. Она занималась йогой и ходила в балетный класс, бегло говорила по-французски, разбиралась в модных тенденциях и умела держать спину прямо много часов подряд.

А несколько лет назад – Элеонора призналась со сдавленным смешком – она два месяца посещала специальные курсы тренировки интимных мышц в Бангкоке.

– Знаешь, как раньше отбирали красавиц в гарем? – Эля сидела на подоконнике, красиво скрестив идеальные длинные ноги, а мы с Фаиной внимали. – Им во влагалище помещали нефритовое яичко с ниточкой. А потом за нитку тянули, и задачей девушки было не отпустить яйцо. У кого не получалось – шансов попасть в гарем не было никаких, даже если речь шла о прославленной красавице.