Текст книги "Солнце в рукаве"

Автор книги: Марьяна Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Бог с тобой, какой там медитировать… Я вчера тоже здорово устал. Никуда я не уходил, и ты тоже. Мы вместе разобрали палатки, и ты при мне отправился спать. Я с проводниками еще какое-то время посидел у костра, ты никуда не выходил.

И тогда мне стало по-настоящему страшно. Я понял, что это были галлюцинации – чистый воздух, давление, усталость, святое место.

Но я продолжал сопротивляться:

– Наверное, она пришла из деревни. Здесь же есть поблизости деревня… Хотя она была слишком высока для местной. Скорее похожа на индианку. И одежда такая странная…

– А может быть, она вообще была русская? – хитро прищурился друг.

Я не сразу понял, куда он клонит.

– Борь, насколько мне известно, тибетского ты не знаешь, а на английском говоришь на уровне «ту ти ту ту ту». Как же вы с ней общались? Если женщина действительно была, на каком языке вы разговаривали?

Я расстроился. А друг начал меня успокаивать. Все-таки путешествие было тяжелым. Да и перепад давления. И пранаямы, которые я под его руководством выполнял каждый день, а ведь гипервентиляция легких приводит к состояниям измененного сознания. В общем, он убедил меня, что ничего страшного не случилось, и я поверил.

Мы вернулись в Москву. Но не прошло и недели, как случилось нечто особенное. Мой психологический центр иногда проводит тренинги для топ-менеджеров. И вот я приехал в какое-то офисное здание и там никак не мог найти место для курения. Везде висели таблички «Курить запрещено». Я уже возненавидел их администрацию, когда вдруг на глаза мне попался выход на крышу. Ну что делать – полез. На крыше было здорово – солнце, отличный вид. Я выкурил две сигареты, и все равно уходить почему-то не хотелось. Такое странное состояние было – меня внизу ждали люди, была назначена встреча, а я почему-то продолжал сидеть на крыше и жмуриться на солнышко. Хотя такое поведение мне несвойственно. Вот я так сидел, сидел, и вдруг на крышу выбежала заплаканная девушка. Она неслась прямо к краю, и я едва успел остановить ее. Буквально в последний момент схватил за подол юбки и потянул к себе. Мы вместе упали. И только потом я разглядел, что ее юбка была этнической, какую обычно носят женщины Непала. Меня просто передернуло. В такой же юбке была та женщина, которая пригрезилась мне на горе Кайлаш. Девушка сначала расцарапала мне лицо и сказала, что жизнь ей испортил другой мудак, ну а я – испортил ей смерть. И уже потом приняла из моих рук сигарету, и мы разговорились. Мне вспомнились слова тибетской женщины – что я встречу людей, которым понадобится моя рука. Я дал заплаканной девушке визитку своего центра, но она сказала, что лишних денег у нее нет, потому что последние она потратила на аборт от одного мудака. Мудак тот был женат, но долго пудрил ей мозги, говорил, что любит, и обещал развестись. Хрестоматийная история: как только увидел две полоски на тесте, уехал с женой на месяц в Афины, даже не попрощавшись. Сбежал. Она ждала его, ждала, но у него даже не хватило смелости сказать в лицо, что все кончено. А она тем временем сходила на УЗИ и обнаружила, что ждет близнецов. В Москву она приехала из Пензы всего год назад, не было у нее ни квартиры, ни работы стабильной, кое-как перебивалась, какие уж там близнецы. Пришлось записаться на выскабливание. Все прошло хорошо, но что-то изменилось. Тоска становилась все чернее и чернее и в один прекрасный день накрыла ее с головой. И она поняла, что немедленно надо со всем этим покончить, и бросилась на крышу.

Я первым делом купил ей хорошие антидепрессанты и четыре новых платья, потом сводил на «Разговоры мужчин среднего возраста», где она впервые за много дней улыбнулась, пусть и немного вымученно. Каждый вечер ехал с работы не к жене, а к той девушке. Все боялся, что она суициднет. Потом устроил ей отпуск в санатории, в Гаграх. А она все не могла понять, откуда я такой на ее голову взялся. Ничего мне от нее не надо, секса не хочу, не ухаживаю за ней. Правда, потом привыкла. Так, постепенно, и вытянул ее.

Но это еще не все. Не так давно я шел по Старому Арбату – просто слонялся. Надо было убить свободный час между клиентами. И вот я рассматривал мазню уличных художников, улыбался встречным хиппи и вдруг заметил странного молодого человека. Он был какой-то отрешенный, в странной домотканой рубахе, кое-как обритый наголо, босой, грязный и глаза пустые. А в руках – непальская поющая чаша, бронзовая. Как ее не отобрали маргиналы, я не знаю. Я к нему подошел, спросил, не нужна ли помощь, но он как будто бы и не слышал меня, смотрел сквозь… Не буду тебе рассказывать, что мне стоило найти родственников. Выяснилось, что он был студентом философского факультета МГУ, четыре года назад дал обет молчания и ушел из дома. Где скитался все это время – неизвестно, родители его уже мертвым считали. Я помог найти хорошую клинику. Сам хожу к нему пару раз в неделю. И пусть он пока так и не заговорил, но хотя бы начал фокусировать взгляд на чужих лицах и улыбаться.

– Все это интересно, – не выдержала Надя. – Только одно не возьму в толк. При чем здесь я?

– Я протягиваю тебе соломинку. Если не дура – бери, – серьезно сказал Борис.

Надя сначала тупо посмотрела на настоящую соломинку, коктейльную, которой он помешивал кофе, и только потом поняла, что его слова – аллегория.

– Что? И от чего же ты собираешься меня спасать? Я же не прыгаю с крыши. И не даю обетов молчания. Я – обычная девушка, работающая, семейная, скоро буду и детная.

Надино обиженное возмущение его почему-то рассмешило.

Смеющийся Борис был вылитый Кларк Гейбл – та же характерная линия бровей, те же глаза с поволокой, он даже голову откидывал точно так же. Хотя не исключено, что нарочно репетировал перед зеркалом, все же он очень странный.

– Спасать? Спасать я тебя, Наденька, не собираюсь. Я просто знаю, что ты – третий человек, о котором говорила та женщина на горе Кайлаш. Ты, конечно, сейчас обдумываешь план бегства. Наверное, нам и правда лучше сейчас попрощаться. Чтобы ты спокойно могла все обдумать, переварить, ночь с этим всем переспать. И даже не одну ночь. А в следующую среду мы опять здесь встретимся, если захочешь. Я в любом случае буду тебя здесь ждать. А ты приходи, если сочтешь нужным.

– Ладно, – несколько разочарованно протянула Надя. – Тогда я пошла?

– Постой… Хочешь скажу тебе, почему я все-таки обратил на тебя внимание? Что меня толкнуло в спину, в самый первый момент?

– Ну! – Она придвинулась ближе, их головы сблизились над крошечным столиком кофейни.

– Твой шарф, – прошептал Борис, и в тот момент он был похож не на Кларка Гейбла, а на умалишенного, сбежавшего из-под больничного ареста. – Помнишь, какой на тебе был в тот день шарф?

Надя помнила. Это был ее любимый шарф, купленный тысячу лет назад в эзотерическом магазине «Белые облака». Он был грубо сшит из разноцветных кусочков безымянными тибетскими умельцами. Вернее, не такими уж умельцами, потому что сама Надя сшила бы подобный шарф в тысячу раз аккуратнее. Она уже не смогла бы вспомнить наверняка, зачем отдала за кривоватую поделку полторы тысячи рублей. Но шарф неожиданно прижился. Она его нежно полюбила и носила часто – то традиционно вокруг шеи, то на голове, на манер хиджаба, а однажды даже скрутила его в тюрбан.

– Твой шарф был таким же… Таким же, как на той женщине в горах. Только у нее была покрыта голова. Но пока мы разговаривали, он соскользнул на плечи. Она его поправляла, поэтому я и запомнил… Точь-в-точь такой шарф… Сначала я обратил внимание на него, а потом увидел твои глаза… Глаза больной собаки.

Беременность замедляет время. Окружающие вдруг начинают казаться бестолково суетливыми, угловато неловкими. Плывешь среди броуновского движения никчемных человечков неповоротливой белобокой шхуной. Смотришь сонными глазами из-под разросшихся бровей: у кого-то контракт, у кого-то – новый любовник, у кого-то – юбилей, кто-то летит в Барселону на выходные. А у тебя пупок распускается, и больше ничего.

Чтобы хоть как-то успокоить сердце, Надя записалась на йогу для беременных. Марианна посоветовала. «У тебя откроются чакры, и все сразу встанет на свои места!» – с авторитетным видом сказала она. Правда, когда Надя спросила, что такое чакры, Марианна сначала смутилась, потом разозлилась, а потом и вовсе скомкала разговор, напоследок обозвав подругу темной деревенщиной.

В возможность открытия чакр (а если честно, то и в их наличие) Надя не верила, но на занятие решила пойти – из любопытства. И с тайной надеждой познакомиться с кем-нибудь, кто тоже ждет ребенка. И может быть, Наде повезет, и та, другая, потенциальная подруга, тоже будет бояться стать мамой. И они смогут часами это обсуждать.

Но другие беременные, пришедшие на занятие, казались забавными куклами, одинаковыми в беззаботной своей улыбчивости, в блеске ухоженных зубов, в пряничной нарядности. У всех – разноцветные, как леденцы, спортивные костюмы и яркий педикюр. Они обсуждали мужей, диеты и йогические асаны – и все это в щебечущей интонации. Стайка круглобоких нежных тропических птиц.

Надя была чужаком, это сразу чувствовалось. Унылая, серая и нервная, она пришла на первое занятие в растянутом синтетическом костюме, с томиком Лимонова в руках, не смогла поддержать разговор о пользе озоновой терапии (разговор этот ей бросили снисходительно, как собаке кость) и весила больше двух любых посетительниц клуба вместе взятых. Она казалась пришельцем с другой планеты – оттуда, где слякоть, низкие облака и ядовитые кислотные дожди. Зачем-то эмигрировала в их солнечный рай, принеся с собою частичку тоскливого мрака.

Преподавательница – похожая на балерину грузинка с двумя тяжелыми косами – тоже была не Надиной крови. Она хорошо знала своих учениц: у кого-то, поздоровавшись, спросила, как дела в банке супруга, у кого-то – куплен ли дом в Черногории, у кого-то – как прошла липосакция коленей.

Наде подумалось, что Марианна сумела бы найти общий язык с этой диковинной стаей. Марианна им бы понравилась.

Она устроилась в углу, стесняясь собственной неповоротливости. Только честолюбие мешало ей уйти до начала занятия.

Надя любила быть честной – по крайней мере с самой собою. Быть честной – больно. Лучше относиться к себе как к любимому ребенку – с восторженным умилением и необъяснимой любовью. Надя же привыкла оценивать себя объективно, и это всю жизнь ей мешало.

И глядя на этих довольных жизнью, светящихся от сытости женщин, она вдруг осознала свою ущербность. В очередной раз почувствовала, насколько неправильна и убога ее жизнь, особенно по сравнению с теми, у кого все сложилось. Почему так? Когда это началось? Сама ли она виновата, или ее воспитали с таким самоощущением и теперь все и всегда будет невпопад?

Многие женщины должны были родить со дня на день – они и не пытались скрыть огромные тугие животы, наоборот – с гордостью обтягивали их цветастыми футболками. Но самой неповоротливой была все же она, Надя. Когда преподавательница показывала правильные позы – асаны, – казалось, что это проще простого. Но Надя была как деревянная, тело не слушалось. Громко, как сухие ветки под сапогом, хрустели суставы. Болела шея, затекла спина.

– Женщина… – преподавательница, разумеется, не запомнила ее имя, – вы бы зашли ко мне после занятия. Вы же знаете, что тело отражает происходящее в нашей жизни, и я боюсь, что…

– Все у меня хорошо, – буркнула Надя, торопливо складывая коврик и стараясь не расплакаться при всех.

– Вы уже уходите?

– У меня… Кажется, токсикоз, – ляпнула она.

Когда она шла к двери, ей казалось, что другие беременные смотрят не с естественным сочувствием, а с торжествующим, самодовольным отвращением.

Однажды мама попросила: приходи в воскресенье и помоги мне вымыть окна.

И Надино сердце словно сосулькой проткнули – какие окна, февраль, минус двенадцать, стекла за скромную плату дважды в год моет уборщица из подъезда. Сразу поняла: мама малодушничает, не решается что-то сказать. Что-то важное и, видимо, очень неприятное. Но что? Она выходит замуж за уголовника и собирается отписать ему квартиру? Она хочет сделать подтяжку лица, взяла в банке кредит, а отдавать Наде? Сценарий маминой жизни словно писал авантюрист-недоучка – предсказуемые интриги, словно топором рубленные диалоги и никакого подтекста.

Мама скомкала прощание, как одноразовый бумажный платок, швырнула его дочери в лицо и отсоединилась, для верности отключив телефон. А Надя весь вечер пила валосердин и то курила, то плакала, то слушала Селин Дион.

В воскресенье она пришла рано утром, злая и бледная, с грязными волосами и в старом пуховике. Мама была румяна, пахла медом и лавандой, однако взгляд упорно прятала. Предложила кофе, вафельный торт и брошюру Геннадия Малахова. «Посмотри, ты же хотела похудеть, а он о лечебном голодании пишет. Мудрый мужик, моя подруга по его методу печень чистит».

– Какое голодание, какая печень! – взорвалась Надя. Книжка полетела за батарею. Мамин кот, кругломордый и лохматый, будто бы молью поеденный, недовольно фыркнул, взлетел на шкаф и оттуда смотрел на Надю своими желтыми совиными глазами.

Мама на всю жизнь так и осталась тем ясноглазым созданием, которое в шестидесятом году впервые взглянуло на умиленных ее недетской серьезностью акушерок. К своим почти пятидесяти она обросла жирком, обзавелась хроническими заболеваниями вроде варикоза и холецистита, и внешне уже ничем не напоминала ту бойкую девочку, о которой восхищенная учительница однажды сказала: «Это будет звезда!» Однако ее широко распахнутые глаза до сих пор смотрели на мир с лучистой наивностью, ее смех был все столь же звонким.

– Наденька, вот, посмотри! – На вытянутых маминых ладонях лежало что-то воздушно-розовое, похожее на безе.

Надя подцепила мизинцем кружевную кайму.

Платьице.

Крошечное платьице с юбкой, похожей на балетную пачку-шопеновку, и витиеватой бисерной вышивкой на груди.

– Это же…

– Для нашей принцессы, – просияла мама. – Правда же, оно хорошенькое? Правда? Правда?

Не зная, куда выплеснуть бьющую фонтаном энергию, мама несколько раз подпрыгнула и звонко хлопнула в ладоши. Учитывая ее комплекцию, смотрелось это печально.

– Мам… Ну ты что, у меня же еще ничего не ясно… А вдруг это будет мальчик?

– Ну уж нет, – надула губки мама. – Я почему-то уверена, что девочка…

Она на секунду нахмурилась, но затем ее лицо прояснилось:

– А если будет мальчик, сошьем ему бархатные штанишки! С кисточками!

Весело болтая, мама увлекла ее на кухню, где пряно пахло густым томатным супом и печеными яблоками. Это было удивительно – мама готовить никогда не любила, предпочитала перебиваться полуфабрикатами. Надя остановилась посреди кухни, изумленно оглядываясь. Вроде бы здесь ничего не изменилось, но кухню словно отполировали, вдохнули в нее душу, и она зажила, бодро позвякивая кастрюлями и покачивая свежими тюлевыми шторками.

Мама, перехватив ее взгляд, польщенно зарделась:

– Да это я так… Не обращай внимания… Чуть-чуть освежила здесь все. Видишь, занавесочки новые. И скатерть. Я всю квартиру собираюсь обновить, все-таки малыша ждем… И комнату Либстера тоже, царствие ему небесное.

Надя собиралась возразить: дом малыша будет не здесь, а у Данилы, но мама предупреждающе подняла ладонь:

– Ну вы же будете в гости приезжать! Не так и далеко, у вас же машина. А может быть, когда-нибудь разрешишь мне забрать маленького на выходные.

– Мам… Да мама же!

– Ну что? – светилась Тамара Ивановна. – Что такое?

– Ты не пьяна?

– Дурочка ты, – надулась она. – Я вообще не пью. В смысле – одна. Я просто… Подумала, что мы с тобой, в сущности, никогда не были близки. Это мой шанс. Понимаешь, Надюша? Эгоистично звучит, да?.. Шанс отдать тебе то, что когда-то недодала. Я же знаю, что ты на меня всю жизнь дуешься. Думаешь, не вижу, каким волчонком смотришь… А твоя девочка – это же продолжение тебя… И я смогу быть с нею… другой.

– Я не знаю, девочка это или мальчик, – довольно грубо буркнула Надя.

Потому что грубость – лучшая защитная реакция от несвоевременной нежности. А почему нежность всегда воспринималась ею как нечто несвоевременное, Надя и сама до конца не понимала.

У Нади было секретное место. Сквер с заброшенной детской площадкой, затерявшийся во дворах близ Сретенки. Она называла этот дворик по-буддийски – местом смеха – и больше всего на свете боялась, что однажды на не тронутое временем пространство обратит внимание какой-нибудь застройщик. Выцветшие лавочки уберут, а на месте кустов сирени сначала будет неряшливый котлован с муравьями-строителями, а потом и безликий многоквартирный дом с дорогими квадратными метрами, мраморными холлами и стервозными консьержками.

Надя всегда приходила сюда одна и всегда с сигаретами, хотя считалась некурящей. Ей нравилось сидеть на старой лавочке, под тополем, который каждый год собирались срубить из-за жалоб тех, кого он атаковал июньским пухом.

Почему-то именно в этом дворе, найденном еще в детстве, ей было спокойно и хорошо, она чувствовала себя почти в безопасности. Традиционно она приходила сюда, чтобы пережевывать стресс. Первая любовь, первый секс, первый неперезвонивший мужчина, ссора с подругой, проблемы на работе – любая боль, как опытный кукловод, вела ее сквозь переулки, к знакомой лавке. Надя курила и думала. А когда уходила, ей было пусто и светло.

Как в стихотворении Тарковского-старшего:

 
Я рыбак, а сети
В море унесло.
Мне теперь на свете
Пусто и светло.
 

Беременной Надя приходила сюда особенно часто. Сама не понимала почему – внутренне она не чувствовала себя нуждающейся в утешении и покое. Может быть, у нее не было того, о чем мечтает, наверное, любая женщина, в которой бьется два сердца, но и жаловаться тоже было не на что.

Позвонил Данила. Голос у него был странный, как будто бы торжественный. Как человек, выросший в семье невротиков, Надя была чуткой к интонациям и как огня боялась перемен.

– Что-то случилось. – Она потушила сигарету о серый песок.

– Да. – По голосу было понятно, что Данила улыбается.

Но Надя не расслабилась. У мужа были необычные реакции на мир. Когда пришла телеграмма о том, что в Ростове-на-Дону скончался его отец, он сначала смеялся, весь вечер искрометно шутил о том, что смерть – это условность. И что горевать по умершему – это почти гордыня, ведь если ты считаешь, что ему так не повезло, значит, еще не смирился с тем, что сам смертен, что твоя собственная смерть может наступить в любой момент, а не в нафталиновой старости. Надя сочувственно слушала этот псевдофилософский бред, иногда сдержанно соглашалась. Они помянули покойника коньяком, вместе приняли ванну и легли спать. Среди ночи Надя обнаружила, что мужа рядом нет, – он сидел в темной кухне, при свете зажигалки рассматривал какие-то черно-белые фотографии и плакал. Странным человеком был Данила, и его телефонная веселость ничего не значила.

– Успокойся, Надюша. У меня хорошие новости. Я решил изменить свою жизнь.

Но и это не расслабляло, потому что в последний раз Надя слышала вдохновенное «решил изменить свою жизнь», когда муж ни с того ни с сего собрался покорять Килиманджаро с полузнакомыми альпинистами. Еле его отговорили. Он был гипертоником, он бы там пропал. А годом раньше Даниле тоже захотелось перемен: он договорился с парашютистами, и те сбросили его с крыши жилого комплекса «Алые паруса». Если бы он не сломал ногу и не провел три месяца прикованным к постели, кто знает, чем бы все это кончилось.

– Ну почему ты такая подозрительная. А я ведь работу нашел.

– Что?

Надя была готова думать о покорении многотысячников, дрессировке львов и археологических экспедициях в джунгли Перу, но никак не о чем-то простом, приземленном.

– Работу?

– У нас же будет сын. – Он помолчал и был вынужден добавить: – Ну или дочь. Мне нужно было это сделать. Моих заказов не хватит. Теперь я буду продавать соковыжималки.

– Какие соковыжималки? Данил, ты издеваешься?

– Нисколечко. Подвернулась такая возможность, решил не отказываться.

– А почему тебе не найти работу по специальности?

– Потому что айтишников – пруд пруди. Конкуренция такая, что у меня есть шанс только шестерить в мелкой конторке, настраивая блондинкам беспроводную клавиатуру.

– Торговец соковыжималками гораздо более эксклюзивная специальность, – съехидничала Надя.

– Ну почему ты всегда меня опускаешь? Это, между прочим, соковыжималки будущего! Там четыре режима, для фруктов разной плотности и ножи из специального покрытия.

– Тебя там зомбировали, что ли? Или ты мне пытаешься ее продать?

– Ты невозможный человек, Надежда. Просто невозможный. То ты куксишься из-за того, что я, видите ли, маргинал… а когда я хочу все исправить, когда по-настоящему решаю взяться за ум, измениться…

Данила всегда говорил сбивчиво, когда нервничал. Как нерадивый ученик, который едва-едва успел бегло просмотреть чужую шпаргалку перед экзаменом, запомнил несколько кодовых слов и вот теперь пытается раздуть с их помощью мыльный пузырь приемлемого ответа.

– Ты сама, сама просила меня работу найти и что теперь?

– Данила, но я была уверена, что… – Надя осеклась, усилием воли заставила себя замолчать.

«В самом деле, что я делаю. Он же правда пытается. Пусть неловко, и пусть даже… Да, пусть даже я в него не верю. Но это лучше, чем видеть его каждый вечер играющим в очередную компьютерную стрелялку. Пусть продает хоть газонокосилки».

– Ладно, прости меня…

– Вот увидишь, все получится, – мгновенно оттаял он.

Было у Данилы приятное качество – умение и любовь к заднему ходу. Он был легковоспламеняющимся, но обладал талантом сводить ссору на нет, комкать ее, тушить, не оставляя при этом ощущения неловкости.

– Я сегодня подписал контракт с фирмой. И знаешь, Надюха, там такие выгодные условия! Мне положен нехилый процент с каждой соковыжималки. А лучшему сотруднику недели дают премию, а лучшего сотрудника года отправляют на курорт в Тунис. Так что, может быть, еще и в Африку поедем с тобой. Здорово, да?

И она могла бы, конечно, сказать: ты что, какая Африка, через год нас будет трое, с нами будет молочно-белый нежный малыш, которому уж точно нечего делать под жарким солнцем. Все это пронеслось у Нади в голове. Но она точно знала, что говорить такое нельзя, поэтому просто растянула губы в улыбке, как будто бы он через километры мог видеть ее лицо. И спокойно сказала:

– Да, Данюшка, это и правда здорово.

Это было похоже на игру. Два малыша получили в подарок кипу картонных масок и теперь взбудораженно распределяют роли.

Тебе достанется роль отца, а мне – роль матери.

Плевать, что мы оба инфантильны и эгоистичны, плевать, что у тебя никогда не было даже кошки, а у меня передохли все растения в доме, включая мамин чайный гриб. И детей мы не хотели. А когда кто-то из твоих родственников с раздражающе лукавой улыбкой спросил: «Ну когда?», я посмотрела ему в глаза и с вызовом ответила: «Никогда!», и теперь вся твоя семья считает меня ведьмой, хотя я в душе Ассоль. Плевать, что ты всегда на мотоцикле как кентавр, что твой стиль жизни – это ветер в пыльных волосах и некая извращенная гордость за то, что будущего, возможно, нет. Плевать, что я сама чувствую себя ребенком, и, поскольку мне уже тридцать четыре, это хроническое.

Роли распределены, игра начинается.

Отныне ты сильный и спокойный, а я – влажная и плодородная.

И да будет так.

Данила принес откуда-то кучу отполированных дощечек и за вечер сам смастерил колыбельку. В этом не было никакой необходимости, но он решил, что так правильно. И даже романтично. А потом они сидели при свечах, и он пил джин, а Надя – теплое молоко. В их захламленной комнате новая колыбель смотрелась инородным предметом. Они оба смотрели на этот предмет, как древние индейцы на священный тотем. С уважением и некоторым страхом. И обоим казалось, что первый шаг сделан, и оба осознавали торжественность момента.

На самом деле эта колыбелька, которая впоследствии оказалась неудобной и ее пришлось заменить на фабричную, не значила для их будущего родительства ничего. Но откуда им было знать? Ее живот был еще плоским, его планы – еще серьезными, а они, как семья, – еще счастливыми.

Надя встала на учет в женскую консультацию, купила два просторных сарафана и удобные мокасины, бросила есть шоколад и зарегистрировалась на интернет-форуме о материнстве. Данила приклеил на плечо никотиновый пластырь и застеклил балкон. Надя залечила зубы и сделала новую стрижку. Данила обзавелся привычкой проводить с ней наедине хотя бы три вечера в неделю. Все остальные вечера были посвящены волчьей стае его друзей, большинство из которых Надя на дух не переносила (и это было взаимно).

Данила неожиданно обжился в статусе будущего отца. И даже начал будто бы им гордиться. Надю он теперь называл «моя».

«Моя-то скоро будет как шар», «повезу мою летом на Валдай, пусть свежим воздухом подышит», «моя, понятное дело, хочет девочку… Почему они всегда именно девочек хотят?»

Это «моя» почему-то было умиротворяющим – хотя и любая феминистка, и даже Марианна (которая всю жизнь боролась не за равные права, а за то, чтобы никто ненароком ей на шею не сел, потому что сама любила быть метафорической наездницей) сказали бы, что такая формулировка унизительна для ее личности.

Но Наде нравилось чувствовать себя не просто собою, но еще и частью этого мужчины, который раньше был неуловимым, а теперь ел с ее рук.

Она успокоилась и даже отучила себя от мерзкой привычки просматривать мобильник Данилы, когда он в душе. Надя всегда презирала женщин, которые так делают. Но однажды увидела, как Данила с мечтательной улыбкой таращится в экран запиликавшего мобильного, а потом, нервно кусая губы, придумывает ответ. «Поклонницы?» – пошутила она таким голосом, что муж испуганно отодвинулся. А потом всю ночь не могла уснуть, несмотря на две с половиной таблетки фенозепама. И когда к стеклам прилип грязноватый московский рассвет, не выдержала, на цыпочках прокралась в гостиную, где на журнальном столике валялся мобильник мужа. Включила, накрыв его диванной подушкой, словно задушить хотела (на самом деле, чтобы Данила не проснулся от знакомой мелодии). Вспотевшие пальцы не сразу попадали на нужные кнопки. Надя надеялась, что в папке с входящими сообщениями будет какая-нибудь рассылка и можно будет отшлепать себя по пальцам, записаться в параноики, а потом вернуться в постель и безмятежно уснуть, прижавшись к горячей спине мужа. Но нашлось сообщение некой Сони, которая писала, что скучает и ждет и что хорошо бы вместе поехать на байкерский фестиваль в Ейск. Там и фотография была – невнятные девичьи колени. Надя выключила телефон, а потом выпила немного виски, решила оставить объяснения на потом, выдержала семь с половиной минут, разбудила Данилу грубым пинком и расплакалась. Он, конечно, ничего не понял. Хлопал ресницами, по-детски тер кулаками глаза и убеждал, что ей просто приснился кошмар. А когда Надя потрясла перед его носом невнятными коленями в телефоне, расстроился и даже имел наглость обидеться – «раз ты мне не доверяешь, о каких близких отношениях вообще может идти речь!».

Но теперь она была беременна, и все было по-другому.

Ее растущий живот был словно клеймом на его ухе, меткой «занято».

Во всяком случае, так думала она сама.

А однажды появилась Лера.

Та самая, с шипастым ошейником и татуированными крыльями.

Она изменилась.

Будто все это время жила в другом временном измерении, где секунды бегут в десять раз быстрее, а женщины старятся еще до того, как успеваешь даже разглядеть их красоту, не то чтобы насладиться. Лера была похожа на героиновую наркоманку – тонкая желтая кожа, резвый колючий взгляд, запавшие глаза. Появилась неожиданно, подошла во дворе и молча дернула на рукав, чтобы обратить на себя внимание, а Надя даже не сразу поняла, кто перед ней. Подумала – молодая бомжиха стреляет мелочь, чтобы купить баночный алкогольный коктейль, который для обычных людей означает просто повышение вероятности гастрита, а для таких, как эта женщина, – билет в придуманный мир, где она еще чего-то стоит. А когда услышала знакомый голос, знакомую интонацию и, наконец, разглядела в оборванке некогда вполне привлекательную спелую девицу, даже отшатнулась. Лере такая реакция, как ни странно, понравилась. Она широко улыбнулась, явив миру отсутствие одного из передних зубов.

– Ты… Что с тобой? – выдавила наконец Надя.

– Ничего. Не обращай внимания. Я как птица Феникс. Если надо – восстану. Просто не надо пока.

– Тебе… помощь нужна? Ты, наверное, к Даниле? Но его нет дома…

– Знаю. Поэтому и пришла. Я к тебе. Посмотреть на тебя.

– М-м… Посмотреть?

– Ну да. Интересно, какая ты стала. Я же знаю о ребенке.

Леру покачивало. Несмотря на теплый день, она куталась в грубый свитер – местами поеденный молью и сильно попахивающий козлом. Мимо прошла соседка с двенадцатого этажа, главная сплетница двора, которая считала себя аристократкой на основании того, что от мужа ей досталась фамилия Беломлинская, а от мужниной матери – недорогие серьги с крошечными брильянтами. Она неодобрительно покосилась в сторону Нади и ее собеседницы, а потом, порывшись в лаковом ридикюле, достала сигарету в длинном мундштуке и картинно закурила, прислонившись спиной к широкому тополю. Она явно жаждала крови. Будущая сплетня уже практически состоялась, не хватало нескольких деталей, определяющих ее жанр.

– Слушай, может, поднимемся? – нехотя предложила Надя. – У меня суп есть.

– Суп – это то, что нужно, – обрадовалась Лера.

Ела она неряшливо и жадно, как бездомный пес. Причмокивала, прихлебывала, низко-низко нависала над тарелкой, а потом – как принято в деревнях – собрала хлебной коркой остатки. Наде вспомнилось, как однажды, в прошлой жизни, Данила пригласил ее на вечеринку в честь юбилея крупного готического портала. И Лера тоже там была, куда же без нее. Надя была тогда спокойной и счастливой, они как раз только решили пожениться, и ее распирало от предвкушения счастливого будущего, – это придуманное будущее прорывалось наружу глупой, ни к кому не обращенной улыбкой и особенным сиянием глаз. Лера же была как Лера – тонкая, в черном платье, с отливающим синевой русалочьим лицом. В какой-то момент Надя поймала себя на том, что подсматривает и любуется. Как Лера небрежно схватила устрицу с подноса официанта, как повертела в тонких пальцах хрустальный бокал. Она казалась нездешней – отрешенной и неземной. Если бы в тот момент Наде явили картинку из будущего – неопрятная девка с грязными волосами жадно ест позавчерашний борщ, она бы не сопоставила, не поверила.

– Что с тобой все-таки случилось?.. Мы совсем недавно о тебе вспоминали. Данила сказал, что в последний раз видел тебя три года назад, и ты уезжала с каким-то мужиком в мототур по Европе…