Текст книги "Памфлеты, фельетоны, рассказы"

Автор книги: Мартти Ларни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Весна и обувь

Зима прошла, оставив после себя грязные следы, а вместе с ней прошло и время коньков, шуб и шерстяных рейтуз. У газет появилась тема для первых, полос: весна пришла! Весна, а с ней и радостные перелеты. Моль с купальников перебралась на шерстяное белье, ласточки из дальних теплых краев – в Финляндию, а астрологи от знака Овна к знаку Тельца!

Долгожданное солнышко, по которому все истосковались, засияло в полную силу, осветив лоснящиеся сзади брюки, немытые окна, тропы, проторенные через газоны парков, ухабы на дорогах, улыбки, исчезнувшие с человеческих лиц, и некоторые другие «секреты». Крестьяне начали разбрасывать на полях навоз, а поэты наносить приметы весны на бумагу.

К весенней теме обратилась и абстрактная лирика: к жучку, роющему проход в протухшей селедке, влюбленному кузнечику, шепчущему на ухо мушке, одичавшему теленку, взгромоздившемуся на макушку березы, и человеку, возводящему высотные здания на обложке учебника психологии. Такая тематика отдает полоумием. Пожалуй. Во всяком случае в ней отражается прелестная мелодрама современности, в которой пристыженный разум загнан в угол, а безрассудство водворено в будку суфлера.

Все, что тупо и бестолково, – все абстрактно. На небе появилось странное световое явление. Человек с абстрактными взглядами решил, что это реклама мыла, а некий великовозрастный философ считал, что это солнце. Философа упрятали в больницу для сумасшедших. На верхушке сосны трепыхалось какое-то удивительное крылатое животное. Обыватель-абстракционист окрестил его мыслью человека, а известный орнитолог клялся всеми фибрами своей души, именем старой жабы, что это существо – самая обыкновенная ворона. Орнитолога тоже заточили в лечебницу.

В парке сидел сердитый юноша и созерцал природу. Он имел все основания быть сердитым, так как купил себе слишком тесные ботинки. Попробуйте-ка вообразить, какой должна представляться жизнь, если нога 45-го размера втиснута в ботинок 42-го. Это нечто, граничащее с небольшим адом, заставляющим человека возненавидеть общество.

Сердитый молодой человек был последователем модных течений эпохи. Нога должна выглядеть маленькой. Такая мода была придумана в Китае еще тысячи лет назад. Но, поскольку расстояние от Китая до Финляндии велико, мода дошла до Хельсинки только нынешней весной. Она предназначалась для женщин. Однако фабриканты обуви сумели приспособить ее и для мужчин. Превосходный бизнес. Маленький узкий ботинок, острым концом которого можно гарпунировать комара или пробить дыру в щиколотке своего врага, напоминает об ограниченности эпохи, а следовательно, он преследует возвышенную моральную цель: почувствовать свою ограниченность.

Человеку мудрено постичь свою духовную ограниченность, но тем острее воспринимают ее мозоли на ногах, которым лучшие энциклопедии мира дают такое торжественное определение:

«Мозоль (по-латыни каллоситас, по-гречески тилосис) ограниченное плотное разрастание верхнего слоя кожи, развивается при длительном давлении или трении чаще всего на пальцах ног, особенно у женщин, превращая порою жизнь в невыносимые страдания. Единственно верное средство лечения перемена моды на обувь или сокращение количества пальцев на ногах до четырех или трех. В последнее время мозоли стали частым явлением и у мужчин, особенно наглядно это проявляется на торжественных и дипломатических приемах, обстановка натянутости которых скорее всего вызвана тесной обувью, чем политическими разногласиями».

Сердитый юноша явно страдал. Отвратительная, невыносимая весна, птичий свист на деревьях напоминает рев пожарных сирен. Солнце обжигает словно головешка, жужжание мух заглушает рокот автомобильных моторов, а газоны парка подобны колючему ложу индийских факиров. Все выглядело до раздражения тоскливым и тягостным. Почему? Так ведь мы уже говорили почему – из-за чересчур тесных ботинок.

И вот тогда в голове сердитого молодого человека уже забрезжили анархистские планы. Мимо по песчаной дорожке пробежала босоногая детвора. Сердитый юноша метнул на нее убийственный взгляд. Но постепенно гнев его остыл и мысль испытала превращение. Он снял ботинки, носки и на мгновение закрыл глаза. Инквизиция прекратилась. Он встал и подошел к газону, возле которого стояла обычная запретная дощечка с лирическим текстом, обращенным к финнам:

 
«Газон не попирай.
Труды природы уважай».
 

Двустишие показалось ему плохим, сочинить такое способны только городские садовники, престарелые составители виршей, да одуревшие от весны школьницы. Сердитый молодой человек засеменил по травке. Ах, до чего же чудесно!

Сердитый юноша заметил, что две минуты назад в Финляндию пришла весна. Теперь он был веселым молодым человеком, готовым позволить жить даже старикам.

Но земные восторги человека не долги, а небесные под замком. У газона вырос полицейский, который предъявил юноше обвинение в бесчинстве, топтании газона и языческой пляске.

– Наслаждаюсь весной, – возразил сердитый молодой человек.

– Лжете! – сказал блюститель порядка. – Вы бесчинствуете. Будто читать не умеете.

– Слабенький стишок, рифма сейчас не в почете.

– Обувайтесь и следуйте за мной!

– Куда?

– В участок на допрос.

– Отлично! – сказал сердитый юноша.

– А что именно?

– Да то, что меня допросят. Хочу поделиться всем, что только знаю о весне.

– Надеть ботинки!

Сердитый молодой человек сел на скамью и стал покорно выполнять приказ. Но природа взбунтовалась – слишком малы. Еле перевел дух сердитый юноша. – Я так и знал, что вы их стащили.

– Простите, я купил их два часа назад.

– Ладно, одевайтесь.

– Не лезут.

– А без носков?

– И без носков не лезут. Ноги распухли.

– Или обувь села?

– А босиком нельзя дойти? Как-никак весна сейчас.

– Прекратите зубоскальство. Пошли.

И сердитый молодой человек под конвоем отправился в участок. Он шел, весело мурлыкая, бодрое настроение передавалось с ног на голову. Его ботинки нес полицейский, а сам он весело топал, помахивая носками встречным прохожим.

– Топтал газон в парке? – спросил комиссар, снимающий допрос.

– Топтал, господин комиссар, – отвечает юноша. – Упоительное ощущение. Словно кончиками пальцев гладишь щеку молодой девушки.

– Ближе к делу! Не пытайтесь обмануть правосудие. Итак, вы признаете, что намеренно топтали газон в парке? Вы сделали это умышленно или не умышленно? Отвечайте!

– Намеренно! Намеренно! Эх, господин комиссар! Вот бы вам тоже попробовать. Сняли бы вы свои тесные сапожищи, расправились со своими предрассудками, и айда на травку, отдающую свежестью, послушали бы пение птиц и вообразили бы себя ребенком…

– К делу! Ваше душевное состояние проверялось когда-нибудь? Вы не подвергались ранее наказанию?.

– Никогда! Да, а затем прошлись бы по газону, открыли бы пошире рот и ноздри и дали бы весне проникнуть в свои затхлые легкие… Ах!

– Довольно! Хватит! Не пытайтесь изобразить ненормального. Ваша профессия?

– Я поэт, поэт-модернист.

Комиссар посмотрел на полицейского и шепнул ему:

– Безнадежное дело. Отпустите его. А обувь попридержите для расследования.

Не посягай на репу ближнего своего…

Она была уже старушкой: ей было скорее под семьдесят, чем за шестьдесят. Она обожала строгость, боялась перевода на пенсию и ненавидела упрямую детвору. Тропа ее жизни была куда прямее пробора на ее убеленной сединой голове: на ней не было следов каких-либо извилин подъемов или спусков. Она была также и требовательна, внушала к себе уважение и страх. Более того: учащиеся должны были величать ее нейти *. Вся жизнь этой особы напоминала существование раковины: она жила только для себя одной и, как ей самой казалось, готовясь к жизни грядущей.

На стезе ее ристаний то и дело появлялись препятствия: жалкая изуродованная детвора, в которой селился порок. Однако она с достоинством переносила невзгоды, обламывала зубки духа, прорезавшиеся у крохотных агрессоров, и заглушала их протесты под прессом воспитательной работы.

В поселке проживала семья, на протяжении восемнадцати лет докучавшая и продолжавшая докучать нейти. Семья батрака в полном составе: одиннадцать ребят. Вечно кто-нибудь из них да бегал в школу. Это казалось нескончаемым, а порой и бессмысленным. Одиннадцать ребят!

Нейти ловко обращалась со счетами. Мысли ее бывали всегда поглощены ими. Когда ученики писали в тетради умные слова и в классе стояла нравственная тишина, нейти позволяла себе развлечься счетами. Это была ее лира, однообразие которой рождало набожное томление в невинной душе старой девицы. Впрочем, сегодня она снизошла к скучным будням народной школы, решив несложную задачку. В семье батрака Руоттила было одиннадцать детей, каждому из них предстояло шесть лет топать сквозь узкую школьную калитку. Получалось 66 лет, что уже приближалось к возрасту нейти. И все как один: чумазые, пугливые и своевольные.

Нейти отложила счеты в сторону и с высоты своей учительской кафедры окинула класс изучающим взором. В нем было свыше сорока юных человеческих душ. Кашляющих и шмыгающих. И посреди всего этого одиннадцатый Руоттила, второгодник третьего класса.

Мальчонка сидел за первой партой. Лицо у него было неопределенное: когда он щурился и морщил лоб, то совсем походил на старуху; когда же взгляд его глубоко посаженных глаз был устремлен вдаль, он напоминал Христа-младенца, выхваченного с престольного образа. Восковой худенький мальчик.

Нейти паренек внушал неприязнь. Почему, она сама не знала. Возможно, потому, что, оставшись на второй год, он добавил еще одно звено к школьной цепи семьи Руоттила. Теперь она насчитывала уже 67 лет. Чтобы убедиться в этом, не нужно было счетов. Бывает ведь в жизни что-то само собой разумеющееся и не поддающееся сомнениям.

– Урок окончен!

В голосе нейти слышались нотки некоторой усталости и пресыщенности. Ученики собрали тетради и отнесли их на стол к учительнице. Сборник мудрости третьего класса, сочинение на тему, заданную преподавательницей: «Что для меня всего дороже дома?». Любовь принудительная: не меньше двухсот слов. Своего рода минимум любви, минимум общинной народной школы. Но младшего Руоттила любовь сторонилась – он подал учительнице чистую тетрадь. Атмосфера в классе сгустилась, как небо, предвещающее явление отца-громовержца.

– А у тебя почему не написано?

Мальчонка зашепелявил, точно в рот ему набилось сухое толокно:

– Не получилось… Не сумел…

– Так ты и не старался…

– Нет, я старался, но у меня ничего не вышло… Очень уж трудно было…

У нейти зачесались руки. Она схватила указку и постучала ею о край стола.

– Тихо.

И тишина наступила. Укоризненная тишина. Перед классом стояли, глядя в упор друг на друга, беспомощная юность и беспощадная старость.

– Вот вам пример плохого ученика, – начала старая преподавательница. Уроки не выучены, в тетради для сочинений – ни слова. А ну, ответьте: правильно это?

Никто не ответил, и наставница продолжала:

– Нет, неправильно. В наказание Аапо Руоттила всю перемену простоит за доской. А теперь ответьте снова: заслужил он это?

В классе стояла тишина, как в церковной ризнице. Преподавательница сама же ответила:

– Заслужил.

Затем она показала Аапо на доску, на которой четким почерком были выведены слова: «Что для меня всего дороже дома?» – и промолвила:

– Ступай-ка за доску да подумай там.

Мальчик повиновался. Он выглядел жалким, беспомощным мямлей. Чересчур большая блуза и длинные штаны дополняли безрадостную картину – Аапо Руоттила напоминал нищего, тянущего свою лямку.

Как только ненавистная курточка, прятавшая внутри себя мальчонку, скрылась за доской, нежно предоставившей ему убежище, нейти повысила голос:

– Следующим будет урок рисования. Рисовать будете с натуры. Да, да, с натуры. Лена Тупала, ты принесла с собой репу? Ага. Отлично. Положи ее сюда на стол. Именно такую я имела в виду. Настоящая полевая репа с ботвой. Ну ладно, а сейчас ступайте на перемену!

Классная комната опустела, и в нее устремились струи кислорода. Он был общим достоянием, и его хватило и за доску.

Урок начался под знаком репы. И тут вдруг обнаружили, что репа пропала. Она исчезла с учительского стола во время перемены. Взоры всех искали виновного. Но ни у кого щеки не покрылись краской виновности и краешки губ не сводила дрожь признания. Пришлось приступить к допросу. Это была китайская пытка, которой первым подвергся Аапо Руоттила. Волоча ноги, он вышел из-за доски и встал перед классом.

– Ты взял? Сознавайся! – прозвучал первый вопрос.

– Не-а…

– Ты видел кого-нибудь в классной комнате во время перемены?

– Не-а… Кого ж из-за доски-то увидишь?

– Что у тебя в карманах?

– Там ее нет.

– А ну, выверни сейчас же!

Последовало гробовое молчание, словно справляли поминки по усопшему. А затем по классу пронесся, подобно порыву ветра, шепот удивления. В кармане мальчонки оказалась половинка очищенной репы. Это рассеяло туман жалости и согнало строгость с насеста. Сочувствия как не бывало; оно потерялось в общем гомоне и шквале новых вопросов.

– Признавайся без уверток, ты украл репу со стола? Где кожица и ботва?

– Не крал я. Это репа, припасенная мною на завтрак. Я грыз ее за доской.

– Ты украл ее? Припасенная на завтрак, вот еще чего?

– Да-а. Мамка утром с собой дала. Но я еще не проголодался и малость оставил на обратный путь…

– И ты думаешь, тебе кто-нибудь верит? А ну-ка скажи седьмую заповедь.

– Седьмую?

– Да, седьмую!

Во взглядах мальчонки, которые он бросал на своих товарищей, были недоумение и беспомощность.

– Она кажется, начинается «Не посягай…». – Что?

– Да, то есть «Не посягай на ближнего своего…».

– Замолчи! Что ты несешь?

– Не знаю…

– Как тебе не стыдно, ступай обратно за доску! Яакко Вехвияяйнен ответит.

Синеглазый мальчик в последнем ряду поднялся и сказал:

– Нейти,[1]1
  Нейти – барышня. – Прим. переводчика.


[Закрыть] наверное, имеет в виду: не посягай на репу ближнего своего…

– Вон из класса!..

Маленький, тщедушный похититель кислорода удалился из класса. Из-за доски послышался всхлип. Это была мольба о помощи, постепенно перешедшая в ожесточение: еще наступит день, когда и у меня будет чем перекусить, а не только одной репой…

И тут словно незримая фея явилась в класс, проплыла над партами, остановившись возле маленькой ученицы, пробудив и ободрив ее. Ученица подняла руку и, получив разрешение, сказала:

– Разве нейти…

– Что? Говори, раз уж ты собралась говорить!

– Я только… Да я ничего. Я хотела только спросить: разве нейти не убрала недавно репу в книжный шкаф?..

Душа, всхлипывавшая за доской, была услышана. Всхлипывания прекратились. Волна жалости и сострадания всколыхнула класс. Репа нашлась в книжном шкафу. Учительница как-то сразу посерела. До ее сознания дошла печальная неизбежность: предстояло сделать шаг, решающий шаг – не по пути унизительного извинения, нет, еще дальше, – уйти на пенсию. Судьба ее решалась под знаком репы.

– Аапо, сядь на место, – сказала она надтреснутым голосом.

Мальчонка поплелся к парте, а мысль его была занята тем, как бы откусить кусочек репы. Он неожиданно для себя проголодался. А седая девица, вздыхая, села за кафедру, потерла виски и устало промолвила:

– Сегодня у нас не будет рисования. Можете отправляться по домам.

Она выдержала небольшую паузу, а затем добавила более решительным тоном:

– И помните, чтоб больше не было реп на завтрак!

Жертва эпидемии

За последние дни я научился невероятно многому. Вот что значит проводить время в обществе умных людей. Народ они непрактичный, а потому хотят поучать меня, известного своей сверхпрактичностью. Практичного человека, говорят, считают наивно простоватым, а я не хочу прослыть простачком, так как это уже немодно. Модернист любит безумие, поэтому привычнее всего он чувствует себя перед зеркалом. Не исключено, что и мне придется обзавестись новым блестящим зеркалом. Старо стало брить голову или любоваться своим отражением в оконном стекле. Модернист бороды не бреет, он расчесывает ее. Для этого ему и нужно зеркало.

Я оптимист и твердо верю, что общение с умными людьми поможет мне осмыслить безумие. А когда я сам достаточно обалдею, то смогу напустить на себя и бестолковость. В наши дни это тоже модно. Как я уже говорил, я хочу прослыть модернистом – современным человеком. И, следовательно, если я начну городить чушь и бессмыслицу, то, предупреждаю, виноват в этом буду не я, поскольку это и для меня будет непонятным. Да и нет надобности понимать. В абстрактной живописи и литературе понимание, смысл – проданы с молотка. Однако до того, как знакомить вас с моими неудобопонятными фразами (сознательное мышление устарело!), я кратко расскажу, чему научили меня за неделю мои мудрые учителя.

Если вы позаимствуете абзац из чьего-нибудь произведения, вас обвинят в плагиате, если же вы присвоите абзацы из нескольких произведений, вас будут превозносить как литератора-модерниста, значит, всего умнее присвоить как можно больше, ничуть не беспокоясь о том, что счет когда-нибудь будет предъявлен к оплате. Модернисту незнакомы заботы. Для него любое утро – то самое завтра, которое так заставляет волноваться некоторых людей. Жить нужно в воздушных замках, потому что к преимуществам их относятся низкая квартирная плата и право вести себя, как кретин. Вчера мне захотелось познакомиться с этой дешевой обителью. Удобный случай представился для этого, когда мой приятель – критик, покровительствующий мне, пригласил меня на открытие выставки одного известного художника.

На ней было что посмотреть. Дамы демонстрировали новые моды на головные уборы, жена Z – свои уникальные серьги, художники и рецензенты-абстракционисты – свои аккуратно расчесанные бороды, а супруга министра X – своего карликового пуделя, выходной туалет которого был сделан на заказ в Париже, в салоне мод Диора. Все были восхищены выставкой. Мероприятие увековечили на кинопленку.

После вступительной речи было подано шампанское. А затем гости стали расходиться. Я тоже собрался уходить, да мой друг критик, неприятной обязанностью которого было дать в газету рецензию на выставку, уговорил меня остаться.

– Взглянем мельком на картины, – сказал он.

– В самом деле, здесь есть картины? – удивленно спросил я.

– Двадцать работ, – сказал мой приятель.

– Представьте, а я не заметил, столько всего было выставлено напоказ. Итак, гм… картины. А это что? По-видимому, забыл кто-то из гостей, а сторож повесил на стену.

– Это самый ценный экспонат выставки, – восхищенно заметил мой друг. Посмотрим по каталогу. Называется он «Экстаз». Какой шедевр! Ты только взгляни на этот калейдоскопический сверкающий хаос. Художник окунулся в безвоздушную сферу абстрактики. Хобот слона вылезает из женского ушка, рождая иллюзию солнц, скитающихся в просторах звездных туманностей. Эта голова селедки на крышке самовара – символ неугасимой жажды жизни абстрактного движения. Змеи (прости, пожалуйста, это, как видно, кишки кашалота) напоминают бурю в кабаке, где одноглазый бык играет на трубе, а хромой ангел доит восьминогие козлы для пилки дров. Какая ослепительная дисгармония красок и форм! Черные папоротники, серая половинка яблока и клык кабана на борту космического корабля на пути в авторемонтную мастерскую.

Галлюцинации художника передают нам ощущение возбуждающего волнения. Посмотри на эти переливающиеся краски! Открытая раковина в бороде святого Петра; дуло пулемета, в котором цветет орхидея; мизинчик ноги младенца с подвешенной к нему цветной капустой. О, боже! Какое богатство в одной картине. Могу сказать тебе, что «Экстаз» – лучшая картина века. Она драматизирует, потрясает, воодушевляет, рождает мистицизм, создает ритм, подчеркивает человечность, сближает людей…

Отдышавшись, мой друг собрался продолжить анализ картины, но сторож снял шедевр со стены и, извиняясь, промолвил:

– Забыл рабочий халат, прошу, не сердитесь на мою оплошность. Надеюсь, она не испортила вашего эстетического настроения.

Но это небольшое происшествие не смутило моего приятеля. Под его руководством я познакомился с другими экспонатами выставки и невероятно поумнел. Мой друг, критик, нашел во мне послушного и старательного ученика. Он был восхищен моей непредвзятостью и смелостью и увещевал меня не терять из виду современных мастеров.

– Забудь старые догмы! Будь абсурдистом!

– Прощай, умишко! В похмелье свидимся, – ликуя ответил я, словно ребенок, заметивший, что ползунки вполне сойдут за соску.

– Как писатель будь тоже непредвзятым по примеру художников, продолжал мой друг, когда мы покидали выставку, направляясь перекусить в небольшой ресторан. – Бессмертные творения создаются только сумасшедшими и пьяницами.

– Что господам угодно? – спросил подошедший официант.

– Что-нибудь абстрактное, – сумничал я, стараясь показать себя достойным учеником. – Принесите на первое кусочек слоновьего хобота в анилиновом соусе с галлюцинациями, немножко монфигуративной колбасы, выдержанной в подсознании и зажаренной в дантовском аду, с гарниром из вязальных спиц… Пить будем молоко ангела или два метра мороженой динамики в дадаистском саксофоне…

Официант принял заказ, извиняясь и сетуя на то, что окончил всего два класса начальной школы. Он бросился за метрдотелем и поваром.

– Недалекий человек, – бросил мой приятель. – Наверное, вовсе лишен дара юмора. Ну, как не понять твоей невинной шутки!

Официант вернулся к столику, сопровождаемый метрдотелем и поваром.

– Пьяных запрещено обслуживать, – заявил он.

Я попытался объяснить, что я писатель и всегда, проголодавшись, выражаюсь путано, что мой приятель рецензент и обещает оплатить наш завтрак. Объяснения не помогли. Меня препроводили к врачу, а моего приятеля – в редакцию газеты писать рецензию на выставку. Врач определил меня в больницу, а мой друг остался на свободе. Наутро в моей комнате появился крупнейший специалист-психиатр, который принялся задавать хитрые вопросы.

– Когда у вас появились галлюцинации?

– Вчера. – Где?

– На художественной выставке.

– Гм… гм… вот как. А вы кто будете по специальности?

– Писатель.

– Ага, значит, пишете книги? Какие?

– Старомодные. Но сейчас я решил стать писателем-абсурдистом.

Врач пристально наблюдал за моим лицом, проверял рефлексы суставов и вдруг спросил:

– Вы грамотны? Я хочу сказать, вы умеете читать?

– Я без труда читаю: чужие мысли, сокровенные чаяния людей, цвета, формы, все…

– А газеты?

– Тоже.

Врач раскрыл передо мной газету.

– Читайте.

– Что?

– Что хотите, только из этой газеты.

Я принялся читать: «Выставка передает нам новые, еще неизведанные ощущения. Просто поразительно, с какой безошибочной интуицией художник находит динамичную эротику под хвостом у мыши, с каким зажигающим великолепным гротесковым ориентизмом он передает ту всемирную боль, которая вколочена сковородкой в глаз упившегося осьминога в подсознании бескрылой мухи…».

– Довольно! Хватит!

Врач выхватил у меня из рук газету и принялся читать сам. Он кусал губы, грыз ногти и карандаш. Наконец, успокоившись, он произнес:

– Вы жертва эпидемии. Ступайте домой, примите холодный душ и избегайте общества умных людей. И всегда помните, что огонь обжигает, лед холодит, а полутьма ведет к сумасшествию.

Часа два назад мне стало известно, что мой приятель критик назначен членом Академии художеств и профессором кафедры абстрактного искусства при университете. Когда я обмолвился о случившемся со мной одному из друзей-писателей, тот ухмыльнулся:

– У него природный дар для такой работы: он от рождения дальтоник, и в глазах у него дефект преломления.