Текст книги "Сиротливый запад"

Автор книги: Мартин Макдонах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Картина третья

Прошло несколько часов. Входят ВАЛЕН и отец УЭЛШ. Оба навеселе. ВАЛЕН достает из банки бутылку самогона и наливает себе. УЭЛШ некоторое время наблюдает за ним.

ВАЛЕН. Тяжелое было дело, что скажешь?

УЭЛШ. Тяжелее не бывает. Просто ужас какой-то. Ни слова не мог из себя выдавить. Ни единого.

ВАЛЕН. А как их можно было утешить, если честно? Только, если сказать: «живой ваш сын, живой.» А он мертвый лежит у них на глазах, прямо в доме, весь мокрый. Уж какой тут живой.

УЭЛШ. А сколько слез было пролито.

ВАЛЕН. Море слез, море. Резвуар, как минимум.

УЭЛШ (после паузы). Что?

ВАЛЕН. Столько слез, что целый резвуар заполнить можно.

УЭЛШ. Может быть, резервуар?

ВАЛЕН. Ну да, я так и сказал. А Мартин ихний рыдал больше всех. Таких слез я от него никак не ожидал. В следующий раз будет знать как бедным псам уши отрубать.

УЭЛШ. Ты бы тоже слезами изошел, если бы единственного брата потерял.

ВАЛЕН. Ну вот еще. Я бы купил здоровенный торт и созвал кучу народа.

УЭЛШ. Ах, Вален. Вален… Если уж ты с родным братом без конца цапаешься, на что остается надеяться? Если весь мир такой…

ВАЛЕН. Плевать я хотел на весь мир и хватит об этом. Как стакан примешь, так и заводишь старую песню. Одно нытье.

ВАЛЕН садится за стол и ставит перед собой стакан и бутылку.

УЭЛШ (после паузы). Тихое старое озеро и этот парень-самоубийца. Как подумаю о нем, сердце кровью обливается. Бедный Том сидит один-одинешенек на берегу холодного озера и решает стоит ли жить дальше. В жизни много плохого, но и много хорошего. Что перевесит? Добро или зло? В любой жизни много радостей, пусть даже самых простых… следить за течением реки, путешествовать, или просто смотреть футбол по телеку…

ВАЛЕН (кивая головой). Телек – это вещь…

УЭЛШ. Или жить надеждой, что тебя полюбят. Жизнь на одной чаше весов, смерть на другой. Сидел он и решал, решал. И смерть перевесила. И нашел он ее на дне озера. Мне как сказали, словно мешком по голове. Ни слова не мог вымолвить. А когда пришел в себя, подумал – «Тебе было всего-то тридцать восемь, ты был здоров, у тебя были друзья. А сколько всяких подонков на свете живет. Они же мизинца твоего не стоят. Эх, Том Хенлон…

ВАЛЕН. В Норвегии девочка родилась без губ.

УЭЛШ. Ничего о ней не слышал.

ВАЛЕН. Так вот. В Норвегии родилась девочка, у которой нет губ.

УЭЛШ. Угу. А где же были его друзья в этом лучшем из миров? Он ведь в них нуждался как никогда. Пришли бы за ним и выдали: «Ты что, чудило, совсем дошел? А ну, пошли отсюда, тебе еще жить да жить в свое удовольствие.» А сам-то где я был? Сидел в пабе и накачивался пивом. (Пауза). А душа его теперь в аду горит. Том Хенлон, согласно догматам католической церкви, ты попал в ад, как и любой другой самоубийца и не заслуживаешь никакого снисхождения. Никакого прощения.

ВАЛЕН. Точно? Любой самоубийца?

УЭЛШ. Согласно вероучению, любой.

ВАЛЕН. А я и не знал. Кто бы мог подумать. (Пауза). Так что, этот парень из фильма «Смит и Джонс» тоже в аду?

УЭЛШ. Не знаю, о ком ты говоришь.

ВАЛЕН. Не блондин, а тот, другой.

УЭЛШ. О ком ты?

ВАЛЕН. Он покончил с собой на вершине славы.

УЭЛШ. Раз покончил с собой, значит попал в ад, само собой. (Пауза). А самое интересное вот в чем. Можно отправить на тот свет кучу народа, но если покаешься как следует, можешь в рай попасть. А если на себя руки, все одна дорога – в ад.

ВАЛЕН. Ужас какой-то. (Пауза). Значит, Том уже в аду, да? Ух ты. (Пауза). Интересно, встретился он там с этим парнем из фильма «Смит и Джонс»? Он сейчас, наверное, уже старик. Том вряд ли его узнает. Если он, вообще, этот фильм видел. Я его в Англии смотрел. У нас его уже и по телеку, наверное, не показывают.

УЭЛШ (вздыхая). Плесни мне еще самогончику, а? В горле все пересохло…

ВАЛЕН. Нет, святой отец, у меня на донышке осталось. Самому нужен…

УЭЛШ. Да у тебя еще полбутылки осталось, ладно тебе…

ВАЛЕН. Даже, если бы и осталось, не предложил бы тебе. Разве священникам можно напиваться? Нельзя, да еще в такой день…

УЭЛШ. «Делись с ближним», так, кажется в Библии говорится.

ВАЛЕН. Но только не сегодня вечером, когда один из ваших прихожан утопился. И ты это допустил. Никакого спиртного, это мое последнее слово.

УЭЛШ. Не надо так резко! Я таких слов не заслужил!

ВАЛЕН (бормоча). Хватит клянчить самогон. Ты человек не бедный, не то что я. Можешь себе купить бутылку-другую.

ВАЛЕН встает, ставит бутылку в коробку и, продолжая бормотать себе под нос, плотно закрывает крышку.

УЭЛШ. А что это за запах у тебя стоит?

ВАЛЕН. Не нравится запах в моем доме? Так я тебя не держу.

УЭЛШ. Запах пластмассы, нет?

ВАЛЕН. То самогон клянчишь, то про запах какой-то несешь. Ну ты даешь.

УЭЛШ (пауза). А Коулмен все-таки пришел и помог нам, хоть и с опозданием. Но спрашивать у бедной матери, будет ли она печь слоеные пирожки, это уже никуда не годится.

ВАЛЕН. Совсем он был не прав.

УЭЛШ. У нее слезы ручьем, а он пристает со своими пирожками. «Ну так, слоеные пирожки будут или нет, уважаемая?»

ВАЛЕН. Был бы пьяный, ладно, простительно. А то ведь был трезв, как стеклышко. Со злобы приставал. (Смеется). А вообще-то смешно это все выглядело.

УЭЛШ. А сейчас он где? По-моему, мы возвращались вместе.

ВАЛЕН. А он остановился, чтобы шнурки завязать. (Пауза. Вдруг вспомнив). Только у него шнурков-то не было. На нем мокасины были. (Пауза). А куда подевались мои девы Марии?

Наклоняется над плитой, трогает верхнюю ее часть, смотрит за плитой. Обжегшись, с воплем отдергивает руки.

(С истерикой в голосе). Как же так?! Как же так?!

УЭЛШ. Что там такое? Ты что, забыл плиту выключить?

Ошарашенный ВАЛЕН с помощью полотенца открывает дверцу духовки. Из нее валит дым.

Достает дымящуюся кастрюлю, ставит ее на стол и осторожно достает из нее наполовину расплавленные фигурки святых. На нем нет лица.

Расплавились все, как одна.

ВАЛЕН (его шатает). Пристрелю его! Пристрелю подонка!

УЭЛШ. Это Коулмен, его рук дело.

ВАЛЕН. А чьих же еще! Пристрелю гада!

ВАЛЕН снимает со стены ружье и сам не свой расхаживает по комнате. УЭЛШ вскакивает со своего места и пытается утихомирить его.

УЭЛШ. Ну, успокойся. Оставь ружье.

ВАЛЕН. Я ему башку отстрелю! Дурацкую его башку! Я же ему сто раз говорил: плиту не трогать, к святым моим не прикасаться, а он что? Сунул моих святых в духовку! (Заглядывает в кастрюлю). А вот эта была освящена самим Папой Римским! А эту мне еще мамочка подарила! Все расплавились! Ни одной не осталось! Одни пузыри!

УЭЛШ. Это еще не повод стрелять в брата. Отдай ружье, ну.

ВАЛЕН. Не повод? Это что, безделушки? Это же фигурки святых. И еще считаете себя священником! Недаром католическая церковь Ирландии смеется над вами. Я это дело так не оставлю, меня не остановишь.

УЭЛШ. Отдай ружье, тебе говорю. В кого ты стрелять решил? В родного брата? Ты что?

ВАЛЕН. В родного, ну и что? Он отца родного жизни лишил и хоть бы что. А я чем хуже?

УЭЛШ. Ты что мелешь? Это же был несчастный случай. Самый настоящий. И ты прекрасно об этом знаешь.

ВАЛЕН. Несчастный случай! Черта с два! В чистую случайность только один ты и веришь. Во всем Линейне. Коулмен на отца зло затаил еще с детства, когда тот растоптал его сушилку для волос… А когда отец начал высмеивать его прическу, схватил ружье, подбежал к нему, оголил ему лоб и выстрелил. Полчерепа как не бывало.

Входит КОУЛМЕН.

КОУЛМЕН. Да, любил я свою игрушку. Она так светилась красиво.

ВАЛЕН поворачивается и наставляет на него ружье. УЭЛШ, обхватив голову руками, со стоном отходит.

КОУЛМЕН вразвалочку подходит к столу и садится.

УЭЛШ. Невероятно! Невероятно!

КОУЛМЕН. Смотри, на нем лица нет…

ВАЛЕН. Заткнись! Натворил дел, так сиди и молчи…

УЭЛШ. Коулмен, ну скажи как на духу, ты ведь в отца не нарочно выстрелил.

ВАЛЕН. Дело не в отце, а в моих святых!

КОУЛМЕН. Чувствуешь, что его больше волнует?

ВАЛЕН. Расплавить фигурки святых, безбожное это дело.

УЭЛШ. И прострелить отцу голову тоже.

ВАЛЕН. И духовку включить на полную!

УЭЛШ. Коулмен, умоляю тебя, скажи, что стрелял в отца не нарочно. Ну, прошу тебя…

КОУЛМЕН. Только без нервов, ладно? Нарочно я в него стрелял, нарочно.

УЭЛШ стонет.

КОУЛМЕН. Не терплю я никакой критики. Я тогда волосы привел в порядок, и прическа у меня была что надо. А он: «У тебя не прическа, а черт знает что.» Не божеское дело отцу полчерепа сносить, знаю я, знаю, но есть обиды, которые простить невозможно.

ВАЛЕН. Сунуть в духовку святых тоже не по-божески. Среди них фигурки девы Марии были.

КОУЛМЕН. Это верно, только я еще одну вещь скажу. Она тоже Богу не понравится. Пусть он потом стреляет… (УЭЛШУ). Эй, плакса, ты слушаешь?

УЭЛШ. Слушаю, слушаю, слушаю…

КОУЛМЕН. Ну так вот. Мой братец сидел на стуле, забрызганный кровью, и клялся не рассказывать никому правду. Несчастный случай и все…

ВАЛЕН. Заткнись, урод…

КОУЛМЕН. Так что по завещанию все досталось ему…

УЭЛШ. Не могу поверить… Нет… Нет…

КОУЛМЕН. И дом, и земля, и то, что в доме, и деньги на эту дурацкую плиту, пропади она пропадом…

УЭЛШ. Ну хватит, хватит…

ВАЛЕН. Прощайся с жизнью, придурок!

КОУЛМЕН. И с этой дурацкой картошкой под названием «Тейтос»…

ВАЛЕН приставляет ружье к голове КОУЛМЕНА.

УЭЛШ. Нет, Вален, только не это!

ВАЛЕН. Ну так будешь прощаться, ублюдок?

КОУЛМЕН. Прощай, жизнь.

ВАЛЕН нажимает на курок. Осечка. ВАЛЕН снова взводит курок. Нажимает на него. Снова осечка. КОУЛМЕН тем временем достает из кармана два патрона.

КОУЛМЕН. Совсем за дурачка меня принимаешь, да? (УЭЛШУ). Видишь, святой отец? Родной брат решил мне череп снести.

ВАЛЕН. Дай сюда патроны, ну.

КОУЛМЕН. Не дождешься.

ВАЛЕН. Дай сюда, я сказал.

КОУЛМЕН. Ни за что.

ВАЛЕН. Дай сюда эти чертовы…

КОУЛМЕН зажимает патроны в кулаке. ВАЛЕН пытается разжать его. КОУЛМЕН только посмеивается. ВАЛЕН хватает КОУЛМЕНА за шею, и оба валятся на пол. Сцепившись, катаются по полу. УЭЛШ в ужасе наблюдает за происходящим. Взгляд его падает на дымящуюся кастрюлю. Он подходит к столу и, сжав ладони в кулаки, медленно опускает их в кастрюлю. Стиснув зубы и затаив дыхание, он выдерживает боль секунд десять-пятнадцать. Боль становится нестерпимой, и УЭЛШ издает истошный вопль, но руки еще мгновение из кастрюли не вынимает. ВАЛЕН и КОУЛМЕН прекращают потасовку, встают и пытаются помочь ему.

ВАЛЕН. Отец Уалш, ты что…

КОУЛМЕН. Отец Уэлш, отец Уалш…

УЭЛШ вынимает руки из кастрюли и, сдерживая крик, смотрит на потрясенных ВАЛЕНА и КОУЛМЕНА. В глазах его боль и отчаяние. Смахивает кастрюлю со стола и, прижав руки к груди, бросается к входной двери.

УЭЛШ (кричит). Меня зовут Уэлш!!!

ВАЛЕН и КОУЛМЕН смотрят на него.

КОУЛМЕН. Совсем рехнулся парень, это точно.

ВАЛЕН. Сумасшедший, дальше некуда.

КОУЛМЕН. Весь пол испортил. (Указывая на кастрюлю). А убирать все нам придется, так что ли?

ВАЛЕН (кричит вслед Уэлшу). А убирать кто будет, мы что ли?

КОУЛМЕН (после паузы). Что он сказал?

ВАЛЕН. Он уже далеко.

КОУЛМЕН. Прижгло, не отскребешь. (Пауза). А, твой пол, ты и убирай.

ВАЛЕН. Что?

КОУЛМЕН. Патрончики симпатичные, правда?

КОУЛМЕН швыряет патроны в лицо ВАЛЕНУ и удаляется в свою комнату.

ВАЛЕН. Ах, ты!..

КОУЛМЕН хлопает дверью. ВАЛЕН гримасничает, почесывает в паху и нюхает пальцы. Пауза.

Затемнение

Картина четвертая

Вечер. Причал у озера. На скамейке сидит УЭЛШ. Перевязанными руками держит бутылку пива.

ГЕРЛИН подходит к нему и садится рядышком.

УЭЛШ. А, это ты, Герлин.

ГЕРЛИН. Я, святой отец. Просто так сидите?

УЭЛШ. Да, просто так.

ГЕРЛИН. Понятно, понятно. (Пауза). А по Томасу вы панихиду хорошо отслужили… Мне понравилось.

УЭЛШ. Что-то я тебя не видел.

ГЕРЛИН. А я у самого входа стояла. (Пауза). Чуть не заплакала, когда вас слушала. Слова в самую душу западали.

УЭЛШ. Чуть не заплакала? Ушам своим не верю. Ни разу за все эти годы не видел тебя плачущей: ни на похоронах, ни на свадьбах. Даже, когда голландцы вышибли нас из чемпионата по футболу на кубке мира.

ГЕРЛИН. Бывает и всплакну, только когда одна остаюсь…

УЭЛШ. Все из-за этого придурка Боннера. Пропустил такой мяч. (Потягивает пиво).

ГЕРЛИН. А девушки у вас были, правда ведь, святой отец?

УЭЛШ. Опять за старое принялась? Хватит. И без тебя голова кругом идет.

ГЕРЛИН. И не думала.

УЭЛШ. И чтоб этого больше не повторялось

ГЕРЛИН. Ну, поддразниваю я вас иногда. Но это так, без всякой задней мысли.

УЭЛШ. Иногда? Да все время. Не отстаешь от других.

ГЕРЛИН. Иногда, иногда. И только лишь затем, чтобы скрыть глубокую страсть, которую я питаю вам…

УЭЛШ строго смотрит на нее. ГЕРЛИН улыбается.

ГЕРЛИН. Да нет, это я пошутила, святой отец.

УЭЛШ. Ну что, опять за свое?

ГЕРЛИН. Уж и пошутить нельзя. Вы своим неприступным видом сами на шутки напрашиваетесь.

УЭЛШ. Нормальный у меня вид, как у всех людей. Нос не задираю.

ГЕРЛИН. Это вам так кажется.

УЭЛШ (после паузы). Значит, вид у меня неприступный и надменный?

ГЕРЛИН. Сейчас уже нет. Ну, может быть, как у большинства священников.

УЭЛШ. Может, я и впрямь так выгляжу. Не складываются у меня отношения с этим городом. С половиной родни из-за этого городка разругался. Ой-ой-ой… Как мне в Линейне в первый раз понравилось. Ну, думаю, место что надо. Не тут-то было. Убийства одно за другим. Чемпион Европы по убийствам. А тебе известно, что Коулмен убил родного отца по злому умыслу?

ГЕРЛИН (опустив голову, смущенно). Слышала как-то раз, в очереди, в магазине…

УЭЛШ. Слышала и глазом не моргнула? И полиции не сообщила?

ГЕРЛИН. Я не стукачка, а Коулмен с отцом вечно цапались. Он один раз пнул моего кота Имонна.

УЭЛШ. И за это что, убить человека можно?

ГЕРЛИН (пожимает плечами). Это зависит от человека. И кота. Любителей пинать котов будет намного меньше, если им грозит получить пулю в лоб. Точно вам говорю.

УЭЛШ. Похоже, о морали ты и понятия не имеешь.

ГЕРЛИН. С моралью у меня все в порядке. Просто я не талдычу о ней, как некоторые.

УЭЛШ (после паузы). В один прекрасный день Вал и Коулмен укокошат друг друга. И остановить их вряд ли кто-то сможет. Я-то уж точно. Тут нужен человек с сильным характером.

Достает письмо и подает его ГЕРЛИН.

Написал я им тут письмишко, передашь при случае, хорошо?

ГЕРЛИН. А сами не сможете?

УЭЛШ. Не успею. Я сегодня же вечером уезжаю.

ГЕРЛИН. И куда?

УЭЛШ. Какая разница. Куда пошлют. Лишь бы отсюда уехать.

ГЕРЛИН. Но с чего вдруг, святой отец?

УЭЛШ. Причин много, но три убийства и одно самоубийство на один приход, это уж слишком.

ГЕРЛИН. Но вы здесь абсолютно не причем, святой отец.

УЭЛШ. Вот как?

ГЕРЛИН. А разве завтра вы не должны тренировать команду девочек? К полуфиналу?

УЭЛШ. Эти паршивки совершенно меня не слушаются. И вряд ли будут. К моим советам вообще никто не прислушивается. Никто абсолютно.

ГЕРЛИН. Я прислушиваюсь.

УЭЛШ (с сарказмом). Вот утешила.

ГЕРЛИН, обиженная, опускает голову.

УЭЛШ. Да тебе мои слова, как об стенку горох. Сколько раз я тебя просил не торговать отцовским самогоном и что толку?

ГЕРЛИН. Нужно же мне иметь хоть немного карманных денег, вот и приторговываю.

УЭЛШ. А для чего они тебе? Чтоб проматывать их в клубах Каррарое? И чтоб пьяные мальчишки лапали тебя целый вечер?

ГЕРЛИН. И вовсе не для этого. А чтобы покупать красивые вещи по каталогу. В каталоге Фримена столько красивых нарядов…

УЭЛШ. Да дрянь в нем одна. Мне бы твои проблемы. Надоел я тебе своими назиданиями до смерти, я знаю.

ГЕРЛИН поднимается со своего места и, ухватившись за шевелюру УЭЛША, запрокидывает его голову.

ГЕРЛИН. Будь на вашем месте кто-нибудь другой, так бы в глаз и заработал, чтоб язык не распускал. Но вы бы от моего удара точно расхныкались. Как девчонка. У меня рука, ух, какая тяжелая. (Пауза). Извините, святой отец.

УЭЛШ. Никто тебя на скамейку садиться не приглашал.

ГЕРЛИН. А что, есть такой закон, что рядом с вами присесть нельзя? Если нет, то надо его написать.

ГЕРЛИН разжимает руку и уходит.

УЭЛШ. Прости меня за мои слова. Наговорил я тут лишнего про каталог и вообще. Я неправ.

ГЕРЛИН останавливается и, не говоря ни слова, медленно возвращается к скамейке.

ГЕРЛИН. Ладно, забудем.

УЭЛШ. Просто у меня такое чувство… Не знаю как лучше выразить…

ГЕРЛИН (присаживается рядышком). Жалость к себе.

УЭЛШ. Жалость к себе. Верно.

ГЕРЛИН. Жалость к себе и сиротливость. Отец Уалш, Уэлш.

УЭЛШ. А, все путают.

ГЕРЛИН. Близко по звучанию – Уалш, Уэлш.

УЭЛШ. Я знаю, знаю.

ГЕРЛИН. А как ваше имя, святой отец?

УЭЛШ (после паузы). Родерик.

ГЕРЛИН подавляет смешок. УЭЛШ улыбается.

ГЕРЛИН. Родерик? (Пауза). Ужасное имя, святой отец.

УЭЛШ. Знаю, знаю, спасибо за признание. Ты что, решила мне настроение поднять?

ГЕРЛИН. Вроде того.

УЭЛШ. А Герлин, подходящее имя для девушки? На самом-то деле как тебя зовут?

ГЕРЛИН (съежившись). Мария.

УЭЛШ. Мария? Так что же тогда ужасного в моем имени?

ГЕРЛИН. Мария – это имя мамочки нашего Господа Бога, слыхали вы об этом?

УЭЛШ. Вообще-то что-то такое слышал.

ГЕРЛИН. Поэтому своей жизни у нее не получилось. Пропади она пропадом, эта Мария.

УЭЛШ. Но уж ты-то своего в жизни добьешься.

ГЕРЛИН. Вы так думаете?

УЭЛШ. С твоей-то грубостью и нахальством? Поднять руку на священника? Далеко пойдешь.

ГЕРЛИН поправляет УЭЛШУ прическу.

ГЕРЛИН. Я бы ни за что этого не сделала, святой отец.

Нежно похлопывает его по щеке.

Только слегка по щеке вас похлопать, на большее я не способна.

УЭЛШ улыбается. ГЕРЛИН смотрит на него, потом, смутившись, отворачивается.

УЭЛШ (после паузы). Посижу, помолюсь за Томаса и в путь.

ГЕРЛИН. Так вы прямо сегодня и уезжаете?

УЭЛШ. Да, прямо сегодня. Так себе и сказал: отслужу молебен по Томасу и дам ходу отсюда.

ГЕРЛИН. Удручающая поспешность. Никто же с вами попрощаться не успеет.

УЭЛШ. Что? Попрощаться? Да избави Бог.

ГЕРЛИН. Вы не правы.

УЭЛШ. Не прав?

ГЕРЛИН. Нет.

Пауза. УЭЛШ, смущенный, кивает головой и прикладывается к бутылке.

А вы мне с нового места напишите? И адрес сообщите, святой отец?

УЭЛШ. Да, скорее всего.

ГЕРЛИН. Ну, просто, чтобы мы связь поддерживали?

УЭЛШ. Напишу, напишу.

На его словах ГЕРЛИН незаметно смахивает слезу.

Вот с этого самого места он в воду и шагнул. Бедняга Том. А вода холоднющая и темная-темная, ты только посмотри. Мужественный это поступок с его стороны или просто глупый? Как ты думаешь?

ГЕРЛИН. Мужественный.

УЭЛШ. Я тоже так думаю.

ГЕРЛИН. И в случае с Гиннес.

УЭЛШ (смеется). Тоже согласен. (Пауза). Как же здесь на озере тихо и спокойно. А на душе печально.

ГЕРЛИН. Не один Томас в этом озере утопился. Вы в курсе, святой отец? Еще трое парней шагнули в воду с этого самого места. Это мне мамочка рассказала. Давно, правда, это было.

УЭЛШ. Вот как?

ГЕРЛИН. Много лет назад. Может, еще в голодные годы.

УЭЛШ. Утопились?

ГЕРЛИН. Да, в этом самом месте.

УЭЛШ. А почему мы их призраков не боимся? Им бы в самый раз появиться.

ГЕРЛИН. Да вы пьяный в стельку, чего вам бояться? А вот я не боюсь, потому что… Сама не знаю почему. Во-первых, вы рядом, во вторых… В общем, не знаю. Мне и на кладбище ночью не страшно. Наоборот, мне там нравится ночью.

УЭЛШ. И что это? Болезненная склонность?

ГЕРЛИН (смущенно). Да никакого психического сдвига у меня нет. Абсолютно. Просто… когда у тебя на душе тоскливо и одиноко, ты чувствуешь, что живым все-таки быть лучше, чем лежать в земле или на дне озера. Потому что… хоть и маленький, но шанс порадоваться жизни, у тебя все-таки есть. Пусть даже малюсенький, – у них-то нет никакого, абсолютно никакого. Не то, что ты говоришь: «Ха, а я еще поживу!» Нет, ведь жизнь может сложиться так, что этим самым мертвецам еще позавидуешь. Но в тот самый момент, когда бродишь среди могил, готовишь себя на мысли, что в жизни будет что-то хорошее. А покойнички словно это чувствуют и говорят: «Живи и радуйся.» (Скороговоркой). Ну вот, все высказала.

УЭЛШ. А глаза-то у тебя карие. И взгляд – умный-умный.

ГЕРЛИН. Вот уж не думала, что вы заметили какого цвета у меня глаза. Красивые и блестят, да?

УЭЛШ. Придет день, и ты станешь красивой и интересной женщиной. Да благословит тебя Господь.

УЭЛШ снова прикладывается к бутылке.

ГЕРЛИН (тихо, с грустью). Да, когда-нибудь наступит. (Пауза). Ну, святой отец, двину-ка я домой. Вы остаетесь, или пройдемся вместе?

УЭЛШ. Побуду здесь еще немного, пожалуй. Помолюсь за бедного Томаса.

ГЕРЛИН. Ну, тогда пока.

УЭЛШ. Пока.

ГЕРЛИН целует его в щеку. Они обнимаются. ГЕРЛИН встает.

УЭЛШ. Ты не забудешь передать письмо? Ты не забудешь передать письмо Валену и Коулмену, а?

ГЕРЛИН. Не забуду. А что в нем, святой отец? Я в догадках вся. Может, в конверте дюжина презервативов и все?

УЭЛШ. Ну ты и сказанула!

ГЕРЛИН. Они все равно ими не пользуются, если только изредка.

УЭЛШ. Ну, перестань…

ГЕРЛИН. Да и то, если бабенка слепая попадется.

УЭЛШ. Ну и язык у тебя. Хоть уши затыкай.

ГЕРЛИН. Ладно, больше не буду. А вы в курсе, что у Валена новое хобби? Обшаривает всю Коннемару и покупает фигурки святых, но только керамические и фарфоровые. Собрал уже тридцать семь фигурок. На зло Коулмену.

УЭЛШ. Странные они ребята.

ГЕРЛИН. Очень странные. Дальше некуда. (Пауза). Ну, я пошла, святой отец.

УЭЛШ. До встречи, Герлин. Или Мария, уж не знаю как тебя и называть.

ГЕРЛИН. Если объявитесь, я вам сообщу как девчонки сыграют завтра. Может, и в газете заметку опубликуют. А название у нее будет: «Одной девочке во время футбольного матча оторвало голову.»

УЭЛШ улыбается. ГЕРЛИН медленно удаляется.

УЭЛШ. Эй, Герлин. Спасибо, что посидела со мной. Мне наша встреча запомнится.

ГЕРЛИН. Всегда рада, святой отец. В любой момент.

ГЕРЛИН уходит. УЭЛШ смотрит прямо перед собой.

УЭЛШ (тихо). Нет, не в любой. Не в любой.

Он допивает пиво, ставит бутылку на скамейку, крестится и сидит, задумавшись.

Затемнение