Текст книги "Яд Борджиа"

Автор книги: Мартин Линдау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Но ведь всем известно, отец Бруно, что в деле любви женщины благороднее нас. Их прельщает больше красота духовная, чем плотская. Этим объясняется, что они поддаются сильнее влиянию духовных особ, чем мы, грешники. В своей любви к служителю Бога они не видят ничего дурного. Это для них преддверие к любви небесной!

– Да, небо и земля так перемешаны в человеке, как золото и шлаки между собой. Что бы ни говорили последователи Платона, но в человеке гораздо больше животного, чем духовного, и животные радости ему доступнее духовных, – с горькой улыбкой промолвил доминиканец, – духовная любовь может длиться вечно. Она чиста, как кристалл, женщины будут восторгаться ею, но предпочтут любовь телесную!

– Как счастлив тот, кто пришел к этому заключению путем наблюдения, а не по собственному опыту, – заметил Альфонсо, вполне убежденный, что устами монаха говорит ревность.

– Да, самые счастливые те люди, которые заглядывают в душу человека с беспристрастием врача, – спокойно согласился Бруно. – Впрочем, мы уклонились от темы нашего разговора. Итак, я обязан вам своей жизнью. Если бы я не боялся, что вы сочтете меня неблагодарным, я сказал бы вам, что нисколько не дорожу ею.

– Не говорите о благодарности, святой отец! Я думаю, вы сейчас в состоянии будете вознаградить меня больше, чем я того заслуживаю. Действительно, насильственная смерть не может казаться страшной для человека, который ведет такое спокойное, лишенное страстей существование, как вы.

– Вы думаете, что в жизни отшельника одно спокойствие? – с горькой улыбкой спросил доминиканец. – Вы не знаете, сколько волнений выпадает и на нашу долю! Вы полагаете, что легко видеть у своих ног коленопреклоненную прекрасную женщину и ледяными устами касаться ее лба во время благословения, когда сердце пожирает пламя страсти? Впрочем, оставим это. Вы говорите, сын мой, что в моей власти вознаградить вас?

– Да, отец Бруно. Награда, на которую я рассчитываю, так необычайна, что я не знаю, как изложить вам свою просьбу. Во всяком случае, могу ли я надеяться, что этот разговор останется для всех тайной? – спросил Альфонсо.

– Говори, сын мой, твои слова будут знать лишь я один на этом свете, и Господь на небе.

– Я хотел узнать от вас, не преступно ли предлагать такие вопросы, которые – если вы ответите на них, – могут поколебать доверие к церкви?

Монах помолчал несколько мгновений, причем его лицо приняло странное выражение, и, наконец, произнес:

– Правда, – это та твердая скала, на которую опирается церковь. Поэтому никакая правда не может поколебать доверие к ней. Я слушаю вас, сын мой.

– Должен сказать вам, отец Бруно, – начал рыцарь, – что я тайно послан сюда принцем Альфонсо Феррарским. Король французский, сердечно любящий Альфонсо желает, чтобы принц женился на дочери Борджиа, а между тем, этот брак настолько противен Альфонсо, что он специально послал меня в Рим, навести справки о Лукреции и представить ему доказательства ее позорного поведения, о котором так много говорят. Имея эти доказательства в руках, Альфонсо получит возможность убедить отца, что брак с дочерью Борджиа для него невозможен. Вы состоите духовником этой дамы, поэтому – если никакая правда не может поколебать доверие к церкви – вы можете дать нужные мне сведения.

Монах слушал рыцаря с напряженным вниманием. Когда Альфонсо закончил свою речь, он с удивлением взглянул на него и, встретившись с ним взглядом, быстро потупился. Затем он помолчал еще несколько минут, и, наконец, проговорил:

– Да, действительно странная просьба!.. Но ведь вы видели донну Лукрецию и все-таки не отказываетесь от ужасного поручения, данного вам?

– О, она прекраснее всего в мире, – горячо воскликнул рыцарь, – и, если бы она могла опровергнуть возводимые на нее обвинения, Альфонсо Феррарский не мог бы устоять перед ней, точно так же, как и ни один из смертных.

– Ну, этого я не знаю! – резко заметил Бруно. – Вероятно, вам мало известны обязанности духовника, – продолжал он. – Как вы можете рассчитывать, что я выдам вам чужую тайну. Как же вы сами доверились мне в таком случае?

– Ваше уклонение от ответа служит ответом, – с грустью проговорил Альфонсо. – Если бы вы могли сказать только хорошее, то не считали бы, что нарушаете обязанности духовника.

– Я ничего не утверждаю и ничего не отрицаю, – возразил монах. – В чем же вы обвиняете донну Лукрецию?

– Не я, святой отец, а вся Италия, – ответил Альфонсо, не решаясь высказать свое подозрение. Говорят, что она имеет счастливых поклонников, пользующихся ее любовью.

– Она никого не любит и никогда не любила! – резко проговорил Бруно. Что касается счастливых поклонников, то это – тоже ложь! Всякий знает, что эта женщина обладает какой-то демонической силой, от которой погибает каждый, кто только вздумает приблизиться к ней.

– Эта сила исчезла бы, если бы донна Лукреция вышла замуж за наследника Орсини?

– Этот брак приковал бы ее к Риму! – мрачно ответил монах.

Альфонсо пришла в голову мысль, что Бруно умышленно поддерживает в нем подозрение, из боязни, чтобы мнение принца Феррарского о Лукреции не изменилось в ее пользу, и чтобы он не перестал сопротивляться желанию своего отца.

– Между тем, папа в предложении, сделанном герцогу Феррарскому, совершенно откровенно высказал, что был бы очень доволен, если бы его дочь навсегда покинула Рим! – заметил Альфонсо.

– О, если бы Небо могло спуститься на землю, оно покрыло бы много грехов! – воскликнул монах, – Орсини избежал большой опасности, хотя донна Лукреция не выказала ему ни малейшего расположения и согласилась бы на предполагаемый брак лишь по принуждению.

– Он спасся благодаря вам, отец Бруно, – заметил Альфонсо. – Ведь вы несомненно, тот самый доминиканец, который показал нам пещеру, где находился арестованный Паоло Орсини.

Монах на минуту смутился, но, увидев по глазам рыцаря, что ему известна истина, не стал отрицать свое участие.

– Я был бы удовлетворен, если бы вы сказали мне, отец Бруно, злоумышлял ли Цезарь против своего будущего зятя, когда увидел, что обстоятельства так складываются, что им необходимо породниться, – проговорил Альфонсо с сильно бьющимся сердцем.

– Я ничего не могу ответить вам на это!

– Если я даже скажу вам, что именно Цезарь посылал к вам убийцу, чтобы сегодня вечером лишить вас жизни! – воскликнул Альфонсо, забывая обычную осторожность.

Если вы все это знаете, то можно поздравить вашего Принца: он выбрал для своей цели весьма подходящее лицо! – заметил монах с видимым испугом. Но, как бы там ни было, я не могу дать вам ответа. Весь свет судит людей по их поступкам, а Бог и церковь считаются с их побуждениями.

– Разрешите мне, по крайней мере, мое теологическое сомнение...

– Не искушайте меня больше! Уходите!

– Ведь я склоняю вас не к греху, а, наоборот, к доброму делу, – заметил рыцарь, – может быть, вы в состоянии будете вырвать заблудшую душу из пасти дьявола.

– Если дьявол является в образе ангела, кто может устоять против него? – проговорил отец Бруно с отчаянием в голосе. – Вот вы считаете меня оракулом, а послушайте, что я вам скажу: я не знаю, что я делаю, кто меня воодушевляет: Бог или нечистая сила. Может быть, пользуясь именем церкви, я веду людей к гибели и вместо блаженства сею семена раздора? Я не знаю, реформатор ли я, или просто разрушитель? Я не знаю, что меня ждет: награда или смерть за мою проповедь, которую я скажу завтра.

– Вы, значит, не хотите помочь мне очистить от дурной славы имя вашей прекрасной духовной дочери?

– В чем обвиняете вы ее? – повторил свой вопрос монах, смотря на рыцаря пронизывающим насквозь взглядом. – Вы хотите, чтобы я уверил вас, что эта женщина – более прекрасная, чем все красавицы, взятые вместе, – живя в такое развратное время и при таком распущенном дворе, отличается более строгим нравом, чем все другие?

– Я буду доволен, если вы скажете мне, что донна Лукреция не хуже других женщин! – горячо ответил рыцарь.

– Если вы укажете мне границы женского легкомыслия, тогда я, пожалуй, в состоянии буду сказать вам, перешагнула ли Лукреция эти границы, или нет.

– Что может быть ужаснее этих строк, написанных относительно ее: "Лукреция по имени, в действительности Таис, Александра дочь, супруга, невестка"?

– Вы видели ее и все-таки верите этим словам? – с негодованием спросил монах.

– Я видел ее и потому еще больше верю им!

– Ну, верьте, и будьте довольны! – воскликнул Бруно, и его обыкновенно спокойное лицо выразило такую муку, такое сильное волнение, что Альфонсо стало страшно за него.

Последняя фраза монаха поразила рыцаря, как молнии. Самые страшные подозрения по поводу Лукреции, ее духовник подтверждал своей последней фразой. Монах заметил бледность рыцаря и холодно отвернулся от него.

– Вы спасли мою жизнь, а я дал вам право получить крупное вознаграждение за полученные сведения от вашего великодушного принца, мы с вами квиты! – пренебрежительным тоном проговорил он после некоторого молчания.

Альфонсо употребил всю силу воли для того, чтобы спокойным тоном поблагодарить доминиканца, но никак не мог овладеть своим волнением. К своему счастью, он вдруг услышал за своей спиной чей-то судорожный смех. Оба вздрогнули и быстро оглянулись. Смеялся Биккоццо от радости, видя своего господина целым и невредимым.

Успокоив Биккоццо, доминиканец обратился к рыцарю с просьбой остаться у него на ночь.

– Странствовать ночью по этим пустынным местам далеко не безопасно, проговорил он. – Тот негодяй, принявший вас за святого, может встретиться с вами и пожелать убедиться в вашей святости. Я знаю, вы – солдат и не боитесь опасности, а потому прошу вас остаться здесь в качестве моего защитника. Я, правда, – плохой хозяин, да к тому же должен окончить прерванную работу, но брат Биккоццо примет вас, как желанного гостя.

– Да, мы можем хорошо угостить синьора: донна Лукреция прислала нам много вкусных вещей для завтрашнего праздника, – начал было Биккоццо, но отец Бруно резко оборвал его, приказав ему принести наверх другую лампу, прежде чем он ляжет спать.

Биккоццо понял намек своего господина и поторопился увести рыцаря вниз. Убедившись, что гость – живой человек, а не архангел, монах начал усердно угощать его.

Трудно было найти более резкую противоположность, чем эти два монаха, жившие вместе. Насколько отец Бруно был молчалив, настолько же Биккоццо любил болтать. Доставая разнообразные снеди, присланные Лукрецией, он не переставал вести разговор. Он рассказал, с какой симпатией Лукреция Борджиа относится к отцу Бруно, не замечая, что эти сведения не особенно радуют гостя. Тем не менее, Альфонсо поддерживал этот разговор, так как ему очень хотелось узнать, не говорил ли Бруно о Лукреции под влиянием чувства ревности. Наконец, стол был накрыт, и Биккоццо попросил рыцаря утолить голод. Затем он достал для себя кусок хлеба, несколько луковиц, кружку воды и принялся уничтожать свой скудный ужин.

– Нет, это не годится, – воскликнул гость, – если вы не хотите разделить мою трапезу, то я буду есть то же, что и вы.

– Нет, синьор, этого нельзя. Сегодня пост, мы должны подавать народу благой пример, но, что касается вас, то вам незачем мучить себя. Наполните свой кубок этим чудесным хиосским вином, вам не часто придется пить такое. Это прислала нам дорогая донна Лукреция.

Принцу Альфонсо не трудно было убедить монаха выпить с ним вместе. Отказавшись раза два, Биккоццо согласился на уступку, а затем отдал должное закускам и винам, стоявшим на столе. Во время еды он не переставал говорить о Бруно Ланфранки, и Альфонсо узнал много подробностей из жизни того.

Доминиканца все считали родом из Испании, а между тем, он происходил из старинной итальянской фамилии Ланфранки. Он только долго жил в Испании, изучая медицину, а затем посещал на юге еврейские школы.

– Во время учения, – рассказывал Биккоццо, – отец Бруно почувствовал вдруг отвращение к мирской суете. Он странствовал по языческим землям, и, с благословения Савонаролы* [Савонарола – знаменитый итальянский реформатор (1452-1498 гг.), произносил горячие обличительные проповеди против католического монашества и папы Александра VI в частности, чем нажил себе много врагов. В 1498 году они захватили его и предали казни через повешение и сожжение. Оставил много философских трудов.], чьим горячим приверженцем он был, начал проповедовать его учение. Ужасная смерть учителя не испугала отца Бруно. От многих опасностей его спасало расположение донны Лукреции. Будучи несчастна в своем замужестве с Джованни Сфорцой, она искала утешения и совета у отца Бруно. Вскоре после этого произошел ее развод с мужем, и отец Бруно был назначен ее духовником, несмотря на то, что многие духовные лица, старшие по сану, добивались этой чести.

Альфонсо подумал, что, сделавшись духовником Лукреции, Бруно преследовал не только религиозные, но и политические цели. Его в этом еще более убедило сознание Биккоццо, что отец Бруно слишком много времени проводил во дворце Борджиа, манкируя своими церковными обязанностями. В конце концов духовник Лукреции почувствовал угрызения совести, потому что хотел отказаться от должности духовника. Но его отказа не принимали, и тогда отец Бруно тайком ушел из Рима и уехал в Иерусалим. Биккоццо сопровождал его во всех его странствованиях. Они долго блуждали по Сирии и Палестине, вербовали прозелитов и поддерживали маленькие группы христиан в иноверческих землях. В конце концов они снова вернулись в Рим, как раз в то время, когда Лукреция праздновала свадьбу со вторым мужем, принцем Салернским. Убийство принца, совершившееся вскоре после свадьбы, снова заставило молодую женщину искать утешения в религии. Она лично явилась к доминиканцу и умоляла его сделаться снова ее духовником. Бруно ни за что не соглашался. Он находил, что Лукреция совершила преступление, вступив во второй брак, за что Бог и покарал ее. Неотступные мольбы молодой женщины победили упрямство монаха, и он сделался ее духовником, не оставляя при этом своих публичных проповедей. Количество его учеников увеличивалось с каждым днем. По протекции Лукреции, Бруно должен был на следующий день читать свою реформаторскую проповедь в соборе Святого Петра в присутствии многочисленной толпы.

Биккоццо испугался, услышав, что на монастырских часах пробила полночь. Он извинился перед гостем за свою болтливость в то время, как рыцарь, несомненно, нуждается в отдыхе, и начал торопливо приготовлять для него постель. Альфонсо напомнил монаху о лампе, и тот, рассыпаясь в благодарностях, шатаясь, отправился наверх.

Через несколько минут он вернулся и сообщил гостю, что отец Бруно так погружен в молитву, что не слышал его прихода и не заметил другой лампы. После этого веселый монах и Альфонсо улеглись спать.

ГЛАВА IV

На утро юбилейного торжества принца Альфонсо разбудили грохот орудий и звон колоколов. Биккоццо стоял у очага и приготовлял завтрак. Отец Бруно уже ушел, так как хотел видеть процессию монахов своего ордена, и перед уходом отдал приказ не беспокоить рыцаря. Альфонсо пошел купаться в прозрачной воде ручейка, пока Биккоццо приготовлял завтрак, а когда вернулся, был поражен, в какой степени изменилось настроение монаха. Он уже больше не болтал так, как накануне, и еле отвечал на вопросы гостя. В конце концов Биккоццо признался, что он очень озабочен: он боялся, что отец Бруно вызовет возмущение своей проповедью, вследствие чего, несмотря на сильную протекцию Лукреции, и сам он, и его друзья могут дорого поплатиться. Бруно ушел из дома, ничего не евши, и посоветовал Биккоццо не сопровождать его в тот день. Тем не менее, монах твердо решил сейчас же после завтрака пойти искать своего господина. Альфонсо охотно пошел бы вместе с ним, но, вспомнив о своем условленном свидании с Мириам, расстался с Биккоццо в том месте, где нужно было свернуть к форуму. Собственно, Альфонсо мало рассчитывал на то, что Мириам сдержит свое обещание, да притом уверенность в виновности Лукреции настолько поглотила его, что все остальное казалось ему лишь праздным любопытством.

На форуме собралась уже значительная толпа людей разных сословий и положений, и Альфонсо пожелал в душе, чтобы Мириам не пришла. Прождав напрасно молодую еврейку довольно значительное время, он начал разыскивать ее среди праздничной толпы, когда убедился, что Мириам нет на площади, то решил пойти к ней в гетто. Он вспомнил, что она жила в доме, где помещается аптека, а потому он мог войти туда, не возбуждая ничьего подозрения, как будто желая купить лекарство. Он рассчитывал на то, что, может быть, ему удастся каким-нибудь образом напомнить молодой девушке о данном ею обещании.

Подойдя к воротам гетто, Альфонсо узнал от часового, что в течение всей праздничной недели ни один христианин не может войти в пределы гетто. Однако, Альфонсо не так легко отказывался от раз задуманного намерения. Увидев, что он не может проникнуть через ворота, он пошел к обход, чтобы добраться до дома Мириам таким же путем, каким он вышел оттуда накануне. Но и здесь его ожидало разочарование. Вода в канале стояла так высоко, что совершенно преграждала доступ. Это обстоятельство заставило рыцаря предположить, что евреи узнали о его посещении и умышленно подняли воду в канале. Само собой, разумеется, что тревога Альфонсо относительно судьбы Мириам после этого еще усилилась.

С целью узнать что-нибудь о безумной еврейке, рыцарь вернулся на площадь, где собралась толпа со всех концов города. Обедню должны были служить в старом константиновском соборе, но так как последний не мог вместить всех жаждущих попасть туда, то лишь часть паломников проникла в храм, остальные же стояли на площади и через широко открытые двери собора старались увидеть и услышать то, что происходит в храме. Благодаря своему полумонашескому одеянию и физической силе, Альфонсо удалось сравнительно легко пробраться, сквозь толпу и войти в базилику.

Служба не начиналась, так как папа и его двор были еще в Ватикане, где Александр VI принимал поздравления от высокопоставленных гостей. Альфонсо с любопытством осматривался вокруг и был крайне поражен, заметив, что на него обращено внимание присутствующих. Как только один из пажей, равнодушно озиравших толпу, увидел его, он быстро подошел к нему и почтительно спросил, не он ли того Альфонсо Равенна. Принц, принявший это имя для того, чтобы отвлечь от себя любопытство, ответил утвердительно и паж радостно убежал куда-то. Через несколько минут явился церемониймейстер Бурхард.

– Его святейшество желает видеть вас, – обратился он к Альфонсо. Следуйте за мной!

Опираясь на свой серебряный жезл, Бурхард пошел вперед, но рыцарь не спешил последовать за ним. Только когда церемониймейстер, дойдя до дверей Ватикана, оглянулся и повелительным жестом вторично пригласил Альфонсо войти, он не счел возможным отказаться от приглашения.

Широкая лестница из мрамора спускалась вниз и вела в огромный зал, где на троне восседал Александр. Глазам Альфонсо представилась грандиознейшая картина. К папскому престолу тянулась непрерывная цепь роскошно одетых знатных особ в духовном и светском платьях. Все подходили по очереди к трону, целовали ногу папы и, поздравив его, отходили назад, где позади трона образовалась уже целая толпа нарядных гостей. Когда Альфонсо вошел в зал, к ногам папы склонялась донна Лукреция, которую сопровождала свита из красивейших знатных дам Рима. Его святейшество поднял молодую женщину, нежно поцеловал ее и посадил рядом с собой с правой стороны. Когда Лукреция откинулась на спинку кресла, ее взоры встретились вдруг со взглядом Альфонсо. Она вздрогнула, и яркая краска залила ее щеки, но в следующее же мгновение она побледнела, как мраморное изваяние. Рыцарь сильно волновался, подходя к трону папы, чувствуя, что на него обращены взоры всех присутствующих. Лукреция между тем, овладела собой. На ее прекрасном лице выражалось удовольствие, в чудных глазах сверкали слезы. Когда Альфонсо склонился к ногам папы, она радостно воскликнула:

– Это – он! О, святой отец, если моя жизнь имеет для тебя какую-нибудь ценность, то взгляни на этого благородного рыцаря, спасшего меня!

– Встань и дай обнять себя, храбрый герой! Даже в героической хронике Диаца эль Кампеацора немного таких подвигов, как твоя борьба с буйволом, проговорил Александр VI. Он положил свою руку, украшенную бриллиантами, на плечо рыцаря. – Я должен поблагодарить тебя также за освобождение Паоло Орсини. Скажи, чем вознаградить тебя?

– Все люди, ваше святейшество, – лишь жалкое, безвольное орудие в руках Высшей Силы. Поступают ли они хорошо, или дурно, – их не за что ни вознаграждать, ни карать, и я прошу вас не приписывать мне никакой заслуги. Слепой случай привел мою лошадь и кинжал в соприкосновение с взбесившимся животным.

– А я все-таки чувствую себя обязанной вам, синьор рыцарь, это ваша храбрость, а не случай, спасла мою жизнь, – заметила Лукреция с обворожительной улыбкой, слегка краснея, отчего стала еще прелестнее. – В доказательство своей признательности я избираю вас своим рыцарем на предстоящий турнир!

С последними словами молодая женщина сняла со своей шеи серебристую ленту и накинула ее на плечо Альфонсо.

Сердце рыцаря сильно забилось, щеки вспыхнули, и он сознавал, что не в состоянии побороть свое страстное чувство к этому очаровательному созданию. Но вдруг его взоры встретились с таким сверкающим, бешеным от ревности взглядом монаха, что Альфонсо невольно вздрогнул. Он узнал отца Бруно, и вспомнил весь ночной разговор с ним. Усилием воли он подавил свое волнение, и со спокойным видом обратился и Лукреции:

– Вы видите, донна, что мне не подобает бороться в честь земной красоты, – проговорил он. – О, я готов отдать последнюю каплю крови в честь духовной красоты феррарских женщин и думаю, что этим доказываю им, как высоко я почитаю скромность и душевную чистоту, образцом которой является Пресвятая Дева Мария. Земную же красоту я считаю искушением дьявола, ядом, поднесенным в золотом сосуде.

С этими словами рыцарь так сильно рванул ленту, что в его руках оказалось несколько кусков.

Во время речи иоаннита лицо Лукреции несколько раз меняло выражение. Она сначала смотрела на иоаннита с немым удивлением, затем краска стыда и обиды вспыхнула на ее щеках, но в следующее же мгновение ее взор принял гордое выражение и на губах заиграла насмешливая улыбка. Она взяла из рук Альфонсо, стоявшего перед ней на коленях, свою изорванную ленту и обвела взглядом находившихся вокруг нее молодых рыцарей.

– Во времена Карла Великого и короля Артура к женщинам относились иначе, – с очаровательной улыбкой заметила она, обращаясь к Бембо, насколько можно судить по сонетам, составленным в честь любви и феррарских женщин. Если не все в Италии забыли эти поэтические сказания, то я надеюсь найти и сегодня человека, который согласится быть моим рыцарем несмотря на то, что, по мнению рыцаря святого Иоанна, я – полная противоположность его идеалу женщины.

– Хотя этот рыцарь и из Феррары, донна, но он забыл феррарскую поговорку: "Кто не может есть персики, тот не должен их и нюхать", несколько смущенно ответил Бембо. – Иоанниты – монахи, и им незачем рядиться в рыцарские доспехи.

– Удостойте меня, донна, этим драгоценным подарком, – проговорил Паоло Орсини, становясь на колени перед Лукрецией и страстно целуя конец ленты.

– Вы были бы, синьор Паоло, моим рыцарем по принуждению, возразила Лукреция, закусывая губы. – Нет, я надеюсь, что сэр Реджинальд не откажется достать для меня первый приз.

Лебофор с сияющим от счастья лицом склонился к ногам красавицы и поклялся святым Георгием, что будет сражаться в честь ее, пока только будет в состоянии сидеть в седле и держать в руках шпагу. Лукреция взглянула на английского рыцаря с такой нежной улыбкой, что Альфонсо почувствовал в сердце острые уколы ревности.

Многочисленные голоса среди молодежи выразили желание тоже сражаться в честь Лукреции.

– Нет, нет, я не хочу отнимать у других дам возможность сделаться королевами праздника, – возразила Лукреция. – Что касается меня, то я жертвую драгоценный венок, если его достанет мне сэр Реджинальд, – Пресвятой Деве Марии, в честь которой воздвигну храм в том месте, где случай спас меня от взбешенного буйвола.

– Не так-то легко оказаться победителем на турнире, гораздо легче заколоть быка, – насмешливо за метил Цезарь Борджиа, с удовольствием видя мрачную тень на лице своего отца. – Осмелюсь заметить вашему святейшеству, обратился он к нему, – что уже довольно поздно.

– Рыцарь, ты – не полумонах, а монах вполне, – сказал папа принцу Альфонсо, не скрывая своего неудовольствия. – В твои годы я предпочел бы сражаться на десяти турнирах, чем отклонил бы предложение такой очаровательной дамы.

Папа взглянул на свою дочь с необыкновенной нежностью и гордостью, а затем сделал нетерпеливый знак церемониймейстеру. Тот слегка оттолкнул Альфонсо от трона, чтобы дать место другим, еще не принесшим его святейшеству своих поздравлений.

К трону склонилась могучая фигура Вителлоццо, причем в зале раздался звон от его военного вооружения.

– Это вы, синьор ди Кастелло? – с изумлением воскликнул папа и отодвинул свою ногу, точно собираясь оттолкнуть от себя вооруженного великана.

– Я явился сюда, чтобы почтительно поцеловать эту святую стопу! проговорил Вителлоццо.

– Это – неслыханное нахальство! – возмутился папа. – Это, вероятно, вы, синьоры Орсини, посоветовали ему искать милости у меня, после того, как он грозил свергнуть меня с трона? – гневно обратился он к представителям семьи Орсини.

– Нет, святой отец, синьор ди Кастелло пришел сюда по моему совету, – с горькой улыбкой заявил Цезарь. – Ведь теперь мы все будем братья.

– Скажите, святой отец, что должен я сделать для того, чтобы получить ваше прощение? – спросил Вителлоццо.

– Отпусти своих разбойников и скажи своим вассалам, что христианину не подобает поднимать руку на своих ближних, если даже их господин требует этого! – гневно ответил Александр, вставая со своего места.

Герцог обменялся с Паоло озабоченным взглядом, а Вителлоццо поднялся с колен и стал рядом с Орсини.

Видя дурное настроение папы, церемониймейстер поспешил закончить процедуру поздравлений, а затем весь двор в торжественном шествии отправился в церковь святого Петра.

ГЛАВА V

Желая отвлечь от себя внимание, Альфонсо незаметно ушел из дворца и спрятался в одном из темных углов храма. Вскоре он услышал перезвон колоколов и залпы пушек, возвещавшие приближение папского шествия. За несколько минут до его появления раздалось отдаленное грустное и нежное пение. Под роскошным балдахином, представлявшим собой небо, усыпанное звездами из драгоценных камней, несли на троне папу, который, вытянув руки вперед, благословлял коленопреклоненную толпу. Папу окружала масса епископов, затем следовала придворная свита, за ней паломники высокого ранга в разнообразных дорогих нарядах, за ними монахи с факелами и монахини с зажженными восковыми свечами. После монахов и монахинь показалась Лукреция в сопровождении придворных дам, затем Цезарь с женой и многочисленной свитой. Альфонсо заметил, что с одной стороны Лукреции шел Паоло Орсини, а с другой – Реджинальд Лебофор. Прекрасный английский рыцарь, одевавшийся всегда очень роскошно, теперь превзошел самого себя.

Но больше всех поражал своей внешностью герцог Романьи. Он был в атласе и парче, расшитой жемчугом и бриллиантами. Герцогская шапка была украшена рубинами, величиной с орех. С его плеч спускалась роскошная пурпурная королевская мантия, отделанная горностаем.

Оставаясь в своем углу, Альфонсо был уверен, что его не заметят главные действующие лица церемонии, но судьбе угодно было распорядиться так, что он оказался прямо напротив Лукреции.

В эту минуту понеслись звуки, точно волнующееся море, сотен гармоничных голосов. Папа сошел со своего трона, чтобы лично отслужить обедню. С какими разнообразными мыслями и чувствами ни собрался сюда народ, никто не мог не подпасть под влияние этой высокоторжественной обстановки.

Когда по окончании обедни, его святейшество начал благословлять народ, Альфонсо невольно опустился на колени и в ту минуту был так же горячо убежден, как любой паломник-фанатик, что сам Господь благословляет его. Однако, это восторженное настроение исчезло, как только рыцарь поднял голову и увидел отца Бруно, который, сопровождаемый большим количеством доминиканцев, готовился взойти на украшенную цветами кафедру, чтобы после проповеди прочесть юбилейное папское послание, оглашения которого с нетерпением ожидали паломники. Его бледное лицо имело страдающее и решительное выражение, как у человека, ожидающего казни, но преодолевшего страх. Взойдя на кафедру, он некоторое время молчал, обводя взорами толпу. Альфонсо видел, что мужество не изменило монаху, и подумал с некоторым удовольствием о том, какой неприятный сюрприз ожидает папу и его двор. Булла оставалась непрочитанной, – по-видимому, отец Бруно оставил ее для заключения своей речи.

Монах начал с предисловия на латинском языке, описывая в мрачных, отталкивающих красках современное состояние христианского общества и религии. Казалось, что вернулся сам Данте и читает отрывки своей "Божественной комедии". Бруно говорил о первых чистых временах христианства, когда идолы исчезали, как дым. Теперь же снова начали поклоняться идолам и, именуя себя христианами, совершают преступления подобно язычникам.

После этого предисловия монах-аскет нарисовал картину современного ему общества, далеко-далеко стоящего от идеалов христианства. Горячая проповедь монаха уничтожала все на своем пути, как лава вулкана. Он громил тщеславие, жажду славы, плотскую любовь и в ужасном виде изображал нравы современного духовенства.

Изумление присутствующих возрастало с каждой минутой. Так как монах говорил вообще, не касаясь личностей, то папа Александр слушал его с видным благоволением. Эта необыкновенная речь повышала настроение толпы с каждой минутой все больше и больше. Но вдруг Бруно остановился, как бы собираясь с силами для того, чтобы совершить героический поступок. Его взоры, обводившие толпу, точно призывая к вниманию, остановились на Лукреции Борджиа, которая задумчиво смотрела на Альфонсо и даже не заметила, что монах перестал говорить.

Слова, которые собирался произнести Бруно, застряли у него в горле. Он судорожно, глубоко вздохнул и продолжал молчать. Лукреция вздрогнула, как бы проснувшись от сна, и подняла удивленный взор на проповедника. Бруно снова заговорил, но совершенно неожиданно на другую тему. Он упомянул о милости Божьей к верным слугам церкви и, кстати, рассказал о том, что на его жизнь покушался неизвестный человек. Монах расточал необыкновенные похвалы по адресу рыцаря, спасшего его, и Альфонсо боялся, как бы проповедник не назвал имени того лица, которое наняло убийцу.