Текст книги "Парк Горького"

Автор книги: Мартин Круз Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

11

Впервые в этом году набережная Шевченко покрылась обильной росой. Аркадий ожидал, стоя по другую сторону улицы от Американо-советского торгово-экономического совета. Сквозь большие окна здания ему были видны офисы, населенные русскими секретаршами и американскими бизнесменами. В комнате для членов Совета виднелся автомат пепси-колы. Бросив сигарету, он откашлялся.

Дело все еще числилось за Аркадием. Утром Ямской первым делом позвонил ему и сказал, что совпадение некоторых примет у американца, который когда-то учился в Москве, и у трупа, найденного в Парке Горького, представляет интерес и что следователь должен и дальше искать любые доказательства их идентичности, но в то же время ему не следует обращаться к иностранным подданным, и с этого момента он перестает получать из КГБ пленки и стенограммы.

Нельзя, значит, нельзя, подумал Аркадий, но в данном случае не он обратился к Осборну, а Осборн к нему. «Другу Советского Союза», должно быть, не понравилось, что о нем шла речь во время визита следователя в Министерство внешней торговли. Аркадий не знал, как повернуть разговор с Осборном на его конкретные коммерческие дела и связанные с ними поездки. Он даже сомневался, явится ли Осборн вообще.

Через полчаса после назначенного времени к Торговому совету легко подкатила «Чайка». Из здания вышел Джон Осборн и, сказав несколько слов водителю, зашагал через дорогу к следователю. На нем было замшевое пальто. На отливающих серебром волосах – шапка из черного соболя, которая, наверно, стоила больше, чем Аркадий зарабатывал за год. На манжетах не пуговицы, а золотые запонки. На Осборне такие необычные вещи смотрелись как само собой разумеющееся, так же естественно, как собственная кожа, как неотъемлемый атрибут его чудовищной самоуверенности, так свойственной иностранцам. Он обладал даром выглядеть естественно в любой обстановке, но зато все его окружение выглядело неуместным и ничтожным. Бизнесмен взял следователя под руку и быстрым шагом направился по набережной в сторону Кремля. Машина следовала за ними.

Осборн не дал Аркадию открыть рта.

– Надеюсь, вы не в обиде за такую гонку, но я даю прием в Министерстве торговли и уверен, вы не захотите, чтобы я заставил ждать себя. Вы знакомы с министром внешней торговли? Сдается, что вы всех знаете, да и появляетесь в самых неожиданных местах. Вы имеете представление о том, что такое деньги по своей сути?

– Абсолютно никакого.

– Давайте расскажу. Пушнина и золото – древнейшие русские единицы стоимости. С незапамятных времен на Руси они служили валютой, ими платили дань ханам и властелинам. Разумеется, Россия давно никому не платит дани. Теперь во Дворце пушнины в Ленинграде ежегодно проходят два пушных аукциона, в январе и июле. Съезжается до сотни покупателей, из них человек десять из Соединенных Штатов. Одни из них руководители фирм, другие брокеры. Руководители фирм закупают меха для себя, а брокеры для других. Я – и брокер, и глава фирмы, потому что, хотя покупаю для других, у меня есть и свои салоны в Соединенных Штатах и в Европе. Основные меха на аукционах – это норка, куница, лиса, хорек, каракуль и соболь. Как правило, американские брокеры не участвуют в торгах норки, потому что русская норка в Соединенных Штатах к ввозу запрещена – достойный сожаления пережиток «холодной войны». Поскольку у меня есть торговые точки в Европе, я участвую во всех торгах, но большинство американских покупателей по-настоящему интересуются только соболем. Мы приезжаем за десять дней до аукциона, чтобы осмотреть шкурки. К примеру, когда я покупаю норку, то тщательно осматриваю пятьдесят шкурок из конкретного колхоза. По этим пятидесяти шкуркам я получаю представление о ценности партии в тысячу шкурок из этого колхоза. Поскольку в Советском Союзе добывается восемь миллионов норковых шкурок в год, система продажи партиями становится необходимостью. Другое дело – соболя. В год добывают меньше ста тысяч пригодных для экспорта соболей. Партиями их не продают. Каждого соболя в отдельности приходится проверять на цвет и пушистость. Добудешь соболя неделей раньше – мех не той плотности; неделей позже – пропадает лоск. Торги ради удобства идут в долларах. Я на каждом аукционе покупаю соболя примерно на полмиллиона долларов.

Аркадий не знал, что сказать. Это был не разговор, а какой-то бессвязный монолог. Ему словно читали лекцию, не обращая на него ни малейшего внимания.

– Как старый друг и деловой партнер СССР, я имел честь, помимо Дворца пушнины, побывать на различных советских предприятиях этой отрасли. В прошлом году я летал в Иркутск и посетил там Дом пушнины. Сейчас я в Москве с деловым визитом. Каждую весну Министерство торговли приглашает нескольких покупателей, чтобы договориться о распродаже остатков пушнины. Мне всегда доставляет удовольствие бывать в Москве, потому что здесь я общаюсь со множеством русских людей. Не только с близкими друзьями в министерствах, но и с артистами балета и кино. Теперь вот со старшим следователем по делам об убийствах. Жаль, что не смогу остаться до Первого мая – как раз накануне вечером улетаю в Нью-Йорк.

Осборн открыл золотой портсигар, достал сигарету и закурил, не замедляя шага. Аркадий понял, что монолог не был таким уж бессвязным. Он бил прямо в цель. Каждая деталь, касающаяся деятельности Осборна, о которой он так охотно рассказывал, подавалась им в таком свете, что Аркадий представал в роли ничтожного государственного чиновника. И Осборн делал это не просто ради того, чтобы показать себя. За несколько минут он продемонстрировал свое полное превосходство. В голове следователя не осталось ни одного вопроса, разве что те, которые нельзя было задавать.

– Как их убивают? – спросил Аркадий.

– Кого? – остановился Осборн. На лице его было не больше интереса, как если бы Аркадий вскользь упомянул о погоде.

– Соболей.

– Инъекциями. Это безболезненно, – Осборн снова зашагал вперед, на этот раз не так быстро. На собольей шапке сверкали капельки росы. – У вас ко всему профессиональный интерес, уважаемый следователь?

– Но соболя – это так увлекательно! А как на них охотятся?

– Их можно выкуривать из нор. Или обученными для этого лайками загоняют на дерево, потом валят окружающие деревья и растягивают сети.

– Соболи охотятся так же, как норки?

– Соболи охотятся на норок. Нет никого быстрее их на снегу. Сибирь для них сущий рай.

Аркадий остановился и, обломав три спички, закурил свою «Приму». Его улыбка говорила Осборну, что он, Аркадий, настроен не больше, чем на легкую болтовню.

– Ленинград, – вздохнул Аркадий, – что за прекрасный город. Его еще называют Северной Венецией.

– Да, я слышал.

– Знаете, меня всегда удивляло, почему Ленинград дал всех больших поэтов. Не Евтушенко или Вознесенского, а таких великих, как Ахматова и Мандельштам. Вы знакомы с поэзией Мандельштама?

– Насколько я знаю, партия его не жалует.

– Да, но его нет в живых, а это удивительным образом меняет его политическое положение, – заметил Аркадий. – Гляньте, к примеру, на нашу Москву-реку. Кажется, что она вся растрескавшаяся, как покрытая бетоном улица. А у Мандельштама: «Как медуза, невская волна». Так много можно сказать одной фразой!

– Вы, возможно, не догадываетесь, – Осборн взглянул на часы, – что на Западе практически никто не читает Мандельштама. Он слишком русский, а потому непереводим.

– Что я и говорю! Слишком русский. Это может стать недостатком.

– Вы действительно так думаете?

– Взять хотя бы убийство в Парке Горького, о котором меня расспрашивали. С тремя жертвами блестяще расправились с помощью автоматического оружия западного образца. Согласитесь, на русский это никак не переводится. Бывает, что во время демонстрации ветер слегка колышет полотно портрета, а изображенное на нем лицо, не меняя выражения, вздрагивает. Такую дрожь, еле заметное волнение, и уловил в глазах Осборна Аркадий.

– Господин Осборн, вы, должно быть, почувствовали известную разницу между таким человеком, как вы, и человеком вроде меня. Мой образ мыслей настолько скучный, плебейский, что пообщаться с кем-либо умудренным опытом, для меня большая честь. Можете представить, как мне трудно постичь причину, по которой иностранцу пришлось брать на себя труд убивать троих русских. О шпионаже речи здесь нет. Признаюсь, в данном случае я безоружен. Обычно, когда я обнаруживаю труп, на месте преступления все вверх дном – всюду кровь, отпечатки пальцев, возможно, тут же и орудие убийства. Мальчишка с крепкими нервами справится с этим делом не хуже меня. Мотивы? Супружеская измена, пьяная драка, копеечный долг, случается, одна женщина убивает другую из-за пропавшей курицы. Приходится признать, что настоящий рассадник страстей – общие кухни. Откровенно говоря, если бы у меня хватило ума стать идеологом, или управлять министерством, или отличить одну шкурку от другой, то я этим бы и занимался. А так вам только остается сочувствовать труженику-следователю, который столкнулся с преступлением, мастерски задуманным, дерзко исполненным и, если не ошибаюсь, остроумным.

– Остроумным? – с интересом переспросил Осборн.

– Вот именно. Помните, что сказал Ленин: «Рабочий классе не отделен китайской стеной от старого буржуазного общества. И когда наступает революция, дело не происходит так, как со смертью отдельного лица, когда умерший выносится вон. Когда гибнет старое общество, труп его нельзя заколотить в гроб и положить в могилу. Он разлагается в нашей среде, этот труп гниет и заражает нас самих». Теперь представьте себе буржуазного бизнесмена, способного расправиться с двумя советскими рабочими и бросить их в самом центре Москвы. Станете ли вы после этого утверждать, что ему не хватает остроумия?

– Вы говорите, с двумя? Мне казалось, что в парке обнаружили троих.

– С тремя. Господин Осборн, вы хорошо знаете Москву? Вам нравится здесь бывать?

Они пошли дальше, оставляя на камнях темные следы. Был на поздний час, водители включили фары. Видневшийся впереди мост облегала мрачная желтая мгла.

– Так вам нравится в Москве? – повторил Аркадий.

– Знаете, следователь, во время поездки в Сибирь мэр одного городка показал мне самое современное сооружение в городе. Там было шестнадцать унитазов, два писсуара и единственный умывальник. Это был общественный нужник. Там собираются руководители и, спустив штаны, обсуждают важные дела, – Осборн помолчал. – Конечно, Москва намного больше.

– Простите, господин Осборн, – Аркадий резко остановился. – Разве я чем-то вас задел?

– Нет, я на вас не в обиде. Просто мне подумалось, что я отвлекаю вас от вашего расследования.

– Ну что вы, – Аркадий тронул Осборна за замшевый рукав, и они пошли дальше. – Скорее, наоборот. Если я хотя бы на минуту смог мыслить не как русский, а как гений делового мира, все мои беды были бы позади.

– Не понимаю…

– Только гений мог найти что-то такое, ради чего стоило убивать русских. Нет, это не лесть, а дань восхищения. Пушнина? Но ее можно купить и у вас. Золото? А как его вывезешь? И сколько стоило хлопот, чтобы избавиться от сумки…

– Какой сумки?

Аркадий громкими хлопками изобразил выстрелы.

– Дело сделано. Оба мужчины и девушка мертвы. Убийца сгребает остатки закуски, бутылки, пистолет в кожаную сумку, продырявленную выстрелами, и катится на коньках по парку. Идет снег, темнеет. Остается выйти из парка, убрать коньки в сумку и, надеясь, что никто не видит, избавиться от нее. Разумеется, ее нельзя бросить в парке или сунуть в урну, иначе сумку найдут и, по крайней мере по Москве, сообщат куда надо. Значит, в реку?

– Река всю зиму подо льдом.

– Совершенно верно. Но даже если сумка как по волшебству исчезла, сам он должен вернуться на эту сторону реки.

– Через Крымский мост, – Осборн жестом показал в направлении моста.

– И не привлечь внимания какой-нибудь дотошной бабушки или милиционера. Люди так любопытны…

– Взять такси?

– Нет, иностранцам очень рискованно. Возможно, приятель, ожидающий в машине на набережной? Это даже мне достаточно очевидно.

– Тогда, может быть, просто сообщник.

– Сообщник? – рассмеялся Аркадий. – Ни за что. Мы же говорим, что их чем-то соблазнили, чем-то заманили. А сообщник бы помешал мухам слететься на сладкое, – Аркадий оборвал шутку. – Если серьезно, тот первый, убийца, очень и очень тщательно все предусмотрел.

– Кто-нибудь видел его с сумкой?

Река поворачивала. На поверхности появились мелкие капли дождя. Итак, Осборн опасается, нет ли свидетелей. К этому можно еще вернуться.

– По этой части ничего существенного. Главное, что мне очень хотелось бы знать, так это причина. Почему? Я имею в виду не объект, скажем, икону. Я хочу разобраться, почему идет на убийство умный и преуспевающий человек, возможно, богаче любого жителя Советского Союза, что еще ему надо? Если бы я сумел понять этого человека, я понял бы преступление. Скажите, смогу ли я его понять?

К Осборну было не подобраться. Аркадию казалось, что он скребет по гладкой и скользкой поверхности. Замша, соболь, холеное лицо, взгляд, все сводилось к одному, все воплощало одно – деньги. Никогда еще следователь не думал о них в таком контексте. В абстрактном смысле, в своих представлениях о расхитителях, да. Но никогда он так вплотную, ощутимо не сталкивался с деньгами. Осборн был их воплощением. Вот и пойми такого человека.

– Думаю, вам его не понять, – ответил Осборн.

– Может быть, секс? – спросил Аркадий. – Одинокий чужеземец встречает красивую девушку и приглашает к себе в номер. Дежурные по этажу, когда надо, таких вещей не видят. Они начинают регулярно встречаться. Неожиданно она требует деньги и предъявляет грозного мужа. Оказывается, она обыкновенная вымогательница.

– Не годится.

– В чем слабина?

– В отсутствии трезвой оценки. В глазах человека с Запада русские в массе своей уродливы.

– Неужели?

– Вообще говоря, ваши женщины не привлекательнее коров. Русские писатели так много распинаются о глазах своих героинь, загадочных и обольстительных взглядах, потому что им нечего сказать о других физических достоинствах, – распространялся Осборн. – Все дело в долгих зимах. Что может быть теплее толстенной бабищи с волосатыми ногами? Мужчины стройнее, но еще безобразнее. А раз красивая внешность отсутствует, сексуально привлекательными становятся крепкая шея и тупой взгляд, как у быков.

Аркадию показалось, что он слышит описание пещерного человека.

– Правда, судя по вашей фамилии, сами вы украинец, – добавил Осборн.

– Ладно, оставим секс…

– Разумно.

– …и в этом случае мы остаемся с немотивированным преступлением, – неодобрительно заметил Аркадий.

Повернувшись медленно и величественно, Осборн принялся его разглядывать.

– Удивительно. У вас сюрприз за сюрпризом. Вы это серьезно?

– Разумеется.

– Тройное убийство – и никаких мотивов?

– Да.

– Невероятно. Я хочу сказать, – оживился Осборн, – невероятно, чтобы такое могло прийти в голову опытному следователю вроде вас. Другое дело, если бы это стал утверждать другой человек, только не вы, – Осборн глубоко вздохнул. – Допустим, что произошло именно то, что вы утверждаете, – абсолютно немотивированное убийство без свидетелей. Каковы в этом случае ваши шансы найти убийцу?

– Никаких.

– Но вы считаете, что так оно и было?

– Нет. Но я только хочу сказать, что я не сумел найти мотивов. Однако это не значит, что их не существует. Дело, как вы говорили, в трезвой оценке. Представьте себе человека, который время от времени бывает на острове, населенном дикарями, людьми из каменного века. Он говорит на их языке, горазд по части лести, водит дружбу с местными вождями. В то же время он сознает свое превосходство, не принимает туземцев всерьез, считает их ничтожными существами, – Аркадий говорил медленно, вспоминая при этом довольно туманную историю о немецких солдатах, убитых Осборном и Менделем. – Когда-то, вначале, он оказался замешан в убийстве туземца. Это случилось в ходе межплеменной войны, так что его не наказали, а даже поощрили. И со временем он начинает лелеять воспоминания о содеянном, подобно тому как порой мужчина смакует все подробности своей первой близости с женщиной. Не правда ли, общество дикарей таит в себе какую-то притягательную силу?

– Чего же здесь притягательного?

– Этот человек обнаруживает в себе скрытые желания и знает место, где им можно дать волю. Место за пределами цивилизации.

– А что, если он прав?

– С его точки зрения, он, возможно, и прав. Туземцы – примитивные существа, в этом нет сомнения. Но мне сдается, что при всей его внешней цивилизованности он питает такое же отвращение и ненависть по отношению ко всем людям. Разница в том, что только на этом острове дикарей он может открыто дать волю своим желаниям.

– И все же, если он убивает из прихоти, вам его не поймать.

– Но все происходит иначе. Во-первых, ему приходится ждать много лет, прежде чем позволить себе снова дать волю своему дикому инстинкту. К тому же он не профессионал, а раздираемый желанием дилетант. Любопытно, что дилетант, если ему удалось одно преступление, почти всегда старается копировать самого себя, будто он обладает секретом нераскрываемого преступления. Так что существует определенный шаблон. Кроме того, убийство тщательно подготовлено. Человек, который ставит себя выше других, уже в силу одного этого считает, что он владеет обстановкой. Даже принимает во внимание оглашающий парк гром пушек в увертюре Чайковского. Он стреляет сквозь сумку, убивает здорового верзилу, потом второго парня и девушку, срезает лица, фаланги пальцев и исчезает. Но заранее планировать можно только до этого момента. Как бы то ни было, всегда имеется элемент случайности: лоточница, закатившая свою тележку в кусты, чтобы передохнуть; мальчишки, играющие в прятки на деревьях; влюбленные, готовые уединиться где угодно. Подумайте сами, куда деваться влюбленным зимой.

– Значит, был свидетель?

– Что толку от свидетелей? Они ничего не помнят точно уже на следующий день. А спустя три месяца они, откровенно говоря, опознают любого, кого я захочу. Теперь только убийца может мне помочь.

– А он поможет?

– Допускаю, что, если даже я затаюсь, как лягушка на дне реки, он захочет меня разыскать.

– Зачем?

– Потому что убийством все не кончается. Когда проходит первое возбуждение, даже самый последний тупица начинает это понимать. Не кажется ли вам, что эта исключительная личность захочет ради простого удовольствия лично убедиться в полной беспомощности следователя вроде меня, может быть, полюбоваться своей неуязвимостью?

– А не будет ли это ненужным риском?

– В общем и целом, – Аркадий раздавил окурок, – риск не так уж велик.

Они дошли до Новоарбатского моста. По обе стороны реки как маяки светили друг другу красные звезды на гостинице «Украина» и здании Министерства иностранных дел. Подъехал автомобиль Осборна.

– Вы откровенный человек, следователь Ренко, – произнес Осборн задушевным тоном, словно после этой утомительной прогулки между ними возникла приевшаяся, но ставшая привычной непринужденность. Он изобразил улыбку, которой в конце спектакля одаривает публику характерный актер. – Теперь желаю вам удачи, потому что у меня остается только неделя, и боюсь, мы с вами больше не увидимся. Но мне хотелось бы оставить вам кое-что на память.

Осборн снял с головы соболью шапку и надел ее на Аркадия.

– Это мой подарок, – сказал он. – Когда в бане вы говорили, что всегда мечтали о такой шапке, я уже тогда подумал, что должен подарить ее вам. Пришлось угадывать размер, но у меня глаз наметанный. – Он оглядел Аркадия со всех сторон. – Самый раз.

Аркадий снял шапку, черную как тушь, гладкую как атлас.

– Великолепная шапка. Но, – он с сожалением вернул ее собеседнику, – я не могу ее принять. В отношении подарков у нас существуют определенные правила.

– Вы меня очень обидите, если откажетесь.

– Хорошо, дайте несколько дней подумать. К тому же у нас будет повод еще раз поговорить.

– Буду рад, – Осборн крепко пожал Аркадию руку, сел в машину и направился через мост.

Аркадий сел в свою машину у гостиницы «Украина» и поехал в Октябрьский райотдел милиции, чтобы узнать, не были ли замечены какие-либо иностранцы, ожидавшие в машине возле парка примерно во время убийства.

Когда он уезжал, показалось большое оранжевое солнце. Оно плавно скользило между канатами Крымского моста. Отблески его монетками сверкали в окнах министерства. Оно уже заливало набережную, где совсем недавно они прогуливались с Осборном.

* * *

У старшего следователя Ильи Никитина редкие влажные волосы были зачесаны назад. По-восточному прищурясь, он глядел сквозь дым зажатой в зубах сигареты. Он жил в одиночестве в районе Арбата, в тесном домишке. Со стен свисали клочья облупившейся краски, а с потолков падала штукатурка, исчезая в стеллажах, заваленных пыльными книгами с закладками из пожелтевшей бумаги. Стеллажи были высотой два-три метра и глубиной в пяток томов. Аркадию вспомнились окна с тройными рамами с видом на реку и Ленинские горы, но этот вид теперь остался только в памяти. Стеллажи были повсюду – загораживали окна, стояли на кухне, занимали лестницу и спальни на втором этаже.

– Кервилл, Кервилл… – Никитин аккуратно отодвинул подшивки «Отдельных дополнений к Уставу Всесоюзного издательско-полиграфического комбината» и достал почти пустую бутылку румынского портвейна. Он подмигнул, выпил и стал карабкаться по лестнице. – Значит, когда нужна помощь, все-таки идешь к Илье.

Когда Аркадий пришел на работу в городскую прокуратуру и познакомился с Никитиным, то со слов его самого он стал считать, что имеет дело с восторженным сторонником прогресса или же, наоборот, твердым приверженцем жесткой линии. Автором правовых реформ или сталинистом. Собутыльником негритянского певца Робсона или наперсником реакционного писателя Шолохова. На худой конец, просто гением, которому ведомо все. Своими недомолвками, подкрепленными упоминанием известных имен, он выставлял себя то ангелом, то исчадием ада.

Никитин, несомненно, был блестящим старшим следователем по делам об убийствах. Хотя Аркадий умел хорошо обосновать обвинение, неизменно получалось так, что только когда в комнате для допросов появлялся Никитин с двумя бутылками и хитрым выражением лица, спустя несколько часов он выходил вместе с сознавшимся, пристыженным убийцей.

– Все дело в признании, – объяснял Никитин. – Если ты не можешь утешить людей религией или воздействовать на их психику, дай им по крайней мере сознаться в преступлении. Пруст говорил, что можно соблазнить любую женщину, если иметь терпение до четырех утра сидеть и слушать ее жалобы. Любой убийца жаждет излить свою душу.

Когда Аркадий спросил, почему его перевели с дел об убийствах на связь с правительством, он коротко объяснил: «За взятки, мой мальчик».

– Кервилл. Красные. Диего Ривера. Побоище на Юнион-сквер, – повернувшись, Никитин спросил: – Знаешь, где Нью-Йорк? – Он поскользнулся на ступеньке, столкнув книгу, которая вместе с двумя другими покатилась по ступеням, потом еще одну. Наконец непрочное равновесие было восстановлено.

– Расскажите мне о Кервилле, – попросил Аркадий.

Никитин укоризненно покачал головой.

– Поправляю: о Кервиллах. И о «Красной звезде».

Он собрался с силами и вскарабкался на площадку второго этажа, сплошь уставленную книжными полками.

– Кто такие Кервиллы? – снова спросил Аркадий.

Никитин уронил пустую бутылку, споткнулся о нее коленом и беспомощно завалился на спину между стеллажами.

– Аркаша, ты спер у меня из кабинета бутылку. Ты вор. Убирайся к черту.

На уровне глаз Аркадий увидел засохшую корку сыра и початую бутылку сливовой наливки. Под ними была книга «Политический гнет в Соединенных Штатах в 1940-1941 гг.». Держа бутылку под мышкой, он щелкнул пальцем по оглавлению.

– Можно взять?

– Окажи любезность, – ответил Никитин.

Аркадий бросил Никитину бутылку.

– Нет, – бутылка выскользнула из рук. – Оставь себе книгу. И больше не приходи.

* * *

Кабинет Белова напоминал военный музей. На газетных фотографиях плохо различимые фигурки марширующих солдат. В рамках на тонкой газетной бумаге заголовки: «Героическая оборона на Волге», «Сломлено ожесточенное сопротивление противника», «Герои, славят Отечество». Белов спал, широко раскрыв рот, на нижней губе и на груди виднелись хлебные крошки. В руке была бутылка пива.

Аркадий взял другой стул и открыл взятую у Никитина книгу:

«Состоявшийся в 1930 году митинг на Юнион-сквер был самым массовым из всех, которые когда-либо проводила КП США. Число безработных, собравшихся на площади, превзошло все ожидания организаторов митинга. Несмотря на приказ комиссара нью-йоркской полиции Гровенора А.Уайлена, запрещавший остановку поездов метро на станциях вблизи площади, в митинге приняло участие свыше 50 тысяч человек. Полиция и ее агенты приняли и другие меры, чтобы сломить, подорвать или заглушить энтузиазм его участников. Во время пения „Интернационала“ па площадь просочились тайные агенты так называемого отдела по борьбе с радикальными элементами. Провокаторы безуспешно пытались спровоцировать нападение демонстрантов на полицейских. По приказанию комиссара Уайлена этот грандиозный митинг было запрещено снимать на пленку. Позднее комиссар, изрыгая проклятия, заявил: „Я не видел причин увековечивать изменнические высказывания“. Его заявление служит типичным примером противоречивой роли полиции в капиталистическом обществе: ее роль блюстителя порядка уходит на задний план по сравнению с ее главной ролью свирепого сторожевого пса класса эксплуататоров».

Аркадий пропустил послание солидарности от Сталина, которое было зачитано перед возбужденными массами людей.

«Выступивший затем Уильям З.Фостер предложил пойти мирной демонстрацией к зданию муниципалитета. Однако, как только толпа двинулась, путь ей преградил полицейский броневик. Это был сигнал Уайлена полицейским отрядам, сосредоточенным в прилегающих переулках. Пешие и конные, на манер казаков, обрушились па безоружных мужчин, женщин и детей. Главными жертвами нападения были негры. Одну негритянскую девушку офицер удерживал на ногах, а другие били ее по груди и животу. Редакторы левокатолического журнала „Красная звезда“ Джеймс и Эдна Кервиллы были сбиты дубинками с ног и лежали в луже собственной крови. Конная полиция топтала и членов партии с плакатами, и случайных прохожих. Руководителей партии хватала и отправляли под арест. В соответствии с заявлением комиссара Уайлена: „Этих врагов общества нужно изгнать из Нью-Йорка, не считаясь с их конституционными правами“, им отказали в услугах адвокатов или освобождении под залог».

Старший следователь по надзору за промышленными предприятиями открыл оба слезящихся глаза, облизал губы и выпрямился.

– А я как раз просматривал производственные инструкции, – начал он, хватаясь за падающую бутылку. Он скомкал остатки бутерброда и с силой швырнул в корзинку. Рыгнув, он уставился на Аркадия. – Давно ты здесь?

– Я тут как раз просматривал одну книгу, дядя Сева, – вместо ответа сказал Аркадий. – В ней говорится: «Врагов общества нужно изгонять из общества, не считаясь с их конституционными правами».

– Это просто, – подумав мгновение, ответил старик. – В силу самого определения враги общества не имеют конституционных прав.

Аркадий щелкнул пальцами.

– Ну вы даете!

– Высший класс, – Белов отмахнулся от дальнейших похвал. – Так зачем пришел? Теперь ты слушаешь меня, только когда тебе что-нибудь надо.

– Я пытаюсь отыскать оружие, выброшенное в реку в январе.

– Ты хочешь сказать – на реку. Она же замерзала.

– Верно, но, может быть, не везде. Некоторые заводы все еще сливают в нее отходы, там льда может и не быть. Вы лучше других знаете все заводы.

– Загрязнение – главный предмет наших забот, Ар-каша. Существуют строгие правила относительно охраны окружающей среды. Ты еще с малолетства постоянно жаловался мне на грязь и дым от заводов, аж всю задницу проел.

– Но, может быть, в порядке исключения, где-нибудь разрешен сброс теплой очищенной воды?

– Все считают, что им требуется исключение. Однако сброс сточных вод в Москву-реку в пределах городской черты строжайше запрещен.

– Но промышленность должна двигаться вперед. Страна, что человек, – сначала мускулы, потом лосьон для волос.

– Правильно, и ты думаешь, Аркаша, что делаешь из меня дурака, когда говоришь прописные истины. Тебе бы побывать в таком фантастическом городе, как Париж. Знаешь, почему там такие большие бульвары? Чтобы легче стрелять в коммунистов. Так что не крути мне больше мозги насчет загрязнения. Ну да ладно. – Белов потер свое рыхлое лицо. – Поинтересуйся кожевенным заводом имени Горького. По особому разрешению он сбрасывает сточную воду. Понятно, что она полностью очищена от красителей. У меня где-то была карта…

Белов порылся в ящиках стола и достал карту размером с большой стол с обозначением промышленных предприятий.

– Перчатки, записные книжки, кобуры для пистолетов и тому подобное. Вот здесь, палец уперся в набережную рядом с Парком Горького, – сточная труба. Река здесь подо льдом, но это всего лишь тонкая корочка. Если бросить что-нибудь тяжелое, то оно пробьет дыру, которая через час затянется. Итак, Аркаша, существует ли, по-твоему, возможность того, что пистолет бросили в реку в единственном месте, где лед не в метр толщиной?

– Откуда вы, дядя Сева, знаете, что я разыскиваю пистолет?

– Аркаша, я просто стар. Но я не совсем выжил из ума и еще не глухой. Я кое-что слышу.

– И что же вы слышите?

– Всякое, – Белов взглянул на Аркадия, потом на героические реликвии в рамках на стене. – И многого больше не понимаю. Было время, когда человек верил в будущее. Конечно, были группировки, просчеты, чистки, которые, возможно, заходили слишком далеко, но, по сути дела, мы стремились дружно работать все вместе. А теперь… – Белов расстроенно заморгал. Никогда еще раньше старик так не изливал перед Аркадием душу. – Министра культуры сняли с работы за коррупцию. Она была миллионершей. Настроила себе дворцов… Представляешь, министр! Разве мы не боролись за то, чтобы все это изменить?

* * *

Съемочный день на «Мосфильме» закончился.

Аркадий брел за Ириной вокруг стоящей на подпорках рубленой избы и березок. Под квадратами дерна ноги ощущали электрические кабели. Несмотря на вывеску: «НЕ КУРИТЬ», девушка курила самую дешевую папиросу, вставленную в облезлый лакированный мундштук. Из-под распахнутой дешевой афганской дубленки выглядывала тоненькая хлопчатобумажная одежка. Длинные каштановые волосы распущены. Глаза почти на уровне лица Аркадия смело глядели на него. Пятнышко несколько поблекло на раскрасневшемся лице. Солнечный закат не имел к тому отношения – это был румянец, какой, по описанию Толстого, пылал на лицах артиллеристов в Бородино накануне сражения.