Текст книги "Черчилль. Биография"

Автор книги: Мартин Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Черчилль не считал отставку Френча оправданной или необходимой. «Но, – написал он Клементине, – Асквит бросит волкам кого угодно, лишь бы сохранить свой пост. Сам я думаю про батальон, хотя даже не предполагаю, куда могут назначить. Надеюсь, люди будут рады оказаться под моим началом и с уверенностью вверят свою судьбу в мои руки. Я без особого сожаления думаю обо всех делах, которые я, при моей энергии и способностях, мог бы, но не в состоянии сделать. Я наблюдаю насколько могу за слабым, нерешительным и некомпетентным течением государственной политики, прокручиваю в уме, что должно было бы быть сделано, а потом отбрасываю все в сторону».

18 декабря Черчилль написал Ф. Э. Смиту, который в июне был назначен генеральным атторнеем и вошел в состав правительства: «Ко мне здесь все хорошо относятся, я чувствую уважение, и меня обычно призывают вернуться домой и раздолбать это проклятое правительство». После Рождества, не будучи еще назначенным на должность, Черчилль на несколько дней вернулся в Лондон. Там он однажды ужинал с Ллойд Джорджем, который отдалился от Асквита и от центра политической власти. Он также встретился за ланчем с редактором Observer Д. Л. Гарвином, другом Фишера, который выступал за примирение между ними. «Он готов закопать топор войны, – сообщил Гарвин, – и целиком и полностью за вас. Почему бы не открыть заново старое предприятие на новой основе в сопровождении бросаемых в воздух шляп по всей стране? Славы хватит на вас двоих и еще останется с кем поделиться».

Была ли это просто фантазия? В течение четырех дней в Лондоне Черчилль пришел в возбуждение от разговоров о неминуемом кризисе, связанном с воинской повинностью. Вернувшись во Францию 27 декабря, он рассказал об этом капитану Спирсу, который записал в походном дневнике: «В Лондоне он встречался с Ллойд Джорджем, который собирается сокрушить правительство. Когда либо Бонар Лоу, либо Ллойд Джордж станет премьер-министром, то Черчилль получит военную промышленность или Адмиралтейство». В тот же день Черчилль написал Ллойд Джорджу: «Не упустите возможность. Время пришло».

Ожидая в Сент-Омере новостей о своем батальоне, Черчилль перебрался из Генерального штаба в квартиру Макса Эйткена, который тогда занимал пост наблюдателя от Канады на фронте. Они были друзьями, и Эйткен уговаривал Черчилля подумать о возвращении к власти. В это время Черчиллю, как никогда, нужна была поддержка, и он всю жизнь был благодарен Эйткину за веру в него. Пока они общались в Сент-Омере, Ллойд Джордж посетил Клементину на Кромвель-роуд, 41. «Мы должны вернуть Уинстона, – сказал он и спросил: – Не хочет ли он вернуться в Англию, чтобы возглавить отдел тяжелого вооружения в Министерстве военной промышленности? Сотня тяжелых пушек, которые должны были быть поставлены в марте, задерживается из-за отсутствия напористости ответственного за это человека».

Из предложения Ллойд Джорджа ничего не вышло. На Западном фронте Черчилль побывал еще на двух новых участках. 28 декабря – в Нев-Шапеле. «Немцы, – писал он, – перестали стрелять, как только мы прибыли, и я смог без особого риска осмотреть передовые части, что необходимо для изучения линии фронта». На следующий день они со Спирсом направились на самый дальний участок британской линии обороны к хребту Вими, за которым начинались окопы французов. «Линии разделяют всего несколько метров, – рассказывал он в письме Клементине. – Траншеи на вершине хребта, но здесь гораздо меньше ожесточения, чем на участке гвардейцев. Там нельзя и носа показать без серьезного риска погибнуть. Здесь же часовые смотрят друг на друга через бруствер. Пока мы находились в траншее, немцы дали знать французам, чтобы те попрятались, потому что их начальник собирается дать команду начать обстрел». Снаряды били по ходу сообщения, по которому они со Спирсом пришли, а не в тот, по которому возвращались.

В первый день нового, 1916 г. Черчилль узнал, что ему предстоит командовать 6‑м батальоном Королевских шотландских фузилеров 9‑й дивизии. Вечером в Мерри он ужинал с офицерами. «Большинство личного состава, – написал он Клементине, – оказалось знакомыми по армейской службе в разных местах, и мы провели приятный вечер». Из двенадцати полковников, командующих другими батальонами 9‑й дивизии, один учился в Харроу и Сандхерсте, несколько других участвовали в различных кампаниях. Командир инженерной службы 9‑й дивизии майор Хирн служил с ним еще в Малаканде. В письме он назвал Хирна «мой индийский знакомец – толстый, сообразительный, спокойный, рассудительный».

Черчилль рассказал Клементине, что его батальон понес такие тяжелые потери под Лосом, что в нем остался только один кадровый военный – восемнадцатилетний парень, который присоединился к батальону всего несколькими месяцами ранее. Все остальные офицеры были добровольцами, людьми разных профессий из Шотландии, не имевшими опыта окопной войны. У Черчилля было всего две недели, чтобы обучить и сплотить их. Помогать ему в этом должен был его молодой друг Арчибальд Синклер, которого ему удалось назначить своим заместителем.

Черчилль ответственно подошел к своим новым обязанностям. Он попросил Клементину прислать ему однотомник Бернса. «Я буду поднимать их боевой дух цитатами, – пояснил он. – Главное, не пытаться подражать их акценту! Ты знаешь, я большой поклонник этого народа. Жена, выборный округ, а теперь и полк подтверждают это!» Первые мысли о политике в 1916 г. были связаны с Асквитом. «Я нахожу его слабым и вероломным начальником, – написал он Клементине 2 января. – Надеюсь, мне больше не придется служить под его началом. После фразы «предположим, он может взять батальон» я больше не могу испытывать к нему ни малейшего уважения. Что касается Дарданелл, Асквит во всем соглашался со мной и одобрял каждый мой шаг. Но его пассивность и медлительность сломали все планы, а его политическое ловкачество подорвало кредит доверия к нему. Он мог бы поступить справедливо и по отношению ко мне лично, и к моей политике».

Узнав на этой неделе, что идея создания гусеничной машины для преодоления траншей не продвинулась и что Асквит до сих пор избегает объявления призыва в армию, Черчилль воскликнул в письме жене: «Молю Бога о месяце власти и хорошем стенографисте!»

4 января Черчилль был официально назначен на новую должность в звании подполковника. «Очень рад, что появилось дело после этой долгой отвратительно пустой траты энергии, – писал он из Сент-Омера. – Хотя, вероятно, ей можно было найти и более подходящее применение». На следующий день он покинул Сент-Омер и направился в деревушку Муленакер, в пятнадцати километрах от линии фронта, где его батальон располагался в резерве. Позже один молодой офицер вспоминал, что новость о его скором прибытии вызвала «дух мятежа»: падший политик мог бы выбрать какой-нибудь другой батальон. Кроме того, Черчилль вызвал немалое изумление сослуживцев, поскольку привез с собой длинную ванну и бойлер для нагрева воды.

Днем Черчилль собрал офицеров и обратился к ним со словами: «Джентльмены, мы объявляем войну – вшам». Затем, по воспоминаниям другого офицера, провел «такую лекцию о pulex Europaeus[26]26
  Вошь европейская (лат.).


[Закрыть], ее происхождении, развитии, поведении, среде обитания и роли в войнах – от античных до современных, что все просто разинули рты, изумляясь его эрудиции». Лекция была только началом. После этого Черчилль создал комитет из командиров рот по организации полного искоренения вшей в батальоне. В отличие от Дарданелльского комитета, в котором он совсем недавно состоял, этот комитет действовал. На помощь был призван французский офицер связи. В Байеле нашлись неиспользуемые пивные бочки, которые доставили в Муленакер для коллективной санитарной обработки. «Это был удивительный момент, но, слава богу, все получилось», – вспоминал один из офицеров. Яркое впечатление получил и француз Эмиль Эрзог – впоследствии знаменитый романист и историк, писавший под псевдонимом Андре Моруа.

7 января на некоторое время принесло Черчиллю душевные переживания, когда он прочитал в Times о новом политическом кризисе, вызванном отказом Асквита объявлять призыв в армию. «Должен признать, это меня волнует и тревожит, – написал он Клементине. – Впрочем, я стараюсь не очень оглядываться назад. Намерен посвятить себя батальону. Но покой здесь и кризис дома – тревожное сочетание для моего сознания».

В этот же день в письме матери Черчилль опять резко отозвался об Асквите. «Я так отношусь к нему, – объяснял он, – потому что он, зная мою работу, принимая участие в моих действиях (а не просто санкционируя их), вышвырнул меня вон, не удосужившись даже ознакомиться с фактами, говорящими в мою пользу. Больше того, при всей полноте своей власти он не пожелал найти для меня такую сферу деятельности, где я мог бы применить все свои знания и энергию. Если я погибну при исполнении скромного долга, который сам себе выбрал, он, несомненно, будет огорчен и потрясен. Но факт остается фактом: он обошелся со мной несправедливо и пренебрег моими способностями, которые можно было использовать с пользой для общества во время войны».

В течение двух недель с помощью офицеров своего штаба Черчилль готовил солдат к возвращению в окопы. Прошла всего неделя с тех пор, как их вывели из траншей под Ипром. Он писал Клементине: «Все офицеры – шотландцы среднего класса, очень храбрые, исполнительные и умные, но, конечно, абсолютные новички в военном деле. Старшие и кадровые выбиты. Но солдаты полны сил, и я надеюсь принести пользу». Его решительность принесла плоды.

«После очень короткого периода, – вспоминал позже офицер Джок Макдэвид, – он поднял боевой дух офицеров и рядовых на невероятную высоту. Это произошло исключительно благодаря его личным качествам. Мы часто смеялись над тем, что он делал, но все чаще понимали, что он делает все правильно. Он смотрел на происходящее не поверхностно, а всегда разговаривал с каждым из нас, выясняя все подробности.

Я не встречал еще ни одного офицера, предпринимавшего столько усилий, чтобы вселить уверенность и завоевать доверие, – вспоминал Макдэвид, который прослужил на Западном фронте до августа 1918 г. – Он буквально излучал веру».

При этом душевное состояние самого Черчилля было далеко не спокойным. Вести с родины порождали в нем гнев. «В каждый момент, когда голова не занята делом, – написал он Клементине 10 января, – я ощущаю глубокую несправедливость, с которой относятся к моей деятельности в Адмиралтействе. Ничего с этим не могу поделать, хотя и пытаюсь. И тогда их проклятое управление, из-за которого провалилась Дарданелльская операция и было погублено зря столько жизней и возможностей, вопиет об отмщении. Если останусь в живых, настанет день, когда я потребую этого публично».

«Мне так хочется успокоить тебя, – ответила Клементина, – но потом, когда ты будешь в окопах и тебе будет угрожать опасность, ты станешь спокоен и доволен, в то время как я, пребывая в безопасности, буду в смертельной тревоге. Постарайся поменьше об этом думать. Мне будет очень горько, если ты, по природе такой открытый и доверчивый, озлобишься. Терпение – единственная добродетель, которой тебе не хватает. Если ты не погибнешь – ты вернешься к себе прежнему. Это так же верно, как то, что день сменяет ночь». Она была уверена в его политическом будущем.

Прочитав в Times об успехе эвакуации с Галлипольского полуострова и о выступлении Карсона, заявившего в палате общин, что «нерешительность, сомнения и неспособность перестроить мозги в Галлиполи стали пятном на военном руководстве», Черчилль написал Клементине 14 января: «Постепенно люди начинают понимать то, что я понял совершенно четко год назад. Увы, слишком поздно. Слава богу, все вернулись благополучно. Если никогда не происходит так хорошо, как хотелось бы, справедливо и иное: никогда не бывает слишком плохо. Это не решающая катастрофа, это всего лишь жестокая история о зря загубленных усилиях и жизнях, об упущенных навсегда бесценных и уникальных возможностях».

После недели строевой подготовки, тренировок в использовании противогазов, учебных стрельб на ферме Муленакер Черчилль узнал, что им предстоит пробыть в резерве еще неделю. «Очень жаль, что возникла очередная задержка, – написал он жене. – Война без активных боевых действий чрезвычайно нудное дело. Но эти парни явно довольны». «Парни» также были довольны Черчиллем. Выяснив, что один нарушитель дисциплины воевал при Лосе, Черчилль отменил предъявленное ему обвинение. Офицеров обеспокоила подобная снисходительность, но Роберт Фокс, двадцатидевятилетний пулеметчик, который тоже сражался при Лосе, позже вспоминал: «Черчилль был безупречно справедлив к любому из подчиненных. Я слышал, как он с дотошностью адвоката в суде подверг перекрестному допросу сержанта, который привлек к ответственности рядового. Доказательства не удовлетворили его, и он отменил наказание».

«Я сократил и количество наказаний, и их строгость», – писал Черчилль Клементине 16 января. Он, как и в бытность министром внутренних дел, заботился и о развлечениях для тех, чья жизнь подвергалась постоянному риску и лишениям. Он организовал спортивные состязания и концерт для военнослужащих. После концерта состоялся банкет, на котором солдаты произнесли тост за Клементину. «Я думаю, им больше нужна забота и поощрения, чем муштра. У нас было все – гонки на мулах, сражения на подушках, бег с препятствиями – после чего концерт. Такого пения ты никогда не слышала, – писал он жене. – Люди пели с огромным вдохновением, хотя не имели представления о мелодии. Бедняги, ничего подобного им никогда не устраивали.

А у них ведь так мало ярких событий в жизни, которая может оборваться в любой момент».

Очередное напоминание о своих политических обязательствах Черчилль получил 17 января, когда утром наблюдал за работой немецких самолетов. «Нет оправдания тому, что мы не имеем господства в воздухе, – писал он Клементине. – Если бы мне предоставили возможность руководить этим ведомством, когда я уходил из Адмиралтейства, сегодня мы бы уже имели его. Асквит хотел этого, но, столкнувшись с минимальным сопротивлением, он как обычно пошел на попятную». Еще через два дня Черчилль со страстью писал: «Голова полна мыслей и соображений по самым различным военным вопросам. Но у меня нет возможностей. Я бессилен сделать то, что должно быть сделано. Я вынужден молча ждать тяжелого развития событий. Но все равно лучше сидеть заткнув рот, чем давать советы, которых никто не желает слышать».

Черчилль писал это письмо в шесть вечера. «Плохое для меня время, – жаловался он Клементине. – Особенно остро чувствую потребность приложить свои силы. Душа и тело полны энергии». В письме он ее просил поддерживать контакты с зарождающейся политической оппозицией, в том числе с Ллойд Джорджем, Карсоном и Бонаром Лоу, а также с журналистами, критически оценивающими военную политику Асквита. «Не упускай этих возможностей, – писал он. – Ты единственная, кто может для меня что-то сделать». Такого рода инструкции шли вперемешку с просьбами о посылках бренди, сигар, консервированного сыра, новых ботинок, нового мундира.

23 января, в последний день пребывания батальона в Муленакере Черчилль пригласил офицеров на ужин в привокзальной гостинице в Хацербруке. На следующий день им предстояло выдвинуться на передовую и провести там двое суток. «Скоро нам предстоит встретиться с немцами, – написал Черчилль четырехлетнему сыну Рэндольфу. – Мы будем стрелять в них и постараемся как можно больше убить. Это потому, что они плохо поступили – начали войну и принесли людям много горя».

Пребывание в Ла-Креше совпало с годовщиной смерти лорда Рэндольфа. «24 января много думал об отце, – написал он матери, – и пытался представить, что бы он сказал обо всем этом. Уверен, я все делаю правильно». Из Лондона поступали сообщения о реальной перспективе создания Министерства военно-воздушных сил. Это его волновало и соблазняло. «Как ты думаешь, есть ли сейчас шанс?» – спрашивала Клементина. «Разумеется, я бы взял Министерство авиации, если бы предложили, – ответил Черчилль. – Вместе с этим появилось бы место в Военном совете. Но премьер-министр не захочет и малейших трудностей. Уверен, он прекрасно понимает, что его интересы напрямую связаны с моим политическим исчезновением. А у меня в голове огромное множество планов, но все равно лучше какое-то время побыть здесь».

Однако не проходило и дня, чтобы он не думал о политике. 25 января он направил длинное личное письмо Ллойд Джорджу, в котором писал: «Асквит силен как никогда. Союз, который вы заключили с теми, кто поддерживает призыв в армию, выдвигает вперед людей, которые смотрят на мир иначе, чем вы. Мечта и цель тори – правительство тори. А вы в результате получите непопулярный закон и множество противников. Неужели прошлогодняя трагедия повторится в еще большем масштабе? – риторически спрашивал Черчилль Ллойд Джорджа. – Неужели кампания полумер на Балканах станет увеличенной копией Галлиполи? Неужели очередное великое наступление обойдется нам уже не в четверть, а в полмиллиона жизней? И все это в сочетании с торжеством ислама в Азии за пять миллионов фунтов в день». Ллойд Джордж не ответил. Он разделял мысли и возмущение Черчилля, но помочь пока ничем не мог.

Шестой батальон Королевских шотландских фузилеров должен был занять километровый участок фронта у бельгийской деревни Плугстерт, которую британские солдаты тут же переименовали в «Плаг-стрит». Пехотинцам полагалось проводить шесть суток в траншеях на переднем крае, а затем – шесть в ближайшем резерве. Новая штаб-квартира располагалась в приюте монастыря «Сестры Сиона». Черчилль написал Клементине: «Я порадовался встрече с монашками, которые заявили, что спасли этот маленький кусочек Бельгии от немцев. За зданием приюта наша полевая пушка лает, как спаниель, через короткие промежутки времени. Но женщины и дети, по-прежнему живущие в городке, только смеются, когда случайный снаряд попадает в старую церковь. Вечером я уговорил монашек сварить нам прекрасный суп, так что на время мы избавлены от «Маги» и прочей низкопробной продукции».

На рассвете 27 января батальон должен был занять свои траншеи. «Нас уверяют, что на всем протяжении линии фронта от моря до Альп нет участка, укрепленного надежнее», – рассказывал он Клементине. Вызвав офицеров из сараев, в которых они ночевали, он ознакомил их со своими требованиями: «Думать о своей безопасности необходимо, но, с другой стороны, не слишком осторожничать. Держать специальную пару обуви для сна. Пачкать ее только в крайнем случае. Алкоголь употреблять умеренно и не устраивать в землянках «парад бутылок». Смейтесь и научите смеяться своих солдат. Смех под обстрелом – великое дело. Война – игра, в которую играют с улыбкой. Если не сможете улыбаться, скальте зубы. Если не сможете скалить зубы, отойдите в сторону, пока не научитесь».

Фронтовым жильем Черчилля была маленькая, побитая снарядами ферма на полпути между приютом и траншеями. У него была отдельная комната, а также заваленный мешками с песком амбар, в котором можно было укрываться во время артобстрела. Эта ферма, называвшаяся Лоренс, становилась его домом каждую шестидневку на передовой. В первый день он провел три часа в траншеях, размышляя над усовершенствованиями, которые можно было бы сделать, а вечером послал жене письмо со списком требуемых продуктов: «Большие куски отварной солонины, сыр «Стилтон», сливки, ветчина, сардины и сушеные фрукты. Если возможно, большой пирог с мясом, но никаких консервов или куропаток. Чем проще, тем лучше, и к тому же питательнее. В наших пайках мясо жесткое и безвкусное».

За три с половиной месяца, которые Черчилль провел на фронте, ни немцы, ни британцы не предпринимали попыток наступления. Но артиллерийский обстрел немцы вели регулярно, а непрерывный огонь их пулеметов и винтовок был очень опасен. Во время шестидневных смен на передовой был реальный риск погибнуть или быть раненым. Зато каждая шестидневка в резерве в монастырском приюте, несмотря на обстрелы, обеспечивала относительную безопасность. «Артиллерист, в особенности бош-артиллерист, раб привычки, – объяснял Черчилль Клементине, – и придерживается раз и навсегда выбранной цели. Поэтому стрельба настолько точна, что, отойдя от цели хотя бы на сотню метров, ты почти в безопасности».

У Черчилля была ванна и бак для нагревания воды, а Эмиля Эрзога он посылал на поиски свежей баранины, овощей и молочных продуктов. Но и этот минимальный комфорт порой нарушался. «Только что принял превосходную горячую ванну, – написал он Клементине 29 января, – лучшую за месяц, и наслаждался чистотой, как вдруг над головой раздался оглушительный грохот, и я весь оказался в печной саже. Снаряд проклятых бошей разорвался у нас над крышей, повыбивал стекла и перепачкал меня! Да, это очень странный мир, и я уже навидался всякого». Матери в этот же день он писал, что «приходит в раздражение от одной только мысли, как много всего должно быть сделано, а мои способности остаются неиспользованными в такое великое время. Но ты должна помнить, что для победы нужна настойчивость. Что касается меня самого, то на большом или малом посту, в кабинете министров или на линии огня, живым или мертвым, мой курс неизменен – «никогда не сдаваться». В том же письме он требовал от нее поддерживать контакты с друзьями.

Трое политиков, друзей Черчилля, собрались во Францию. Днем 31 января он встретился с ними у Макса Эйткена в Сент-Омере. Приехали Ллойд Джордж, Бонар Лоу и Ф. Э. Смит. Молодой офицер, который сопровождал Черчилля, позже вспоминал: «У них была общая уверенность, что от Асквита следует избавиться любой ценой». Ллойд Джордж дал понять, что намерен возглавить Военное министерство, и Черчилль надеялся, что он его получит. Сам он хотел бы сформировать некий действенный правящий орган, в который, по его мнению, должны были войти Ллойд Джордж, Ф. Э. Смит, Бонар Лоу, Карсон и Керзон. «Держу это постоянно в голове, – писал он жене. – Это будет альтернативное правительство, когда правление Асквита подойдет к концу».

Черчилль, впрочем, не торопился. «Если здесь все окончится благополучно, – написал он Клементине, – я стану гораздо сильнее, чем когда-либо. Я гораздо охотнее вернусь сегодня вечером в траншеи, чем домой на какую-нибудь заурядную должность. Но я бы так хотел повидаться с моей любимой кошечкой».

В феврале Черчилль провел три шестидневные смены на передовой. С наступлением темноты он перелезал через колючую проволоку и отправлялся на нейтральную полосу проверять передовые посты, скрытые в воронках от взрывов. Однажды вечером, когда он с группой офицеров приблизился к одной из таких воронок, немецкий пулеметчик открыл огонь. «Мы все нырнули в воронку, которая, как оказалось, была уже переполнена людьми, – позже вспоминал один из офицеров. – Но все, съежившись, как-то устроились. Внезапно в глубине воронки вспыхнул ослепительный свет. Старший офицер сквозь зубы потребовал: «Выключите этот чертов свет!» Только через пару секунд он сообразил, что, скрючившись, сам случайно включил собственный фонарь».

Иногда снаряды залетали на территорию фермы Лоренс. Однажды после ланча Черчилль с офицерами сидели за кофе и портвейном, когда начался обстрел. Один из снарядов упал довольно близко, так что дрогнуло окно. «Только мы начали обсуждать, не стоит ли укрыться в амбаре, – рассказывал Черчилль Клементине, – как раздался оглушительный грохот, помещение заполнилось пылью, тарелки разбились, стулья опрокинулись. Всех накрыло обломками, а адъютант Джок Макдэвид – ему всего восемнадцать – был ранен в палец».

Черчилль не рассказал Клементине, что ему и на этот раз повезло. «Уинстон занимался своим фонарем, – позже вспоминал Макдэвид. – Когда залетел снаряд, он возился с этой штуковиной, и осколок врезался в металлический корпус фонаря. Это было меньше чем в паре дюймов от его руки. Чуть ближе – и он бы наверняка лишился кисти». Макдэвид отправился домой в отпуск по ранению. В Лондоне он заглянул к Клементине и передал ей этот злосчастный осколок. Он также сообщил ей, что ее муж временно исполнял должность командира бригады и нес ответственность за четыре тысячи человек. Но это продолжалось всего сорок восемь часов – пока командир бригады куда-то ненадолго отлучился.

В первый из этих двух дней командования бригадой к Черчиллю явился неожиданный гость – лорд Керзон. «Я сводил его на мою разбитую ферму, – рассказывал он Клементине, – провел вдоль моих собственных траншей. Он рассказал мне все новости и в своей обычной энергичной манере изложил взгляды на людей и политику. К счастью, нас не задело. И снаряды, и пулеметные очереди очень тактично били туда, откуда мы уже ушли, или туда, куда мы еще не добрались».

На второй день гостем Черчилля был Хью Тюдор, друг по Бангалору, который теперь стал артиллерийским генералом и воевал при Лосе. Оба весьма критически оценили систему телефонной связи на фронте. «Дорогая моя, – написал Черчилль Клементине, – сколько ошибок они натворили при Лосе! Ты просто не поверишь, что такое возможно. Если бы мы в Адмиралтействе, как они, делали все вразвалочку, мы бы никогда не одолели немецкие субмарины. Видит бог, я бы заставил их всех прыгать, если бы у меня была власть, хотя бы месяц. На фронте, к примеру, должно быть раз в десять (как минимум) больше узкоколеек. Это война техники и умов – смелость и самоотверженность пехоты этого не заменяет и не никогда заменит».

10 февраля, находясь в резерве на новой ферме Сойер, Черчилль наблюдал за обстрелом Плугстерта. «Снаряды, попадавшие в церковь, – писал он, – поднимали клубы красной кирпичной пыли, которые весело смешивались с белыми клубами взрывов. Шрапнель била непрерывно. Трое или четверо наших людей, которые находились в городе, были ранены, один смертельно, другой просто был в шоке – снаряд взорвался рядом с ним, и он мог мгновенно погибнуть. За первые сорок восемь часов в резерве батальон потерял восемь человек – больше, чем за шесть суток на передовой. У меня осталось меньше 600 человек из 1000. Во многих батальонах то же самое».

Артиллерийские обстрелы стали привычной ежедневной опасностью. Посетив в тот же день с Хью Тюдором позиции британских войск в Плугстерте, Черчилль стал свидетелем того, как артиллеристы Тюдора открыли огонь по немецким траншеям. Затем ответили немцы. «Это был первый интенсивный артиллерийский обстрел, под который я попал. Конечно, это было довольно опасно, – рассказывал он Клементине. – Кроме артиллерии, немцы стреляли и из минометов. Видны были летящие мины. После того как мина падает, до взрыва есть определенный интервал времени, когда надо решить, что делать. Это мне больше всего понравилось. Оказалось, нервы мои в идеальном состоянии, не думаю, что хоть раз даже учащался пульс. Но после того как стрельба закончилась, я почувствовал странную усталость, словно целый день занимался тяжелой работой – сочинял речь или писал статью».

Через сорок лет Черчилль писал Тюдору, который напомнил ему об этом эпизоде: «На самом деле это был единственный случай настоящего артобстрела, который я пережил на передовой. Не скажу, что получил бы удовольствие, если бы это продолжалось восемь часов, а не час. Хорошо, они прекратили, как обычно, с приятной немецкой пунктуальностью».

13 февраля Черчилль вернулся на ферму. «Мне кажется, – написал он Клементине, – что все, что было в прошлом, – только сон, а я всю жизнь медленно двигался вперед с армией – от субалтерна до полковника». На следующую ночь он вновь пошел на нейтральную территорию, проверял проволочные заграждения, посещал посты. Вернувшись на ферму, лег немного поспать. К северу от Ипра слышалась артиллерийская канонада. Но ничто не могло помешать ему думать о политике. Узнав на следующий день, что Керзон, скорее всего, возглавит Министерство военно-воздушных сил, он писал: «Должен признаться, меня возмущает их неблагодарность. Если бы не мои личные усилия, у нас не было бы и половины воздушного флота, который мы имеем сегодня».

Утром 16 февраля, во время завтрака, ферма Лоренс вновь подверглась артиллерийскому обстрелу. Было несколько прямых попаданий. Два человека были ранены, в том числе один из пяти офицеров штаба Черчилля. «Мы спешно похватали нашу яичницу с беконом, хлеб, мармелад и укрылись в землянке, – рассказывал он Клементине. – Пока мы там отсиживались, штук двадцать снарядов взорвались на ферме и рядом. Было довольно странно жевать бекон и мармелад, в то время как врач перевязывал большую открытую рану нашему бедняге офицеру буквально в паре футов от нас!» Когда этот офицер отправился в отпуск по ранению, получил в подарок носовую часть снаряда, который его ранил. «Он поцеловал его! – написал Черчилль. – От радости, что уезжает, он почти не чувствовал боли».

В этот день Черчилль получил отчет о первых испытаниях танка, за что он так давно и настойчиво боролся. «Как видишь, идея приносит плоды, – писал он Клементине 17 февраля. – Но сколько усилий надо было приложить, чтобы что-то сделали! И насколько я бессилен! Ну не дураки ли они, что не используют мою голову? Или мошенники, которые ждут, пока ее не пробьет какой-нибудь залетевший осколок? Я не боюсь ранения или смерти, мне нравится здешняя жизнь, но их наглость и самодовольство порой вызывают у меня сильную злобу».

Однажды Черчилль поразил своих молодых офицеров, поставив мольберт и начав рисовать. Он рисовал полуразрушенную ферму, двор с воронками от снарядов и взрывы над деревней. Живопись давала выход психической энергии, которая в противном случае была бы направлена на политику. Тем не менее в тот же день, размышляя о контрасте, который представляло собой Адмиралтейство при нем и сейчас, при Бальфуре, писал: «Как легко ломать. Как трудно строить. Как легко выбросить, как трудно приобрести. Как легко ничего не делать. Как трудно чего-то добиться. Война – действие, энергия, риск. А эти бараны желают только пастись среди маргариток».

Черчилль постоянно заботился о безопасности солдат. Он настоятельно требовал, чтобы брустверы были достаточно толстыми, а землянки надежно укрыты мешками с песком и пр. «Все наслышаны о твоих усовершенствованиях в батальоне, – писала Клементина. – Об этом рассказывают солдаты, приезжающие с фронта в отпуск». Тогда же ее знакомый полковник написал ей из Франции про ее мужа: «Он в отличной форме, лучше чем когда-либо прежде. Полон сил и энергии, превратил свой батальон из средненького в очень хороший».