Текст книги "Черчилль. Биография"

Автор книги: Мартин Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Глава 8
В парламенте

10 июля 1900 г., когда Черчилль возвращался на пароходе домой из Южной Африки, журнал Vanity Fair опубликовал иллюстрацию и небольшую подпись под ней: «Он умный человек и имеет мужество отстаивать свои убеждения. Он умеет писать и умеет воевать. Он с юных лет стремился в политику, и, вероятно, поэтому все его достижения – военные или литературные – имеют политическую подоплеку. Он порядочен и гордится тем, что он скорее прагматик, нежели денди; он амбициозен и намерен добиться своих целей. Он любит свою страну, но вряд ли станет рабом какой-нибудь партии».

20 сентября Черчилль сошел на берег в Саутгемптоне, а 25-го отправился в Олдем, где его встретили как кандидата на будущих всеобщих выборах. Он был уверен, что сумеет взять реванш за прошлогоднее поражение. «Мне был оказан потрясающий прием, – рассказывал он брату. – Более 10 000 человек с флагами и барабанами высыпали на улицы и орали до хрипоты в течение двух часов. Несмотря на то что я покинул клуб консерваторов в двенадцать ночи, на улицах оставались толпы людей».

На следующий день в Королевском театре Олдема Черчилль перед восторженной аудиторией описывал свой побег. «Поскольку наши войска уже занимали шахтерский район, – вспоминал он, – и те, кто помогал мне, находились под британской защитой, я мог впервые свободно поведать всю историю. Когда я упомянул имя мистера Дьюснапа, олдемского инженера, который прятал меня в шахте, кто-то из публики крикнул: «Его жена на галерке!» Тут началось всеобщее ликование».

Мать не приехала встречать его в Саутгемптон, хотя он на это надеялся. Она готовилась к свадьбе с армейским офицером капитаном Джорджем Корнуоллис-Уэстом, который был всего на шестнадцать дней старше ее сына и на двадцать лет моложе ее. Бракосочетание состоялось 27 июля. «Все прошло очень хорошо, – рассказывал Уинстон Джеку. – Семейство Черчилль в полном составе выстроилось внушительной шеренгой, и дело было сделано».

Через три дня после бракосочетания матери Черчилль был гостем Джорджа Уиндэма в палате общин. «Множество людей приветствовали меня, – рассказывал он Джеку. – Меня принимали самые разные парламентарии, начиная с мистера Чемберлена. Мне устроили очень лестный прием. Все газеты пишут обо мне, где бы я ни выступал, а огромное количество местных газет публикуют по этому поводу статьи на первых полосах. Мне присылают множество газетных вырезок, и в общем нет оснований быть недовольным тем, как все складывается».

В августе Черчилль выступал не только в Олдеме, но и в дюжине других городов. В Плимуте он говорил о слабости британской армии в перспективе возможной войны в Европе. Times цитировала его, уделив выступлению почти целую колонку. «Мало кто проводит столь тщательную подготовку к таким отдаленным и, как многим кажется, неважным делам, – говорил Черчилль. – Но и правительство, и оппозиция согласны с тем, что европейские державы, вооруженные до зубов, относятся к нам отнюдь не дружественно, и мы не можем смотреть на эту ситуацию без опасений. Так что наши мероприятия по усилению обороны вполне оправданны».

Черчилль говорил своей аудитории в Плимуте, что он на протяжении семи лет изучал теорию и практику современной войны. «Боже упаси, – сказал он, – чтобы я изображал из себя эксперта, но я знаю достаточно, чтобы утверждать: в управлении войсками существует очень мало такого, что недоступно пониманию человека, обладающего здравым смыслом и малой толикой воображения. Любой, кто возьмется утверждать обратное, просто мошенник. Мужество британских солдат никуда не исчезло, но из этого не следует, что их оружие должно оставаться на прежнем уровне. Правительству следует ускорить модернизацию вооружений».

Прочитав в Times подробный отчет об этом выступлении, озаглавленном «Мистер Черчилль об армейской реформе», Черчилль поспешил поблагодарить владельца и редактора газеты, отправив 20 августа письмо. Он писал: «Глубоко обязан вам обоим за прекрасное освещение моего выступления в Плимуте, которое появилось в субботнем выпуске Times. Вы чрезвычайно добры, оказывая мне помощь».

Черчилль постепенно овладевал навыками ораторского искусства. «Я, к полнейшему удовольствию публики, сбил с толку всех, кто пытался меня перебивать, – написал он матери после одного предвыборного выступления. – Нельзя было упустить возможность выступить перед аудиторией, которая представляет практически всю прессу, всех издателей, всех авторов Великобритании».

Политики наперебой приглашали его в гости. Лорд Розбери, с которым он однажды ужинал, призывал его взять несколько уроков у логопеда, но Черчилль отказался: «Боюсь, – сказал он, – мне никогда не научиться правильно выговаривать «с». Он действительно в этом не преуспел, хотя постепенно стал произносить «ш». Мюриел Уилсон позже вспоминала, как они прогуливались по дорожке около дома ее родителей в Транби-Крофт, а он тренировался, произнося фразы типа «испанский соус слишком острый».

В августе двоюродный брат Черчилля Санни снял для него холостяцкую квартиру в районе Мейфэр, на Маунт-стрит, 105. На ближайшие шесть лет она станет для него и домом, и канцелярией. Мать пригласила его в Шотландию, но он отказался. Ему нужно было находиться в Олдеме. «Было бы слишком глупо, – объяснил он ей, – упустить шанс получить место в парламенте ради отдыха и развлечений».

19 сентября Черчилль открыл свой предвыборный штаб в доме на окраине Олдема. Его беспокоило, что предвыборная кампания далека от совершенства. «Они, – говорил он, имея в виду организаторов, – настаивают на том, чтобы все делать самим, и не позволяют специалистам или агентам делать работу правильно». Впрочем, его собственная работа многое компенсировала. Он сумел уговорить выступить в свою поддержку Чемберлена, что существенно добавило ему популярности. Журнал Temple, следивший за его предвыборной кампанией, писал: «Обычно он использует подготовленный текст. У него очень яркий темперамент, что объясняет его активную жестикуляцию. Любимая поза на сцене, когда ему нужно подчеркнуть какую-то мысль, – положить руки на бедра. В этот момент он излучает удовлетворенную улыбку. В других случаях, возбуждаясь, он, кажется, гонит слова вперед, помогая себе вскинутыми вверх руками».

Выборы в Олдеме состоялись 1 октября. Они оказались первыми в череде парламентских выборов, растянувшихся на три недели. Черчилль победил, но не безоговорочно. Округ выдвигал двух кандидатов. Самое большое количество голосов – 12 947 – досталось одному из конкурентов от Либеральной партии, который и был избран. Черчилль, отстав всего на 16 голосов, тоже был назван победителем. Другой кандидат от либералов, отстав от Черчилля на 221 голос, проиграл, так же как и второй кандидат от консерваторов, набравший на 187 голосов меньше. В общем, результаты оказались ровными.

Times допустила нехарактерный для нее ляпсус, сообщив, что Черчилль проиграл. На следующий день ошибка была исправлена, и в передовой статье его поздравили с Вестминстером. «Я пришел в парламент, – рассказывал Черчилль своему знакомому, Бурку Кокрэну, – как представитель почти самого крупного округа в Англии, который насчитывает 30 000 избирателей. Эту победу можно считать хорошим началом, поскольку она имеет большое значение для Консервативной партии: она вывела ее вперед и подтолкнула дальше».

Откликнувшись на срочную просьбу Бальфура, Черчилль отправился из Олдема в Манчестер, чтобы выступить в округе Бальфура, где выборы еще не состоялись. Позже он вспоминал: «Когда я появился в зале во время выступления Бальфура, вся аудитория встала и приветствовала меня громкими криками». Вечером он отправился с Бальфуром в Стокпорт помогать тому раскручивать кампанию. «Внезапно я стал одним из двух-трех самых популярных ораторов на этих выборах, – рассказывал он, – и теперь принимаю участие в своего рода бойцовском турне перед огромными аудиториями (по пять-шесть тысяч человек) по два, а то и три раза в день. Оркестры, толпа и энтузиазм».

Усилия Черчилля были оценены. «Вы очень хорошо потрудились на благо партии, – написал ему Чемберлен, – и это зачтется вам в будущем». Черчилль стал членом парламента в двадцать пять лет. «Это отправной пункт для огромных возможностей, – написал ему лорд Керзон из вице-королевской резиденции в Симле, – бесконечных волнений и превратностей судьбы. Но не сомневаюсь, вы все преодолеете».

«Еще никогда ни один парламентарий, – писал Сент-Джон Бродрик, новый военный министр, – не сделал так много, как вы, за последние два года, чтобы удостоиться чести представлять избирательный округ. Единственное, о чем можно сожалеть, – проницательно добавил он, – это то, что вы, судя по всему, не будете в оппозиции, так что весь ваш артиллерийский огонь будет бить по нас!»

12 октября, через двенадцать дней после парламентских выборов, вышла из печати еще одна книга Черчилля, в основу которой легли тринадцать телеграмм, отправленных им в Morning Post. Он назвал ее «Марш Иэна Гамильтона» (Ian Hamilton’s March). «Она тоже, – написал он брату, – будет хорошо продаваться». Действительно, к концу года разошлось 8000 экземпляров, и еще 1500 были проданы в Соединенных Штатах. Теперь он был автором пяти книг, каждая из которых приносила приличный доход. «К двадцати пяти годам, – шутил он позднее, – я написал столько же книг, сколько Моисей».

В это же время Черчилль решил попробовать себя в качестве платного лектора. Профессиональный агент организовал для него тур, который должен был не только принести доход, но и дать возможность рассказать об Англо-бурской войне всей Британии. Тур начался в Харроу. «Это моя первая попытка прочитать лекцию, – написал он своему бывшему директору школы Генри Дэвидсону, – и я боюсь, что она не будет иметь большого успеха». На самом же деле лекции имели исключительный успех и привлекали большое количество народа. С 25 октября и до своего дня рождения, то есть почти за месяц, он прочитал тридцать лекций, проехав до Данди и переплыл Ирландское море, чтобы выступить в Белфасте и Дублине. Он выступал также в Оксфорде и Кембридже. Тема была определена просто: «Война, как я ее видел». Во время выступления в Сент-Джеймс-холле в Лондоне в зале присутствовал главнокомандующий лорд Уолсли. «Немало говорит о его способностях как лектора, – писала Times, – то, что он на протяжении полутора часов держал в неослабном напряжении всю аудиторию в очень большом зале».

Лондонское выступление принесло Черчиллю 265 фунтов – годовую зарплату молодого профессионального рабочего. Его коллега, кандидат-консерватор от Олдема Чарльз Крисп, предложил ему прибыльную схему вложения денег. Он тут же согласился: «Да, пожалуйста, сделайте мне прибыль, если можете. У меня сейчас на руках тысяча фунтов, которую я и сам хотел вложить в нечто стоящее. Я не понимаю сути вашего предприятия, но буду весьма обязан, если вы поможете мне получить какую-то прибыль».

В ноябре самую большую аудиторию Черчиллю удалось собрать в Ливерпуле. Здесь его доля от сборов составила 273 фунта. 30 ноября, в день своего рождения, он прочитал лекцию в Челтнеме, за что получил 220 фунтов. По окончании лекционного тура он заработал 3782 фунта. Но это было не все. 1 декабря, на следующий день после лекции в Челтнеме, он отправился на пароходе в Соединенные Штаты. Там его ждал еще более напряженный тур. «Не надо тянуть из меня слишком много, – писал он своему американскому агенту Джеймсу Понду. – Я не хочу выбиваться из сил, выступая на копеечных встречах в каком-нибудь захолустье, участвовать в каких-либо общественных мероприятиях и рассказывать о себе всем встречным и поперечным, за исключением случаев, когда мне за это платят».

8 декабря Черчилль прибыл в Нью-Йорк и сразу приступил к делу. Перед первой лекцией его представил аудитории Марк Твен, который заявил: «Мистер Черчилль – англичанин по отцовской линии, а по материнской – американец. Не сомневаюсь, что от подобной смеси появляются прекрасные люди». После лекции Черчилль уговорил Твена подписать каждый том из двадцатипятитомного собрания его сочинений. На первом томе Твен написал: «Творить добро – благородное дело. Учить других творить добро – еще более благородное, но и более трудное».

В Вашингтоне Черчилль встретился с президентом Маккинли, который произвел на него сильное впечатление. В Олбани он уже встречался с недавно избранным вице-президентом Теодором Рузвельтом. Через год тот займет пост президента после убийства Маккинли.

Во многих городах его лекциям мешали пробурские настроения аудитории. Однако, сообщая о его выступлении в Нью-Йорке, Westminster Gazette отметила: «Лекция была столь умеренна, отличалась таким великодушием к побежденному противнику, была столь живой и эффектной, что полностью покорила весьма недоброжелательно настроенную публику».

После финансового успеха в Англии результаты выступлений в Америке разочаровали Черчилля, отчасти потому, что агент, организовавший тур, забирал себе более трех четвертей доходов. Заработки составили всего 1600 фунтов, гораздо меньше, чем он рассчитывал. Впрочем, даже это была существенная сумма. Тем не менее Черчилль остался недоволен. «Нервозность в начале тура, – рассказывал он матери, – в сочетании с простудой, которую я подхватил, по-видимому, в переполненных поездах, слишком продуваемых сквозняками и слишком жарких, привели к лихорадке». Лекцию в Вашингтоне он читал при температуре 38,9°.

Из Соединенных Штатов Черчилль перебрался в Канаду, где выступил перед большими и восторженными аудиториями в Торонто, Монреале и Оттаве. В Оттаве он был гостем генерал-губернатора в его официальной резиденции. Среди приглашенных оказалась и Памела Плоуден. Их роман к этому времени закончился. «У нас не было болезненных выяснений отношений, – писал Черчилль матери, – но я не сомневаюсь, что она – единственная женщина, с которой я мог бы жить счастливо». Говоря о своих литературных и лекционных заработках, он заметил: «Очень горжусь тем, что вряд ли найдется хоть один на миллион, кто в моем возрасте смог бы заработать 10 000 фунтов менее чем за два года без первоначального капитала. Но порой это очень неприятная работа. Например, на прошлой неделе я приехал читать лекцию в один американский город и выяснил, что никто не озаботился организацией выступления, но зато меня наняли за 40 фунтов выступить на званом вечере в частном доме – как заезжего фокусника».

Из Оттавы Черчилль отправил тем, кто прятал его в шахте после побега из Претории, золотые часы с выгравированными на них словами благодарности. «Не думаю, что потратить на это 30 или 40 фунтов излишество», – писал он матери. Вскоре после этого он послал ей 300 фунтов в качестве подарка фонду принцессы Уэльской, созданному для помощи женам военных, служивших в Южной Африке. Эти деньги он собрал на специальной благотворительной лекции. «В известном смысле они принадлежат тебе, – написал он, – ибо я бы никогда их не заработал, если бы ты не передала мне необходимые ум и энергию».

22 января 1901 г., читая лекции в Виннипеге, Черчилль узнал о смерти королевы Виктории. Через десять дней, когда должны были состояться похороны, он отплыл в Англию, заранее попросив мать отправить на пристань полные комплекты Times и других английских еженедельников. 14 февраля он занял свое место в парламенте. С этих пор его жизнь будет проходить на глазах общества. О каждом его выступлении в парламенте и за его стенами будут сообщать газеты, они станут предметом обсуждения в прессе и общественных комментариев. Даже его первую речь в палате общин, которую он произнес 28 февраля, слушала, по выражению Morning Post, такая аудитория, которой удостаивались очень немногие новые члены парламента. Присутствовали ветераны Либеральной партии Кэмпбелл-Баннерман и Асквит. На дамской галерее находились мать и четыре сестры отца – леди Уимборн, леди Твидмаус, леди Хоу и леди де Ремси – его тетушки Корнелия, Фанни, Джорджиана и Розамунда.

Когда во время выступления в парламенте Черчилль произнес: «Будь я буром, я бы тоже сражался с оружием в руках», – ирландские националисты стали активно выражать одобрение, а Чемберлен шепнул своему соседу: «Вот так теряют места в парламенте». Но Черчилль быстро охладил восторги ирландцев, чьи симпатии были на стороне буров. «Поразительно, – сказал он, – что уважаемые члены ирландской партии так относятся к войне, которая завершилась победой во многом именно благодаря мужеству, самоотверженности и воинской доблести ирландцев. Если и были те, кто торжествовал в этой войне, – продолжал Черчилль, – сегодня они получили более чем достаточно. Война привела к потерям, которые вызывают самое глубокое сожаление. Я сам лишился многих друзей. Но нам нет оснований стыдиться того, что произошло, и мы не имеем права скорбеть и печалиться».

В завершение Черчилль упомянул отца, поблагодарив палату за доброту и терпение, с которыми она его выслушивала и которыми, по его словам, он обязан не только самому себе, но и «добрым воспоминаниям, сохранившимся у многих уважаемых членов парламента».

Очень редко, если не сказать никогда, первые выступления новых членов парламента привлекали такое внимание прессы. Daily Express назвала его «захватывающим». Daily Telegraph написала, как «совершенно свободно, с оживленной жестикуляцией, подчеркивающей его искрометные фразы, он мгновенно овладел вниманием заполненной палаты». Punch посвятил ему весь свой парламентский репортаж. В нем говорилось: «Хотя ничто ни в голосе, ни в манере поведения Черчилля не напоминает лорда Рэндольфа, он обладает той же способностью строить отточенные фразы, тем же самообладанием, граничащим, возможно, с самоуверенностью, тем же даром видеть привычные вещи с новой точки зрения и той же проницательностью и уверенностью». Daily Chronicle хотя и подметила шепелявость оратора, высоко оценила его яркость и независимость.

Фраза Черчилля – «будь я буром, я бы тоже сражался с оружием в руках» – сильно задела многих консерваторов. Начитавшись протестующих писем в прессе, он написал в свою защиту в Westminster Gazette: «Ни одна из сторон не имеет монополии на истину. На основании этого я утверждаю: если дело буров безусловно неправое, то бур, который сражается за него, безусловно прав. И еще более прав тот бур, который проявляет мужество в этой борьбе. Если бы мне, к несчастью, довелось оказаться буром, я бы, безусловно, предпочел быть лучшим из них».

Через две недели Черчилль принял участие в парламентских дебатах, в которых требовали расследовать увольнение генерала Колвилла, воевавшего в Южной Африке. Считая, что парламент не должен участвовать в расследовании, Черчилль тем не менее заявил: «Возможно, многим моим друзьям по палате будет не совсем приятно услышать, что за последних три войны, в которых мне довелось принимать участие, я подметил тенденцию, вызванную то ли корпоративным духом, то ли неприязнью к общественным расследованиям, – тенденцию все замалчивать, делать вид, что все хорошо, выдавать так называемую официальную правду и представлять версию событий, которая содержит лишь семьдесят пять процентов реальной картины. Пока войска так или иначе одерживают победы, – продолжал Черчилль, – это позволяет сглаживать и маскировать неприглядные факты, подгнившие репутации. А офицеров, известных профессиональной непригодностью, оставлять на постах в надежде, что после войны их можно будет без скандала выпихнуть в частную жизнь».

Либеральная оппозиция аплодировала, хотя Черчилль поддержал правительство, заявив, что «право выбирать, назначать и увольнять должно быть оставлено за военными». Он вновь продемонстрировал, что не будет кривить душой и менять свои взгляды в угоду партии. При этом его защита правительства была хорошо аргументированной. «Нет сомнения, – писал он матери, – что эта речь повлияла на избирателей в момент, когда общественное мнение направлено против правительства».

«Позвольте заметить, что сегодняшнее выступление, возможно, окажется самым удачным в вашей жизни, – написал ему военный министр Сент-Джон Бродрик. – Разумеется, вы будете выступать и на более интересные темы, но вы овладели вниманием палаты, удерживали его и направили дебаты в нужное русло. Выступление имело огромный успех, и это признано всеми». Признание пришло даже из Индии. «Нет ничего более сложного, чем поддержка правительства, – написал лорд Керзон. – Очень трудно найти середину между независимостью и лояльностью. Поразить палату серьезностью – великое дело. Она простит все, кроме легкомыслия».

Корреспонденция и обязанности Черчилля росли с невероятной скоростью. «У меня больше 100 неотвеченных писем, – сообщал он матери в середине марта. – 30 или 40 из них у меня даже не было времени прочитать». В этот день он прочитал две лекции в Гастингсе. Чтобы избавиться от необходимости самому писать письма, как он делал до сих пор, Черчилль решил нанять секретаршу. «В противном случае, – жаловался он матери, – безумное количество нелепых дел загонит меня в могилу. Эта гора на столе меня просто душит». У него даже не было шкафа для корреспонденции. Теперь мисс Эннинг, его первая секретарша, стенографировала письма под его диктовку, потом переписывала и приносила ему на подпись. Она также систематизировала корреспонденцию.

Весной Черчилль съездил в Европу. Сначала в Париж, потом посетил Мадрид и Гибралтар. По возвращении в Англию прочитал лекцию для старшего офицерского состава армии о роли кавалерии в Южной Африке. Он также ввязался в дебаты, которые сильно разгневали лидеров консерваторов. Сент-Джон Бродрик, который так горячо одобрил его позицию в дискуссии о генерале Колвилле, предложил увеличить на пятнадцать процентов военные расходы. Черчилль же был убежден, что в дополнительных расходах нет необходимости. Он доказывал, что они будут неэффективны и что это ненужная трата денег. Это, по его мнению, не сделает армию сильнее. Если тратить больше государственных денег, то не на армию, а на флот.

Черчилль обрушился с критикой на свое собственное правительство в речи, произнесенной в Ливерпульской ассоциации консерваторов 23 апреля. «Любая опасность, угрожающая Британии, – говорил он, – придет не с суши, а с моря». Через два дня он повторил свои аргументы в Оксфорде. В Times с критикой его взглядов выступили вице-президент и секретарь Армейской лиги. Он написал в ответ: «Лучшая армия – не обязательно самая большая армия. Есть другие способы реформировать предприятие, помимо простого вложения в него денег. Есть разные способы убить кошку и т. д.». Письмо заканчивалось иронично: «Надеюсь, этого не произойдет ни с вице-президентом, ни с секретарем Армейской лиги».

Не все одобрительно относились к его тону, ни в то время, ни позже. Но это был стиль Черчилля – откровенный, решительный, даже озорной. Этим он наживал себе врагов. 3 мая Times опубликовала его второе письмо, содержание которого было уже высказано им в телеграмме Morning Post после освобождения Ледисмита. Он писал, что «по окончании войны Англия должна заняться укреплением народного духа посредством социальных усовершенствований и реформ».

10 мая, когда Черчилль готовился возражать в парламенте против растущих расходов на армию, один австралийский журналист взял у него интервью для газеты Melbourne Argus. Комментируя характеристику, данную ему бурами, – «при ходьбе немного сутулится», журналист писал: «Эту сутулость можно видеть не только когда он ходит, но даже когда сидит в палате общин, жадно вслушиваясь и горячо реагируя на все происходящее. Это придает ему сходство с молодой пантерой, готовой в любой момент броситься и нанести разящий удар. И хотя его осанка говорит о натуре нетерпеливой, пылкой и амбициозной, нельзя не отметить удивительную сдержанность мистера Черчилля, что позволяет ему подавлять стремление немедленно ринуться в схватку, но ждать своего часа».

13 мая, при обсуждении поправок Бродрика по финансированию армии, Черчилль излагал свои аргументы перед членами парламента, уже предчувствующими недоброе. «Я шесть недель готовил речь», – вспоминал он позднее. Это была мастерская речь – серьезная, сильная. В ней он отметил, что в 1894 г. расходы на содержание армии составляли 17 миллионов фунтов. В 1901 г. они выросли почти до 30 миллионов. Затем он сослался на отца: «Если мне будет позволено, напомню полузабытый эпизод: мой отец ушел навсегда из парламента, а вместе с ним идея сокращения военных расходов и экономии. Таким образом, даже сама память о нем, похоже, испарилась, но старые слова приобрели на удивление новое звучание».

Затем Черчилль раскрыл книгу и зачитал письмо отца лорду Солсбери об отставке, написанное в 1886 г. Он выучил письмо наизусть и, дочитав его до середины, театральным жестом захлопнул книгу на фразе лорда Рэндольфа: «Я отказываюсь потворствовать Военному кабинету и Адмиралтейству в стремлении наращивать военные расходы, на которые вынуждены с риском для себя идти другие страны».

«Мудрые слова выдержали проверку временем, – продолжал двадцатишестилетний парламентарий, – и я очень рад, что палата позволила мне после пятнадцати лет снова поднять вопрос сокращения военных расходов и экономии. Пришло время, чтобы со скамей консерваторов прозвучал голос о необходимости экономии. Если он прозвучит, тогда, скажу я скромно, никто не имеет на него большего права, чем я, ибо я унаследовал его. Покойный лорд Рэндольф Черчилль ради него принес такую жертву, на которую не способен ни один из современных министров».

Затем Черчилль подверг критике предложение Бродрика о создании трех армейских корпусов. «Одного корпуса, – сказал он, – вполне достаточно, чтобы воевать с дикарями, а трех недостаточно, чтобы только начать войну с европейцами. Существующая армия должна без дополнительных расходов быть адаптирована к решению мелких конфликтов и ведению колониальных войн. Но мы не должны ожидать, что сравнимся с великими цивилизованными державами столь легким путем». Ему хотелось подчеркнуть европейский аспект проблемы. Он уже тогда предвидел, во что неизбежно выльется современная война. «Война в Европе, – заявил он, – не может быть ничем, кроме ужасной бойни, которая заставит на несколько лет забыть о развитии мирной промышленности и сконцентрировать всю жизненную энергию общества на одной-единственной цели – выживании. И это в том случае, если мы вообще сможем насладиться горькими плодами победы. С тех пор как я появился в парламенте, – продолжал Черчилль, – меня неоднократно поражало, как хладнокровно члены парламента и министры рассуждают о европейской войне. Не буду распространяться о ее ужасах, однако скажу, что в мире произошли огромные изменения, не замечать которых парламент не имеет права. В те времена, когда войны начинались по воле какого-то одного министра или короля, когда боевые действия вели небольшие регулярные армии профессиональных военных, когда войны нередко приостанавливались на зиму, было возможно их ограничение. Но сейчас, если начнется противостояние могущественных сил, когда каждый будет обуян ненавистью и когда возможности науки будут сметать все, европейская война может закончиться только руинами у побежденных и едва ли меньшей экономической неразберихой и истощением победителей. Демократия более мстительна, чем кабинеты министров. Войны народов будут гораздо ужаснее, чем войны королей. Мы не знаем, что такое современная война, – настаивал Черчилль. – Мы увидели лишь намек на нее в Южной Африке. Даже в миниатюре она омерзительна и ужасна. Могущество и процветание Британии зависят исключительно от сильной экономики и сильного флота. Но есть, – продолжал он, – и более весомая причина не тратить лишних денег на армию. И народам, и правителям хорошо известно, что в целом британское влияние благотворно и доброжелательно и направлено на всеобщее счастье и процветание. Члены парламента совершат фатальную ошибку, если допустят, чтобы моральные силы, которые так долго копила страна, оказались подорваны, а возможно, и вовсе истощились ради дорогих, показных и опасных военных игрушек, к которым лежит душа военного министра».

Консерваторы – «переднескамеечники» были шокированы этой атакой новичка – «заднескамеечника». В ответной речи Бродрик обвинил Черчилля в вынашивании «наследственной мечты о построении империализма по дешевке». Другие члены парламента, особенно либералы и радикалы, высоко оценили не только его доводы, но и мужество. Друг его отца лорд Джеймс Херефордский, член кабинета Солсбери, написал: «Хотя я не могу согласиться со взглядами, высказанными в вашей речи, должен искренне поздравить вас за ее качество».

Этим летом Черчилль оказался в группе молодых парламентариев-консерваторов, недовольных политикой партии. Назвав себя «хулиганами», или «Хьюлиганами», по имени одного из своих лидеров, сына лорда Солсбери, лорда Хью Сесила, они каждый четверг стали встречаться за ужином в палате общин, приглашая влиятельных гостей. Черчилль уже установил тесные дружеские отношения с некоторыми ведущими либералами. 23 июля он ужинал с лордом Розбери у него дома в Дурдансе. «Боюсь, я вчера испугал ваших лошадей своим автомобилем, – написал он лорду Розбери. – В настоящее время я учусь водить, так что это весьма опасный период».

Розбери стал одним из первых гостей «хулиганов», после чего пригласил молодых бунтовщиков провести воскресенье у него в Дурдансе. Черчилль приехал накануне, в субботу, поужинал и переночевал. «Мой дорогой Уинстон, – писал ему Розбери после этого, – не могу передать, как меня порадовал визит «хулиганов». Я просто помолодел. Если они или кто-то из них пожелает передышки во время работы парламента, они могут найти ее здесь». Через десять дней другой видный либерал, будущий министр иностранных дел сэр Эдвард Крей пригласил Черчилля и еще одного «хулигана» пообедать с ним и Асквитом.

Лето Черчилль провел в Гуисачане, в Шотландии, у своего дяди лорда Твидмауса, бывшего министра в либеральном правительстве. «В последнее время я повидал много либералов-империалистов, – написал он Розбери в конце сентября. – В Гуисачан, где я провел замечательную неделю, приезжали Холдейн и Эдвард Грей». Ричард Холдейн в будущем займет пост военного министра в правительстве либералов.

В сентябре Черчилль выступал с очередной лекцией об Англо-бурской войне в Сент-Эндрюсе. Его выступление предварял Асквит. Либералы-империалисты разделяли многие взгляды, которые зрели в уме Черчилля. Они хотели, чтобы Британия была сильной, но также хотели проведения социальной политики, которая шла бы на пользу широким массам населения и смягчала нищету и лишения.