Текст книги "Информация"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

~ ~ ~

Мы все упрямы до тупости. Первый пункт в плане Ричарда по уничтожению Гвина Барри не был задуман как решающий или хотя бы эффектный. Но с другой стороны, он доставил Ричарду кучу хлопот, потребовал серьезных финансовых вложений и довел до состояния крайнего утомления. Все эти телефонные звонки, изматывающие поездки через весь город и бесталанные схватки с упаковочной бумагой и шпагатом. Есть ли у Ричарда талант прозаика – этот вопрос пока остается открытым, но что касается упаковочной бумаги и шпагата, то здесь от него абсолютно точно нет никакого проку. Тем не менее он преисполнился решимости. Он даже на мгновение задрал подбородок в порыве бесхитростного героизма. Ноздри его раздулись. Ричард Талл решил отвезти Гвину Барри копию воскресного номера газеты «Нью-Йорк таймс». С запиской. Только и всего.

Ему самому было совершенно очевидно…

– Папа, а ты левый?

– Да, Марко, мне хочется думать, что да.

– И ты всегда будешь левый?

Несмотря на жизненные невзгоды, которые сможет залечить только бальзам времени, Марко, несмотря на то что померк под натиском судьбы огонь сердец – все тот же наш завет: бороться и искать, найти и не сдаваться!

– А ты всегда был левым? Как ты полевел?

Ричард прикрыл глаза. Уронил ручку на стол и сказал:

– Ты хотел сказать «лысым». Пойди погуляй, Марко.

Но мальчик не уходил, по-прежнему не сводя взгляда с отцовских волос.

– У тебя левизна мужского типа?

– Думаю, да. Что-то в этом роде.

– А сколько тебе было лет, когда ты начал леветь?

– Иди, Марко. Иди поиграй на дороге. Я пытаюсь работать.

По этому поводу ему было все совершенно ясно… Ричард снова уселся за стол; он только что отложил «Без названия» до следующего утра, закончив истерический поток едва удерживаемой на туго натянутом поводке прозы, и теперь собирал вместе свои заметки (довольно разрозненные) к рецензии на книгу «Темный домик души. Жизнь Эдмунда Уоллера». Странное дело, но даже его карьера книжного обозревателя описывала аккуратно ниспадавшую кривую, как на графике над кроватью умирающего. Он начинал с рецензий поэзии и прозы; потом перешел только на прозу; потом на американскую прозу (это был его конек, его страсть). Что-то пошло не так, когда он взялся за южноамериканскую прозу: потянулась нескончаемая процессия романов, на протяжении тысячи страниц цветисто повествовавших о борьбе с паразитами и разных забавах на сельских ярмарках. Потом пришел черед биографий. Потом были еще биографии. Как и большинство молодых обозревателей, Ричард был суров. Но вместо того, чтобы постепенно стать мягче, терпимее (приближаясь к зрелой беспристрастности, чтобы наконец прийти туда, где его ждал блаженный ступор при виде любого печатного текста), Ричард, напротив, стал еще суровее. Конечно, на то были личные причины, и это, в конце концов, чувствовали все. Как обозреватель он писал сильно – у него был свой неподражаемый голос и своя память. Но своим примером он только подкреплял взгляд на Критика как на Вышибалу. Похвалы Ричарда могли удостоиться лишь гении. Но главной проблемой всех присылаемых ему романов было то, что они были опубликованы. А его романы – нет… Ричард откинулся на спинку стула: он только что совершил головокружительный трюк, изловчившись измерить себе пульс, не переставая при этом кусать ногти. Его младший сын, Марко, не прошедший утренний тест Джины на состояние здоровья и пропускавший еще один день в школе, крутился возле отца, пытаясь примостить резинового тролля или гоблина на различных приблизительно горизонтальных поверхностях: на руке Ричарда, на плече Ричарда или на одной из его проплешин. С улицы из содрогающегося окна доносился яростный скрежет металла о камень, с садистской настойчивостью вгрызающегося в болезненные кальцинированные основания дома, улицы, всего города: словно бур, высверливающий канал огромного зуба.

Например, это обязательно должна быть «Нью-Йорк таймс». Ричард знал, что «Лос-Анджелес таймс» больше, но, с его точки зрения, Гвин был не настолько чокнутым, чтобы его хватило на «Лос-Анджелес таймс». А вот для «Нью-Йорк таймс» он был достаточно крейзанутым, не вопрос. За это Ричард мог бы поручиться своим рассудком. Если Гвин недостаточно чокнутый для «Нью-Йорк таймс», значит, Ричард теряет нюх. Он протянул руку к пиджаку, висевшему на спинке стула, и вытащил из кармана помятую чековую книжку, на которой он, помнится, успел записать несколько слов о «Темном домике души». Точно: «сдает своих дружков, чтобы избежать плахи, с. 536». Чековая книжка присоединилась к другим заметкам, собранным на заваленном разным хламом столе: заметкам, сделанным на футляре для кредиток, на разорванном конверте, на пустом спичечном коробке. Его стол был чудовищно перегружен – часто Ричард просто не успевал найти на нем телефон, и тот прекращал звонить, иногда он его, наверное, даже не слышал.

План был такой. Ричард посылает Гвину Барри воскресный номер газеты «Нью-Йорк таймс» – всю эту толстенную пачку бумаги, для изготовления которой, наверное, пришлось вырубить небольшую рощицу. К газете должна была прилагаться отпечатанная на машинке записка, гласившая:

Дорогой Гвин,

здесь есть кое-что, что может Вас заинтересовать. Цена славы!

Всегда Ваш,

Джон.

И разумеется, никаких указаний на то, где это интересное нечто можно найти. Ричард представлял, как Гвин в своем кабинете, где все расставлено в алфавитном порядке, раскрывает посылку, нахмурившись читает записку, потом берет газету и для начала с легкой улыбкой на лице просматривает книжный раздел, потом, уже не так уверенно, открывает раздел искусств, а потом…

– Марко, зачем ты это делаешь?

Марко либо его не расслышал, либо не понял.

– Чо? – сказал он.

Всегда непросто передавать детскую речь. Однако без этого не обойтись. А Марко сказал не «что?», он сказал именно «чо?» – определенно более скромное и короткое слово, и без зубного «т».

– Я про эту игрушку на моей руке, – сказал Ричард. – Зачем? Для чего?

– Тебе не нравится?

– Нет.

– Так тебе тоже не нравится? – спросил Марко, пристраивая игрушку на голове у отца.

– Нет.

– А так? – спросил Марко, ставя игрушку ему на плечо.

– Мне все не нравится, – ответил Ричард. («И Эдмунд Уоллер тоже».) – Как я должен писать эту рецензию?

Ричарду хотелось, чтобы Марко куда-нибудь ушел, тогда он смог бы позвонить Энстис, выкурить сигарету, высунувшись в окошко, и продолжать думать о том, как ему растоптать Гвина. «Эдмунд Уоллер родился в…» «Ступай, милая Роза! Скажи ей, что она напрасно теряет время и мучает меня…» По сути, теперь, когда чувство вины улетучилось, история с Энстис превратилась в какую-то бездонную воронку. Ричард уже потратил кучу времени на разговоры с ней из опасения, что она может покончить с собой. «Эдмунд, конформист и продажный друг (и посредственность)». Ричард в глубине души как раз хотел, чтобы Энстис покончила с собой. Но чтобы покончить с собой, нужна внутренняя сила, которой в Энстис обычно не было. Когда она была полна энергии, она вполне могла сделать и кое-что еще – например, позвонить Джине. «Непоследовательный роялист, когда выгодно – республиканец и жених по расчету». Хоть Ричард и лег в постель с Энстис, он не занимался с ней любовью, но она, похоже, этого не поняла. «Заговор Уоллера не мог не потерпеть фиаско. И все же он предоставил Уоллеру возможность предать всех своих». Да и вообще, что может быть, если Джина узнает? Раз уж это случилось, Ричард предполагал и даже надеялся, что у Джины тоже интрижка на стороне: вследствие некоторых обстоятельств, которые скоро станут понятны. «Немного стоит красота, сокрытая от света…» Жизнь писателей не отличается выразительностью. Выразительность они придают своим персонажам: бухгалтерам, маньякам. «В то время как Эдмунд Уоллер…» «А вот Уоллер…» «Хотя…» «Несмотря на то, что…» «Меж тем Уоллер…»

Что такое «меж тем»? Откровенный архаизм – как и сами стандартные книжные обозрения. Как стандартные книги. Не слова сами по себе чопорны и оживленно-вежливы, но их очертания, соответствующие давно отжившим ритмам мысли. А где же новые ритмы – появились ли они уже? Ричарду порой нравилось воображать, что его проза ищет новых ритмов. Гвину они на хрен нужны – он и не думал их искать. Стиль Гвина разыгрывал простейшую мелодию: он выдувал ее на дудке, выпучив (от напряжения) безыскусные глаза. Ричард выдвинул верхний ящик письменного стола и вновь обратился к письму своего новоиспеченного поклонника – Дарко, поверенного отпадной девушки по имени Белладонна. Помятый листок бумаги, расчерченный ярко-голубыми, как вода в бассейне, линиями, отпечатки потных пальцев – алчного эпидермиса – вот где, пожалуй, скрыты новые ритмы.

Марко не хотел играть один, так что в конце концов Ричард вышел с ним на крыльцо. Здесь он мог, по крайней мере, выкурить несколько сигарет в обществе сына. Правда, летний лондонский воздух был так свеж, что Ричард с равным успехом мог бы выдыхать сигаретный дым прямо Марко в лицо или выкурить с ним целую пачку на двоих. А у Марко была астма. У него была и еще одна проблема. Об этом Ричард не очень-то задумывался. Пять процентов сознания Ричарда, выделенные для Марко (правда, когда Марко был болен или расстроен, эта доля могла значительно возрастать), давно себя убедили, что пяти процентов вполне достаточно. Марко был замечательным малышом, только с небольшими странностями. Эти странности назывались проблемами в обучении и были связаны с устойчивыми категориальными ошибками. Если вы начинали объяснять Марко, почему цыпленок перешел дорогу, Марко спрашивал: а что он будет делать дальше? Куда цыпленок идет? Как его зовут? Мальчик это или девочка? А может, у нее есть муж и выводок цыплят? Если да, то сколько?

Постойте. Ричард повернулся, издав нечто вроде звериного рыка. Боже, опять этот долбаный тип. Два раза в день, в самое разное время огромный человек в огромной машине проносился по Кэлчок-стрит со скоростью шестьдесят миль в час. Куда он так торопится? Кому так не терпится его увидеть? Пиджак его висел на крючке. Сквозь тонкую белую рубашку просвечивала майка в сеточку. У него были оттопыренная нижняя губа и толстый, приплюснутый нос, белесые ресницы и брови как у поросенка. Ричард встал, провожая взглядом промчавшуюся мимо машину: в этом взгляде читалась звериная ненависть к зверю. «Он проезжает здесь дважды в день, – подумал Ричард. – Он проезжает здесь дважды в день, пытаясь убить моих детей».

Когда воздух успокоился, Ричард сел и закурил следующую сигарету… Если бы операция по уничтожению Гвина оставляла время для разных художеств, то Ричарду было бы куда приятнее использовать современные средства: пробудить их и нацелить на погибель Гвина. Взять хотя бы Лэдброук-Гроув и Портобелло-роуд с их ежедневными страстями и нуждами. Если бы можно было энергию улиц превратить в электричество и пропустить его по выбранной дороге. Большой проект. Проще и дешевле было найти кого-нибудь, кто этим занимается, и заплатить ему, чтоб он вышиб Гвину мозги. А пока в запасе еще была Белладонна. И еще в запасе оставался воскресный номер газеты «Нью-Йорк таймс».

Марко играл, вытянувшись на крыльце, – он лежал на боку, положив ухо на руку, а в другой руке держал тролля или гоблина. Ричард сидел и курил сигарету за сигаретой. Никотин расслабляет. Сигареты созданы для тех, кто сам не может расслабиться.

А это все мы.

Тринадцатый сидел в фургоне и ждал. Вообще-то так он проводил большую часть времени. Одну руку он положил на загривок Джиро, а в другой держал успокоительную банку «Тинга».

Тринадцатый? Тринадцатый чувствовал себя совершенно разбитым. Прошлой ночью они устроили гонки, как в Индианаполисе, и два часа мчались по правой стороне автострады на скорости сто двадцать километров в час на угнанной дорогой спортивной машине. А на хвосте висела дорожная полиция. Ну и что такого? Ладно. Когда сам за рулем, то и получаешь что тебе выпало. Но когда за баранкой пацан двенадцати лет, который нанюхался какой-то дряни… И вот теперь сквозь ветровое стекло, на котором почти невесомый дождь оставлял что-то вроде ворса или пуха, Тринадцатый смотрел на городскую больницу какого-то там святого. Он представил себе, как он мог бы оказаться забинтованным с головы до ног, точно мумия, только волосы торчат. Печально!

Там сейчас был Стив Кузенс. Он шел очень быстро, полы его плаща и концы пояса развевались у него за спиной. Поля его шляпы были загнуты под стать его асимметричному профилю, похожему на птичий. На его плаще, точно сигнальные огни светофора, горели пятна крови. Сейчас Стив был на первом этаже больницы – он направлялся в больничную библиотеку. Стив рассчитывал найти там одну книгу и украсть ее.

Скуззи только что был наверху – у Кирка. Он принес Кирку в знак примирения разные журналы про мотоциклы и гонки. И вот Скуззи сидит, а Кирк лежит – его лицо было собрано из кусочков, как игрушечный автотрек, – сплошные швы. И тут дверь открывается и на пороге появляется брат Кирка, Ли. С большой корзиной из шикарного гастронома, в которой что-то похрустывает. Ли пристраивает корзину у Кирка в ногах и открывает ее. И из корзины высовывается эта жуткая морда. Питбуль Биф! Кирк со слезами на глазах простирает к нему руки, восклицая: «Биф, мальчик мой! Он улыбается! Нет, вы видели? Это он так рад меня видеть!»

Боже! Эта чертова собака накинулась на него, как в фильмах ужасов. И их было не разнять. Никак не оттащить друг от друга. Я сам такой. Оттащить меня? Меня оттащить невозможно. Ни хозяин, ни тренер не смогут их разнять. За это этих собак и ценят: они вцепляются мертвой хваткой. Кирк никак не мог оторвать от себя Бифа: тот вцепился зубами ему в губы. Короче, Ли пришлось раз пятнадцать огреть пса по шее полной бутылкой лимонада – капельница грохнулась на пол, – и едва они успели оттащить Бифа, скрутить и запихнуть в корзину, как в палату влетели пять медсестер – что тут, мол, за тарарам? Скуззи и Ли уселись на крышку корзины, а Биф там внутри весь из себя выходит. «Ничего! – говорит Кирк. – У меня швы разошлись!» Сестры расшумелись – мол, надо вызвать полицию и все такое, а Стиву это на хрен надо. Он – бочком, бочком за дверь. А Кирк еще распустил нюни, что-то там бормотал, чтобы Ли клал для вкуса в жратву Бифа острую горчицу.

Тринадцатый увидел Скуззи и вылез из фургона: уф! Когда полжизни кого-то ждешь, когда полжизни сидишь в засаде или слоняешься без дела, бывает, потом не разогнуться, и руки-ноги как не свои.

– Что это у тебя? – спросил Тринадцатый.

Скуззи протянул ему книжку.

– «Преднамерение», – прочитал Тринадцатый.

– «Преднамеренность», – поправил Скуззи.

– Тот мужик написал.

– Нет, не тот. Его друган.

– Да ну.

Стив все еще пребывал в добродушном настроении после своего последнего успеха. Он избил мужика из десятичасовых новостей, а на следующий вечер об этом уже рассказывали в десятичасовых новостях. Ты отовариваешь ведущего новостей, и они рассказывают тебе об этом в новостях. Так, похоже, теперь делаются дела в этом мире.

– На Холланд-парк-авеню, – объявил Скуззи.

– Не могу.

– Почему?

– У меня суд.

– О боже, – сказал Скуззи.

«Стояла удушающая жара», – прочел Ричард. Он вздохнул и закурил.

Стояла удушающая жара. Он угрюмо посмотрел на окна спальни. Да, слишком жарко, штобы уснуть. Пора. Он должен был выбирать.

Ричард читал, не особенно вдумываясь. Ричарду надо было вычитать текст, прежде чем он пойдет в набор.

– Вот, уже первое предложение хватает за грудки, – сказал он, – «Стояла удушающая жара».

Подошел Бальфур Коэн и склонился над плечом Ричарда.

– А-а, – сказал он, понимающе улыбнувшись. – Это его второй роман.

– А первый тоже мы издавали?

– Да.

– А как он начинался? Дайте подумать. «Было чиртовски холодно».

Бальфур снова понимающе улыбнулся и сказал:

– Зато сюжет, наверное, занимательный.

Ричард стал читать дальше:

Он должен был выберать. Победить, одержать верх – это было бы невироятно. Но проиграть, потирпеть неудачу было достойно призрения!

Одного не пойму, – сказал Ричард, – что эти люди имеют против словарей. Наверное, им и в голову не приходит, что они пишут безграмотно.

Сказав это, он почувствовал, что покрывается испариной и чуть не плачет. Еще одного он никак не мог понять: почему он должен исправлять орфографические ошибки? В смысле: кого это вообще волнует? Все равно никто, кроме автора и его мамули, не будет читать эту ахинею.

– Я просто счастлив, что он хоть заглавие написал без ошибок.

– А как называется? – спросил Бальфур.

– «Новый дар гения» Александра П. О'Бойя. Если только имя он написал правильно. А первый его роман как назывался?

– Минутку, – Бальфур повернул ключом в замке. – «Дар гения», – сказал он.

– Боже. А сколько ему лет?

– Угадайте, – сказал Бальфур.

– Девять, – сказал Ричард.

– На самом деле ему под семьдесят.

– Какая жалость. Что с ним такое? Я имею в виду – он в здравом уме?

– Многие из наших авторов уже на пенсии. Благодаря нам им есть чем заниматься.

Или быть кем-то, подумал Ричард. Сидеть целыми днями в пивной с собакой на коленях – занятие куда более творческое и достойное, чем тратить бесценное время на безграмотный бред. Он оглянулся по сторонам. Возможно, Бальфур считает Александра П. О'Бойя одним из украшений своей коллекции. Он всегда начинал говорить вполголоса и благоговел, когда речь заходила о художественной литературе. Но так или иначе, теперь редактором художественной литературы в издательстве «Танталус пресс» был Ричард. Ему не надо было заниматься тем, чем занимался Бальфур, а именно вычитывать биографии золотых рыбок и отмеченных призами корнишонов, трактаты по тысяче страниц каждый, камня на камне не оставлявшие от Фрейда, Маркса и Эйнштейна, пересмотр историй расформированных полков, отнюдь не фантастические рассказы об исследованиях далеких планет и прочие вопли о помощи.

– Всегда следует напоминать себе, – произнес Бальфур свою дежурную фразу, – что Джеймс Джойс вначале тоже печатался за свой счет. – Потом он добавил: – Между прочим, и Пруст тоже.

– Да, но это был… Разве это не был просто обходной маневр? Чтобы избежать скандала на гомосексуальной почве, – осторожно высказался Ричард. – Это был совет Андре Жида. Прежде чем Пруст пошел в «Галлимар».

– Ну а Набоков, – не уступал Бальфур.

– Да, но это была всего лишь книжка стихов о любви. Он тогда еще учился в школе.

– И тем не менее. А Филип Ларкин. И, разумеется, Джеймс Джойс.

Бальфур всегда так делал. Ричард полагал, что ему еще предстоит узнать, что Шекспиру в свое время удалось пробиться благодаря изданиям за свой счет, что Гомер откликнулся на какое-то слезное рекламное объявление, разыскивающее гениев. «Танталус пресс», само собой разумеется, не был трамплином для завоевания литературной славы. «Танталус пресс» был трамплином для автора «Новых даров гения» и ему подобных. Издание за свой счет нельзя было отнести к разряду организованной преступности, но оно имело немало общего с проституцией. По сути, «Танталус пресс» был борделем. А Бальфур – бандершей. Ричард был помощником бандерши. Их авторы платили им… А автор должен быть в состоянии, положа руку на сердце, сказать: я никогда за это не платил – никогда в жизни.

– А что там у вас? – спросил Ричард.

– О Второй мировой войне. Довольно противоречиво.

– Миф о шести миллионах?

– Он идет еще дальше. Утверждает, что в концлагерях заправляли евреи, а узники были поголовно арийцами.

– Бросьте, Бальфур. Вы же это не возьмете.

Живи Бальфур тогда, когда фашисты массово уничтожали евреев, в те времена, когда оба его деда и обе бабушки погибли, он уже много раз мог бы расстаться с жизнью. Розовый треугольник, желтая звезда: ему бы тогда пришлось носить довольно сложную эмблему. Недочеловек с расовой точки зрения (еврей), сексуальный извращенец (гомосексуалист), душевнобольной (шизофреник), физически неполноценный (плоскостопие) и политически неблагонадежный (член компартии). Кроме того, он издавал книги за счет авторов и был начисто лишен цинизма. А еще Коэн – причем в этом не было никакой финансовой заинтересованности – был серьезным коллекционером предметов антисемитской пропаганды. Посмотрите на него: трудно представить себе более благородное лицо, подумал Ричард, смуглый, почти безволосый череп, впадины висков, всепрощающий взгляд страстных карих глаз. Бальфур был спорадически щедрым евреем, но иногда он жмотился. Когда все они собирались на ланч в каком-нибудь кафетерии или закусочной, Бальфур либо тихо платил за всех, либо просил точно подсчитать, кто сколько должен, после чего собирал деньги и, казалось, был готов пуститься с ними наутек. Он мог говорить громко, на неоправданно повышенных тонах, а потом медленно остывать. В этом Ричард видел некий атавизм: как-никак Бальфур провел в скитаниях две тысячи лет. Любопытно – Ричард чувствовал, что Бальфур его любит, но при этом хочет его уничтожить… У него было еще одно хобби, которое, как полагал Ричард, являлось для Коэна еще и побочным, хотя и не постоянным, источником дохода: подделка первоизданий современных авторов. Для этого дела у него были свои отшельники и помешанные, которые могли за одну ночь сработать потрясающее факсимиле «Сыновей и любовников» Д. Г. Лоуренса, «Брайтонского леденца» Грэма Грина или «Пригоршни праха» Ивлина Во.

– Не мое дело оспаривать взгляды автора или его собственные открытия.

– Открытия? Никакие это не открытия. Он ничего не открывал. Это его открыли. Бросьте, Бальфур. Порвите, не читая.

Внизу офис издательства «Танталус пресс» представлял из себя общее помещение, в котором одиннадцать человек отвечали за так называемые переводы. Ричарду до сих пор было не совсем ясно, что это за переводы. Перевод одного дерьма на французский? Или перевод французского дерьма в еще большее дерьмо? Как бы то ни было, Ричард устроился наверху с боссом. Их кабинет был удобным и даже со вкусом обставленным, но при этом нарочито избавленным от малейших признаков роскоши (Бальфуру нравилось повторять то, что обычные издатели говорить как раз не любят: что его дело не приносит прибыли), и здесь разрешалось курить. Коммунист вряд ли решился бы запретить курение. Заодно с коммунистами, больными людьми и расово неполноценными – все они были лишними ртами, их жизнь была недостойна жизни – правительство фашистской Германии расправлялось с симулянтами, смутьянами, саботажниками и недовольными. Но не с курильщиками. Ричарда могли приговорить к смертной казни за проявления недовольства (и за многое другое), но не за курение. Гитлер не одобрял курения. Сталин, очевидно, наоборот. Когда русские после окончания войны репатриировали своих скитальцев по Европе, всякому, кто оказывался под их опекой, была гарантирована невероятно щедрая – почти невыкуриваемая – пайка табака: даже маленьким детям, даже младенцам. Бальфур тоже щедро платил Ричарду за то, что он раз в неделю приходил на работу.

– Думаю, мы, вероятно, нашли довольно многообещающего поэта. Довольно яркого для своего первого сборника.

– Запомните его… Хорошее имя. Кит Хорридж. Очень хорошее имя, – сказал Ричард.

Ричард прекрасно знал, что если бы он работал здесь не один, а два дня в неделю, то через год с ним как с человеком было бы покончено. Возможно, романы Ричарда были нечитабельными, но это были романы. Поначалу Ричард с трудом преодолевал Сахары и Гоби бесталанности, с которой он сталкивался ежечасно, но теперь он видел ее насквозь. Это не была плохая литература. Это была антилитература. Пропаганда, направленная против человеческого Я. Романы Ричарда, может, и были нечитабельными, но все же это были романы. Тогда как машинописные рукописи, компьютерные распечатки и потрепанные школьные тетрадки, лежащие на его столе, еще просто не вырвались из примитивных форм: это были дневники, записи сновидений, диалектические рассуждения. Как в инкубаторе для недоношенных, Ричард слышал крики этих созданий, чувствовал их незримые конвульсии и судороги более ранних версий бытия. Они были чем-то вроде выкидышей, чем-то вроде порнографии. На них не следует смотреть. На них действительно не стоит смотреть.

– А как ваш… как ваш последний?.. – с бесконечной деликатностью спросил Бальфур.

– Почти закончен.

Ричард не стал добавлять (ведь он не мог знать, что ждет его в будущем, ведь людям вообще дано видеть не дальше чем ближайшая драка или загул), что его последний действительно может оказаться последним. Людям не просто не дано увидеть: не дано и посмотреть. На это тоже не стоит смотреть.

– Если по какой-либо причине вам не удастся найти для него подходящего места, я, разумеется, почту за честь опубликовать его под маркой «Танталус пресс».

Ричарду представилось, как остаток своих дней он проводит в компании Бальфура. Это предчувствие посещало его все чаще – оно становилось привычным, почти рефлекторным. Провести остаток дней в компании Бальфура, Энстис, Р. Ч. Сквайерса, все той же автобусной кондукторши, все того же почтальона, все той же контролерши на автостоянке. Ричард – этот бывший красавчик, ныне измученный и издерганный, в мутном омуте старых дев и престарелых холостяков, свободный и непредсказуемый в своих сексуальных предпочтениях, тщеславный, отталкивающий и угрюмый, и жалкий педант во всем, что касается его китайского чая.

– Я знаю, Бальфур.

– Мы могли бы сделать это по подписке. Можно составить список. И начать с ваших друзей.

– Спасибо. Спасибо. Пусть у него будет шанс: или пойти ко дну, или плыть без посторонней помощи.

Пойти ко дну или выплыть – где? В универсуме.

Древние считали, что все звезды находятся непосредственно за Сатурном. Стоит только обогнуть Сатурн, как вы встречаете быстрое течение Млечного Пути. Так считали когда-то. Как бы не так. Долетев до Сатурна, вам придется еще очень долго лететь (это вдвое дальше, чем расстояние от Земли до Сатурна), прежде чем вы достигнете Урана. Еще тысяча миллионов километров – и вы приблизитесь к Нептуну, последнему из газовых гигантов. Продолжайте двигаться вперед – и куда вы прилетите? Вы прилетите к Плутону.

В отличие от других газовых гигантов и в отличие от Юпитера – этого неудавшегося солнца – у Урана нет внутреннего источника тепла. Его ось наклонена к плоскости эклиптики всего на 8°, поэтому он вращается словно лежа на боку, причем не так, как другие планеты, а в обратном направлении. Он окружен черными кольцами и пятнадцатью известными спутниками.

Нептун знаменит своим Большим темным пятном, ветрами, дующими со скоростью 700 километров в час. Среди восьми его спутников самый эффектный – Тритон: размером с нашу Луну, с азотными гейзерами и розовым снегом. У Нептуна есть кольца. Один из младших спутников Нептуна – Галатея – стабилизирует эти кольца, ее еще называют «пастухом колец».

Ну и теперь Плутон. Конечно, нехорошо издеваться над убогими, но Плутон иначе как маленьким куском дерьма не назовешь. Юпитер не смог выбиться в звезды, а Плутон даже планетой не смог стать. Разреженная атмосфера, ледяная корка (толщиной в 300 километров) и каменное ядро. Масса Плутона составляет примерно одну пятую массы нашей Луны, а его спутник, Харон (еще один космический сортир), совсем мал. Колец у Плутона нет, поэтому Харон никакой не пастух: он – паромщик, перевозящий на своем пароме мертвых в подземное царство Плутона. Скорость движения Харона по своей орбите совпадает со скоростью вращения Плутона вокруг своей оси, так что эта жуткая парочка несостоявшихся планет связана намертво. В зависимости от того, в каком полушарии Плутона вы находитесь, Харон будет либо постоянно, словно застыв, висеть у вас над головой, либо будет постоянно скрыт от ваших глаз. С любой точки на поверхности Плутона можно видеть солнце. Иногда оно кажется крестообразным, как воздетый в гневе меч Божий. Но оно не согреет вас и не подарит вам жизнь.

Еще древние полагали, что звезды неподвижны – что они вечны и неизменны. Людям было нелегко отказаться от этого представления, и оно было живо еще долго после Коперника и Галилея. Поэтому им было не представить, что такое новые звезды (те, которые мы сейчас скорее назвали бы сверхновыми).

Теперь рассмотрим тему: Гвин и столярное ремесло. Если вам вдруг взбрело в голову ужасно провести время (подумал Ричард, который в эту ночь в своем кабинете ужасно проводил время), то поразмышляйте на тему: Гвин и столярное ремесло.

Как-то в одном из интервью Гвин сказал, или в этом интервью говорилось, что он сказал, будто он всегда сравнивал труд писателя с трудом столяра.

Гвин: «Вы обтесываете, стругаете, шлифуете до тех пор, пока все не станет гладким и не будет хорошо подогнано. Прежде всего конструкция должна работать. Столяр знает, что его изделие должно быть функциональным. И оно должно быть сработано на совесть».

Вопрос: «Вы действительно столярничаете, что-то делаете своими руками?»

Гвин: «Да. У меня есть что-то вроде мастерской, и я иногда там ковыряюсь. По-моему, это хорошо успокаивает».

Когда Ричард увиделся с Гвином в следующий раз (это было несколько месяцев назад), он спросил его:

– Что это за бред насчет тебя и столярного дела? Ты что – действительно столярничаешь?

– Нет, – ответил Гвин.

– Так или иначе, в отношении искусства эта метафора не годится. У этих занятий нет ничего общего.

– Зато хорошо звучит. Это делает сочинительство более доступным для людей, которые работают руками.

– А зачем ты хочешь, чтобы сочинительство было доступно для людей, которые работают руками?

Пару недель спустя Гвин повел Ричарда в свой подвал показать, как продвигается обустройство его винного погреба. Под лестницей Ричард заметил верстак. А на нем – тиски, рубанок, пилу и даже ватерпас. Там же лежали несколько кусков дерева, кое-как обработанные стамеской и киянкой.

– Так, значит, ты все-таки столярничаешь.

– Нет. Просто я боялся, что какой-нибудь корреспондент попросит меня показать место, где я столярничаю. Гляди. Я даже купил табуретку ручной работы, чтобы, если что, сказать, что сделал ее сам.

– Хорошая мысль.

– Я даже поранил руку.

– Как? Столярничая?

– Да нет. Просто возился тут со стамеской, чтобы было похоже, будто я столярничаю.

– Калечил этот табурет, чтобы было похоже, что это ты его сделал.

– Точно.

Полночь. Ричард выскользнул из своего кабинета и пошел на кухню: поискать что-нибудь, что можно выпить. Что-нибудь алкогольное вполне бы подошло. Вдруг его словно обухом по голове ударило, даже загудело в висках – на кухне вместо расчерченной полосками света пустоты он наткнулся на жену. Джину нельзя назвать крупной женщиной, но масса ее присутствия резко возросла, словно помноженная на поздний час. На то, что она его жена, и на прочие обстоятельства. Он смотрел и не мог поверить своим глазам. Ее волосы с красноватым отливом были зачесаны назад; лицо влажно поблескивало от полувпитавшегося ночного крема; вырез махрового халата приоткрывал треугольник разрумянившейся после ванны кожи. Охваченный мгновенной паникой, Ричард понял, что случилось с его женой, что она сделала: Джина стала взрослой. А Ричард нет. Следуя примеру своего поколения (или его богемного крыла), Ричард был обречен выглядеть таким же вплоть до самой смерти. Разумеется, выглядеть все хуже и хуже, но таким же. Что это: дети, работа, любовник, который к тому моменту у нее наверняка должен был быть (на ее месте, если бы Ричард был замужем за Ричардом, он бы уже завел любовника)? Он не мог этому противиться, исходя из соображений этики и равенства полов. Ведь сочинительство – это тоже неверность. Любое сочинительство – это неверность. Она по-прежнему хорошо выглядела, по-прежнему выглядела сексуально, и по-прежнему при одном взгляде на нее (нужно отдать ей должное) в голову лезли грязные мысли. Но Джина определенно сделала шаг к зрелости.