Текст книги "Информация"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

– Деми, – небрежно произнес Ричард, – я тут просматривал утром свой блокнот. И мне хотелось бы проверить одну запись, касающуюся тебя, – (Деми вела его через темный двор по направлению к детскому крылу и каретному сараю, где, как пояснила она, последние семь лет затворниками жили граф с графиней.) – Ты ведь говорила, что Гвин не может писать ни за что, правда?

– Да, – не сразу ответила Деми. – Да, не может, ведь так?

– Не может.

– Это ясно как день, разве нет?

– Вот именно.

– Тогда пойдем.

Наконец Ричард предстал перед самим графом де Риво. Старый кровопийца сидел очень прямо в строгом кресле перед парафиновой печкой с узкими прорезями. Его окружали легко протирающиеся поверхности, клеенчатые скатерти, мусорные ведра, проложенные пакетами для мусора, пахло карболкой и надушенным денщиком; здесь практическая гериатрия еще переживала пору младенчества. Итак, старый эксплуататор занимался последними приготовлениями, отбрасывая все мирское… Графиня, которая была моложе супруга лет на пять – десять, но старше по степени своей близости к смертному часу, редко когда покидала свою спальню: иногда ей было лучше, иногда хуже. Граф обратился к дочери, с наслаждением классического педанта растягивая ее имя на четыре долгих «е». Ричарду иногда удавалось выговаривать «Демеетра», но ему было не переплюнуть старого налогонеплательщика, произносившего «Деемеетра». Деметра обратилась к отцу, используя семейное уменьшительно-ласкательное имя.

– Это Ричард Талл, – повторила она, выходя из комнаты. – Близкий друг Гвина.

Кожа у старого консерватора была темной и пористой, как кирпич. Руки Ричарду он не протянул. Могучая непреклонность чувствовалась в том, как он раскачивал правой ногой, переброшенной через левую.

– Здравствуйте, – сказал Ричард, отхлебнув из большого бокала приторно сладкого шерри, который подала ему Деми. В залитых грозовым светом долинах его похмелья постепенно воцарялись мир и покой. Страх смерти приобрел скорее общий, чем клинический характер.

– Кто вы?

Его интересует моя профессия, решил Ричард и подумал было ответить что-нибудь вроде: «Я тружусь на писательском поприще, сэр». Но все же предпочел ответить:

– Я пишу. Я – писатель.

Писательство, равно как и смерть, не относятся к числу тем для светской беседы, поскольку они не совсем от мира сего. Но одобрит ли это свет? Вероятно, старый буржуй задумался над этим вопросом: его узкий подбородок вздернулся, гноящиеся, налитые кровью голубые глаза оживились. Его голова, вяло покачивавшаяся, как веретено с пряжей, стала отчетливо дрожать.

– Итак! Вы изволили почтить нас вторым визитом. И мы благодарны вам за вашу снисходительность. Скажите, что вас удерживает в городе? В чем дело? В том ли, что в городе вы чувствуете себя вольготнее? Или в отсутствии «гигиенических удобств»? Или все эти младенцы, наши потомки, вам так не по вкусу?

Ричард задумался, когда это старый мироед успел так его невзлюбить. Но тут он вспомнил, что Деми как-то говорила: зрение и слух отца не отличаются остротой. И дело было не в том, что он невзлюбил лично Ричарда. Просто он думал, что перед ним Гвин.

– Что ж, вы верно заметили, – начал Ричард, оглядываясь и делая несколько шагов вперед. Не упускать же такой случай. – Отчасти это из-за грязи. Кругом такая мерзость. И из-за младенцев тоже. Не выношу маленьких детей. Я, видите ли, писатель. Поэтому привык думать о возвышенном.

Может, достаточно? Может, и это сработает? Нет. Ричард снова почувствовал, как его захлестывает желание произнести страстную речь. Вполне вероятно, это его единственный шанс в жизни. Ниспосланный свыше. Он наклонился и, глядя графу де Риво прямо в глаза, похожие на две дождевые лужицы в гранитных выемках, сказал:

– Писатели – люди чувствительные. Лично меня крайне беспокоит положение дел на нашей планете, богатства которой вы грабите. Но вы не хотите думать об этом. Словно ничего и не было. Тогда что это такое – весь этот Ватикан награбленного вами добра? Или его тоже нет? Только вы с глазу на глаз с самим Господом Богом, верно? – Ричард придвинулся еще ближе. – Скажите мне одну вещь, которую мне всегда хотелось знать. Ваш Бог – как далеко простирается его влияние? На всю вселенную или только на ваш дом? Велики ли его владения? Так же велики, как ваши? Или они доходят до Шорт-Крэндона и церковного шпиля? Давайте договоримся. Можете не ждать от меня никаких внуков. И не считайте Бога своим привратником. Никаких детей. Да, кстати, вы знаете, чьей дочерью была Персефона? Деемеетры. Взгляните на себя. Вы даже это переврали.

После глубокого вздоха, нескольких биений старческой жизни (они так и дышали ненавистью) взгляд старика уперся в брюки Ричарда… Потребовалось еще около минуты, чтобы отвращение, написанное на его лице, обострилось, окрепло и дошло до критической точки. Его взгляд с омерзением исследовал Ричарда от ремня на брюках и ниже, отмечая каждую мятую складку, вплоть до самого низа штанин. И тут Ричард почувствовал, что граф заодно с этими ужасными брюками и он в конце концов одерживает над ним верх. А как горела, как зудела натертая кожа! О, мужчины, о брюки, что они скрывают, что таят: загорелый на солнце крестец, кусты за сараем, предмет гордости и унижения…

– Снимайте их.

У Ричарда перехватило дыхание. Он искал следы сарказма на этом перекошенном лице, но видел лишь глубокую уязвленность и даже выступившие на глазах слезы. Неужели он надел – считай, что украл – старые брюки старика?

– Снимайте их, – повторил граф, повышая голос вплоть до хриплого яростного рыка. – Снимайте.

Неужели они ему были так нужны, ему было их жалко? Когда вокруг это накопленное за четыреста лет неправедных трудов и теперь никому не нужное богатство – неужели ему были нужны эти старые штаны цвета овсянки?

– Снимай! Я сказал, снимай их!

В комнате вновь появилась Деми. В наступившей тишине она быстро посмотрела на отца и на Ричарда.

– Твой отец тут чуть не съел меня из-за этих брюк, – сказал Ричард.

Деми неторопливо подошла к отцу, покачивая головой с шутливым упреком, и положила руку ему на плечо.

– Может быть, он у нас и самый старый, – заявила она, выразительно кивнув, – но голова у него самая светлая.

– …Что?

– Я говорю, что, может быть, ты и самый старый, но голова у тебя самая светлая.

– Самая какая?

– Самая светлая.

– Что?

– Самая светлая.

– Самая ветхая?

– Самая светлая.

– Самая какая?

– Я сказала, что, может быть, ты и самый старый, но голова у тебя самая светлая.

– Самая крепкая?

– Самая светлая!

– Самая светская?

– Нет, самая светлая.

– Какая?

Ричард, со стаканом в руках, отвернулся. Было слышно, как внизу, во дворе, газует фургон. А на улице холод и сырость. Все было кончено.

Он вернулся на Кэлчок-стрит на следующий день в шесть утра. На самом видном месте – на кухонном столе – лежал доставленный курьером пакет из офиса Гэл Апланальп. В пакете Ричард обнаружил бутылку шампанского и конверт, который он тут же вскрыл. В письме говорилось:

Несмотря на то что в Англии книга не нашла отклика, мы получили позитивные известия из Америки. Роман «Без названия» принят нью-йоркским издательством «Болд адженда».[9]9
  Bold agenda (англ.) – смелая программа.


[Закрыть] Это небольшое, недавно основанное издательство; они не могут выплатить аванс, но процентные отчисления с каждого проданного экземпляра будут соответствующим образом переводиться на твое имя. Рой Бив, твой американский издатель, полон энтузиазма и надеется, что общими усилиями мы сможем оказать книге должную поддержку. Они хотят издать «Без названия» весной: вы с Гвином будете там к моменту выхода книги. Как видишь, дела складываются неплохо. Надеюсь, ты доволен.

Ричард сделал то же, что сделала Джина, когда он сделал ей предложение: он разрыдался. Через час, когда жена, легко ступая, спустилась по лестнице и осторожно подошла к нему, он по-прежнему сидел, пряча лицо в ладонях. Ричард поднял голову. Проведенные за городом выходные довели его до состояния пугала, почти не пригодного к употреблению. С синяком под глазом, в нелепых клешах, он едва мог передвигаться. Всю ночь его неудержимо трясло, как на вибростенде.

– Что ты с собой сделал?

Мариус и Марко начали просыпаться в своей комнате. Было слышно, как они потягиваются и ворчат.

– Ничего, все в порядке, все в порядке. Сам не понимаю, как это случилось. Но думаю, все будет в порядке.

Сегодня я видел желтую карлицу. Нет, не того желтого карлика наверху (погода была плохая). А ту, что на земле (погода была плохая). Одного взгляда на нее было достаточно.

Думаю, она шла на свидание. Короткая юбка, высокие каблуки, новая прическа. Разумеется, всякое описание ее внешности и одежды немедленно заставляют вас вводить поправку в масштабе. Любая юбка на желтой карлице была бы короткой, а любые каблуки – высокими. Тем не менее на ней была короткая юбка и туфли на высоком каблуке. И ее пышная прическа казалась вдвойне пышной – просто на удивление пышной… На какое-то мгновение, пока длилась вспышка поляроида времени, прежде чем на фотопластинке успело проявиться изображение, я чувствовал себя ущемленным в своих правах. Я и сам был достаточно высоким, чтобы кутнуть с желтой карлицей на широкую ногу, ну, скажем, в «Большой пиццерии». Она стояла вместе с остальными в проходе – в дыре в стене между магазином, торговавшим спиртным навынос, и электромастерской по ремонту бытовой аппаратуры, куда как-то раз, пошатываясь, заходил Ричард Талл, обвитый шлангом своего пылесоса. Желтая карлица вместе с остальными пряталась от дождя. Над переполненным проходом курилась влажная дымка – смесь остывающего дыхания, темных автомобильных выхлопов и клочковатого лондонского тумана, что целиком состоит из респираторных расстройств и астматического кашля. Она посмотрела вниз: на свою помятую юбку, свои забрызганные туфли. Потом она с предельным вызовом посмотрела вверх сквозь мокрую путаницу своих волос.

Так уж случилось – я знаю многое про свидания невысоких людей. Как человек ростом метр шестьдесят восемь сантиметров, я многое знаю о свиданиях и размерах. Когда мне было чуть больше десяти лет, я был, по крайней мере, на тридцать сантиметров ниже. И моя мать все время твердила, что потом я быстро нагоню. В двадцать лет я все еще спрашивал ее: «Когда же я нагоню?» (Этого так никогда и не произошло; но я становился взрослее и уже больше не жаловался на свои метр и шестьдесят восемь сантиметров.) Тридцать лет назад мой брат, который не намного меня старше, но намного выше, иногда просил свою подружку привести с собой подружку или сестру для меня, и мы шли куда-нибудь вчетвером. Он встречал девушек, а я ждал в парадной, потом он возвращался и говорил: «Пошли. Она такая крошка», – или мотал головой: «Извини, Март». И в этом случае я шел за братом чуть поодаль и видел, как он подходит к двум великаншам – у входа в молочный бар или под залитым светом входом в «Эссольдо» или «Одеон», а затем молча возвращался домой, и, может быть, как и сейчас, шел дождь.

Но тот дождь, вероятно, и даже почти наверняка был самым заурядным дождем, а не ветхозаветным потопом, который обрушился сейчас на желтую карлицу. Она стояла вместе с другими амфибиями, подвергшимися внезапному наводнению. Ее макияж потек, одежда промокла – вода доходила до лодыжек, а ее лицо все с тем же вызовом смотрело из-под слипшейся путаницы взбитых волос. И, глядя на нее, я не мог не подумать: это ужасно. Ты хотела получить так много, а приложила так мало усилий.

…Информация внушает мне, чтобы я перестал говорить «привет» и начал говорить «пока».

Часть
третья

~ ~ ~

Говорить о трудностях, с которыми сталкивается успешный романист середины 90-х годов двадцатого века, Ричарду Таллу было непросто. Его одолевали проблемы, с которыми сталкивается романист-неудачник середины 90-х годов двадцатого века – или романист, возвращающийся в литературу, которого будем называть (пока) «романистом, не доказавшим себя». Ричард летел экономическим классом. Его место было не у прохода и не у иллюминатора, но, главное, это был салон для некурящих. Здесь было тесно и неудобно. От Гвина Барри Ричарда отделяли несколько сотен метров и несколько сотен пассажиров. Гвин лежал почти горизонтально в широченном пурпурном кресле, в модных носках и шикарных шлепанцах, и, расплываясь в благосклонной улыбке, позволял увивавшимся вокруг него молоденьким стюардессам подливать себе то воды из альпийских источников, то кроваво-красного бургундского, чтобы запить тарталетки с икрой, рулетики из копченого лосося, спаржу, разложенную поверх лодочек из помидоров и украшенную кастильскими оливками. Гвин летел первым классом. Ричард летел экономическим классом: он потягивал пиво из банки, закусывал арахисом, и ему казалось, что экономический класс – это целый мир. Его сосед слева был совсем юн. Сосед справа – очень стар. А между ними сидел Ричард. Ребенок вертелся, ерзал и иногда прижимался к Ричарду, беспечно уверенный, что его прикосновения ничуть не помешают. Старик справа, погруженный в траур прожитых лет, напротив, держался отстраненно. Ричард обнаружил, что его больше тянет к соседу слева, ему были приятны беззаботные детские прикосновения. В конце концов, Ричард был в том возрасте, когда он был скорее доволен, чем разозлен, если в парке или в саду около него вдруг начинала с жужжанием носиться пчела, он был польщен тем, что хоть кто-то, пусть ненадолго, пусть по глупости, ошибочно принял его за цветок.

Так, значит, перед нами обновленный Ричард? Что ж, если бы вы понаблюдали за ним в течение последних нескольких недель, то, возможно, вы бы так и подумали. Его синяк прошел, исчезла даже бледно-желтая тень на скуле. Его нос вел себя вполне разумно, как полагается всякому порядочному носу (теперь он грелся на солнышке на Береге здравого смысла). В «Танталус пресс» Ричард появлялся с видом скорбной отрешенности. «Как приятно будет вернуться к вашим метрическим медитациям, – писал он Киту Хорриджу, – после всей этой суеты с выходом моей книги в Штатах». Принимая душ и бреясь, Ричард стал думать о себе с большим уважением и уверенностью (особенно после того, как предыдущей ночью успешно позанимался – или, по крайней мере, неоспоримо – с Джиной любовью: «Чего ты хочешь?» – «Мою крошку»), Ричард несколько расплывчато пообещал Гвину, что задаст ему жару, и это несколько подпортило в целом приятный обед в доме на Холланд-парк-авеню. Если бы вы видели и слышали все это, вы могли бы подумать, что перед вами уверенный в своем успехе писатель. Ричард потратил уйму времени на Энстис, терпеливо убеждая ее не приводить в исполнение задуманный ею новый план (план совершить самоубийство на Кэлчок-стрит, 49) и вдохновляя ненадолго съездить отдохнуть на остров Малл (на острове Малл, там на севере, в середине марта, в представлении Ричарда даже неисправимый оптимист Лейбниц свихнулся бы со скуки). Ричард отказался от услуг Стива Кузенса – отменил исключительно деликатную операцию, за время подготовки к которой уже успел нахлебаться дерьма. Он почувствовал, что над ним самим нависла грозовая туча. В тот вечер в «Канал Крепри» Ричард был спокоен, но он не мог не заметить белых бурунов приближающегося шторма на мозаичном лице Стива. Возвращаясь в тот вечер домой, Ричард затылком чувствовал, что у него за спиной сгущаются тучи, громового разряда, однако, не последовало. Он не стал звонить Белладонне. Без особых приключений пообедал с леди Деметрой (и даже был весьма опечален, узнав о серьезном сердечном приступе, случившемся с ее отцом в то воскресенье – примерно через двадцать минут после ухода Ричарда). Но стал ли он меньше ненавидеть Гвина? И это, пожалуй, самое главное. Стал ли он меньше ненавидеть Гвина?

Как бы то ни было, Ричард упрямо верил в то, что у него началась полоса удач, несмотря на все неудобства перелета, несмотря на неотвязные сомнения по поводу издательства «Болд адженда» и несмотря на целый ком окровавленных салфеток, которые он прижимал к лицу. Вскоре после взлета, пока самолет еще только набирал высоту, кровь менструальным потоком хлынула из правой ноздри Ричарда. Позже, когда он устроился поудобнее со своим пивом и биографией, предвкушая близящийся обед, кровь хлынула из его левой ноздри. Нос Ричарда явно снова был вполне надежным инструментом: просто в нем оказалось несколько литров неугомонной крови. Ричард нагнулся и протиснулся к проходу, потом прошел мимо ребенка, мимо его одинокого родителя и еще одного малыша постарше и присоединился к очереди в самую презренную часть самолета, в самом его хвосте, – к очереди в туалет. После своего первого визита сюда Ричард остановился передохнуть у дверцы аварийного люка. Он смотрел на Лондон сверху и сравнивал его с тем Лондоном, какой видел, когда они ехали в серебристой машине Гвина в аэропорт. Их путь сквозь обычное бледное воскресенье, сквозь западную часть Лондона, пятна серого сверху и немного зелени снизу, длинные ряды домов, измученных дорогой, по которой они ехали. Потом земля словно сплющилась, выровнялась у порога неба (погрузка багажа и продовольствия), а сверху, подрагивая, нависало распятие самолета, он простирал над вами объятия своих крыльев и взвывал к вам своим пронзительным механическим голосом. «Америка меня доконает, – сказал Ричард Джине перед выходом. Он пытался улыбаться, но в глазах у него щипало, а шелковистые головы мальчишек казались горячими под его ладонями. – Она меня доконает».

Через полчаса Ричард вернулся в салон. После Ричарда туалет напоминал кухню, в которой только что в страшной спешке бушевал серийный убийца. Когда Ричард еще стоял, нагнувшись над умывальником и чувствуя себя жертвой этого серийного убийцы, по громкой связи назвали его фамилию и попросили дать о себе знать членам экипажа. Ричард еще раз высморкался в бумажное полотенце и, шмыгая носом, вышел в коридор. По проходу навстречу ему шла стюардесса и, погладывая направо и налево, деловито спрашивала:

– Мистер Талл? Мистер Талл? Кто тут некий мистер Талл?

Ричард внимательно посмотрел на нее. Он ее узнал. Он уже обратил на нее внимание. И здесь напрашивается вопрос: а захотел бы кто-нибудь стать предметом внимания Ричарда? Это была та самая стюардесса, которая перед взлетом, стоя в нескольких футах от Ричарда, наглядно демонстрировала спасательные средства. Конечно, обычно это задание возлагают на видеоинструктора. Но изображение на мониторе вдруг задрожало и застыло, и им всем пришлось довольствоваться живой стюардессой. При помощи знаков она объясняла, что и как нужно делать. Это была суровая дама невыразительной наружности на пороге пенсионного возраста, все системы ее организма работали со сбоями от влияния магнитосферы и длительного простоя. (Ричард знал, что такое длительный простой.) Она была похожа на мадам, которая давно ушла на покой и которую теперь извлекли из омута забвения и заставили заниматься тем, чем заниматься у нее не было ни малейшего желания: она с неохотой изображала поглаживания рукой, подкачивала тазом.

– Кто тут некий мистер Талл?

На таком языке говорили в воздухе, это был аэрожаргон; на земле так никто не говорил. Хотя для Ричарда, в ушах которого все еще шумело от кровопотери, это звучало неплохо.

Он покорно откликнулся на зов.

Стюардесса препроводила его через весь эконом-класс, затем другая девушка провела его через мир бизнес-класса, потом он нырнул под шторку, и, наконец, третья стюардесса ввела его в первый класс. Совершая это путешествие в путешествии, направляясь в сторону Америки, Ричард смотрел, что читают пассажиры, и обнаружил, что по мере его продвижения к носовой части самолета кривая читательского вкуса поразительно круто шла вниз. В эконом-классе на коленях у пассажиров были самые разные книги – либеральные, человеческие: «Даниэль Деронда», пособие по тригонометрии, Ливан, Первая мировая война, Гомер, Дидро, «Анна Каренина». Что касается мира бизнеса, то дело было не в том, что его представители и представительницы были погружены в книги неисправимо второстепенных или же неосмотрительно канонизированных авторов, таких как Торнтон Уайлдер и Достоевский. Или что они увлекались литературными середнячками вроде А. Л. Роуза и лорда Дэвида Сесиля или даже сочинениями философов, любящих устраивать бури в стакане воды, гневных историков-ревизионистов, упрямых специалистов по космологии или бледных пиитов. Дело в том, что читали там и всякую дрянь – откровенную макулатуру. Пухлые триллеры, щекочущие нервы и леденящие кровь детективы и боевики помогали им преодолевать трудности, с которыми приходится сталкиваться современному предпринимателю. Затем Ричард очутился в интеллектуальных трущобах первого класса, среди мирно посапывающих толстосумов. На мягко вздымавшихся и опадавших животах покоились книги с обложками, украшенными сценами охоты или цветущего вида молодыми парами, млеющими в объятиях друг друга. Пассажиры первого класса размякли после сытного обеда. Здесь никто ничего не читал за исключением одинокого изыскателя, который, скептически нахмурясь, листал каталог какой-то парфюмерной фирмы. Боже, что случилось с пассажирами «Конкорда»? Они прорезали тропосферу на той грани, за которой жизнь уже невозможна, и имели возможность увидеть, из чего же состоит почти вся остальная Вселенная (из ничем не нарушаемой пустоты), и вместо этого все эти кретины сидели, глядя в пространство. В пространство внутри себя, а не в пространство, где нас нет. Почти в самом носу самолета сидел Гвин Барри и читал программу своего визита.

– Привет, – сказал Ричард.

Гвин потянул за рычаг, чтобы поднять спинку кресла и перейти из лежачего положения в сидячее. Он указал Ричарду на небольшой столик. Ричард присел на него рядом с вазочкой, в которой стояли тюльпаны. В салоне первого класса везде стояли букетики цветов.

– Как дела? – спросил Гвин, а его глаза вновь обратились к программе своего пребывания в Америке на шести или семи листах с разнообразными пометками цветными маркерами, означавшими интервью для телевидения, радио или прессы. – Да уж, в Лос-Анджелесе они возьмут меня в оборот по полной программе, – продолжал он. – Весь интерес к книге идет из Сан-Франциско. Ты только посмотри. Как я могу давать интервью «Кроникл» и тут же Питу Эллери? – Он повернулся к Ричарду, словно ожидая от него ответа. Потом он спросил: – А что твои ребята для тебя наметили?

– Я тебе уже говорил. Мой редактор ушел из этого издательства. Они дали мне какого-то то ли Чака, то ли Чипа.

Это была правда. Издатель Ричарда, Рой Бив – полный идей и энтузиазма, – ушел из «Болд адженды». И каждый раз, когда Ричард звонил, его отфутболивали от Чипа к Чаку или от Чака к Чипу. «Чак на месте?» – «Вы хотите сказать – Чип?» – «Тогда давайте мне Чипа». – «Вам ведь был нужен Чак». При этом ни того, ни другого застать было невозможно. Ричард никак не мог решить, Чак и Чип – это один человек (как Дарко и Ранко), которого никогда нет на месте, или же они оба – и Чип, и Чак – это выдумка третьего лица по имени Чап или Чик. Единственный редактор, которого за все это время ему удавалось застать, был безобидный, судя по голосу, парень, называвший себя Лесли Эври.

– Так что они для тебя запланировали? – повторил Гвин.

– Я же сказал, что узнаю об этом, только когда окажусь на месте.

– Но ведь это Америка, парень! Здесь ты должен себя показать. Нельзя упускать такой шанс.

Ричард промолчал.

– Здесь надо идти напролом. Нужно расхваливать себя и требовать к себе уважения.

– Давай начистоту. Ты так шутишь или ты собираешься вести себя как американец?

Гвин откинулся в кресле и беззаботно помахал своей программкой:

– Знаешь, а ведь тебе повезло. Это все шоу-бизнес. Пока я буду мотаться по разным местам, у тебя будет время впитывать новые впечатления. Будет время подумать. Все взвесить. Время помечтать. Ты в порядке? Ты какой-то бледный. Впрочем, может, это из-за освещения.

Солнце светило прямо в иллюминаторы, и все вокруг выглядело раскаленным добела – еще немного и догорит дотла.

– У меня кровь шла носом. Я столько крови не видел, с тех пор как родились близнецы. Я целый мешок салфеток и полотенец уделал.

– Сегодня хорошая погода для полета.

– Здесь всегда солнечно. Над облаками.

– Я тебя сюда специально притащил. Кстати, для этого пришлось постараться. Чтобы ты все мог увидеть своими глазами. Для твоего очерка.

И, словно специально для Ричарда, Гвин обвел салон взглядом, в котором сочетались растерянность и озорство: «Кто бы мог подумать? Деревенский парень. Летит в Америку первым классом!»

– Ты не возражаешь, если я позаимствую эту строчку?

– А тут симпатично, верно? Чертовски удобно.

– А гигиенические пакеты, – скучным голосом произнес Ричард, – здесь такие же, как и в эконом-классе. И так же укачивает. И лететь те же семь часов. Увидимся на земле.

Ричард стал пробираться в обратную сторону: мимо «Рапсодии в ярко-розовом» и «Королевской крови», мимо «Картеля», «Скупости» и «Ростовщиков», затем он вступил в окружение многочисленных экземпляров «Тяжелых времен», «Чумы», «Америки», «Отчаяния», «Лунных камней», «Лабиринтов»… Двое – один пассажир в бизнес-классе и какой-то тип в экономическом – читали «Амелиор» в мягкой обложке.

Но когда Ричард сел на свое место и пристегнулся (на его сиденье осталась глубокая вмятина от тяжелого тома «Притворная добродетель. Жизнеописание Эдит Несбит»), в голове у него крутилась другая информация для размышления. Гвин с его программой, «Амелиор», злополучное исчезновение Роя Бива из «Болд адженды» – все это гарпунами засело в самой сердцевине души Ричарда. Но была и другая информация, требующая осмысления, информация, которая становится доступна лишь в поворотные моменты жизни, до которой дойти можно только самому, ибо никто и никогда вам ее не сообщит. А если и сообщит, то вы вряд ли прислушаетесь.

На обратном пути к своему месту Ричард заметил плачущих женщин: трех, может быть, четырех. И он понял, что в самолетах всегда есть такие женщины: плачущие, с потекшим макияжем, сжавшиеся в комок у иллюминатора или открыто рыдающие у прохода с бумажными платочками, зажатыми в руке. Раньше, замечая подобное, он полагал, что они плачут из-за того, что расстались или поссорились со своими приятелями или мужьями, а может (кто знает?), от зубной боли, менструальных болей или оттого, что боятся летать самолетом. Теперь Ричарду было сорок, и теперь он понял.

Он понял, что женщины в самолетах плачут потому, что кто-то, кого они любят или любили, умер или умирает. Такие женщины есть в каждом самолете. И в маленьких самолетиках-подкидышах, и в пузатых аэробусах они рыдают, комкая свои платочки. Только смерть способна на такое; только смерти это по силам. Это она заставляет женщин бежать к автобусной остановке, это она вынуждает их срываться и мчаться на вокзал, это она поднимает их на пять миль над землей, и они, рыдая, несутся над миром со скоростью смерти.

И раньше, нисколько не кривя душой, можно было сказать, что Ричарду всегда хочется курить, но теперь это утверждение было справедливым вдвойне. Ему страшно хотелось курить. И при этом он ощущал себя сигаретой. Рот его был набит жевательной резинкой «Некурин». На левом предплечье и правом бицепсе были налеплены два никотиновых пластыря той же фирмы. Кровь Ричарда свернулась и стала мутно-коричневой, как заварка, оставленная в чайнике на ночь. Он был сигаретой и ощущал себя сигаретой. И тем не менее ему хотелось курить… Сейчас он пытался овладеть практическими навыками не-курения. Он знал, как американцы относятся к курильщикам – людям дыма, огня и пепла. Он знал, что его будут без конца об этом просить: не курить. Короче, Ричарду хотелось курить, и еще ему хотелось выпить – много выпить. Но он не пил и не курил. С собой у него была только бутылка минеральной воды, которую Джина заставила его взять в дорогу.