Текст книги "Если забуду тебя, Тель-Авив"

Автор книги: Марта Кетро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Через час снова была дома, разморённая морем и раздавленная утренним жаром до состояния пятничного персика с рынка Кармель – такие в конце дня отдают за «килё шекель», а перед самым шабатом оставляют в ящиках на земле для эритрейских нелегалов и русских бомжей. Купальник слез, как сардельная шкурка, в трусах песок, и не факт, что морской. Бесшумно забралась в постель и похитила записку – не было ничего. Помню только: от пенного морского барашка отрывается клочок, оборачивается белой бабочкой, ловит ветер и летит к берегу, к золотому Тель-Авиву. Одно это и останется от целого утра – а может, и от всей жизни, пока не знаю.

2

Образцовый выход из дома, образцовый. Всё дело в том, что у меня сделался прыщик. Он привёл за собой тяжёлый ББ-крем, делающий из человеческого лица идеальную фарфоровую маску. Маска в свою очередь повлекла из глубин стола метеориты герлен, чтобы сиять в честь прихода субботы. Сияние потребовало чёрных одежд – шёлкового платья в бельевом стиле и небрежно завязанного wrap dress поверх. И, как вы понимаете, с этим всем без каблуков нельзя. И вот выхожу я в этом всём и понимаю, что а) иду я, вообще говоря, на дикий ближневосточный рынок за вербеной и халой; б) по времени уже почти шабат; и в) я падаю. Ну, поскользнулась, бывает, повалялась, пошла на рынок, в пыли вся.

Не жила нарядной, нечего и начинать.

3

Тель-Авив, как любое дитя этой земли, нежен, нахален и жизнерадостен. Иногда я даже слегка теряюсь.

Бомж повадился спать во дворе на нашей единственной скамейке, жильцы с ним деликатно воюют – регулярно прикручивают специальную перекладину посреди сиденья, чтобы нельзя было лечь. Бомж так же регулярно эту штуку отламывает и выбрасывает. Вечером в шабат опять явился, обнаружил свежеустановленную помеху и устроил шумную сцену, страшно возмущался и грозил позвонить в полицию. Уже не возьмусь предположить, есть ли что-нибудь такое, чего израильтянин не посмеет потребовать у мира, сомневаясь в своём праве. Разве что насчёт парковки в Тель-Авиве все уже смирились.

В ночном Неве-Цедеке нас обгоняет восхитительный родстер, останавливается на дорогущей улице у дорогущего дома – местный юноша привёз «на кофе» высокую англоязычную блондинку. От умиления рассыпаюсь на воздушные шарики:

– Вот же умничка, всё правильно сделал – когда такая тачка и дом, сам боженька заповедал самую белобрысую и длинную иностранку, какая найдётся в баре.

Идём дальше, через два десятка шагов пряничная улица внезапно обрастает облезлыми халупами (в Тель-Авиве это нормально, земля-то в любом случае золотая), и я начинаю уважать мальчика ещё больше:

– Слушай, какой разумный юноша, с правильной стороны девицу подвозил.

– А прикинь, вылезает она утром от него и проходит дальше на двадцать метров – мать твою, где я и что это было?

4

Рай наступает вместе с шабатом, когда Тель-Авив тих и пуст. Тёплые сумерки на чистых улицах превращают город в съёмочный павильон, под каждым фонарём идеальная композиция: мягкий свет, цветущий куст, скамейка, новый месяц колыбелькой. Иногда в картинку вписан человек, который весь – одиночество. Девчонка, подсвеченная телефоном, смотрит на экран и не улыбается. Или я со своим планшетом. Или юноша, который не спешит. Ещё несколько часов назад все едва успевали – к закрытию рынка, к началу субботы, к столу. А сейчас на улицах только те, кто уже везде опоздал – к свечам, к семье, к собственной жизни.

Раньше в эти часы я остро чувствовала свою бездомность, а сейчас вижу открытые двери, из которых вылились на улицы тепло и безопасность, мне теперь весь город – дом. Мой кабинет на площади Бялик, веранда моя на берегу, крыша надо мною – пальмы, а вместо свечей огни над водой.

Куда спешить, чего бояться, кого ждать, когда всё уже потеряно, остался только тоненький месяц чеширской улыбкой, суббота, мир.

Если разобрать, из чего складывается моё чувство счастья, получается, что это когда ты всё потерял и всё можешь, всё забыл и всё понял, и сердце твоё разбито и готово к любви. Так выглядит свобода, но для меня это и есть счастье.

Прогулка в Песах

Нет лучшего способа отметить праздник освобождения, чем украсить свой банковский счёт некоторыми вложениями. Потому что свобода, как известно, приходит нагая, а значит, туфельки ей купи, платьишко купи, сумочку надо, всё – деньги. И вот, настяжав гонораров и покормив банкомат, скачу я к морю, напевая «вышли мы все из Египта, дети семьи трудовой», и думаю, как причудливо сознание постсоветского человека, даже самого хорошенького из них: чуть только расслабь, покорми, развлеки, тут и вылезет диковатый фольклор. Потому что укачивали меня под песню о Щорсе, и что ещё может стать с человеком, для которого покой и безопасность – это спать на руках у папы под немузыкальное гудение «голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». Красиво же, ну: вечернее густо-синее небо, роса на изумрудной траве, полоса вишнёвой крови, а из сумерек выступает белое пятно бинта с плывущим алым. И конь где-то там ходит тёмной тёплой тенью. Разве же не прекрасен такой вечер, разве не безмятежен?

Ещё думала о ненасытном своём одиночестве: почему, сколько ни люби волка, ни окружай его тройным кольцом хороших и заботливых, всё норовит он скорчиться от тоски и обстоятельно нажаловаться на сиротство.

А потому всё – поняла я в этот вечер Песаха, когда люди расходились в свои дома и соединялись для праздника, – потому, что у меня нет семьи. Не оттого, что дракончик съел папу и маму и теперь сирота, просто нет этого основополагающего ощущения своих, которые несмотря ни на что. Есть ряд людей, выбравших любить меня вопреки моим несовершенствам, но они всегда могут отозвать свои чувства, и претензий к ним не будет, одно огорчение. Потому что как женщина, мать, дочь, сестра, племянница и даже кузина я никуда не гожусь, а состоялась только как куст, говорящий, бродячий, иногда пылающий. Куст я правда отличный, не придраться, но этого слишком мало для семьи, поэтому я легко пойму, если что. С каждым из своих дорогих я договариваюсь отдельно. Прости, папа, я куст. Прости, дитя, даже не кукушка. Прости, милый друг, я немного деревянная. Но если согласитесь меня любить, покроюсь для вас цветами и даже, возможно, полезной едой, а если и нет, придётся вам меня как-нибудь так. Почему они до сих пор согласны, это вопрос их личных травм, но, когда откажутся, я не удивлюсь.

Но, обдумав всё это, отмечаешь, что есть же у семьи и другая характеристика – не только любящие, но и те, кого любишь ты. Отчего же куст умалчивает об этом аспекте? А всё потому, что привык знать: твоя любовь ничего не решает, как ни пылай, ни принадлежи, всегда наступит момент, когда ссадят с колен и уйдут. Никого нельзя удержать силой своей любви и сохранить при себе, только если выберут тебя, если собственная любовь привяжет человека к людям, кустам и крестам. А дальше уж либо повезло, либо нет.

Мне везёт, мне всегда отчаянно везёт, по мелочам и в том, что люди зачем-то меня выбирают.

Прогулка с утра

Удивительна память, которая просыпается в человеке, когда отключается рассудок. В пятницу пришлось покинуть дом спешно, в восемь тридцать утра; я собирала своё дремлющее тело совершенно мимодумно и поэтому рефлекторно его накрасила. И потом сидела на пустом пляже, являя собой образец ритуальной косметологии. Пугать особенно было некого – всего одна парочка дятлов с маткотом^[20], несколько бегунов вдоль кромки воды и ещё собака Куки, которая обучена знакомиться с девушками. Выбирает, ложится у ног и ждёт, когда придёт хозяин. Какая женщина откажется поболтать с блондином, если его представляет большая тёплая собака?

Из хорошего в стране нашей, кроме голоса горлицы и клубники по шесть шекелей, то, что сантехников здесь называют высоким словом инсталлятор, потому что они, очевидно, делают некоторое искусство из говна, труб и герметика, а потом ещё запрещают его осквернять примерно сутки. Из-за этого вечернюю субботнюю прогулку мы планируем по известным нам круглосуточным туалетам. А с утра мне просто нужно было покинуть здание, я не готова была увидеть людей так близко, вот и умчалась накрашенной птицей – красноглазо кружить над морем, но не орать.

Орут здесь дети и настолько чудесным образом, что я минут на пять залипла возле площадки, где несколько небольших персон вопили так, будто каждый в свои годы уже бросал в атаку полк – под пули, на кронштадский лёд, – надсадно, люто и бесконечно.

Ещё из искусства видела сегодня вязаную работу на стене художественной школы и новое граффити между Бялик – Черниховски. Подумала, что лучшее в уличном арте, это свет и рифмы, исполнение и замысел почти всегда отступают, когда такое солнце, такая симметрия всего со всем – ветки и её тени, решётки и отражения. Блики ложатся на самые бездарные работы и делают их бессмертными, но ровно до тех пор, пока свет не переместится.

Потом гуляла по Шенкин, там раздавали собак с хорошими лицами, и я в который раз поразилась силе творческого начала, живущего во мне. Из всей ихней породы мила мне только микроскопическая собачка Томас, которая заведует книжным магазином «Бабель», умеет истово спать всем телом и тихо говорить избранным «Аф. Аф». Но вот увидела этих и долго не могла отделаться от желания взять одного добермана за поводок, привести в дом и насладиться лицами семьи: мужа и котов. Ради красоты момента едва не испоганила себе жизнь.

Вернулась с пустыми руками и с порога поняла, что британские кошки созданы, чтобы мучить. Толстенькие, вызывающие хватательные конвульсии у всех, кто их видит, и при этом ненавидящие фамильярность – как это можно терпеть? Думает о смерти, никого не любит и презирает свою красоту, а ты смотришь, вожделеешь и кусаешь пальцы, как Блок.

Прогулка ради спорта

В последнее время то и дело впадала в глубокую задумчивость. Во-первых, я пишу детскую книжку, в которой фигурирует фарфоровая свинья^[21] Надежда, и этот персонаж требует от автора огромной внутренней работы.

А во-вторых, меня всё-таки убедили в необходимости спорта, и я пыталась выбрать себе подходящий вид. Это, как если бы Моисей предложил египтянам самим выбрать одну из десяти казней, и они бы устроили по этому случаю референдум. Лично я уже склонялась к пёсьим мухам, но другие голоса в моей голове возражали.

И вот в разгар особо шумного обсуждения всё закончилось, потому что мы шли по Неве-Цедек и нашли возле синагоги скакалку. Ещё там лежала коробка мацы и стопка детских книжек, но они не важны для моего повествования.

Вопрос о виде спорта разрешился, я буду скакать. Полагаю, в классификации Моисея это равно грому и граду, по крайней мере, если судить по количеству грохота.

Несколько дней зелёная вещь отлёживалась у меня на столе, а сегодня я поняла, что дольше тянуть неприлично, да и египтяне волнуются.

Судя по длине, прыгалки принадлежали высокому мужчине, брюнету с мускулистыми ногами, с чуть рассеянной улыбкой и немного детским выражением тёмных глаз. Потому что, учитывая показания счётчика в ручке, мозги его давно взболтались всмятку, человек не может прыгнуть восемьсот девять раз и остаться сохранным. Теперь ему только улыбаться и нихрена не соображать.

Зато короткая серия прыжков рвёт синаптические связи и обеспечивает просветление. Буквально после третьего скачка я ощутила, что совершаю нечто противоестественное.

Знаете, в течение жизни я произвела некоторое количество телесных действий сомнительного характера (не буду расшифровывать, вдруг меня читают дети), но крайне редко мне удавалось почувствовать себя извращенцем так полно и быстро.

Человек должен двигаться вперёд, назад или вбок, в исключительных случаях, вниз, но этот вертикальный взлёт и сотрясение себя не имеет никакого отношения к норме.

Так нельзя!

Так что вопрос о спорте остался для меня открытым, но склоняюсь к египетской тьме. В темноте хотя бы не стыдно.

И самое ужасное, я теперь знаю, что где-то по Тель-Авиву бродит безумный извращенец с крайне выносливыми ногами, и если что, убежать от него невозможно.

Прогулка в раю

В чужом раю легко удавиться. Часто примеряю на себя чью-то долгую счастливую жизнь и понимаю, что не просто не была бы довольна, а и не выжила бы. Большинство объективно счастливых браков, «хороших работ» и красивых домов загнали бы меня сначала в тоску, а потом в могилу.

И это нисколько не компрометирует чьи-то предпочтения, а говорит только о том, что нет универсальных ценностей почти с самого начала. Разве что на уровне жизни и здоровья, а дальше дорожки начинают разветвляться, умножая варианты. Кого ни возьми, каждый кому-нибудь «бедный» – кто-то да скажет искренне «как он, бедный, живёт, с этой женщиной, в этом доме, на такой работе, с таким носом», даже если полмира ему завидуют именно за эту женщину и этот нос.

Из чужой жизни, которая на меня не просто налезла, но и пришлась впору, удался лишь Тель-Авив, но и тут я себе устроила нишу, мало кому, кроме меня, пригодную, и это оказалась уже не чужая, а моя собственная единственная жизнь.

Хотя говорила давеча с другом и вдруг поняла, что впервые с подростковых времён не имею чёткого оценочного суждения насчёт себя. Вижу, что сейчас у меня плато, но не могу сказать – это хорошо мне, и силы накапливаются для последующего рывка, или я в болоте, и мне нормально лишь потому, что старательно не смотрю туда, где плохо-плохо-плохо.

– Хочешь, дам тебе контакт своего психолога? – ответил он. – Можешь начать с одного сеанса дважды в месяц.

– Ну знаешь! Или я лох, что моих проблем не хватит на раз в неделю?!

Вспомнила, идя по Алленби: однажды я, двадцатилетняя, неслась по Арбату, напряжённая и звонкая, вся во власти несчастной любви и тесных семисантиметровых шпилек, и споткнулась о коровий взгляд хиппушки. Из одежды на ней была юбка, натянутая до подмышек, а лицо демонстрировало доброжелательную расслабленность на грани идиотии. Что угодно могла я тогда думать о ней, о себе, о своём будущем и несчастной любви – только не то, что когда-нибудь на Ближнем Востоке встречусь с ней взглядом в витрине, в собственном отражении, правда, одета она будет в голубое платье.

Прогулка в штанах афгани

Чуть ни впервые пела в дýше – намазала на волосы скраб для лица, и ничего мне не осталось, кроме как исполнить бессмертное ахмадулинское:

– Деменция, как твой характер крут! Посвёркивая циркулем железным, как холодно, – тут я убавила горячей воды, – ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным.

И далее там всё по тексту, вся правдочка про позабуду тех, кто умерли или доселе живы, а также прекрасные черты, которые появятся и растворятся снова. Нихрена не помню, мальчика от девочки отличаю только по цвету распашонки, а если нет её, так и отмечаю: какие-то полуголые люди в шортах, кто такие, не узнаю, ах, здравствуйте, какая радость, как же, как же, помню.

Нарядилась погулять, а муж сразу – куда ты идёшь и почему так выглядишь? Дырку на афгани я, допустим, зашила, но майку так и оставила задом наперёд: там на спине получается карта метро, а на сиськах «не прислоняться». К тому же, прочитала в модном блоге, что трикотажные майки только так и носят, высокий вырез впереди зрительно удлиняет ноги. Вообразить не могу, даже под ноотропом, какая связь, но если теоретически можно чем-то удлинить ноги человеку в афгани (кроме разрубания его от паха до коренных зубов), то грех не использовать.

А вот насчёт того, куда иду, я затруднилась. Иду. Солнце уже присело, но почти не темно, это ли не победа – выйти так рано?

А вдруг, говорит муж, ты на свидание?

– Ты посмотри на меня, Гена^[22] Дима, куда я в таком виде?

– Именно, куда?

– Кто же меня захочет в этом, даже на рынке, даже под закрытие в шабат.

– Знаю я этих людей.

Наверное, только его безграничный оптимизм помогает нам выживать в непростой ситуации новой страны и отсутствия иврита.

В очередной раз убедилась, насколько проще было бы отвечать на такие вопросы, когда бы я пила:

– Куда ты идёшь и почему так выглядишь?

– Лай-лай-лай.

Исчерпывающе.

Да, насчёт новый страны. Я думала, ностальгия моя касается только берёз, летних дождей и весеннего снега, но нет. Интернет выбросил рекламу кафе с какой-попало-набранной посудой, в которой отражался закат, и я вдруг дрогнула, схватилась за телефон – впору было домой звонить: маменька, маменька, подари мне стакан тот губастый, жирным тюльпаном который. Всё детство пила из такого воду и остывший чай, и кажется мне теперь, что не только заходящее солнце в нём, но и вся прохлада моей юности, вся шёлковая кожа, сбитые коленки, апрельский снег, июльский дождь, вся эта рассеянность, позволявшая выйти в чём попало, куда угодно – куда? ты посмотри на меня, конечно на свидание.

Прогулка за искусством

По утрам иногда просыпаюсь счастливой от капель дождя. На несколько секунд, пока не дойдёт, что это соседский кондиционер. Йорэ – первый дождь после лета, до него как минимум шесть недель, и мне кажется, я уже считаю часы.

В краю нашем, где голос горлицы не слышен, потому что она сдохла от жары ещё месяц назад, есть прелестный национальный обычай, растущий из самых корней. Пока народ сорок лет добирался в страну, понятие времени утратилось в виду полной его бесполезности – смысл наблюдать часы, когда счёт всё равно на годы. Поэтому здесь опаздывают все и всё. Например, в свой первый израильский День независимости я помчалась к мэрии смотреть салют, который был обещан в одиннадцать. Когда ровно в 23:00 не вдарило, я решила, что ошиблась площадью, понурилась и побрела домой. Каково же было моё это всё, когда грохот и огоньки догнали меня минут через десять. Для меня это было, как если бы затупили новогодние куранты на Красной площади – видимо, война и конец света. Но нет, это здесь всегда так.

Поэтому вчера, когда я выползла припасть к культурке, пустая сцена в 20:00 не стала для меня неожиданностью. Как и то, что в 20:10 она всё же заполнилась прилично одетыми людьми – ну такие, не в майках. Не как в зале – там только женщины слегка нарядились, среди них даже была одна дурочка в чёрном платье-футляре, спасибо, что без жемчуга, но в её оправдание я могу сказать, что мне просто больше некуда носить шелка в нашей деревне. А тут всё-таки камерный оркестр пилит реквием Моцарта, украсить себя в такой ситуации богоугодно и рукопожатно.

Когда все расселись, и люди со сцены и из зала с интересом посмотрели друг на друга, с галёрки раздался негромкий, но аутентичный крик петуха. Все немножко посмеялись и приготовились начинать, но тут у старушки из третьего ряда звякнула эсэмэска. Все доброжелательно оборотились на неё и подождали, дескать, давай, бабанька, гаси свою пикалку, чтоб потом без обид. И натурально после этого за весь концерт никто не опозорился.

Затем все живо поднялись и исполнили Атикву^[23] в сопровождении оркестра. Пели слаженно, с душой, не хуже Масяни, слова знали.

Дирижёр ушёл и тут же вернулся с флейтой, по всему было видно – щас. Я не читала программку и с большим подозрением глядела на сцену, потому что немножко знаю этот трек Моцарта, и не то чтобы придираюсь, но где, например, хор? Ладно, это Израиль, хор, допустим, на гастролях пока не похолодает, но арфа им зачем? А чувак с флейтой тем временем начал отрабатывать свой гонорар, и никаких претензий, он и дудел, и приплясывал, и даже слегка махал.

Музыка была прям совсем не та, и я, даже зная, как люди иной раз адаптируют классику, всё-таки поняла, что, видать, на разогреве будет другая композиция. Посмотрела на флейтиста с большим одобрением – наверное, сам сочинил, умничка такая. Звучало так, будто «Петю и Волка» вздумал переписать Кшиштоф Пендерецкий, предварительно перебравшись на Восток. Мужчина рядом со мной почти сразу же уснул, и это было здорово, потому что очень успокаивает, когда в тревожные минуты рядом с тобой храпит хороший человек.

По сюжету там сначала всё было безмятежно и даже несколько игриво, но потом начался опасный момент, будто к нашим воротам прорывались, но не прорвались, а дальше после некоторых событий всё у них наладилось и стало так мощно и страстно, что некоторые зрители слегка трясли головами, будто на рок-концерте для тех, кому за пятьдесят, но козу не показывали и зажигалками не махали. Я тоже страшно волновалась, прижимала трепещущие руки к груди и даже порадовалась, что не надела жемчуг, а то бы порвала от нервов. Финал был дико страстный, в конце чувак в ажитации со всей силы плюнул во флейту, подпрыгнул и только что не закурил.

Зал пришёл в восхищение, а солист слез со сцены и бросился обнимать седого гражданина из первого ряда. Я, конечно, подумала, что это евонный папа, и все ему рады, но когда его начали прям чествовать и нести цветы, всё-таки решила, что он композитор. И, значит, это точно было не переложение реквиема, потому что Моцарт-то умер. Извините, если это плохая новость для вас.

В антракте все вели себя очень прилично, и никто не ел курицу, запечённую в фольге.

А потом, конечно, стало нормально, и арфу унесли, и хор явился, и начался весь этот ре минор, плохо выносимый живыми людьми. Я всегда страшно переживаю эту музыку: и там, где «Чёрный человек! Ты не смеешь этого!» и особенно, когда доходит до момента, когда они все хором начинают звать собаку – ну вы знаете, «Рекс! Рекс!» По сюжету, видать, мужик помирает и прощается со своим животным, и это ужас как горько. А дальше всякая лакримоза, когда ежу понятно, что собака ляжет на его могиле, как обманутый вкладчик на пороге банка, и помрёт от горя, потому что тот потерял только деньги, а она вложила всё своё сердце, и от такой метафоры пробивает слеза.

Потом хор начинает петь про сиськи, вы помните, мужская часть тоскует по сиськам, а женская – что они уже обвисли и склонились к земле. Затем происходит небольшой философский момент, и вся тема повторяется, но несколько мажорней, бодрей, я бы сказала – дескать, женщины говорят, что следом народятся новые сиськи, а мужчины ликуют, что сыновьям будет чего помацать.

В паузах я снова вспоминаю дышать, а кто-то из соседей даже пускает ветры, но это и понятно, потому что культурный человек чует высокое искусство не только сердцем, но и жопой.

Следующий нервный кусок про Деда Мороза – тот, где «Сантус, Сантус», это как раз Дед Мороз по латыни. Люди как бы утешаются тем, что на небесах дедушка с мешком игрушек ждёт всех, кто хорошо себя вёл, а если кто плохо, то это ничего, он добрый и простит. И столько пустой надежды в этом, что я опять всегда рыдаю.

А конец тяжёлый, конечно, потому что сколько ни придумывай про мешок подарков, помирать дураков нет, а придётся. Но после пятидесяти минут этого всего как-то постепенно смиряешься.

Хотя всё равно вынуждена размазывать по лицу сопли и помаду цвета фуксии, сморкаться в шёлковый китайский платок с пагодами, так что другой сосед, который не спал, смотрит с тревогой, и я рада бы ему объяснить, что я цветок нежный и впечатлительный, но вечно путаю на иврите перах и ярак^[24], а «чувствительный овощ» сильно снизит пафос момента. И муж ещё удивляется, что никогда не беру его на концерты, но нельзя же, чтобы он видел, как я глубоко переживаю всякие экзистенциальные фигни, ещё подумает, что я какая-то психическая и использует это против меня.

Прогулка за романтикой

Однажды у меня появился друг, юный и прекрасный, как сама любовь. Мы тогда только познакомились и в день его рождения решили провести вместе вечер. Это было восхитительно. Безлюдные романтические пляжи Ришона похожи на океанский берег – когда туман и на горизонте небо сливается с водой, полное ощущение пустынного острова. На песочке ракушками выложено большое сердце, и мы, конечно, хором говорим «какая, сука, прелесть».

Гуляем, ужинаем, потом едем в парк Яркон. Это, чтобы вы знали, север Тель-Авива, место приличное и безопасное до безжизненности. Парк тоже пуст, над ним крутится огромное чёртово колесо, расцвеченное огнями, которые в какой-то момент складываются в здоровенное красное сердце. Как вы понимаете, лирика неизбежна, тем более, что декоративная решётка на мосту тоже вся в сердечках, а в кустах кто-то недвусмысленно трахается. За пять часов мы целеустремлённо проходим восемнадцать с половиной километров – с придурками, увлечёнными друг другом, это бывает, но ни времени, ни усталости я не чувствую.

Около полуночи мы идём по широкой пустой аллее, разделённой на пешеходную и велосипедные зоны. Идём, естественно, по пешей, но нам навстречу, по нашей почему-то полосе, едут два велосипедиста. Один такой ригилиозный, в белой рубашке, кипе и пейсах даже, кажись, а второй почему-то в маске-балаклаве. И этот второй, поравнявшись со мной, разворачивается и со всей дури бьёт меня по уху. К счастью, ему было не с руки, но будьте уверены, он очень постарался. Из-за того, что неудобно, и у меня волосы, ухо даже не покраснело, но в голове гудело до утра.

Спутник мой, естественно, сделать ничего не сумел, догнать не было никакой возможности, поэтому мы поофигевали и пошли дальше. Ведь это, чтоб вы понимали, из разряда невозможного: Тель-Авив, безопасный север, религиозный, я под присмотром, да на меня и так-то никогда не нападали – и вот. Я испытала острую гамму изумления, стыда (это мой личный комплекс, что жертвой быть стыдно) и немотивированного огорчения, что мужчина не спас, хотя как бы он смог.

Но самое интересное знаете ли, что? После этой истории лирику нашу как отрезало. Прямо как собака Павлова, на рефлексах вся, получила в ухо и сразу поняла правильно.

Нет, он потом возил меня, конечно, в сафари-парк, к обезьянам и бегемотам, наверное, хотел выпустить в естественную среду обитания. Но рефлекс – всё, закрепился с одного раза, и дружба наша осталась незапятнанной.

Прогулка вокруг кухни

1

Готовить я не умею, не люблю и не считаю важным, поэтому, когда жизнь заставляет, открываю для себя много нового и прекрасного. Сейчас принесла в дом голую мёртвую курицу, мажу её смесью молотого чеснока, перца, затара и оливкового масла, принюхиваюсь и думаю поэтически: «Боже, она пахнет, как любовь со смуглым, горячим, истомлённым солнцем юным продавцом швармы^[25], в третий раз за сегодня». Ну то есть довольно утробно воняет, если разобраться, но спасибо ей, конечно, за неожиданный ассоциативный пласт. Может, люди для того и готовят?

2

На шабат я пеку ватрушку. Сегодня среда, но День независимости, поэтому я тоже испекла ватрушку.

У каждого кулинара есть своя профессиональная фишка или качество – блюдо, которое он исполняет идеально, секретная приправа или способность безупречно нарезать колбаску, стоя в гамаке на одной ноге и в жопу пьяным – ну мало ли.

Меня, как кулинара, от обычного говноповара отличает только упорство. Я могу годами готовить одну и ту же еду, приблизительно догадываясь, что никогда не сумею сделать её как следует. Это как стейк, знаете? Портишь и портишь мясо, пока способен разжечь плиту. Только у меня так с ватрушкой.

Я из тех худеющих, кого ненавидят диетологи и кулинары: я заменяю. Сахар на сукразит, пшеничную муку на овсяную, подсолнечное масло на яблочное пюре. Кулинары не любят нас за то, что мы портим еду, а диетологи – что в конечном итоге всё равно переедаем, не извращаться надо, а не жрать. Это я к тому, что в своей первой ватрушке я заменила пшеничную муку на кукурузную. Получились сухие твёрдые крошки вместо теста.

Во второй ватрушке с тестом сложилось нормально, но дело было на Песах, и я по ассоциации вспомнила рецепт рождественского кекса, когда сухофрукты замачивают в коньяке. В моём рецепте есть изюм, но коньяка у меня не было, поэтому я залила его семидесятиградусной чачей. Впиталась вся, ватрушка получилась веселящая, но горькая.

Над третьей моей ватрушкой я решила не изгаляться, сделала всё по рецепту (почти), но, когда откусила, она захрустела на зубах – вместе с яйцом я нечаянно засунула в комбайн кусок скорлупы, он измельчился и распространился по всему тесту.

И вот сегодня я разбивала яйца в мисочку, была предельно аккуратна и внимательна, сделала всё правильно. Должна была получиться нормальная ватрушка, и поэтому я её уронила и сломала.

С огромным любопытством жду пятую.

3

«В Тель-Авиве +31, ощущается как +35», – заботливо сообщает погодный виджет. Это неправда, ощущается оно как весь кабздец, потому что 31 только в тени, но поди найди ту тень, раскалённый асфальт выдыхает уверенные 40+, а если в ночи спуститься к морю, то от него поднимается густой душный пар. Днём же вода приближается к температуре здорового тела и насыщена жгучими медузами.

Это я всё к тому (спасибо, что выслушали), что хрупкий мой рассудок сопротивляется окружающей действительности и в знак протеста требует готовить зимние супы.

Вообразите: кондиционер, задыхаясь, пытается поддерживать в доме хотя бы двадцать восемь, кошки потеют, а я остервенело варю четырёхлитровую кастрюлю горохового супа.

А потом, знаете ли, его жру, прямо своим нервным ртом в кровавой помаде.

Не знаю, что со мной, честно. Возможно, это мой способ отвергать нынешнюю реальность. Я хочу июльский дождливый вечер, а лучше лёгкий декабрьский снег, когда Новый год ещё впереди и порядочные женщины варят густые пряные похлёбки, а такие, как я – глинтвейны.

Винище я, так и быть, сырым бы выпила, а суп, да, закрываешь глаза, и немного зима.

4

Погубила вчера кастрюлю супа-пюре по психологическим причинам.

Просто я из соображений нервной гигиены накануне не мыла посуду. Была страшно тяжёлая неделя, я каждый день выходила из дома и видела людей вблизи, многие деятели искусства от такого пьют по двое суток и рыдают, а я всего лишь приняла взвешенное решение лежать ровно.

Всё потому, что я пытаюсь освоить образ мыслей продвинутых матерей и перенести его на отношения с телом. Ну, вы знаете, когда тревожная и неумная мать выучивает что-то про активное слушанье и контейнирование эмоций и начинает применять это на своём ребёнке. «Ты имеешь право чувствовать то, что чувствуешь» и вся фигня. Невероятно удобный инструмент, чтобы приглушить вину, если не делаешь для ребёнка ничего из того, что требует энергии, внимания и хоть какого-то напряжения. Зато разговариваешь с ними психологически верными безопасными фразами, которые наверняка его не травмируют – потому что больше, чем травмирует мама-робот, уже невозможно.

«О, – подумала я, пронаблюдав такое, – мне это срочно надо. Вместо унылой диеты, нагрузок, крестьянского графика и ежедневной работы я буду договариваться со своим телом и окружать его принятием». Ну, и в итоге тело тоже заговорило со мной и сообщило, что не хочет шевелиться совсем – сразу после того, как угобздилось супчиком с кокосовыми сливками и кукурузным пирогом. И вставать оно не хотело до такой степени, что не осилило маршрут от плиты до холодильника с отягощением кастрюлей. Поэтому с утра супец вспенился и подёрнулся, пришлось утопить.