Текст книги "Вуивра"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

9

В такт шагу подгоняемых Виктором быков повозка, гружённая сеном, катилась через луг в сторону фермы. На другом берегу реки солнце уже клонилось к Сенесьерскому лесу, но сухой зной над выкошенными полями не смягчался. Быки, опустив головы, принюхиваясь к раскалённому воздуху и тяжело перебирая ногами, тянули за собой по колючей стерне меровингский ковчег. За повозкой, словно сомнамбулы, шли, тяжело опустив руки, изнурённые сушильщики сена. Шли они молча, и в головах у них шумело от усталости, жары и едкого запаха сена, продиравшего нос до самой глотки. Мысль о том, что вскоре снова придётся приняться за работу на перегретом сеновале, даже не возникала в их заторможенном сознании.

– Я догоню вас, – сказал Арсен.

Он повернулся спиной к повозке и зашагал по направлению к солнцу. Дойдя до реки, он окунул в неё руки до плеч и лицо. Вуивра села рядом с ним и принялась плескаться в воде голыми ногами. Отряхнувшись, Арсен встал и сказал:

– Послушай-ка, Вуивра, ты повсюду за мной ходишь. Я уже и шагу ступить не могу без того, чтобы ты не рыскала поблизости. Это мне мешает. И вот что я тебе скажу. Если ты думаешь, что мы опять будем кататься по земле и забираться друг на друга, то я тебя предупреждаю – с этим всё, кончено.

– Сядь в тень, – сказала Вуивра. – Тебе жарко.

Арсен уселся рядом с ней и стал откровенно разглядывать её, не боясь, что она заметит, куда направлены его взоры. Чистота, свежий цвет лица, необыкновенно правильные черты, грациозность, сдержанная непринуждённость движений и бесконечная гармония, постоянно переходящая в новую гармонию, – всё в ней удивляло его так же, как в первый день. Он видел в ней собранные воедино, нашедшие форму и приведённые в порядок неуловимые элементы тех грёз, которые витали иногда в его сознании и в которых не было ничего определённого. Вуивра смотрела прямо ему в лицо, подстерегая и в его чертах и в его маленьких серых глазах признаки взволнованности.

– Ты боишься, что обо мне узнают в твоей деревне? – спросила она.

– Может быть, уже узнали. Но меня удерживает не это.

– А, значит, ты боишься ада? – Арсен не ответил. – Так ты всё-таки считаешь, что я порождение ада?

– Так или иначе, где-то ты ведь появилась на свет, – заметил Арсен.

– Вы, жители Юрских гор, должны были бы знать, откуда я пришла. Если бы у вас была хотя бы капелька памяти, вы не стали бы принимать меня за исчадие ада. Даже если предположить, что дьявол существует, хотя я ни разу его не видела, по мне так он всего лишь маленький мальчик.

– Как это так?

– Я уже была на этих равнинах и в этих Юрских горах задолго до появления дьявола, и даже задолго до появления человека. Тысячи лет я жила одна-одинёшенька, вместе с лесом и зверями, которые и составляли всё живое на земле.

– Наверное, это было не слишком весело, – сказал Арсен.

– Среди зверей встречались и страшные, но, если подумать, страшнее всего был сам этот край. Леса, куда не проникал свет, заболоченные земли, топи, гнилые места, где кишела всякая гадость, – вот что представляла собой эта низменность. Я старалась чаще держаться гор, сидела у грохочущих потоков, бродила по утёсам. День и ночь слышала я голоса волков, северных оленей, зубров, медведей, носорогов, мамонтов.

– Собаки иногда тоже сильно надоедают своим лаем, – заметил Арсен.

– Я, – продолжала Вуивра, – существовала до жизни, я была моделью, формой, по которой она пыталась медленно отливаться. Во взгляде зверей я искала свет разума, который возвестил бы об окончании моего одиночества. Я дожидалась появления первых людей. С какой любовью и беспокойным упованием я сопровождала их, когда они делали свои первые шаги по юрским равнинам и горам. Я вела за руку моих дорогих сгорбленных монстров с согбенными коленями и низкими черепами в гроты Арле, Рошданна, Гонвиляра, Рошфора, чтобы они могли там защититься от хищников, от морозов и бурь. Вместе мы научились добывать огонь и говорить: «Га но крр крр уа».

Вуивра заговорила на языке доисторических жителей Юры. Арсен прикрыл ладонью рот, подавляя зевоту. Через плечо окинул взглядом равнину. Вдали повозка уже подъезжала к ферме. Ещё минут пять, и в путь, чтобы не торопясь прийти как раз вовремя, главное не слишком рано.

– Они хорошо меня знали, – продолжала Вуивра. – Я была для них и убежищем, и надеждой. Они называли меня матерью людей, жизнью, светом, землёй, солнцем, источником. Впоследствии этих имён становилось всё больше, и из них стали возникать боги. Гордясь жителями Юры, я видела, как они растут, а они, гордясь собственной отвагой и своей предприимчивостью, не забывали, какую роль во всём этом сыграла я. Я была вместе с вами в ваших городах, расположенных на берегу озера Шален, а позднее – в ваших секванских городах: в Безансоне, Абиолике, Мандере, Сегободиуме, Арентоде. Боги меняли имена, но оставались всё теми же богами, а это значит, что в своём экстазе вы увековечивали меня. В Ликсавиуме, нашем теперешнем Люксее, куда богачи из Секвании приезжали на воды, вы поклонялись мне, нарекая Сироной, богиней вод, но я узнаю себя и в Минерве, и в Аполлоне. Вот время-то было, а как прекрасны были жители моей страны! О дьяволе тогда никто и не слыхивал. Те сила, грация и благородство, которыми они наделяли своих богов, составляли сокровищницу их упований. Это они самим себе давали обеты, что в один прекрасный день сравняются со своими богами…

– Слушать тебя не скучно, – сказал Арсен, вставая, – но мне пора идти.

Вуивра тоже встала и сказала, взяв его за руки:

– Как видишь, между мной и дьяволом нет ничего общего. Я – девушка без всяких загадок. Я люблю леса, пруд, реку, все времена года. Я беззаботна, я просто живу ради игр и удовольствия. Во мне слишком мало таинственности, чтобы я могла послужить пристанищем какому-нибудь бесу. Вот в ком действительно много всякой темени, так это в тебе. В твоей деревянной голове всё тонет во мраке и тумане. Но это вы все, жители Юры, стали такими, когда пришли проповедники бесконечности, чтобы отвратить вас от ваших богов.

– Это только ты так думаешь.

– Это я так думаю? Ах, если бы ты знал тех, кто жил здесь раньше! Они были не то, что вы, теперешние – не ощупывали себя, не заглядывали в своё сознание, пытаясь отыскать первый конец бесконечности. А всё очень просто – они стремились быть похожими на меня.

– Ну ладно, я всё-таки пошёл.

Арсен хотел отдёрнуть руки, но Вуивра удержала их в своих ладонях и сказала, прижавшись к нему:

– Ну теперь-то ты веришь, что я не дьявольское отродье?

Склонившись над лицом Вуивры, Арсен вдыхал её запах. Тело её пахло лесом, землёй, росой. Она раскинула руки, словно дерево – свои ветви. В её зелёных глазах струилась река, а волосы у неё были чёрные, как тот тёмный бор, что закрывал горизонт. Кожа её сияла радостью юрского лета, утренней невинностью зверей и детским упоением от незамысловатых и буйных игр. Дьявола тут и в помине не было, и Арсену пришлось с этим согласиться. Однако невинность эта выглядела ещё более подозрительной и из-за неё Вуивра казалась ему ещё более необычной, ещё менее человечной, чем в том случае, если бы она являлась бесом, который людям всё-таки немного сродни.

– Может статься, мы ещё поговорим об этом, – произнёс он, уходя.

Поставив повозку с сеном в ригу, Виктор глотнул немного вина и вскочил на велосипед, чтобы заехать к кузнецу и поторопить его с ремонтом ступицы колеса от косилки. Юрбен, не дожидаясь Арсена, залез на повозку и стал разгружать её. Он стоял, широко расставив ноги, втыкал вилы в сено и подавал его Эмилии, которая брала сено в охапку и передавала Белетте. Хотя на повозке было не так жарко, как под черепичной крышей чердака, Юрбен весь взмок от пота. К усталости примешивалось беспокойство оттого, что он чувствовал неподалёку присутствие Луизы – она отговаривала его заниматься этим, по её словам, непосильным для него делом и теперь подмечала сбои в его работе. Он не мог долго поддерживать первоначальный ритм работы. По мере того как сена на повозке становилось меньше, подавать его наверх становилось всё труднее. Когда он поднимал вилы, руки у него дрожали, движения замедлялись, утрачивая размеренность. Волнуясь, Юрбен делал над собой усилие, но и дыхание, и мускульная сила были у него на пределе. Он стал из-за этого даже хуже видеть, и ему казалось, что вместе с потом из него выходит душа. Отступив назад на шаг, чтобы поднять груз, он почувствовал, как ноги у него подогнулись, и он зашатался. От падения его спасли только вилы, которые он вонзил в сено и на которые опёрся, на мгновение замерев и стоя с растерянно блуждающим взглядом. И в этот момент он услышал то, чего опасался больше всего, голос Луизы, воскликнувшей:

– Мне было страшно за вас! Ну, слезайте же, Юрбен. Эта работа уже не для вас.

Он попытался было ещё раз поднять свою ношу, но тут уж Луиза рассердилась.

– Юрбен, слезайте немедленно. Я не желаю видеть, как вы сломаете ногу.

Старик больше не возражал и, задыхаясь, сел на сено. Арсен, который наблюдал за всей этой драматической сценой с порога риги, вошёл в помещение и ничего не сказал. Обхватив Юрбена обеими руками, он помог ему спуститься с повозки, а сам залез на неё и продолжил работу. Эмилия и Белетта подошли к краю чердака, но, как и Арсен, не произнесли ни слова.

Спустя четверть часа после инцидента Луиза заглянула на конюшню и прошла до клетушки, служившей Юрбену спальней. Он сидел на кровати, выпрямив спину, не шевеля головой и положив ладони на колени. Дабы выразить свою почтительность, он посмотрел на неё, стараясь, однако, не встретиться с нею взглядом из боязни, что она истолкует его как мольбу. У Луизы к горлу подступил комок.

– Вы сегодня слишком много работали. С четырёх часов утра в поле да ещё при такой жаре – есть от чего устать. Вам ведь, Юрбен, как и мне, уже не двадцать лет.

Луиза пришла сказать Юрбену, чтобы он приготовился в октябре покинуть ферму, но ей не хватило смелости. Ей пришлось вспомнить все доводы, которые перечислил Арсен. Сейчас, разгружая повозку, он, должно быть, прикидывал, что выйдет из этой их беседы. Скорее всего, он пришёл в ригу с опозданием специально для того, чтобы Юрбен начал работу, которая ему не под силу.

– Если пойти вам навстречу, – сказала она, – то вы просто погибнете на работе. Вы у нас уже тридцать лет, Юрбен, и можно сказать, что тяжёлый труд высосал из вас все силы. Когда после смерти Александра мои старшие сыновья пошли на фронт, вы работали за всех отсутствовавших, а после этого так и не остановились. Но когда достигаешь определённого возраста, то, несмотря на наше желание работать, работа уже не спорится, как раньше. Один раз пронесёт, второй – пронесёт, а потом хвать, и какой-нибудь несчастный случай, тем более что вы, Юрбен, не из тех, кто себя жалеет. Вам только бы схватиться за работу, а о том, по силам она или нет, даже не думаете.

– Вам виднее, Луиза, что со мной делать, – прошептал Юрбен.

Кротость, прозвучавшая в его голосе, потрясла её. Она села возле него на грубошёрстное одеяло, лежавшее поверх брезентовой складной кровати. Юрбен смутно ощутил иронию, присутствующую в этом дружеском жесте, который, казалось, внезапно сломал барьер между хозяйкой и слугой в тот момент, когда она, чтобы оправдать решение о его увольнении, перечислила все невзгоды, которые влекла за собой старость. Он подумал о том, каким приключением мог бы стать подобный визит к нему Луизы раньше, в течение тех тридцати лет батрачества, наполненных любовью к своей госпоже, любовью немой, любовью без надежды, но не безысходной, довольствовавшейся одним лишь её присутствием. Со своей стороны, Луиза с удивлением вспоминала, какое место занимали некогда в её мыслях этот угол в глубине конюшни и эта жёсткая брезентовая кровать. Оказавшись вдовой, она на протяжении многих лет боролась с искушением прийти вечером к одинокому Юрбену в его клетушку. Его лицо под той же самой фуражкой с откидным клапаном уже тогда обрело это гордое и неприступное выражение испанского вельможи, только двадцать лет назад оно у него было чуть более полным, а тело – сильным. Тогда Луизу неотступно преследовал образ этого мужчины, который, не ведая любовных наслаждений, спал в углу конюшни. После того как она укладывала детей, ей не раз случалось оставлять кухню и направляться в сторону конюшни. Соблазн был тем более силён, что она не сомневалась в нём, в его честности и порядочности. Но всякий раз гордость за своё положение, чувство достоинства почтенной матроны, да ещё какая-то боязнь уронить себя в глазах непорочного человека удерживали её у самой двери. Однажды вечером она всё-таки тихонько к нему вошла. Она неподвижно стояла в темноте, дрожа от желания и тревоги, и слушала дыхание спящего работника, смешивавшееся с дыханием лошадей. Так продолжалось несколько минут, пока она дожидалась внутреннего согласия с самой собой, боясь и надеясь, что вдруг что-то произойдёт и подтолкнёт события. Затем, стыдясь победы над собой и злясь на себя, она на цыпочках вышла.

Сейчас они сидели рядом, и ни он, ни она не знали, что каждый из них значил для другого, сидели и думали о прошедших глухих годах, о громких зовах, оставшихся без ответа. Они чувствовали себя виноватыми: он за то, что смел любить, она – за то, что не посмела, и умилялись друг другу. Луиза склонилась над Юрбеном и положила ему руку на плечо – по дружескому велению сердца с примесью некоторого любопытства и удивления, что когда-то от одной мысли о таком простом жесте у неё в жилах закипала кровь. Старик не смел пошевелиться. В тусклом свете закутка его лицо светилось нежностью и благодарностью. По его щекам скатились две слезы и потухли в колючках седой щетины, которую он брил раз в неделю. Он был счастлив, и это счастье восхищало его самого. Заметив слёзы Юрбена, Луиза не удержалась и тоже заплакала. Плакала она без печали, напротив, даже радовалась тихой передышке, в которой жестокие борения прежних дней, казалось, обрели завершение и явились наградой.

– Увы, – сказала она после слёз и молчания, – как бы там ни было, людям одного возраста легко договориться. Чего здесь особенно раздумывать? Вы, Юрбен, часть нашей семьи, в большей, например, степени, чем мой брат Луи, который живёт в Берсайене, или тот же Глодпьер, парень моей сестры Забели. Зачем вам куда-то ещё идти, жить не у нас, а в другом месте? Здесь ваше настоящее и самое подобающее вам место.

Она говорила, и ни он, ни она не обратили внимание на шум шагов в конюшне. В дверях закутка появился Арсен. Луиза убрала руку с плеча старика, даже сердясь на него за то, что её поймали вот так с поличным. Арсен хорошо расслышал последние слова матери. Когда он увидел их два заплаканных лица, его серые глаза заблестели от гнева, и он произнёс своим суровым и холодным голосом, которому не осмеливались перечить:

– Ну, Юрбен, моя мать сказала вам, что вы будете работать у нас до октября? Когда днём поработаешь, вечером можно с полным правом отдохнуть. И у вас есть это право, как и у всех остальных.

Он выдержал паузу, стараясь прочитать ответ во взгляде Юрбена. Старику ничего не оставалось кроме как кивнуть в знак согласия.

– А пока у нас ещё есть время подумать, как организовать вашу жизнь.

10

Вернувшись после мессы, Жюльетта Мендёр решила пришить пуговицу. Её мать ломала хворост рядом с печкой, на которой варился говяжий суп, и тут же на треножнике кривым садовым ножом расщепляла палки покрупнее. Кухня с низким потолком и узким оконцем выглядела убого, несмотря на то, что мебели в ней хватало. Глинобитный пол свидетельствовал о бедности, и это впечатление особенно усугублялось при взгляде на царивший в углу, возле печки, беспорядок с разбросанными всюду сучками, свалившимися с поленницы дровами и стоявшими тут же глиняными чашками с прилипшими к ним остатками месива, которое не доели собака и домашняя птица. На одной из выбеленных известью стен висела реклама швейной машины, а рядом – календарь, выпущенный почтовым министерством. Сидя верхом на стуле и глядя куда-то в сторону, Ноэль Мендёр сердито слушал, что говорит сын.

– Я видел её не хуже, чем вижу сейчас вас, – сказал Арман. – С голой задницей и всем остальным, она стояла на берегу.

– У тебя что, язык отсохнет, если ты будешь выражаться поприличнее, да?

– А я и не знал, что вы только что отведали освящённого хлебца, – съязвил Арман. – Ну, а как я должен говорить?

Отец не удостоил его ответом. Арман повернулся к женщинам, чтобы спросить их мнение, но в этот момент во дворе прогремел зычный кирасирский голос, и Жермена, старшая из сестёр Мендёр, вошла на кухню, наклонившись, чтобы пройти под притолокой.

– Я нашла, где она их несла, наша серая, – прокричала она. – Одиннадцать яиц, я их собрала.

Она показала яйца, которые принесла в переднике. Домочадцы успокоились. Они всякий раз немного побаивались, не появится ли она, таща в каждой руке по мужику. Громадная, как кирасир, гвардеец, или прусский гренадер, с мощной нероновской шеей и руками лесоруба, но в то же время с тяжёлыми, твёрдыми, натягивавшими ткань кофты грудями, не менее округлыми и всегда готовыми к бою бёдрами, она была ненасытной пожирательницей и разрушительницей мужчин, бурей, изнуряющей мужей, неутомимой похитительницей девственности. Выйдя в тридцать лет в четвёртый раз замуж, на этот раз за сборщика налогов из Сенесьера, она превратила его в тень, в порыве страстных лобзаний вывихнула ему плечо, а с его налогоплательщиков чуть что снимала штаны, и у одного пятнадцатилетнего приказчика выпила столько субстанции и здоровья, что того срочно пришлось отправить в санаторий. Вернувшись месяц назад в лоно семьи, она ожидала оформления развода, которого потребовал муж. Не без страха относясь к присутствию Жермены под их крышей, родители, однако, принимали её не без некоторого благорасположения, поскольку в работе она стоила троих мужиков и пары волов.

– Вот уж несколько дней серая курица, я так себе думаю, ну, в конце концов, чёрт её побери, я так себе думаю, ну, вот курица хорошо ест и от петуха не отказывается, так должна же она нести яйца! Несколько раз вчера я пыталась проследить за ней, но ведь они хитрые, они знают, когда мы с них глаз не спускаем. И вот сейчас выхожу я из риги, даже ни о чём и не думаю, и что же я вижу? Моя серая слетает с изгороди, той, что около огорода и кудахчет, сообщает, что снесла яйцо.

– С изгороди около огорода? – удивился отен. – Да ты что, быть того не может. Изгородь около огорода отсюда и не видно.

Жермена немного растерялась и, решив, что если она будет класть яйца на стол с преувеличенной осторожностью, то можно будет не отвечать. Ноэль встал и подошёл к ней, не сводя с неё глаз.

– Рига? Но чёрт побери, какая рига? Это может быть только рига Мюзелье, не иначе.

– Ой, – сказала Жермена с невинным выражением лица, – одно я всё-таки разбила. А вы знаете, Мюзелье, в сущности, если пораскинуть мозгами, не такие уж плохие люди. А у меня так получилось, что я там беседовала с Виктором.

– У него в риге?

– О! Мы только вошли и вышли. И не надо воображать себе, будто…

Супруги Мендёр и Арман смотрели на Ненасытную с тем ужасом, какое обычно испытывают при святотатстве. К тому, что в радиусе пяти лье её считали самой большой в кантоне шлюхой, семья уже привыкла. И все несли груз этого унижения, словно крест, с меланхолическим достоинством, а в деревне просто говорили, что у Мендёров много забот с их старшей дочерью. Во всяком случае, они надеялись, что уж хотя бы такого оскорбления, как благосклонность к Мюзелье, она им не нанесёт. До сих пор, – и они благодарили за это Провидение, – казалось, что мужчины из этого омерзительного племени были для Жермены существами бесполыми. Жюльетту приключение сестры огорчило не меньше, чем остальных членов семьи, но для неё самым неприятным в этой истории было то, что Жермена отдалась Виктору со своей обычной лёгкостью, придавая своей покладистости не больше значения, чем в случае с другими мужчинами. Эта случайная связь казалась ей оскорбительной карикатурой на то серьёзное и терпеливое чувство, которое она испытывала к Арсену. Но ведь можно было предположить, что её ненасытная сестра на этом не остановится. Теперь, когда Мюзелье перестали быть для неё неприкосновенными, она могла в один прекрасный день приняться и за Арсена, а ведь мужчины достаточно непоследовательны и могут немедленно дать первой попавшейся нахалке то, в чём они по расчёту и вопреки собственной склонности отказывают девушке более симпатичной и беспорочной. При одной мысли о том, что её сестра в один прекрасный день могла бы вдруг выйти замуж за брата Виктора, Жюльетта содрогнулась от ненависти. Её красивое белое лицо посерело, вокруг глаз появились чёрные круги. Между тем и Ноэль, и его сын побагровели от ярости.

– Падаль! – бушевал Арман. – Дрянь! Дешёвка!

Отец поднял свою мозолистую ладонь и с размаху влепил дочери пощёчину. Она даже не шелохнулась, чтобы защититься или уклониться от удара, и, казалось, вообще не почувствовала его. Хотя отец был немного выше среднего роста, она возвышалась над ним на целую голову, и обращённый на него взгляд её больших коровьих глаз по-прежнему сиял добротой, словно она наблюдала за шалостями ребёнка. И у него хватило благоразумия не продолжать начатое, поскольку он знал, что к оплеухам она совершенно равнодушна.

– Сходи-ка за тем, что надо, – сказал он Арману. – Принеси мне мой батожок с шипом.

Тут в разговор вмешалась мать, предложившая, чтобы это дело отложили на более позднее, послеобеденное, время, потому что говяжий суп уже сварился, и, если не съесть его сразу, овощи могут превратиться в месиво. Но Арман уже вышел из кухни, да и Жермена тоже стала готовиться.

– Лучше сейчас, – сказала она. – Чего уж там откладывать неприятности на после обеда, когда лучше покончить с этим сразу.

Она повернулась лицом к стене и, снимая кофту, которую порка могла испортить, обнажила спину до пояса. От солнца на сенокосе у неё почернели руки и шея, а плечи с выпирающими жёсткими мускулами и громадную спину, напоминающую торс Геракла, загар едва тронул. Светлая кожа смуглела по мере приближения к пояснице и глубоким подмышечным впадинам, из которых свисали два чёрных куста, поблёскивавших каплями пота. Синеватые следы под лопатками напоминали о последней взбучке, имевшей место около недели назад, потому что такие санкции применялись лишь в самых серьёзных случаях, когда про ступок становился причиной скандала или ссоры с чьей-нибудь супругой либо матерью семейства. Это было не столько наказание, сколько своего рода узелок на память, призывающий лучше выбирать сообщников. Но на этот раз речь шла именно о наказании. Боги домашнего очага взывали к отмщению. И всё же Ноэль не мог не испытывать чувства гордости, глядя на атлетическую спину старшей дочери. Ещё немного, и он готов был бы поддаться искушению простить её. Изобилие этой мускулатуры и её варварская сила были таковы, что к ним не очень подходили обычные человеческие мерки. И у Жюльетты было такое же ощущение, но только она видела в этом лишь дополнительное основание для того, чтобы ненавидеть сестру и не доверять ей.

– И давно это у тебя с ним? – спросил Ноэль.

Жермена повернулась к отцу, держа кофту двумя руками перед грудью.

– Я тебя спрашиваю, как давно у тебя началось с Виктором.

– Да нет же, ну что вы такое ещё придумаете? Клянусь вам головой Жюльетты, сегодня первый раз.

В кухню вошёл Арман с палкой в руке и злорадной улыбкой на лице. Он вручил орудие наказания отцу. И тот несколько раз подбросил палку, чтобы убедиться в её качестве. Палка была довольно тонкая, но узловатая, и у лёгкого вздутия на конце имелось несколько острых выступов.

– Ну, давай, – сказал Ноэль.

Жермена встала вполоборота к стене, выдвинув голову вперёд, чтобы лучше открыть свою округлённую и удобную спину, руками придерживая кофту у ключиц, чтобы она не упала. Ноэль, примеряясь, нанёс два удара, один – справа, со всего размаха, другой – слева, оставив на коже две красные черты. Это, однако, была не более как настройка инструмента, своего рода примерка. Жермена повернула голову с полуулыбкой, означавшей, что она оценила выбор новой дубинки. Затем посыпались более размеренные и точные удары. Красных полос становилось всё больше, побагровел целый участок спины, а в небольших разрывах кожи заблестели капельки крови. Подошла Жюльетта и пальцем указала отцу на одно место лопатки, где удар мог бы быть побольнее, но тот пренебрёг советом. Жермена не жаловалась и не двигалась, но дыхание её стало более шумным и бока вздымались теперь в убыстрённом ритме. Видя, как увлечённо отец занимается своим делом, Арман перестал прятать ещё одну палку, которую до сих пор держал за спиной, и ударил по спине Жермены, достаточно широкой, чтобы на ней хватило места для двух работников. Отец хотел было остановить его, но, приняв во внимание исключительный характер оскорбления, посчитал, что сын тоже вправе получить за него удовлетворение, и ничего не сказал. Жермена почувствовала, что град ударов усилился, и, заподозрив неладное, оглянулась через плечо, Арман в этот момент как раз поднимал свою палку. С пламенем в глазах она стремительно развернулась и, бросившись на брата, уронила кофту. Её груди выскочили на волю. От двух белых твёрдых шаров исходило удивившее Армана сияние. Он не успел ни отступить, ни защититься. Двинув ему наотмашь по челюсти, сестра отбросила его в кресло, где он на несколько мгновений застыл, обессиленный, с потухшими глазами и болтающейся головой. Жермена подобрала кофту и, повернувшись к отцу, извинилась за свою грудь.

– Он сам виноват. Уж этого-то я никак не могла вынести.

Она вновь заняла место у стены. И Ноэль, чтобы сеанс получил своё логическое завершение, нанёс ей ещё несколько палочных ударов, но без воодушевления, почти вопреки собственной воле. Отцовская гордость подталкивала его к опасной снисходительности. Теперь, когда он увидел грудь дочери и то, как она одним ударом уложила его собственного сына, он испытывал чувство почтительного восторга перед этой естественной стихией, проявления которой, какие бы формы она ни принимала, возможно, никак не вписывались в рамки обычных житейских потребностей, а скорее несли в себе какую-то эстетическую истину. То, что такая истина существует, Ноэль не знал, но что-то смущало его, и, испытывая потребность взять себя в руки, он ещё раз огрел дубинкой, теперь уже по заду, Жермену, которой оставалось только надеть кофту. Она ответила на это взглядом, полным недоумения и любопытства, не зная, воспринимать ли это, как новую вспышку гнева или же как дружелюбную шутку.

Пока длилась взбучка, Селеста Мендёр, мать, успела разлить суп и поставить супницу на стол. Это была беспокойная и печальная женщина, которой всегда хотелось нескольких вещей сразу, причём вещей наименее совместимых. Крепкая и плечистая, телосложением она напоминала свою старшую дочь, но габариты её значительно уступали дочерним. Внутренние противоречия и нервозность обрекали её на вечное недовольство всем и всеми. Чаще всего она замыкалась в себе, хранила недоброе молчание, которое сгущало атмосферу в доме и в немалой степени способствовало формированию меланхолического и вспыльчивого характера у всех членов семьи, за исключением Жермены, поскольку она, будучи на целую голову выше всех остальных, дышала более лёгким воздухом.

Арман ел говяжий суп, испытывая боль в челюсти, и поэтому весь кипел от ненависти. С каждой заглатываемой им ложкой его грёзы об отмщении становились всё более жестокими. В самом начале ему хватило того, что он видел старшую сестру вышедшей замуж в пятый раз за невзрачного, но исключительно сильного и злого Мужика, колотящего свою жену так, как никогда бы не посмел отец, так, чтобы она выла от боли и ужаса, чтобы она постепенно съёживалась, скрючивалась, ссыхалась, преждевременно превращаясь в боязливую и смешную старушонку, в которую мальчишки кидаются камнями. Но бросив украдкой взгляд на сестру, он тут же убеждался в тщетности своих надежд. Рядом с её могучей фигурой все остальные сотрапезники выглядели тщедушными, кожа её сияла беспечным здоровьем, а грудь, хотя и зажатая в кофте, смотрела всем собравшимся прямо в глаза. В конце концов Арман остановился на следующем видении: вот Ненасытная, измученная, уже сгнившая от венерической болезни (она же сама к этому стремилась), находится при смерти и по заслугам страдает. От неё идёт дурной запах, а грудь её кишит червями. А перед этим она успела заразить всю семью Мюзелье, а главное – Арсена, который тоже догнивает. И Арсен, в свою очередь, заразил Жюльетту (эта стерва немногим лучше старшей), ну а раз уж на то пошло, то болезнь перекинулась и на остальных жителей деревни. Даже отцу с матерью нездоровится. Один только Арман пребывает в добром здравии и поправился на несколько кило. Он смотрит, как все вокруг умирают. К нему приходят люди и просят сжалиться над ними. «Как бы не так, – говорит он, – подыхайте, негодяи». И дальше в том же духе.

Семья уже доела говяжий суп, но ещё никто не промолвил ни слова. Ноэль кусал седые усы, приглаживая то левый, то правый ус тыльной стороной ладони. Делал он это для того, чтобы вытереть говяжий бульон, но ещё и для того, чтобы помочь своей мысли сосредоточиться, чтобы проследить за ней, поймать её, когда она становилась совсем смутной из-за поворотов, неожиданных скачков и хитросплетений. Впрочем, ничего определённого он различить в ней не мог, если не считать уверенности, что она представляет собой сплошную неопределённость. Время от времени он глядел на Жермену, как бы спрашивая у неё что-то или пытаясь на что-то решиться. Похоже, исполосованная спина её беспокоила. Медленно поводя шеей и плечами, она проверяла свои потревоженные мышцы, и иногда боль, более острая, чем обычно, вызывала у неё улыбку удовлетворённого любопытства. Внезапно отец уловил, что мысли её блуждают где-то далеко. Красивые, добрые коровьи глаза Ненасытной зажглись, а руки обняли подавшуюся вперёд грудь, разумеется, чтобы прижать к ней воспоминание о каком-то мужчине. Ноэль обеими руками схватил себя за усы и дёрнул их вверх, помогая себе проглотить радостный смех, от которого уже порозовели его щёки, а поскольку смех никуда не уходил, он стукнул кулаком по столу и сказал:

– Ну а всё-таки, как такое могло случиться, а? Ведь не сюда же он пришёл за тобой.

– Правильно думаете, – ответила Жермена. – Виктор никогда бы не посмел. Хотя, знаете, папа, Виктор вовсе не такой, каким он кажется. Он, может быть, склонен к этому больше, чем многие другие мои знакомые. Мы ведь с Виктором учились в одном классе. Очень часто, когда мы возвращались из школы вдвоём, он совсем не стеснялся у меня просить. А я ему всегда – нет. Мюзелье, думала я, даже если он лучше других, всё равно он – Мюзелье. Это я говорю вам, каким он был. Ну и потом он тоже не изменился. Когда поговоришь с одним, потом с другим – начинаешь понимать. И я теперь знаю про него такое, что вы и не догадаетесь.