Текст книги "Вуивра"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Арсен умолк. Он вспомнил, с какой лёгкостью пошёл на смерть Бейя, оказавшийся неспособным предугадать её. Обернувшись к Вуивре, он заметил, что она стоит встревоженная, растерянная, и вдруг позавидовал ей. Он подумал о той острой боли, которую вновь ощутит, когда опять окажется один, и которая, возможно, была бы для него пустяком, если бы перед ним тоже простиралась вечность. Со своей стороны, Вуивра задумалась о своей судьбе, однообразной и бесформенной, которой она сама даже не могла распоряжаться. Ей казалось очевидным, что Арсен властен над своей судьбой, как его мать властна над носком, который она вяжет. Нет ничего ни более желанного, ни более привлекающего своей простотой, чем вот так нести в себе собственный конец и трудиться над его приближением: петля за петлёй. Вздохнув, она легла на бок и протянула руку за красным грибом, который рос в папоротнике. В тот момент, когда она поднесла гриб ко рту и надкусила его, Арсен остановил её:

– Ради Бога, не надо его есть, он ядовитый.

– О! Меня ничто не может отравить, – сказала она, роняя покатившийся по её платью гриб. Нигде смерть не ждёт меня.

20

Сёстры Мендёр оказались неравнодушны к соседству Арсена. Из окна кухни было видно, как он ходит туда-сюда около дома Юрбена, и вероятно, из-за того, что он поселился там, поссорившись с семьёй, возникало упоительное ощущение, что теперь он свободен и беззащитен. Жюльетта наблюдала за домом старика с пылким любопытством. Хотя в её отношениях с родными постоянно обнаруживалась какая-то напряжённость и агрессивность, на лице у неё была написана глубокая радость, а в чёрных глазах тлело нежное пламя. Жюльетта полагала, что причины, оказавшиеся достаточно вескими, чтобы заставить Арсена уйти из дома, должны были относиться к разряду таких, которые ставят под сомнение всё. И она с тревожной надеждой ждала своего часа.

Оттого, что восторг Ненасытной выглядел поверхностным, родителям было не легче. Уже в тот день, когда Юрбен впервые отправился спать в свой дом, она закусила удила. Домашние подумали было, что у неё что-то нечисто со стариком, не очень, впрочем, при этом обеспокоившись. А вот присутствие Арсена, угрожавшее семейной чести, казалось делом гораздо более серьёзным. Возвращаясь с поля, Ноэль старался придумать для старшей дочери такие дела, которые бы заставили её забыть про соседа. В первый день ей велели вырыть яму для навоза, на следующий день – перетащить деревянную литейную форму из одного сарая в другой. Большая Мендёр работала без передышки и не отвлекалась. С наступлением темноты она нехотя бросала свою работу и шла на кухню ужинать, где мела со стола за десятерых. Грудь её в этот момент начинала дрожать, сотрясаться и подскакивать, а огромные коровьи глаза метали молнии. К счастью, тут подошла очередь Мендёров пользоваться молотилкой, и старшая дочь на два дня нашла в ней какое-то утешение. Несколько парней пришли из деревни помочь им, чтобы позднее получить такую же помощь от них. Вот только работать им приходилось на Ненасытной не меньше, чем на молотилке. Нельзя было перевернуть буквально ни одной охапки соломы, чтобы не обнаружить где-нибудь её ляжек, а шум машины постоянно перекрывался похотливым ржанием, слышным аж на другом конце Во-ле-Девера. Сверх того, только за эти два дня она лишила невинности сына почтальона, четырнадцатилетнего подростка, только что получившего свидетельство об окончании начальной школы, а также четырёх внуков орнсьерского нотариуса, которые, не думая ни о чём дурном, просто проезжали мимо на велосипедах. Родители пострадавших горько жаловались, а почтальон, вовсе не пытаясь на этом деле заработать, всё же потребовал один франк в возмещение убытков. Снова у Мендёров неприятность. За все эти прегрешения Ноэль устроил старшей дочери только одну взбучку, от которой, правда, её спина запестрела всеми цветами радуги.

Арсен, одинокий и ко всему равнодушный, проводил долгие часы в доме Юрбена, предаваясь горю и кипя от гнева. Ему казалось, что он навсегда утратил охоту к труду и желание находиться в обществе себе подобных. Все его мысли были о Викторе и Белетте. Он задавал себе вопросы, которые ещё больше усугубляли его страдания: как давно начались эти встречи в комнате для инвентаря, как Виктор добился своей цели и почему Белетта ему уступила, поддалась ли она любопытству или же подчинилась принуждению. Чем больше он об этом думал, тем более возмутительным – в первую очередь, по своему умыслу – казалось ему поведение Виктора. Он всё больше и больше открывал в нём своего врага, – о чём смутно догадывался и раньше, – человека, которому он противостоял всем своим существом.

Арсену казалось, что, застань он врасплох служанку в компании какого-нибудь другого мужчины или парня из их деревни, даже если бы им оказался Арман Мендёр, он бы нисколько не возмутился бы, хотя недовольство, конечно, высказал бы. И это действительно было так. Он прекрасно помнил, как, прознав о встречах Белетты с одним двадцатилетним парнем, без всякого волнения думал о возможности романа между ними. Даже если бы этот парень и попользовался благосклонностью Белетты без лишнего шума, подобного рода приключение нисколько не уронило бы её в глазах Арсена. Так что унизительный характер свиданий в комнате для инвентаря целиком определялся личностью Виктора.

Луиза навещала Арсена в доме Юрбена. Не задавая ему вопросов, она старалась заинтересовать его жизнью фермы, рассказывая о своих занятиях и о состоянии работ. Её визиты не доставляли Арсену ни малейшего удовольствия, и он выслушивал её рассеянно, а то и нетерпеливо. И всё-таки из её слов он понимал, что на ферме очень его не хватает. Его отсутствие сказывалось на ходе работ. Юрбен, освободившись с первого сентября, сам предложил Луизе поработать ещё. Приняв неожиданное решение покинуть ферму, Арсен думал, что некоторое время будет там работать, соблюдая меры предосторожности, чтобы не столкнуться лицом к лицу с братом, но теперь даже сама мысль о том, что он остаётся компаньоном Виктора, пусть даже издали, не соприкасаясь с ним, была ему противна. У него возникла потребность постоянно ощущать между ним и собой чётко проведённую границу. Его и так смущало, что еду ему приносили с фермы, и он собирался начать готовить себе пищу самостоятельно на кухне у Юрбена. Как-то вечером ужин ему принесла сама Луиза. Во время беседы она как бы невзначай уведомила его о своём решении уволить Белетту. Возможно, она подозревала, что служанка сыграла какую-то роль в уходе сына. Считая, что теперь он на ферме человек чужой, Арсен не чувствовал себя вправе возражать, но это увольнение, о котором он и сам чуть было не попросил мать несколько дней назад, сильно раздосадовало его.

Белетта несколько раз в день проходила мимо дома Юрбена. Именно она по утрам и вечерам носила молоко на сыроварню. А днём она гоняла коровье стадо на общинный выгон. Она брела боязливо с одеревенелым затылком и пылающими щеками, хотя всё же отваживалась бросать взгляды в сторону дома, надеясь, что Арсен подойдёт к ней, даже упрекнёт за её поведение, но потом всё в конце концов образуется. Белетту мучило скорее сожаление, чем раскаяние. То, что она отдалась Виктору, в сущности, не имело для неё большого значения. Во время их свиданий ей ни разу не приходило в голову, что она делает что-то важное. Да и для Виктора это мало что значило, хотя в критический момент встречи с Арсеном он сразу стал серьёзным. Если бы только она знала, что Арсен увидит в этом деле столько дурного, она, конечно, отказала бы Виктору. Тем не менее всякий раз, когда Белетта проходила мимо дома старика, ей казалось, что внутри неё возникает какая-то тяжеловесная тень. Она снова и снова горела от стыда, как в тот момент, когда Арсен застал её с Виктором. И ей начинало казаться, что теперь она не имеет права любить Арсена. На лугах, в обществе других пастухов, она забывала о своём горе, но на ферме постоянно ощущала, как сильно не хватает ей присутствия этого спокойного и сурового парня, который ради неё смягчал блеск своих стальных глаз и ещё так недавно окружал её прежде неведомой ей нежностью. По вечерам она подолгу плакала на своей брезентовой постели, и Фарамина ещё несколько раз заглядывала к ней, рыская по комнате для инвентаря.

Арсен всегда с беспокойством ждал того момента, когда Белетта проходила мимо дома Юрбена. Он простил ей грех, признав, что она ни в чём не виновата, но не мог решиться позвать её и успокоить. Да он и не хотел этого. Его непременно смущало бы воспоминание о комнате для инвентаря. Ему трудно было бы говорить, голос его звучал бы натужно, да и у голоса Белетты не могло быть прежнего звучания. Чувство, связывавшее его с маленькой служанкой, было слишком тонким и деликатным, чтобы попытаться что-то исправить, как это бывает, когда речь идёт об обыкновенных товарищеских отношениях или о любви «с потом и объятиями». И всё же, стоило только появиться вдали силуэту девочки, как у Арсена, охваченного неведомым порывом, перехватывало горло от жалости и нежности. Иногда их взгляды встречались, робкие и горячие. Когда она днём гнала стадо в поле, пёс Леопард приветствовал своего хозяина, клал передние лапы на подоконник, вытягивал шею, чтобы лизнуть Арсена, и нежно потявкивал. Привыкший распознавать дружеское расположение хозяина лишь по большему или меньшему количеству тычков башмаком в бок, Леопард, теряя рассудок от ласк, расточаемых ему Арсеном, извивался и горланил от удовольствия. После того как хозяин шлепком и добродушной бранью прогонял его, пёс нагонял стадо там, где дорога начинала подниматься вверх, и Арсен видел, как он и пастушка долго обнимаются и целуются, прижимаясь друг к другу мордочками и лапками. Эти послания, которые приносил Белетте Леопард, поддерживали в ней надежду на внезапную и близкую перемену. «Вот если бы у меня, – размышляла она, – была пара титек что надо, как, например, у Большой Мендёр, да даже и чуть поменьше, то тогда всё уладилось бы гораздо быстрее». Такая убеждённость рождала у Белетты роскошные грёзы. Проснувшись однажды утром, она заметила коренное изменение, происшедшее во всей её внешности. За ночь ноги у неё стали толстыми, точно печные трубы, ягодицы сделались громадными, а впереди выросли две великолепные тыквы, покрытые розовой кожицей, с кончиками, похожими на резиновые соски, но только твёрдые. Одновременно её пронзительный и крикливый голосок стал низким. Теперь она смеялась грудным смехом, как мамаша Жюде, громко и грубо. И к ней со всех сторон сбегались и крутились вокруг парни. «Не трогайте меня, пацаны, – говорила им Белетта, – я не люблю, когда мне надоедают». А Арсен при этом всё никак не мог отвести глаз от разреза её кофточки, и они слегка лезли у него на лоб. Ну а к тому же, чтобы вообще все шансы были на её стороне, она разбогатела, даже очень разбогатела, потому что получила наследство от некоего дяди-фотографа. А поскольку по зрелому размышлению оказывалось, что дядя-фотограф столь же неправдоподобен, сколь и нереален, Белетта завладевала рубином Вуивры.

Однажды утром, на третий день своей уединённой жизни Арсен принял решение сходить к Вуатюрье, чтобы немного продвинуть вперёд свои дела. Он намеревался поговорить с Розой, чтобы, не обнаруживая чересчур прямолинейно своих намерений, всё же дать ей понять, что он желает связать свою жизнь с серьёзной, бережливой и хозяйственной девушкой. Ночью прошёл сильный дождь, погода оставалась пасмурной, и деревню окутывала поднимающаяся от земли тепловатая сырость с запахом спелых плодов. Арсен отправился в путь без особого воодушевления, повинуясь своего рода рассудочной необходимости, в которой его воображение больше не принимало никакого участия. Он зашёл к Жюде, чтобы купить табаку, а когда вышел из кафе, с неба упало несколько капель, и он, воспользовавшись этим предлогом, повернул назад. Подобная лень вызвала в нём самом беспокойство, как знак определённого безразличия к собственной судьбе. Он напряг волю и сказал себе, что пойдёт к Вуатюрье во второй половине дня, но когда подошло время, не сдвинулся с места, а потом откладывал свой визит ещё несколько дней. Часто он покидал ферму с твёрдым намерением явиться к мэру, но стоило ему оказаться на дороге и сделать несколько шагов, как его разворачивало то в лес, то к реке. Это всякий раз унижало его, причиняя ему боль, но он не находил в себе сил преодолеть собственную апатию. К реке его тянуло больше, чем в лес. Спускаясь по заливным лугам, усыпанным сентябрьскими сиреневыми безвременниками, Арсен посреди этой тихой умиротворённой природы немного приходил в себя. На берегу, на заросшем ольхой пригорке он обнаруживал Реквиема: могильщик продолжал подстерегать там Вуивру.

– Расскажи-ка мне, как ты пойдёшь в замок, – попросил Арсен.

– Нет ничего проще, – сказал Реквием. – Сначала покупаю себе шляпу-котелок. Потом нужна борода, и я уже начал её отпускать. Тебе покажется смешным, что я ношу бороду, но ты потом увидишь что к чему. Вот я готовлюсь, покупаю редингот, туфли, всё прочее, и сажусь в машину. Ладно, подъезжаю к замку, сигналю, и она подходит к окну. Оказывается, родители только что ушли в кафе. «Мадемуазель, – говорю я ей, – Я приехал, чтобы выполнить одно поручение». Она меня не узнает: ведь я в цилиндре и с бородой. «Так входите же, сударь», – говорит она мне. Ладно, вот мы уже в комнате, садимся, беседуем. Можешь себе представить, какими глазами я на неё гляжу. Никогда ещё она не была такой красивой. Принцесса – лучше и не скажешь. Она меня по-прежнему не узнает, но всё-таки… И вот она говорит мне: «Как, однако, забавно, – говорит мне она, – вы похожи на одного моего знакомого, которого зовут Реквиемом». А я-то ей на это: «Реквием, я его хорошо знал. А вы его, этого Реквиема, любили?» – спрашиваю я её как бы невзначай. «Ах, – отвечает она мне, – я думаю о Реквиеме всё время, я вижу его во сне каждую ночь». И вот тут-то я ей и говорю: «А я приехал к вам как раз для того, чтобы сообщить, что Реквием помер». – «Бедный друг», – и она достаёт свой платочек. И как начнёт вопить: «Мой Реквием, мой миленький Реквием!»

Тут Реквием переводил дыхание и тыльной стороной ладони вытирал слёзы, выступавшие у него на глазах.

– Ну а я её утешаю, а то как же? «На похоронах было много народу, – говорю я ей, – мэр, кюре, пожарные, учительница, ронсьерский нотариус, сенесьерские жандармы, мировой судья – все собрались, и даже был один офицер, про которого никто не знал, откуда он. А цветов-то, цветов, не поверишь даже». А она всё плачет и плачет. Вот как она меня любит, понимаешь? А потом время идёт, и я ей говорю: «Мадемуазель, я не хотел бы вас беспокоить, но мне ужасно хочется пить». А она отвечает: «Я сейчас принесу вам вина». – «Нет, нет, нет, – говорю я ей, – никакого вина мне не надо. Я не пью. Мне достаточно стакана воды».

И тут рассказ имел несколько вариантов. Например, пока Робиде ходила за стаканом воды, Реквием сбривал бороду, и по возвращении она, счастливая, узнавала его. Или же родители, вернувшись в замок, заставали свою дочь погруженной в неутешное горе и объявляли, что они готовы отдать и кровь свою и богатство, чтобы только воскресить усопшего, и Реквием тактично справлялся с задачей. Время от времени Арсен что-нибудь подсказывал, и могильщик продолжал рассказ, видоизменяя его.

И всё же как-то раз утром Арсена охватил приступ решимости, и он, превозмогая отвращение, явился к Вуатюрье. Роза была дома одна. Смерть Бейя состарила её. Тусклое лицо выглядело ещё более изнурённым от горя и усталости. А большое, лишённое грации и форм тело, казалось согнувшимся под тяжестью безжалостной фатальности. Арсен, пришедший с вполне определёнными намерениями, так и не смог заговорить о них. Собравшись было начать, он тут же шарахался в сторону, словно строптивый конь перед препятствием. Под конец беседы, в которой он старательно избегал затрагивать что-либо существенное, он мысленно признался себе, что больше не хочет жениться на Розе. Владения Вуатюрье теперь его совсем не прельщали, а честолюбивое стремление создать механизированное хозяйство казалось глупой ребяческой мечтой, бестолковой и неразумной. Он расстался с Розой Вуатюрье, сказав несколько фраз ей в утешение, и это стало его окончательным прощанием с ней. Арсен отступился. Но стоило только ему принять новое решение, как он почувствовал смущение и испуг. Ему показалось, что он потерял желание и способность вести нормальную, то есть посвящённую наживе и деньгам, жизнь. Больше всего его тревожило это нарушение целеустремлённости в его собственном поведении, которая раньше никогда не давала сбоев.

Когда Арсен добрался до дома Юрбена, места своего обитания, его начал мучить призрак Бейя.

Это были ещё не угрызения совести, а, скорее, сожаления по поводу бестолковой расточительности. Я убил его ни за грош. Потрясти неповоротливую совесть Арсена было трудно. Понятие греха находилось в ней в тесной связи с идеей материального ущерба и расточительного использования человеческих сил. Сделав первый шаг к признанию собственного преступления, он мало-помалу открывал всю его омерзительность. Подлый поступок Виктора помог ему ясно увидеть и осознать, что преступление можно совершить, не погрешив против материальных ценностей. В полдень Юрбен, как обычно, принёс Арсену еду. Но Арсен к ней даже не притронулся. Он находился в состоянии такого нервного напряжения, что не мог проглотить и кусочка хлеба. Его ненависть, раскаяние, уязвлённая нежность сталкивались между собой, громоздились друг на друга в изнурительной схватке. Ему казалось, будто он вязнет в каких-то топких тенётах, в шевелящихся во мраке сгустках ненависти, преступлений, страданий и мерзостей. Несколько раз, охваченный яростью, он вновь возвращался к замыслу убить Виктора. Он ощущал необходимость совершить это убийство, которое не только утолило бы его жажду мести, но ещё избавило бы от угрызений совести, словно это убийство, казавшееся ему гигиенической акцией, восстанавливающей справедливость, могло смыть с него кровь Бейя. Терзаемый искушением, и всё же удерживая сознание от притягивавшей его бездны, он вдруг почувствовал острое желание – так порой возникает у человека желание умыться холодной водой – кому-нибудь довериться, передать свою ношу в дружеские руки. У него возникла было мысль сходить исповедаться, но гуманность любого священника представлялась ему вещью довольно ненадёжной, поскольку священники являются ушами Господа вечного, бесконечного и, подобно Вуивре, не воспринимающего тайну жизни. Не слишком полагавшийся на Христа Арсен не думал о Богочеловеке, обшей мере, соединяющей жизнь и вечность, дающей бесконечности человеческий масштаб. Священник заинтересовался бы его делом, но не как человек, а как какой-нибудь бухгалтер.

Было два часа дня. Арсен подумал о немецком пистолете, который его брат Дени привёз в 1916 году с фронта. Оружие висело на стене, у изголовья кровати Виктора. А в выдвижном ящике стола в комнате для инвентаря лежала полная обойма патронов. Собирая в уме всё необходимое для трагедии, он рассеянно смотрел в окно и вдруг заметил во дворе Мендёров Жюльетту, направлявшуюся к сараю. Тут его осенило, он выбежал на дорогу и, не думая о том, как это воспримут её родные, вошёл в сарай, где девушка перебирала яблоки. Когда Жюльетта увидела его, во взгляде её отразилась вся та нежность, на которую он надеялся. Он подошёл к ней, подошёл очень близко, и сказал слегка изменившимся голосом:

– Жюльетта, это я убил Бейя. К рубину Вуивры повёл его я. Я думал о том, что делаю. И сделал это для того, чтобы жениться на дочке Вуатюрье.

Жюльетта задрожала. Её бледно-матовое лицо стало серым, а чёрные глаза от страха заметались. В этом взгляде женщины Арсен, замолкший, застывший в напряжённом ожидании, видел своё преступление. Но вот лицо Жюльетты ожило, а глаза засветились ласковостью, знакомой ему одному. Она обхватила его голову тёплыми и сухими ладонями, которые пахли яблоками.

– Ты хорошо сделал, что пришёл ко мне и сказал об этом. Уж я-то, Арсен, знаю, какой ты есть, уж я-то тебя знаю. Всё, что мы можем сделать, – это не мешать себе быть такими, какие мы есть.

– Но ведь яблоки на сливовых деревьях не растут, – прошептал Арсен.

– Но ты же не стал в конечном счёте жениться на дочке Вуатюрье. Тот, кто отказывается извлечь для себя выгоду из сделанного им зла, легко может добиться прощения. И к тому же не надо стремиться казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Бейя и без тебя был способен пойти туда, куда ты его повёл. Я же видела, что он искал Вуивру, причём за неделю, а то и за две до того, как случилось несчастье.

Арсен ничего не сказал, но внутренне отказывался успокаивать свою совесть её аргументами. Впрочем, оттого что он признался, ему уже стало легче. Кротость Жюльетты, нежная убедительная сила, исходившая от её голоса и взгляда, действовали на него, словно опиум. Он чувствовал, как его кошмар цепенеет в каком-то тяжёлом и тревожном блаженстве, вернувшем ему ощущение печальной эйфории, которая приходит на смену детским горестям, снимаемым убаюкивающими материнскими руками. Но это был всё-таки удар по чувству собственного достоинства, и Арсена не могло не раздражать подобное униженное положение перед женщиной, оно не могло не внушать ему лёгкого недовольства самим собой. Он уже подумывал о том, как ему вырваться из-под заботливой опеки Жюльетты, как вдруг у входа в сарай появился Арман Мендёр, скрививший рот в нехорошей улыбке. Жюльетта, всё ещё державшая голову Арсена в своих ладонях, резко отдёрнула их и повернулась к брату. Лицо Армана покрылось складками суровых морщин, а глаза обрели привычное для них выражение бдительной озлобленности.

– Так что, бордель продолжается? – спросил Арман. – Господина хорошего выставили за дверь собственные родственнички, и он пришёл к нам плакаться! Но мой дом – не место для попрошаек! Однако давай-ка ты, Жюльетта, катись на кухню.

– Не обращай на него внимания, – сказала Жюльетта, обращаясь к Арсену. – Ты знаешь, какой он, у него ведь всегда с головой было не в порядке.

Подошедший к сестре Арман дал ей пощёчину, а поскольку она ответила ему тем же, схватил её за волосы. Арсен почувствовал себя перенесённым на десять лет назад, на ту дорогу, по которой он возвращался из школы. Его вмешательство стало неизбежным. Мужчины сцепились, но схватка оказалась короткой. Не заботясь о нормах честной борьбы, Жюльетта подошла к брату сзади, дёрнула его за уши и одновременно изо всех сил пнула под коленную чашечку. Тот потерял равновесие и упал навзничь. Арсен прижал его коленом и стал нещадно колотить. Он испытывал определённое удовольствие оттого, что ему удаётся израсходовать хоть немного той ярости, которую он с таким трудом сдерживал в себе последние несколько дней. Арман вопил, что пойдёт приведёт жандармов. На крик в сарай прибежал Ноэль Мендёр, и его присутствие положило конец сражению. Он не скрыл своего удивления, увидев на своей территории одного из членов семьи Мюзелье. Вежливо, но суровым голосом и с мрачным челом он потребовал объяснения. Арсен встретился взглядом с Жюльеттой и, прочитав в нём ожидаемый ответ, обернулся к её отцу:

– Я пришёл к вам просить руки Жюльетты, – сказал он, – но так получилось, что встретился с Арманом, и он не дал мне возможности что-либо сказать. Если вы ничего не имеете против, я приду к вам переговорить об этом в другой раз, когда мы немного остынем от того, что у нас произошло с Арманом.

– Приходи когда захочешь, – ответил Ноэль, смягчившись – Дорогу в наш дом ты знаешь.

Арсен попрощался и ушёл, провожаемый хихиканьем Армана. На дороге он увидел Белетту, как раз в этот момент проходившую со своим стадом коров. Заметив его во дворе Мендёров, она покраснела и устремила на него разъярённый взгляд. Пока Леопард не сразу поверивший своим глазам, встретив хозяина в этих запретных местах, колебался, она схватила его за ошейник, чтобы помешать ему броситься к Арсену, и погнала его пинками вперёд. Эта наивная месть одновременно и обидела и растрогала Арсена. Он пересёк дорогу и пошёл по полю в сторону леса. Солома уже начала принимать серый оттенок, а на опушке леса виднелись то тут, то там золотые и ржавые пятна. Арсен был спокоен, а нервы его расслаблены. Счастлив он не был: на сердце лежал камень, душа болела, но необходимость подумать о будущем возвращала его в состояние равновесия. Он женится в самом начале октября, снимет на другом конце Во-ле-Девера дом, который уже присмотрел для себя. Примется опять за работу. Унавоживание земли, пахота, сев, сад, животные, Жюльетта, которую он любит. Он расскажет ей обо всём: о Белетте, о Викторе, о Бейя. Оттого, что они будут часто об этом говорить, горе его постепенно растает. В лесу к нему присоединилась Вуивра. Они пошли рядом, почти молча. Обмениваясь редкими фразами, они как бы продолжали начатый накануне разговор, над которым Вуивра, похоже, долго размышляла. Время от времени она обгоняла Арсена и пылко смотрела на него.

– Если бы я знала, что мне придётся умереть, скажем, лет через тридцать, как тебе кажется, я бы изменилась? Вот ты вчера говорил мне: «горе, радость». А ты знаешь: всё, что с нами день за днём происходит, – это камни для того, чтобы построить свою жизнь, и нужно, чтобы они были дороги человеку, поскольку они должны держать стены до самого конца. А со мной, что бы ни происходило, из этого ничего не создаётся. Какие у меня стены? Этим утром я даже подумала: может, смерти люди учатся? Как ты думаешь, учатся?

– Над чем ты ломаешь голову? То, что я тебе тогда сказал, это просто так, одни слова. Забудь и думать о таких глупостях.

– Я об этом думаю потому, что люблю тебя, или, точнее, потому, что мне хотелось бы научиться лучше любить, так, как это делаете вы, люди. Я хотела бы, чтобы мне было тяжело нести мою любовь, мои горести, мои радости, так тяжело, чтобы я выбивалась из сил, как ты в тот день. Вместо того чтобы всё время идти вперёд, ни на чём не останавливаясь. Если бы мне пришлось умереть…

Когда к вечеру Арсен вернулся домой, его навестил кюре. Сначала он подумал, что его послала мать, чтобы попытаться нащупать пути к примирению в семье, но священник даже не намекнул на ссору между братьями. Красный от возбуждения, он говорил захлёбываясь и с явным ликованием в голосе, которое невозможно было скрыть.

– Ты в курсе? Это злосчастное происшествие. Разумеется, опять Вуивра. Как, ты ничего не знаешь? Вся округа гудит. Сейчас я тебе расскажу.

– Реквием, что ли? – спросил с тревогой Арсен.

– Да нет же, ещё лучше! – сорвалось у возбуждённого священника.

Он быстро изложил обстоятельства дела. В середине дня, приблизительно во втором часу, мальчишки играли там, где раньше стоял уничтоженный пожаром два года назад дом папаши Ру, от которого остались только груды щебня, поросшие ежевикой. Когда дети стали двигать камни, двоих из них укусили гадюки. Их сразу же отвезли в сенесьерскую аптеку, где они получили первую помощь, и теперь находятся вне опасности, но новость тем не менее глубоко встревожила население. Конечно, можно утверждать, что, кстати, не преминул сделать Вуатюрье, будто речь идёт о банальном несчастном случае, поскольку в таких каменных завалах змеи часто устраивают гнёзда. Но поскольку они уже давно никого не кусали, за исключением Бейя, но это случай особый, то никто не сомневается, что это дело рук Вуивры. Людей насторожило то, что Вуивра больше не играет в свою игру. Теперь уже недостаточно быть благоразумным и противостоять искушению рубином. Вуивра сейчас выпускает своих змей кстати и некстати. Даже выходя в свой собственный огород за салатом, люди не чувствуют себя в безопасности. Всё это было священнику на руку. Да и день оказался подходящим, 7 сентября, поскольку назавтра праздновалось Рождество Богоматери, выпадавшее на субботу. Устраивая на праздник крестный ход, священник не навлекал на себя никаких упрёков со стороны епископата, поскольку церемония эта, согласно наказу викария, служила двум целям. А вот положение Вуатюрье стало безнадёжным. Около девяти часов вечера, исчерпав все возможности противодействия, он предоставил священнику свободу действий. Процессии предстояло пройти через деревню, углубиться в лес, обогнуть пруд Шене и пруд Ну, выйти к реке на уровне покойницы из Старого Замка и по берегу вернуться в церковь. Вуатюрье провёл ужасную ночь, ломая голову над тем, стоит ли ему самому принимать участие в крестном ходе. Мэра мучили припадки неистового благочестия и била лихорадка набожности, его одолевали жгучая тяга к выполнению обрядов и жажда поменять веру, но он чувствовал, что совесть его отягощают тридцать пять лет антиклерикальной и прогрессистской деятельности, и тень бородатого радикала, депутата от его избирательного округа, смотрела на то, как он потеет в своей постели, глазами, полными печали и упрёков.