Текст книги "Друзья не умирают"

Автор книги: Маркус Вольф

Наши меры безопасности он считал преувеличенными, решительно противился любым перерывам контакта. Тогдашний министр внутренних дел был его близким политическим другом.

Во время продолжительных встреч в последние годы мы могли более подробно беседовать о его и моей жизни. Как свидетелю событий двадцатого столетия на его долю выпало редкое долголетие при полной ясности ума. Некоторые даты его жизни были мне известны. Я знал, что он участвовал в Первой мировой войне добровольцем в армии германского кайзера, что во времена Веймарской республики он находился под влиянием своего дядюшки национал-либерала – дом дядюшки, в котором Уильям вырос, посещали Вальтер Ратенау и Густав Штреземан, что он был членом право-либеральной Немецкой народной партии. Во времена нацизма он был как предприниматель «вервиртшафтсфюрером» (руководителем предприятия военной промышленности) и после вступления Красной Армии в Берлин не арестован только потому, что рабочие его предприятия, насильственно угнанные в Германию из СССР, отзывались о нем только хорошо.

Он никогда не был членом НСДАП. Однако он неоднократно говорил о своей ответственности за прошлое, поскольку не оказывал тогда никакого сопротивления. Это было его глубоким переживанием, и он говорил об этом публично. По его мнению, несправедливость никогда более нельзя допускать без противодействия ей. «Почему это называют мужеством, когда человек отстаивает свои убеждения?» -задавал он сам себе вопрос.

В этих беседах я узнал и о многом другом, что составляло его взгляд на мир, который позволил ему сохранить стойкость в заключении, укрепить в нем волю к жизни, свободе и духовной независимости. Это была принадлежность к масонству, духовное содержание которого слилось с его пониманием жизни и либеральности в единое целое.

Когда он рассказал мне о своей принадлежности к масонской ложе «Три земных шара» и о роли масонства в его жизни, я оценил это как знак высокого доверия ко мне. Он подарил мне брошюру «Из тьмы к свету», с посвящением мне. В книжечке были стихи, которые он написал в тюрьме Баутцена. Во вводном стихотворении «К братьям» говорится:

 
Уроки каменщиков вольных прошли совсем не без следа,
Подняться смог и я до мудрости вершин,
От красоты ее росло глубокое желанье,
Я чувствовал: растет во мне спокойно воля,
Так получил я силы к новой жизни.
Искусству брата не позволил я исчезнуть,
Его понять – меня вы научили.
 

Я все лучше понимал, почему он отбросил мучительные моменты заключения в глубины памяти и рассматривал это время как испытание, которое он смог выдержать. Братство и служение – эти основополагающие понятия вольных каменщиков определяли для него понимание существа любого либерального мышления. В конце жизни он отверг понятие либерализма, потому что он перестал быть сутью свободного и независимого течения. За ним скрывался лишь оппортунизм, власть денег и чистоган. Под либеральностью, за которую он ратовал, он понимал в первую очередь состояние духа.

В публичных выступлениях последних лет он говорил о политике мира, разъясняя свои представления о либеральности: «Оправданные жизненные интересы другого человека имеют такое же значение и право на равное внимание, как и ваши собственные».

Конфликт между группировкой, представляемой им в рамках партии, и руководством его партии стал неизбежным, когда большинство свободных демократов в правительстве Шмидта выступило за размещение ракет НАТО. Симптомы этого Уильям распознал задолго. Он считал своей обязанностью вместе со своими политическими сторонниками предпринять все возможное, чтобы воспрепятствовать отходу от политического курса, определенного совместно с Вилли Брандтом.

Уже в 1977 году его решительный переход на сторону Герберта Венера на семинаре социал-демократического фонда Фридриха Эберта привлек серьезное внимание. Свои тезисы по обеспечению мира, опубликованные во многих газетах, он обсуждал со мной. Он не согласился с моим мнением, что последствия выступления вскоре приведут к возникновению серьезного конфликта с ведущими политиками его партии.

Так и случилось после одной из его речей в 1978 году, о которой одна из крупнейших немецких газет под заголовком «Один человек переделывает либералов» писала: «Широко раскинув руки, он стоит крупный и крепкий, как молодой триумфатор под громкую овацию делегатов… Твердым голосом с холодной точностью и непоколебимой уверенностью, как человек, которого на закате жизни никто не может упрекнуть в том, что он пытается произвести дешевый эффект или нажить политический капитал».

Уильям отметил, что недостаточные усилия по осуществлению программ либеральных реформ привели к постоянному снижению заинтересованности, мотивации и активности разочарованных членов партии. «Часто наши лучшие умы отходят от дел, поскольку они не считают одно лишь распределение властных полномочий целью либеральной политики». Одно из его любимых высказываний – «Сегодняшние ереси оказываются банальностями завтра».

После этой речи Уильям приехал на нашу следующую встречу почти что в состоянии эйфории. Он не хотел поверить мне, что этим самым он практически разрывает отношения с руководством своей партии. С этих пор на довольно короткое время наши прогнозы и представления о его дальнейшем поведении расходились. Он был единственным членом правления партии, голосовавшим против двойного решения НАТО. Конечно же, оценка соотношения сил и отдельных актеров политической сцены всегда занимала серьезное место в наших встречах в этот угрожающий период. Оценки Уильяма часто бывали полны сарказма, однако, когда мой прогноз оказывался более верным, чем его, он жаловался на то, что между политиками и сотрудниками аппарата партии отношения становятся все более холодными. У нас же, во всяком случае в том кругу, который он знал, чувствовались отношения товарищества и тепла. Некоторые из его друзей, в том числе и тогдашний министр внутренних дел, на которого он рассчитывал, предпочли близость к власти неизбежным политическим расхождениям.

Мне представляется, что, наряду с политическими разногласиями, его требования к характеру человека, идущие от вольных каменщиков, которые он связывал с либеральной традицией, сделали его разрыв с руководством партии неизбежным. Отход от курса, проложенного совместно с Вилли Брандтом, он считал предательством. Уход из партии давался ему нелегко. Я тоже пытался удержать его от этого и убедить в необходимости оставаться в кругу своих старых друзей по партии и тем самым вблизи от центра политической власти. Однако спорить с ним о принципах было весьма сложно.

Таким образом, он сам положил конец своей деятельности как ведущего политика партии.

Некоторые из его политических друзей перешли в СДПГ, другие ушли в отставку. Но не Уильям. В 1981 году он призвал к «борьбе против атомного самоубийства». Движение против размещения ракет развивалось все сильнее. В прессе Уильяма называли «внепарламентским народным представителем» и «институциализи-рованной совестью в Бонне».

В октябре 1981 года митинг в защиту мира в Бонне стал крупнейшей манифестацией такого рода в истории ФРГ. Уже накануне «марш на Бонн» стал главной сенсацией в прессе и темой дебатов в бундестаге. 826 организаций участвовали в этой акции, шестьдесят депутатов бундестага, десять тысяч иностранцев, среди них Лоретта Кинг и Гарри Белафонте. Правая пресса попыталась обвинить ораторов октябрьской манифестации в «односторонности». Однако при всем желании не удалось это выступление трехсот тысяч демонстрантов изобразить как коммунистическую пропагандистскую акцию.

Когда я по телевидению увидел Уильяма в пути на митинг в первых рядах демонстрантов, рука об руку с Петрой Келли, Гертом Бастианом и другими ораторами, мне стало легче пережить потерю моего источника сведений о боннской кухне власти, я был даже немного горд своим другом, который твердо отстоял свои принципы, в том числе и против моих односторонних интересов.

Последние годы жизни Уильям посвятил движению за мир. Вместе со многими известными лицами он возглавил в следующем году «манифест мира 1982». Неустанно он выступал с речами, писал статьи, давал интервью. Его статьи о политике мира, политике добрососедства и сегодня так же актуальны, как и во время их написания: «Все опять, как раньше. В бундестаге опять сидят представители тех, кто ничему не научился и все забыл… Не у нас одних усиливается извращенный национализм. Дух времени далек от разума, терпимости, верного видения, и это создает опасность для мира».

Осенью 1983 года он шел на демонстрации вместе с миллионом людей против размещения на территории ФРГ американского атомного оружия. Когда бундестаг в ноябре после двухдневных, часто бурных дебатов одобрил большинством голосов размещение американского оружия в ФРГ и первые детали ракет «Першинг-2» должны были привезти с военного аэродрома в Рамштайне на склад в Мутлангене, восьмидесятивосьмилетний Уильям сидел в ветровке перед американской ракетной базой. Долгий жизненный путь привел его от добровольца армии кайзера в ряды последовательных борцов против войны.

Конспиративный характер наших встреч давно потерял смысл. Однако Уильям очень ценил наши встречи на вилле, проходившие с большими интервалами. Теперь у нас было больше времени поговорить о наших столь различных жизненных путях и о странных обстоятельствах, которые свели нас. Развитие ГДР и противоречия в политике ее руководства в отношении движения сторонников мира занимали большое место. Поддержка на словах не соответствовала ограничениям в отношении таких лиц, как Петра Келли и Герт Бастиан, репрессивным мерам против действий «зеленых» в собственной стране. Положение в ГДР, в защиту легитимных интересов которой он постоянно выступал публично, что отнюдь не добавляло ему друзей, его очень беспокоило. Поездки к родственникам в Хернхут в Саксонии и беседы с одним из бывших сокамерников, жившим в Галле, позволяли Уильяму постоянно быть в курсе дел. «Вы должны еще многое сделать и многое изменить».

Плюрализм мнений – это было одним из его неотъемлемых требований. Мои соображения о том, что это невозможно из-за враждебности Запада, он не принимал: «Вы должны быть достаточно сильными, чтобы допускать и другие точки зрения».

Его занятия основами общественного развития уводили его все дальше от «Я-общества», как он называл общество капитализма, к «Мы-обществу». Для него гораздо больше, чем для других либералов, наряду с экологическими проблемами, требования социальной справедливости относились к важнейшим требованиям современности. В социалистических странах он видел добрые намерения, которые, однако, не соответствовали реальностям социализма.

Когда его партия согласилась с двойным решением НАТО, он вышел из нее и присоединился к движению за мир. По случаю его 90-летия Лейпцигский университет имени Карла Маркса пригласил его для выступления. Возникло замешательство, когда в его речи прозвучали слова: «Роза Люксембург в вопросе о свободе соответственно констатировала, что под этим следует понимать свободу других. К этому мне нечего добавить! Нащ народ на собственном опыте выстрадал понимание того, к чему это ведет, когда преступные идеи становятся девизом государства». В то время в ГДР этот тезис Розы Люксембург оставался на вооружении диссидентов, которые, впрочем, почти совсем не занимались остальным творчеством этой великой политической фигуры. Уильям своим приездом в Лейпциг и этими словами подчеркнул свою независимость от обеих сторон. Одним из последних подарков, который он сделал мне в знак нашего взаимопонимания, было репринтное издание годовых комплектов журнала «Вельтбюне» за прежние годы.

Постоянным предметом наших бесед были записки об истории его жизни, идею написания которой предложил и постоянно поддерживал я. Я опасался, что это может так и остаться благим пожеланием, и поэтому мы оба записывали беседы на видеокамеру. Его вдохновение и жизненная энергия казались неисчерпаемыми. В заметках в моем дневнике отражено мое восхищение удивительным состоянием его здоровья. Никогда я не слышал от Уильяма жалоб на болезни. При наших встречах он умеренно ел и пил, иногда упоминал о повышенном сахаре, что было естественно в его возрасте, но решительно отвергал всякие ограничения по возрасту, особенно если они касались езды на автомобиле, его истинной страсти. Напрасно я пытался уговорить его не ездить самому за рулем на большое расстояние между Берлином и Бонном. Не удалось отговорить его и от покупки нового, особенно скоростного БМВ. Спорить с ним и по этому поводу было бесполезно.

После моего официального ухода со службы прошел год, когда пришло известие о его смерти. У меня было такое чувство, что я потерял своего близкого друга. Хотя он и прожил прекрасную долгую жизнь – 92 года, многие из наших общих для нас целей так и остались не достигнутными. Тем не менее, он ушел из жизни с чувством исполненного долга. В этом ему можно позавидовать.

После смерти Уильяма 2 сентября 1987 года именно то общество, от которого он давно отошел, нашло слова признания. В письме с соболезнованиями президента ФРГ Рихарда фон Вайцзеккера говорится:

Его дух был свободен и молод до глубокой старости. Его жизнь определялась убежденностью демократа, который без колебаний решительно выступал за свободу и демократию. Он приносил жертвы там, где считал нужным, отстаивая свои основополагающие ценности. Его слово, как бы неудобно оно часто ни было, значило очень много. Оно находило слушателей далеко за пределами его собственной партии. Он не боялся конфликтов. Его всегда вдохновляло стремление преодолевать то, что разделяло не только поколения, но и немцев в разделенном отечестве.

Морис

Дорогая Соланж, дорогая Мириам, дорогой Чарли, Морис ушел от нас – к сожалению, очень рано. Смерть освободила его от долгих мучений. Как это ни верно, любое слово кажется слабым утешением.

Для нас Морис был верным другом, каких мало, он был близок нам, как родной сын.

Морис оставляет в нас воспоминание как о чудесном, высокоодаренном человеке. Многое нашло отражение в его статьях, книгах, фильмах и телевизионных передачах. Все это не может возместить Вам понесенную утрату.

В тот незабываемый вечер в Вашей парижской квартире, дорогая Соланж, мы чувствовали большую любовь и прочную сплоченность в Вашей семье. Морис любил Вас больше всего. Он не стеснялся говорить о своей большой любви к матери. Мы обнимаем Вас всех с самыми добрыми мыслями о Морисе. Во вторник мы будем с Вами.

Из-за воспаления легких в тот вторник, 5 января 1999 года, я не мог быть на похоронах. В прессе сообщалось, что на отдаленном кладбище собрались многие сотни людей, женщины и мужчины различного социального положения, различного происхождения и различных профессий. Такой же необычной, как и сам Морис, умерший в возрасте пятидесяти лет, была и эта траурная церемония. Конечно же, пришли многочисленные участники событий шестьдесят восьмого года, многие даже в этот день -в застиранных джинсах и заношенных пуловерах. Морису бы это понравилось. Буржуа – участники церемонии были одеты в строгие, преимущественно черные костюмы, латиноамериканцы, главным образом из Чили и с Кубы, сторонники Фронта национального освобождения из Алжира, депутаты, ветераны Сопротивления, киношники, журналисты, актеры и популярные певцы, троцкисты, коммунисты -все они собрались у его могилы. Пожилых евреев – друзей Соланж, одетых в кипы, нельзя было не заметить, как и известного в Париже католического священника в сутане.

После похорон пестрое общество до раннего утра следующего дня поминало на Монмартре своего и нашего столь же яркого и блистательного друга Мориса. Цыганский ансамбль сменяла группа рок-н-роллеров, слышалась латиноамериканская музыка, исполняли и экспериментальную музыку. Кто-то из друзей читал стихи, показывали клипы, где был снят Морис. Те, кто рассказывал об этом событии, описывали эту ночь, как будто они переселились в более счастливое время и все были в этом будущем, словно зачарованные.

Соланж так тяжело переживала смерть сына, что в своей боли даже не восприняла ни причин нашего отсутствия на погребении, ни слов нашего сочувствия. «Приходите, приходите! Мой Морис, мой Морис…»

У Соланж, должно быть, были очень глубокие отношения с сыном. Это почувствовали Андрея и я, когда приезжали на показ нашего совместного фильма и когда Морис пригласил нас на ужин к своей любимой «мамичке». Он был очень взволнован и в то же время очень горд, что его мама смогла так замечально справиться с обязанностями еврейской мамы. Мы знали о ее судьбе, о том, что она пережила Освенцим, и нам было даже неловко за оказанное нам внимание.

С любовью она разложила на большом круглом столе цветы и приборы и сама подавала длинную вереницу еврейских блюд. Несмотря на то что она выполняла обязанности хозяйки, эта маленькая живая женщина оставалась центром всеобщего внимания за столом.

В этот раз мы познакомились и с младшим братом Мориса – Чарли, тоже известным кинодокументалистом. Несмотря на неоспоримую похожесть на своего брата, он был совершенно другим – спокойнее, сдержаннее.

Позднее мы посмотрели его чудесный фильм «Можно ли растворить воспоминания в водах Эвиана», который Чарли посвятил матери. Средствами тонкой смеси из художественного и документального фильма Чарли рассказывает невероятную историю своей матери, в которой она сама присутствует как свидетель и главная героиня. Соланж произвела на нас большее впечатление, чем могла бы это сделать актриса. Зрителя потрясают лица и рассказы переживших холокост и глубоко трогает лирическая заключительная сцена в парке Эвиана. Какая жизненная сила скрыта в каждом жесте, каждом движении выявивших и сколько же людей уничтожило нацистское варварство! Эвиан… Конечно, воспоминания не могут быть смыты, вина и соучастие не могут быть устранены простым пребыванием выживших на водах, которое оплачивается правительством.

Люди стараются вытеснить эти ужасы из своей памяти. Будучи корреспондентом радио на Нюрнбергском процессе над военными преступниками вскоре после войны, я чувствовал это по отсутствию реакции моих слушателей. И это продолжает действовать. Нам все еще недостаточно удается донести до наших сограждан то, что делали немцы во имя немцев в Освенциме, Маутхаузене, Бухенвальде, Равенсбрюке, Бер-ген-Бельзене. Это непостижимое не было делом садистов-одиночек: это было сознательным следствием идеологии, носителей которой с восторгом принимали миллионы людей в Берлине, Мюнхене и Вене. И эта идеология действует и дальше, принимает формы насилия во все возрастающих размерах и не встречает серьезного противодействия. Вытеснить из памяти или смотреть в сторону. Почему такие нехитрые и имено поэтому такие действенные фильмы, как фильм Чарли, так редко доходят до нашей общественности?

На похороны Мориса мы приехать не смогли, за нами оставался долг перед Соланж. Мы встретились только через год в Париже. В этот раз Чарли довез нас до квартиры матери. Опять мы сидели за круглым столом, опять Соланж готовила, как она сказала, впервые после потери ее любимого сына, с которой она так и не смогла справиться.

На следующий день мы поехали на могилу. Морис задумчиво и серьезно смотрел на нас с фотографии, выбранной его матерью, таким мы видели его при встречах весьма редко. На могильном камне были выбиты другие имена -его отца, умершего в 1970 году, который оказал решающее влияние на Мориса, бабушки, кузины Розы Люксембург. Соланж гладила и целовала фотографию Мориса. Обняв Андреа, она рассказывала, что он говорил ей о поездках к нам: он чувствовал себя частью нашей семьи.

Вполне вероятно, что глубокая привязанность Мориса к семье, к матери стали причиной того, что из нашей случайной встречи выросла настоящая дружба.

Когда мы познакомились, ничто не предвещало, что в следующем бурном десятилетии, которое заставляло думать о многом и меньше всего о смерти, из встречи-интервью возникнут необычные отношения.

Это было в тот примечательный день 4 ноября 1989 года, когда на берлинской площади Александерплац в толпе журналистов за грузовиком, превращенным в импровизированную трибуну, ко мне подошел темноволосый живой француз и попросил об интервью. Я уже не помню, ответил ли я на несколько вопросов сразу или мы договорились о последующей встрече. И в этом случае, как и во многих других с представителями его гильдии, могло ничего не произойти, если бы не поддающаяся описанию искорка, которая проскочила между нами и позже между Андреа и им.

Из сотен бесед с журналистами бурной осенью восемьдесят девятого года в моей памяти ясно всплывает интервью для «Л'отр журналь» («Другая газета»). Ни его издатель, ни сам Морис не ставили поверхностных вопросов, добросовестное изложение смысла нашей многочасовой беседы для влиятельного журнала свидетельствовало о высоком журналистском уровне моих собеседников.

Морис был упорен. Он преследовал меня в год моего бегства в Москву в 1990-91-м. Он один из совсем немногих, кому я давал не только короткие интервью и договаривался о фотосъемке, но и вел с ним, несмотря на мое почти конспиративное пребывание в Москве, многочасовые беседы. Морис был хорошо подготовлен, он ставил целенаправленные вопросы и после этого был терпеливым слушателем. Его интересовала прежде всего подоплека всего комплекса событий на Востоке, потерпевшего фиаско социалистического эксперимента.

До встречи со мной он искал и установил интенсивные контакты с оппонентами закостеневшей системы, с диссидентами в Праге, Варшаве, Берлине. Теперь он нашел во мне собеседника из руководящих слоев, правда, отошедшего от власти и критичного, но со знанием подспудных тайн. К тому же еще и с интересными контактами в Москве. Через меня он искал выходы на руководящих лиц и к архивам КГБ. Морис не стеснялся и заставлял меня открывать ему двери приемных и кабинетов. При всей живости его существа, его темные глаза оставались во время бесед внимательными и спокойными, он слушал.

Этот новый знакомый оказался не только настойчивым, но и прилежным. Он переработал все беседы в книгу под названием «Маркус Вольф – око Берлина», которая вышла в Париже. Участие в финансовом доходе от этой книги стало для меня и Андреа в нашем тогда довольно затруднительном положении желанным подспорьем.

Контакт с нами не прервался и после возвращения в Германию. Когда после освобождения из тюрьмы я впервые публично выступил в качестве свидетеля на судебном процессе в Мюнхене и был почти раздавлен напором журналистов, Морис не отходил от Андреа, как верный страж:. Во время моих процессов в Дюссельдорфе в последующие годы он доказывал свою верность не только присутствием в зале суда как журналист, но прежде всего своими активными действиями во Франции. Ему удалось получить от известных лиц заявления против уголовного преследования меня.

Я думаю, он был убежден в том, что мое мировоззрение, как и мировоззрение моих отца и брата, остались левыми. Он был левым так же, как и я, хотя наши политические позиции в прошлом значительно отличались. Солидарность была для него ценностью высшего порядка.

Поскольку в ходе наших бесед история моей жизни стояла на первом плане, я мало узнал о Морисе и его жизни. Только иногда, и то мимоходом, упоминал он о своих поездках в Чили, связях с алжирским освободительным движением, с палестинцами, своих контактах в Чехословакии в 1968 году и поездках в Польшу в беспокойные 1980-81-е годы. Вскоре я убедился, что я имею дело не просто с журналистом, жаждущим сенсаций и разоблачений, а прежде всего со страстно увлеченным, правда, иногда несколько анархичным и даже одержимым человеком. Будучи рядом с ним, я постоянно вспоминал Эгона Эрвина Киша. Морис всегда был в движении, хотел одновременно и сразу реализовать тысячу проектов и очень мало говорил о себе.

Во время нашей поездки в Париж после смерти Мориса, в беседах с Чарли, его братом, Бернардом, его давним другом, и Ивонной, его подругой, сопровождавших его в последней поездке на Кубу, в бистро и кафе квартала Лё Марэ мы узнали много нового о нем, чего не знали до того времени. Во время прежней поездки в Париж Морис сам провел нас по узеньким улочкам этой старой части города, показал нам так хорошо знакомую ему часть еврейского квартала, вывел нас на волшебную Вогезскую площадь и провел далее до площади Бастилии.

Морис родился в 1948 году в Париже. Ему и брату Чарли его отец, выходец из Польши, как и его брат, их дядя, представлялись героями. Оба они были коммунистами, дядя участвовал в гражданской войне в Испании в составе польской бригады имени Домбровского. Он погиб там во время боев.

Морис вспоминал, что он в возрасте шести или семи лет продавал на улицах вместе с отцом и другими коммунистами воскресное издание «Юманите». В юности он недолго был членом Коммунистического союза молодежи. По мнению Бернарда, его одногодка, они еще в гимназии в шестидесятые разошлись с коммунистами и сблизились с их ярыми противниками – троцкистами.

Для Мориса, который всегда был воинственным, коммунистическая партия был недостаточно революционной, он обвинял Советский Союз в отказе от идеи мировой революции. Это было время рок-н-ролла, борьбы за сексуальную свободу, прежде всего время демонстраций протеста против грязной войны американцев во Вьетнаме. Еще будучи студентом лицея имени Жака Декура, Морис основал первый комитет гимназистов в защиту Вьетнама. Он входил в группу молодежи, которая разгромила витрины компании «Америкен экспресс». Под влиянием популярного предводителя троцкистов Пабло (Мишеля Рапти) Морис стал членом и в возрасте двадцати лет одним из вожаков Альянса марксистов-революционеров и поэтому был исключен из коммунистической партии. Пабло стал советником Бен Беллы, предводителя восстания против французов и позднее первого премьера независимого Алжира. Отношения Мориса с алжирскими борцами за свободу стали логическим следствием. В гимназии Морис нередко высказывался за победу Фронта национального освобождения. Во время грандиозных демонстраций он нередко бывал в первой шеренге рядом с популярными тогда руководителями молодежного движения, такими, как Даниэль Кон-Бендит, Алэн Жейсмар или Жак Соважо. Конечно, его постоянно арестовывали – впереди маячили события 1968 года.

Еще в гимназии молодые люди учились конспирации, давали друг другу псевдонимы и основали Комитет действия гимназистов. Через эти комитеты, возникшие по всей Франции, Морис приобрел известность и стал одним из видных руководителей выступлений молодежи в те годы. Составной частью этих выступлений было требование школьных комитетов отменить казарменный характер гимназий.

И действительно, движение молодежи шестьдесят восьмого года изменило стиль жизни французской молодежи и, тем самым, всей Франции. С джинсами и длинными волосами пришло новое сознание. Много позже Морис говорил своему другу: «Если мы ничего больше и не добились, то совместное обучение девушек и юношей – наша заслуга».

Газета «Либерасьон», в которой позже работал Морис, писала в день его похорон: «6 мая 1968 года, когда левые студенты были заперты полицией в Сорбонне, именно выступление гимназистов в Латинском квартале привело к стихийному восстанию. Морис Нажман выдвинулся постепенно на роль представителя движения гимназистов. Блестящий оратор с хриплым голосом, всегда с сигаретой в руке, борец за свои идеи и, конечно же, застрельщик дискуссий на переговорах с правительством».

Морис с головой окунулся в водоворот политической борьбы. Журнал «Эвенман», в котором он тоже сотрудничал, пишет об этом: «Прочие ораторы отличались говорливостью, он же говорил с каким-то необузданным изяществом. Однако боязнь того, что мы пропустим следующую революцию, заставляла нас опаздывать на последний поезд метро… Когда начинали молиться каждой новой идее, от самоуправления до экологии, Морис Нажман был в гуще событий. Когда где-либо в мире возникало новое движение, он знал его цели, тенденции и закулисных руководителей. Пражская весна, партизаны Сальвадора, революционные левые Чили и КОР (Комитет самозащиты польских рабочих) не были для него тайной за семью печатями».

Позже Морис вышел из троцкистской организации, однако сохранил связи с прежними сподвижниками и вел с ними дискуссии. Он стал журналистом душой и телом. Именно так он участвовал в настоящей политике.

В схватках 1968 года и непосредственно после них думать о спокойной упорядоченной жизни, тем более о создании семьи, было невозможно. Морис жил с женщиной его взглядов, от этой связи родилась дочь Эсфирь, хотя он не хотел иметь ребенка. Заботиться о своей дочери он стал много позже, когда с любовью рассказывал нам о ней и советовался с Андреа, что ей подарить.

Тогда он далее не находил времени для посещения тяжело больного отца, лежавшего в больнице. В годы после смерти отца это наполняло его чувством вины, которую невозможно загладить.

Морис общался с необозримым числом самых разных людей. Среди них были такие сумасшедшие персонажи, как актер Колюш, настоящий политический клоун. Они стали друзьями, и, когда Колюш то ли в шутку, то ли всерьез выдвинул свою кандидатуру на выборах президента в 1981 году, Морис стал его советником. Колюш действительно набрал равное с Франсуа Миттераном число голосов, но, в конце концов, отказался в пользу лидера социалистов. Вся Франция умирала тогда со смеху над этой проказой Уленшпигеля.

Иначе, чем многие участники событий 1968 года, которые пытались осуществить в рамках господствующей системы «реальную политику» Кон-Бендита, Морис сохранил свои левые убеждения и свой альтернативный образ жизни. Страстную симпатию испытывал он к борцам за свободу «третьего мира», с большим любопытством следил за изменениями в ГДР и в Восточной Европе. Из этого любопытства и выросла наша не каждому понятная тесная дружба с Морисом. Наряду с интервью и книгой возникли некоторые созданные им телевизионные передачи, а затем и документальный фильм о падении Берлинской стены, который получил премию фестиваля в Анжере.

Во время рассказов друзей о Морисе он, казалось, представал перед нашими глазами в тех районах Парижа, где прошли его детство и юность. Мы видели его, когда в дни пребывания в Париже он, подмигнув нам, с довольной улыбкой обогнал на мопеде в толчее движения наше такси. У нас не появилось никакого желания покинуть этот ставший нам таким близким квартал. И мы прошли к Лувру, на другой день мы поехали на метро к стене Коммунаров на кладбище Пер-Лашез, оставив на будущее весь остальной Париж;. У еврея-булочника в одном из многочисленных узких переулков мы позавтракали, а в переполненном кабачке на углу поужинали. Несколько раз Андреа спрашивала удивленно и недоверчиво (она постоянно защищала меня от назойливых приставаний), почему из всех журналистов, которые нередко нам встречались, мы выбрали Мориса, оказали ему доверие и так близко сошлись с ним. Не было ли это заранее предопределено?